Многие годы я боялся засыпать, потому что знал, что тогда кто-нибудь обязательно умрет.
Это началось давно, мне было не больше шести лет. В те времена, когда я просыпался, то помнил не только жалкие обрывки снов, похожие на разорванные фотографии, пожираемые огнем утреннего света, а целые истории из моего собственного ночного кинофильма. Четкие образы, гладкое, логичное построение эпизодов, сюжет по всем правилам: завязка, кульминация, развязка. Может быть, это происходило оттого, что сны подчиняются логике ребенка и непостижимы для разума взрослого, поэтому, набирая годы, мы уже не можем пересказывать свои ночные видения. Мы теряем нить, связывающую смутные ощущения происходящего воедино, а ребенок держит ее в руках, для него она прочна, как вера в сказку и такая же гладкая, как язык старых легенд, которые часто грешат отсутствием последовательности в действиях героев. Но я отвлекся. Это все оттого, что теперь я лишен сна и снов, остается лишь ностальгически вспоминать, как это было.
Началось все, как я уже сказал, когда мне было не больше шести. Я проснулся, был август, толстые стены деревенского дома жадно вбирали в себя последнее летнее тепло, прямо напротив окон висели тяжелые яблоки, желтые с красными полосками на боках. Осенние-полосатые, так называла их мама, и от такого живого названия, похожего на имя котенка, мне казалось, что и яблоки были живыми. Самые шустрые из них сбегали с веток и укатывались в свою яблочную страну, оставляя в насмешку людям свою тень, сморщенную паданицу. Но в то утро мама не пришла меня будить, я проспал время еще теплого молока, которое приносила толстая тетя Глаша. Я вышел на кухню, мамы нигде не было, а мне так хотелось рассказать ей свой сон.
Что случилось дальше, я плохо помню. Меня потом часто спрашивал об этом врач, но воспоминания отказывались выстраиваться в прямую линию, одно в затылок другому, по тонкой ниточке минут того утра. Я помню то, что несколько раз пересказывала мне мама. Она говорила, что я нашел ее в саду и крикнул: "Мама я видел во сне, как бабушка в гробу летала". А мама только обняла меня. Оказывается, в ту ночь бабушка умерла в больнице, далеко от деревни, в городе, где мы жили зимой. Она умерла, пока я спал, я видел ее смерть и ничего не смог сделать. Тогда я так не подумал, я, вообще, ничего не подумал, я не знал, что такое смерть, ведь даже хитрые яблоки жили вечно, уползая в яблочную страну.
А позже, зимой, пока я спал, умерла моя собака. Старый, беспородный пес с длинной шерстью и усталыми глазами. Я любил его, наверное. Тогда я не знал, что такое любить, но мне было очень грустно, когда собаки не стало. А ведь я опять спал, когда смерть ходила по дому, ориентируясь по тяжелому дыханию животного, подбиралась к нему и тянула, тянула до последнего вздоха, жизнь из лохматого тела.
Стасик Дымов тоже умер ночью, так говорили ребята в школе. Они шептались об этом в туалете, словно смерть была чем-то стыдным, за что могут заругать учителя. Стасик был моим другом. Мы играли то у него, то у меня дома: у меня -- строили бесконечную железную дорогу, предмет зависти всех дворовых мальчишек, у него -- гоняли машинки по яркой пластмассовой горке. А мама Стасика приносила нам компот, почти безвкусный, совсем не сладкий с твердыми комочками непонятных, вываренных до белесой прозрачности, ягод. Стасик часто кашлял, тогда его мама открывала окно и брызгала ему в рот что-то из флакончика, который он всегда носил с собой. Мы завидовали Стасику, этот флакончик был так похож на дорогую многоцветную ручку, о которой мечтал любой. Стасик умер, когда я спал. Я тогда еще подумал об этом. Ведь все произошло одновременно: мой сон и смерть Стасика. Я сказал об этом маме, но она снова только обняла меня и сказала, чтобы я выкинул из головы такие глупости. Все люди спали, когда умер Стасик. А я подумал, что мама Стасика не спала, и еще не спали врачи, и люди, которые живут на другой стороне Земли, про них нам рассказывали на уроке географии. Они все не спали, а я спал. А Стасик умер.
Некоторое время после этого случая мой сон никого не убивал, и я уже начал думать, что мама сказала правду, и я не виноват в смерти Стасика, бабушки и собаки, но потом умерла Лелька Звягина из параллельного класса. В ту ночь я говорил с ней во сне. Все потому, что она до этого долго не ходила в школу, и я не видел ее светлого "хвостика" на переменках и в очереди в столовой. Она всегда ступала мелкими шажками, когда несла свой поднос с тарелкой каши и стаканом кипяченого молока, и было так смешно подскочить к ней сзади и дернуть за этот юркий хвостик. Лелька шипела, но сдачи не давала, руки были заняты. А еще наши классы вместе занимались в физкультурном зале и на лыжах зимой ходили. Тогда хвостик прятался под синюю вязаную шапочку. Лелька умерла от моего сна, это точно. Я плакал тогда, но боялся признаться родителям, что виноват в смерти Лельки. Теперь я знал точно, что мой сон убивает.
Но не спать я тогда не мог. Я старался, но не мог. Даже оставленный на ночь включенным свет не прогонял убийцу. Он подкрадывался незаметно, воруя мое сознание, перетягивая его на свою сторону, то медленно, часами, то в один миг. Каждый раз, просыпаясь, я боялся, что кто-то умер. Я долго лежал в постели, прислушиваясь к шумам дома. Я ликовал, когда слышал, как мама кричит на сестренку, или как папа зовет нашу новую собаку на утреннюю прогулку. Я был счастлив, что сегодня все остались живы, и верил, что так будет до следующей ночи.
Мой сон убивал каких-то незнакомцев, щадя родных. Он смертоносной силою проходился по чужим домам и странам, топил корабли, жег целые деревни засухой, развязывал войны и стрелял в президентов, но он не подходил близко к тем, кого я любил. Теперь я знал, что значит это слово. Это значит, каждую ночь бояться за жизни тех, кто рядом, каждый раз молить какую-то неведомую силу отвести страшный удар, невероятным усилием открывать слипающиеся веки и не спать. А еще -- знать, что ты причина будущих несчастий и поэтому стараться не огорчать тех, кто рядом, всей своей жизнью просить прощение за будущее убийство. Вот как я любил родных.
У меня почти не было друзей, так, школьные приятели, с которыми можно тайком выкурить сигарету, поболтать на перемене, списать задание или пойти на дискотеку в соседнее заводское училище. Не иметь привязанностей, вот, чего я добивался. Вы поступали бы также, если бы знали, что способны убить близкого вам человека.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я вступил в единоборство со своим сном. Политики, артисты, военные, соседи, родственники, о смерти которых сообщали, как правило, по утрам, все они были убиты этим ночным монстром, обманом проникающим в мою жизнь, крадущимся на мягких лапах прозрачных ночных теней. Жертв было уже предостаточно, груз вины, лежащий на мне, был невыносим, и я впервые попросил маму отвести меня к врачу. Я жаловался на апатию, сонливость, усталость, надеясь, что мне пропишут какие-нибудь препараты, помогающие бодрствовать по ночам. Старый доктор, осмотрев меня, сказал, что я абсолютно здоров, только посоветовал пить витамины. Что бы я ни делал, пил ли литрами кофе, или даже покупал у парня из нашего класса какие-то возбуждающие таблетки, все было напрасно. Сон был сильнее. Он выбрал меня своим орудием, и не желал расставаться с удобным прикладом, уже автоматически ложащимся не его призрачное плечо, с мягким курком, который спускается без усилий и отлаженным прицелом, бьющим без промаха. Я погибал в борьбе с убийцей, но не сдавался. Иногда мне удавалось перехитрить его и выспаться днем. Он бесился, но ничего не мог сделать, ночью я бодрствовал, спасая чью-то жизнь.
Когда все выбирали профессию, я мечтал быть ночным сторожем, кочегаром, стоять суточные вахты, я был согласен на что угодно, лишь бы это занятие давало возможность не спать ночами. Хоть на несколько часов я мог бы тогда остановить шествие смерти. Я пошел учиться на врача, а ночами работал санитаром в больнице. Я видел, как мои ночные дежурства хранят жизни больных. В мои смены никто не умирал, даже самые тяжелые дотягивали до утра. А я постепенно привыкал не спать, спокойно обходясь без отдыха по две-три ночи подряд. Если же сон все-таки одерживал верх, то он был тяжел и черен, как старый бархат, он ослеплял меня, крал мою душу. Я больше не видел снов, на это не было времени. Коварному сну необходимы были несколько часов моего тяжелого забытья, чтобы убить как можно больше людей. Я просыпался разбитым, с тяжестью в висках и сознанием безграничной вины.
Тогда я решил признаться во всем одному нашему преподавателю по психиатрии. Я просил только об одном, дать мне средство от сна, надежное, прогоняющее этот ужас навсегда. Но все вышло наоборот, мне был поставлен диагноз "переутомление и функциональная бессонница", меня начали лечить, положили в больницу. Я изворачивался, не пил таблеток, сливал себе в чашку остатки заварки от всех больных в палате, ничего не помогало. Мне возвращали сон, превращая в убийцу окончательно и бесповоротно. В минуты слабости я думал, что это благо, что нельзя всем жить вечно, что должны быть на свете люди, чей сон убивает других, иначе планете грозит перенаселение. А временами я молился о сладком сне для того, кто держит в руках мою жизнь.
В те тяжелые дни я встретил Алину. Она попала в ту же больницу, лежала в палате этажом ниже, тихая, чистая и прекрасная, как молодые весенние листья или прозрачный воздух городской осени. Если бы меня попросили описать ее, то ничего вразумительного я сказать бы не смог, кроме того, что она красива, нежна и очень грустна. Я полюбил ее, нарушив данный себе зарок не привязываться к людям. Мы не сказали с ней и пары фраз, а мне уже казалось, что я знал ее всю свою жизнь. Она понимала все, хоть и была очень молчалива. Я шепнул ей о том ужасе, в котором живу, а она погладила меня по голове, как в детстве делала мама, и сказала, что я ни в чем не виноват. Она говорила о моем сне, как о живом существе, так, словно видела этого хищника также близко, как я. Она сказала, что он рано или поздно насытится, и мне не о чем будет волноваться, что я буду свободен, а пока нужно только терпеть. Я верил, верил ей, потому что устал сопротивляться. А однажды утром узнал, что, пока я спал, она умерла, там, в палате, ниже этажом.
Теперь я хочу уснуть. Я буду спать до тех пор, пока мой сон, насытившись другими жизнями, не убьет меня. Я буду ждать этого хищника. Я знаю, что самоубийц считают сумасшедшими, но мне все равно.