Наслаждение собственной жестокостью будет полным, если сначала ты, дрожа каждой буквой произносимых слов, убедишь себя, что сочувствуешь этому юноше с больными глазами. Он по-своему очень мил, интеллектуален, его мысли и поступки трогают искренней неуклюжестью подростка, в них есть грация умственной косолапости, доведенной до совершенства. Тебе жаль его, искренне жаль, по крайней мере, именно это ты должна внушать себе как можно дольше, почти все время, пока вы идете по пустому в дневные часы осеннему парку, шаг за шагом приближаясь к развязке. Иначе удовольствие будет испорчено. Иначе, он почувствует фальшь, и в нем проснется злоба, а злым не бывает больно. А ты хочешь насладиться его болью, причинять которую приятно только тем, кто действительно будет страдать. Он заслужил страдания, он виноват и приговорен твоими обманутыми ожиданиями к этой медленной словесной казни.
Вина его в том, что ты не можешь больше ждать, а он все никак не повзрослеет, прикрывая примитивную простоту происходящего изысканной, но надуманной экстравагантностью, в которой ты давно уже видишь только детские страхи. Как подросток, прячущий под матрасом порнографический журнал и кладущий на тумбочку романы латиноамериканцев, он не решается взять твою руку потной ладонью и расцветает эрекцией от одного поцелуя. Такой кончит, не начав. Злобный вердикт опытной подруги, когда-то с возмущением отвергнутый тобой. В то время вы с ним были на равных. Вы, вообще, стартовали с одной линии, но ты рванула вдаль, вверх, в глубину обретаемой женской сущности, а он поотстал, замешкавшись где-то на пьянящих шатаниях по ночному городу, дневных сеансах в кино и чашках горько-пережженого двойного кофе в университетском буфете. Ты тоже сначала замирала от полночных звонков, разговоров молчанием, нарочитого небрежения в присутствии товарищей. Ты жила долгими посиделками под непонятный джаз или раздражающий рок, когда кассета ставилась на автореверс, и в сигаретном дыму все только говорили о сексе.
Но вскоре такая жизнь стала для тебя игрой, предшествующей настоящей жизни, а для него она так и осталась настоящей. Это еще не было его виной, но ты уже начала мстить. Ты терзала его терпение дразнящее-долгими разговорами, в которых он раньше слово за словом отбирал твою силу, выматывал волю. Теперь ты наслаждалась, кидая ему провоцирующие фразы, как ароматную, но несъедобную приманку. Ты чувствовала его боль от хлестких ударов "нет", "не знаю", "забыла". Власть была в твоих руках, ты могла все остановить, повернуть вспять, простить, похоронить во времени, но тебе стало знакомым удовольствие от причинения страданий, и эта последняя прогулка в прозрачном до невидимой бесконечности осеннем воздухе, была неизбежна. Он был виноват в том, что не стал первым, и за это не станет им.
Желание насладиться, наконец, собственной жестокостью, становится почти нестерпимым, сдерживаться уже невозможно. Притворства хватает лишь на то, чтобы произнести с обидой: "Я не понимаю, кто я тебе..." и выдержать в ответ: "Ты же видишь, я люблю тебя!". Вопль восторга готов сорваться с твоих губ в осеннее небо, разбив четкий клин улетающих птиц. Но, едва раскрывая дрожащие губы, ты наносишь ему последний удар: "Спасибо!". Он плачет, превращаясь в мужчину. Плачущий мужчина --- это так сексуально, но сопли на пушистом шарфе --- так противно!