Тулупчик Самсонова

    Зябкий осенний ветер шрапнелью лупит по оконному стеклу дешевого бэдрума на Милтон-авеню.
    Кутаясь в любезно предложенное хозяином квартирки махровое полотенце, которое тот настойчиво называет пледом, я смотрю на унылую картину за окном. Тусклые, как свет уличных фонарей освещающих гарбичную кучу, мысли роятся в моей голове. Если бы не шум, доносящийся из-за кухонной перегородки, где волчком юлит, закидывая в старомодный шейкер компоненты будущего коктейля, мой радушный хозяин Анатолий Борисович Красный, они непременно довели бы меня душемахизма.
    Но вот, кажется, коктейль готов и, профессионально прищурив глаз, Анатолий Борисович разливает его, с явным перевесом в свою сторону, в наспех сполоснутые пластмассовые китайские чашки. И пусть у них жестоко покусаны края, а из их кратеров тянет, как из провизорской будки: карболкой, полынью и бог знает чем, все это, поверьте, такая ерунда на фоне лучезарной улыбки, с которой мой радушный хозяин предлагает выпить за дам, что на подобные казусы, право, не хочется обращать никакого внимания.
    Подымая легкую пластмассу бокала, как именует чашку А.Б. Красный, я пытаюсь отыскать в квартире дам. Дам нет, но тем не менее я послушно встаю и маленькими осторожными глотками выпиваю чуть больше половины.
    - До дна, - басит Анатолий Борисович. За дружбу до дна, - требует он, позабыв очевидно, что предлагал пить за дам. Не стоит обращать внимание и на этот пустяк. А.Б. Красный личность весьма оригинальная, но и столь же противоречивая.
    От отпущенного ему создателем потенциала: сановитые родители, столичный город, философский факультет престижного вуза, плюс внешность голливудского киногероя и любовь к причудливым коктейлям, Анатолий Борисович реализовал только одно: коктейли он компоновал превосходно.
    Все остальное он беспечно растерял. От родителей отделился океанами. Столичный город променял на замызганную Милтон-авеню. Из философов уважает только эпикурейцев. Белокурые волосы его с годами поредели и приобрели цвет застиранной льняной рубахи. Глаза выцвели, модифицировавшись из мягко-голубых в белесо-серые. Лицо, носившее некогда здоровый розовый оттенок, от чрезмерного употребления сочиненных Анатолием Борисовичем коктейлей обрело тревожный ярко-малиновый цвет.
    
    - Пью, когда нечего делать, - любит повторять Анатолий Борисович. Хотя, между нами говоря, А.Б. Красный ничем постоянным и не занимается, зато пьет регулярно. Я бы даже сказал, запойно. Признавать же себя, мягко говоря, пьющим, не желает и, отойдя от очередного запоя, бросается доказывать правоту своих заявлений участием во всевозможных мыслимых и немыслимых экзаменах, проходящих в городе.
    Если экзамен сдать не удается, - а не удается никогда! - Анатолий Борисович пакует свою серую хозяйственную сумку и отправляется учиться: то в академию глины, то художественную, то еще черт знает в какую. Учится, однако, недолго. Пока не проходит стрельба в печени.
    Читатель может задаться вопросом возраста А.Б. Красного. Ответить на этот вопрос определенно весьма затруднительно. Поэтому скажу так. Вызывающе - вульгарные рубахи в сочетании с неуемной страстью к ученичеству, дают ему право на молодость. Выцветшая внешность и отсутствие либидо - этого права лишают...
    В дни запоев Анатолий Борисович несет несусветную ахинею. В период сдачи экзаменов и штурмов научных академий - деловито молчит. А вот в короткие минуты захода в очередное винно-водочное пике - это весьма милый и гостеприимный человек. Я откликаюсь на его хлебосольство, и, выпивая очередную коктейльную фантазию, с интересом слушаю истории из былой жизни Анатолия Борисовича Красного.
    - Вот видите тот старый телевизор "Panasonic", - присаживаясь на локоток хлипкой качалки, спрашивает у меня мой собеседник.
    - А отчего же Панасоник, может это Шарп, - любопытствую я.
    - Панасоник, Панасоник я же вам говорю, что Панасоник, паршивец вы этакий, - веселится Анатолий Борисович.
    - Допустим, - соглашаюсь я.
    - Не допустим, а проверено. Панасоник, кнопочный, цветной со срезанным кабелем, хе-хе-хе, - и показывая мне в доказательство кусок пожеванного электрического шнура, А. Б. Красный пускается в философские измышления. Он говорит о печалях и страданиях, кои испытывает выброшенная на помойку вещь. Утверждает, хрустя косточками фудстеповской курицы, что вещи надо хранить, а не давить под ресекляжным прессом, ибо только они и связывают нас с прошлым.
    - Да и вещей сегодня уже нет, - вздыхает Анатолий Борисович. - Так, одноразовые пособия! А какие, скажите на милость, воспоминания может оставить, положим, полистироловая пикниковая тарелка или одноразовый носовой платок? - интересуется он у меня. Я умолкаю, пытаясь сообразить, куда клонятся рваные мысли, моего собеседника.
    - Да никаких, кроме привкуса полистирола на губах да бумажных ворсинок в носоглотке, - отвечает за меня Анатолий Борисович. С ним трудно не согласиться.
    - А ведь я помню времена, когда вещи не умирали под ухающем молотом, а трансформировались! - восклицает в заключение Анатолий Борисович.
     - Шкаф в заборные доски. Джинсы в шорты. Кепки в носовые платки. Так, что ли? - ерничаю я вспоминаю эпоху дефицитов и перелицовку отцовского пальто.
    - Да именно так, мерзавец вы этакий, - перебивает мою иронию А. Б. Красный. - Вот видите на мне эту поддевочку?
    Я утвердительно киваю головой.
    
    Надобно сказать, что гардероб и убранство квартиры А.Б. Красного являют собой серию занимательнейших историй. Так, розовая ковбойка, выбивающаяся из-под безрукавки моего собеседника, есть результат его давнишних гешефтов в короткой Белградской командировке, а скособоченное кресло, приткнувшееся в темном углу, венчает собой плод наиболее продолжительных курсов Анатолия Борисовича - столяра-краснодеревщика!
    - Потрясающая история! - восклицает Анатолий Борисович, и после сопутствующих его рассказам звуков - хм, гм, да, - и устойчивых словосочетаний: так далее и стандартный вариант - предается воспоминаниям.
    - Было это, дай Бог памяти, - забавно шамкая губами, он что-то вычисляет, но, не справившись с математическими выкладками, махает рукой.
    - М-да, хм, гм, После летней сессии второго курса университета стало ясно, что меня отчислят. Мать, вытирая мокрые уголки глаз, просила отца, ответственного работника главка, похлопотать за сына в университетских коридорах.
    - Да, хм, м-м-м-м, мама, - и в выцветших глазах Анатолий Борисович проявляется что-то интимно-ностальгическое.
    
    Многоэтажный дом "Сталина": стекло, бетон, ковровые дорожки и темная шахта лифта, как "Stairway to Heaven", ведущая в освещенную теплым светом старинной бронзовой лампы гостиную. Тихо плачет в кружевной платок Людмила Васильевна - мама юного Толика Красного. Молотом ухает по полированному столу, пугая "потрясающим" грохотом элегантное чешское стекло, папин кулак.
    - Донянчилась! - дз, дз. звенит стекло. Допрыгался! - уу-уу-уу, - гудят струны лакированного рояля "Беккер". А я говорил! Я предупреждал, что его выпрут! Вот теперь сама иди и хлопочи. А я не пойду. Слово коммуниста даю!
    - Ну и?.. - бойко интересуюсь я.
    - Ну, что ну? Что ну? Паршивец вы этакий.
    Ещё одна милая особенность А. Б. Красного в трогательные дни заходов в пике, называть знакомых мужчин паршивцами, дам - паршивками, слюняво целуя их взасос. Стандартный вариант. Военкоматовская повестка. Кожаный отцовский чемодан. Холодная курица в дорогу.
    - Неужели в армию? - спрашиваю я вспоминая караул, гауптвахту и дедовщину.
    - Ну, что-то вроде этого, - туманно отвечает А. Б. Красный.
    - Как это? - я недоуменно вскидываю бровь.
    - Хм, да, стандартный вариант! Комсомольская работа в романтическом районе Забайкалья, - растягивая слова в длинный, гремящий состав поезда "Москва - Владивосток" произносит Анатолий Борисович.
    - Места там что и говорить дикие, фантастические места! Сопки, багульник, да синий туман по ущельям. Потрясающе! - восклицает А.Б. Красный. Вздохнув, произносит, - "Если бы не мороз!"
    - Что? Какой мороз? - непонимающе спрашиваю я.
    - Что мороз?! Что какой!? Северко! Зы-ы-ы-ы У-у-у-у,-паршивец вы этакий. Разрешите вас поцеловать вас в щечку!, - изображая вой метели и свое негодование, восклицает Анатолий Борисович, порываясь облобызать мои ланиты спекшимися от коктейлей губами.
    - Мерз я жутко! - обслюнявив мне щеки и лацканы пиджака, продолжает Анатолий Борисович. - Хоть себе и в утепленном вагончике комсомольского бюро стройки. Брр, - трясясь мелкой кондрашкой, представляет он мне, как фантастически мерз и грезил. Да - да, грезил: то теплым черноморским побережьем, то жаркой, как теплосеть, девушкой Ларисой. Молодости свойственна мечтательность, высоту которой определяют жизненные обстоятельства. Анатолию Борисовичу было холодно, в душном штабном вагончике, он мечтал о тепле.
    - Мда, хм, все проходит, паршивец вы этакий - радует меня Анатолий Борисович. Сгинули метели, и обратный скорый поезд, сотрясая гудками таежную тишину, понес ефрейтора Красного к крупным индустриальным центрам.
    В дрожащем на рельсовых стыках дембельском купейном вагоне Толин глаз неожиданно зацепился за живописно сползающую с вагонного крючка соседского купе светло-зеленую дубленку. Все спуталось в некрепком ефрейторском сознании. Тотчас же были позабыты грезы о субтропическом побережье и о девушке Ларисе. Обладание такой вот дубленкой вмиг стало навязчивой мечтой Анатолия Красного, а стандартный дембельский вариант (питьевой спирт в строгой пропорции с бархатным пивом) рождал в Толиной голове страшные, недостойные отставного ефрейтора мысли, - "вырвать дубленку с медным крючком" и...
    Увы, кто-то сделал это раньше! В поезде был жуткий переполох и общественное возмущение. Пуще всех негодовал Толя Красный. Три дня он пил с хозяином украденной вещи, и возмущенно бил кулаком по подвесному купейному столику, так что и не заметил, как стучит в медный дверной квадратик - "Борис Алексеевич Красный"...
    Радость первых часов дембель Толя, быстро сменил на уныние. Живо описывал он холода, проклинал кормежку и, тыкая матери серое сукно опостылевшей солдатской шинели, требовал за свои страдания дубленку - "потрясающе" при этом рисуя свое уголовно наказуемоe желание - сорвать чужую вещь с вагонного крючка.
    От ефрейторских рассказов бедная мама ахала, чашками пила валокордин и слезно просила папу похлопотать о дубленке на базе. В этот раз Борис Алексеевич не возмущался и слово коммуниста не давал, а, махнув рукой, затрещал телефонным диском, связываясь с завбазы - краснощеким мордоворотом Сергеем Викторовичем.
    
    Рассказывая мне эти пикантные подробности, Анатолий Борисович поминутно норовит выхватить из моих рук коктейльные остатки (еще одна маленькая слабость Анатолия Борисовича - выхватить кружку, рюмку, сигарету из чужих рук). Я не протестую, бесполезно...
    Делая радикальный глоток, Анатолий Борисович продолжает
    - Хм, да, ну-у-у, и т.д. и т. п... Стандартный вариант... Так далее, - и за всем этим богатословием промтоварный рай распахивает передо мной свои ворота. Пахнет кожей, тянет джинсом, веет тайной - туалетной водой "Шанель", которую без меры льет на свои красно - фиолетовые щеки... Кто? Как - кто! Повелитель промтоварных кущ - красномордый Сергей Викторович, вот кто! Ух ты! А это что? Где что? Ах - то! Да это же крокодил застыл в остроносом ботинке. Ах, крокодил! Ах Гена! Потрясающе! А там? Где там? Да вон же в дальнем углу: серебрится и блистает. Так то ж бобер прикорнул на воротнике драпового пальто. Хочешь крокодила, а то бобра? - снисходительно улыбаясь, спрашивает мудрый царь и повелитель рая у молодого Анатолия Борисовича.
    Но синеокому Толе не нужен крокодил, и чудной выработки кожанка тоже не нужна. Белокурому ефрейтору подавай дубленку: цигейковый воротник, косые карманы, плюс перламутровые пуговицы. Но не везет Анатолию Борисовичу. Не катит ефрейтору счастье. Есть енот, и есть куница. Дубленки нет!
    - Нет, вы понимаете, каков паршивец, все имеет. Дубленка только через неделю! - восклицает Анатолий Борисович и вновь норовит запрыгнуть в мой бокал...
    Неделя это слишком долго - невыносимо долго для пылкого и романтического юношеского сердца, бьющегося под серым сукном ненавистной шинели...
    
    Вещевой рынок. Толкучка. Барахоловка. Цветной клубок на грязном пятачке базарной площади, сюда слетел по обледеневшей горке дембель Анатолий Красный. В тусклых рассветных сумерках и толчее трудно что-то разглядеть. К тому же открыто продавали только пронзительно орущих розовых поросят. Долго бродил Толя среди мешков, подвод, сахарных петушков, и беспокойство уйти домой с пустыми руками зашевелилось в озябшем ефрейторском мозгу. Как вдруг жидкое солнце - предвестник удачи, пробившись сквозь тяжелый занавес туч, высветило на чугунной ограде мечту, элегию Анатолия Борисовича. Цигейковым воротникам, янтарными пуговицами и зеленой дубленостью рукавов звала она Толю Красного. До неё оставался пустяк, так, пару рядов, с изгибающимися мешками, обреченных на закланье поросят.
    Но кто это? Где? Да вон же "черт в коверкотовом пальто", что трется у ограды. Лукавый мерзопакостник червем вползающий в мягкие габариты ефрейторской мечты. Фантом, исчезающий в толпе прилегающего к "толчку" автовокзала. Дубленкокрад, уносящий на своих ладных плечах мечту Анатолия Борисовича.
    - Да, жизнь несправедлива, - вздыхаю я.
    - Да что вы понимаете в жизни и хитросплетениях человеческих судеб. Вы, для кого потеря доллара уже удар судьбы! - перебивает меня хозяин бэдрума.
    Я обиженно замолкаю.
    - Ах вот! гм, хм, Вот уже и обиделся, паршивец этакий. А обижаться не надо... хм - гм и т.д. и т.п. Обиды есть шлак человеческих отношений! В Анатолии Борисовиче пробуждается философ.
    - Посмотрите-ка лучше сюда, - и А. Б. Красный бережно проводит по дубленой коже своей замызганной поддевки. Я непонимающее хлопаю ресницами...
     Довольный произведенным эффектом, Анатолий Борисович вновь затаскивает меня в темные казематы своих воспоминаний...
    
    Тихий декабрьский вечер сыплет снежную пыль, на золото Толиных эполет. Скользя и балансируя на обледеневшей мостовой, спешит он на этажи и коридоры студенческого общежития, в круг старых университетских товарищей.
    Но что это - Толины глаза стремительно приближаются к размерам Юпитера. Кто это? - в знакомой дубленой зелени на крепких, ладных плечах орловского коннозаводчика!!!
    Да это же Петя! Петюня Самсонов, занявший два года назад освободившееся место Анатолия Борисовича! Утренний дубленкокрад!
    - Ах, Самсонов! Ах, Петя! Держи, Петюня, пятака! - изображая радость, кричит Толя Красный и дружески хлопает Петю по плечу. Язвительно называя дубленую зелень то тулупчиком, то кожухом и понимая, что без этого самого кожуха он отсюда не выйдет.
    Как не выйдет? Почему не выйдет? Перекупит что ли Толя Красный - "Самсоновский тулупчик"? Жди, продаст тебя коневод! Вы бы на рожу его посмотрели! Конокрад, чистый конокрад! Цыганский барон!
    Так как же? А вот как!
    Тактический ход. Стандартный вариант, и ведомая Толей студенческая бражка побросав пальто, шинели и дубленки в общую кучу, устремляется на женские этажи. А кто же этой в толчее, скажите мне на милость, заметит исчезновение одного единственного человечка. Болтика! Гаечку! Шатунка в огромном маховике студенческой попойки. Правильно - никто! А если и увидит ну, так в гальюн выбежал. А сам хвать чужой кожух, тулупчик мерзопакостного Пети Самсонова... Отчего чужую? Свою! Кто же виноват, что этот паршивец, этот "дубленкокрад" стал на пути к заветной мечте...
    
    Свежий, бодрящего порыв ночного ветра в отворенное окно. И дубленая зелень проворно исчезает в черной коробке студенческого двора!
    - Теперь не завален был бы пожарный выход - легко скользя по лестничным маршам на заснеженную улицу, думает Анатолий Красный. Ну где же ты? Чертовка! Паршивка! Украденная орловским коневодом мечта, - шарит бывший студент философ Толя Красный по колючей темноте. Ах вот ты где! Ну, иди сюда, моя теплая. Моя славная дубленая прелесть... Полежи вот здесь, с полчасика, в глубине заброшенной котельной. Я скоро! Я мигом!- ласково уговаривает ефрейтор "Самсоновский тулупчик" .
    - Друзья прекрасен наш союз! Но пора! Военком, учком, управдом. Утром надо быть огурцом, - перекрикивает загулявшую ватагу Толя Красный.
    - Толя! Друг! Обижаешь! - возмущается студент Самсонов.
    - Петя! Старина! Не могу! Видят небеса, не могу! А это тебе на обмывку "шинели"
    - Какой шинели? Почему шинели?
    - Ну как же, Гоголь! Акакий Акакиевич! Аллегории, метаморфозы так сказать. Деньги поди на тулупчик долго собирал. На вспрыск, уверен, не осталось? По глазам вижу, не осталось. Держи! - и Анатолий Красный втискивает в плотно сжатую Самсоновскую ладонь четвертную синенькую бумажку...
    
    Утром мама. Домработница Кирилловна. Шум. Возня. Иголки. Ножницы. Машинка "Зингер".
    - Толя как ты мог?! Ведь Сергей же Викторович обещал!
    - Ах мама, да оставьте вы в покое Сергея Викторовича, скажите, лучше где наш медный тазик. Зеленый цвет придется устранять...
    - Святые угодники! Микола чудотворец! Анатолий, что ж вы делаете? Это же ваша купель! - ломая руки причитает Кирилловна.
    Пролежав сутки в "купели" и подсохнув, дубленка к вящему удивлению колдовавших над нею людей неожиданно сморщивается и приобретает желто-грязный оттенок египетской мумии. Выходить на люди в таком наряде чревато. Вновь щелкают ножницы и строчит игла, видоизменяя Самсоновский тулупчик, в вот в эту самую поддевочку, - крепко завязнувшим в коктейльных компонентах голосом сообщает Анатолий Борисович Красный...
    Вскоре он начинает возмутительно икать. Икота в свою очередь сменяется беспросветным чихом, красноречивый признак захода Анатолия Борисовича в следующую фазу запоя...
    
    Дождь закончился, и разомкнувшиеся веки туч оголили желтоватый зрачок луны, с любопытством взирающий на мусорную груду. Останавливаюсь и я.
    Ворох чужих "воспоминаний", шурша полиэтиленом, лежит у моих ног.
     - Бедные, отверженные вещи, из вас не сделали ни стеллажей, ни полочек, ни досок и поддевочек для зимы. Скорбно лежите вы, дожидаясь, когда облаченный в канареечную фуфайку мусорщик отработанным за долгие годы, захватом швырнет вас в жерло мусоросборника. Не плачьте! Утрите слезы! Поверьте, мне, вы еще вернетесь в этот мир. Целлофановыми мешками и виниловыми стаканчиками порадуете вы еще чьё-то сердце. Материя бессмертна, друзья мои! Как бессмертны и Анатолии Борисовичи! - мажорно заканчиваю я свою эпистолярную речь и направляюсь к ближайшей станции метро.