Сазонов Константин Александрович : другие произведения.

Фома верующий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Действие романа происходит в современной России и захватывает период с начала девяностых по наше время. Это книга о расстрелянных, но выживших. О поколении, чье взросление прошло в индустриальных городах на окраинах страны. История одного из тех, кто вышел из "горячей точки", попытался ответить на самые главные вопросы в жизни и сохранить внутри свет любви, надежды и веры. Это произведение о возвращении к самому себе и обретении смысла в жизни после тяжелых испытаний войной, смертью и одиночеством. Ну и, конечно же, о любви.
  
  
   ФОМА ВЕРУЮЩИЙ
   Роман
  
   Пролог
  
   Ни свет ни заря я отправляюсь на пристань. Сегодня в ожидании своего рейса я буду встречать и провожать корабли. Кто-то скажет - романтика. Да не так уж ее тут и много. Я лениво пытаюсь срисовать прутиком на песке силуэт ласточки, которые здесь во множестве. Летают большими и мелкими стаями, у них повседневные важные заботы - потомство становится на крыло. Пока еще не жарко и относительно тихо, только старый грек рядом торгует деревянными посохами и предлагает их редким прохожим. На песчаном пляже под соснами спят три собаки и морской бриз, развлекаясь, заметает их мелким мусором. Семь тридцать утра.
   Скоро придет "Аксион Эстин". Угрюмый и величавый бело-синий паром. За ним, двумя часами позже, грузно отчалит заполненная товарами и путниками "Святая Анна". Перед ними и после - масса возможностей отплыть многочисленными скоростными катерами - вопрос денег и как договоришься. А вообще - ждать - это мучительно, а корабли ходят небыстро. На путь в один конец два с половиной часа. Сто пятьдесят минут среди таких же, как и ты сам черепков разбитого целого, иногда говорящих на похожих, а порой и одинаковых языках.
   Я сфотографировал расписание, потом приобрел билеты и убрал их в клапан своей видавшей виды армейской формы - "горки". Это самая удобная одежда для походных условий, скоро пора идти собираться, но пока еще есть время посидеть в безлюдном месте. Каких-то пару недель назад я и не предполагал, что окажусь на этом песчаном пляже, откуда виден скалистый мыс. За ним начинается другой мир, куда многим вход, несмотря на отсутствие всяких запретов, заказан.
   Незадолго до отъезда навалилась бессонница. Мне снилось, что я - вода. Уже которую ночь ветер старчески стонал, костляво поскрипывал и кряхтел разболтанным листом жести на балконной крыше. Кажется, я слышу этот звук и сейчас - въелся в подкорку.
   По ночам я превращаюсь в могучую и быструю реку. Каким-то невероятным и всеобъятным зрением охватываю разные берега, потом смотрю вниз, в темные глубины, где только камни, покорные водоросли и очень мало света. Лишь маленькое солнечное пятно гуляет высоко над толщей. Оно становится все ближе, вот уже рядом поверхность. Одно мгновение, и сияние становится умозрительным, оно заставляет просыпаться вместе с утренним гомоном птиц. Сон остается черной водой.
   За неделю до отъезда я как всегда встречал утро: кофе и застывший взгляд через окно на пока еще пустую улицу, на смешную и мокрую после дождя ворону. Она собирает овсяную крупу, рассыпанную на подоконнике, нелепо выворачивая голову, желая клювом захватить побольше зерен. Жадина. Я вижу ее глаза. В них, как в крошечных мутных лужах, играют первые утренние блики. Я дал ей кличку Краля. Ворона совершенно не боится человека за стеклом. Наверное, доверяет и знает, что тот, кто кормит - вряд ли сделает что-то плохое.
   Так уж вышло, но сам я мало чему верю, во многом сомневаюсь, но всем доверяю. Ну, или почти всем.
   Двадцать лет назад я был подростком и видел странное время - всё в трещинах, как старое зеркало. В него было неудобно смотреться. Кто ты? Да вот же - запылившееся отражение в паутинку: хочешь, разбей до конца и собери из осколков мозаику; хочешь, смотри и сокрушайся. А можно и вовсе - завесить тряпьем, и гори бенгальской свечой, жги дотла... Многие тогда стали кучкой пепла: шальные люди, шальная пуля, шальной передоз.
   Пятнадцать лет назад я был солдатом. И вот я всё в том же мутном зеркале в каске, в штопаной-перештопанной разгрузке, купленной на перевод из дома, и перешитых из сапог ботинках. Нет ни вещевки, ни жратвы, ни самой жизни. Она еще и начаться-то не успела. А если разобраться - то ни хрена и не было. Только жареная собачатина и анаша, раздолбанная радиостанция и поршень затворной рамы с нагаром в полсантиметра. А еще было полно патронов, разных - трассирующих, бронебойно-зажигательных, обычных. Рядом, плечо к плечу, были совершенно разные зеленые пацаны. Они так же, как и я, оказались в чертовом омуте. Так давно, как будто и не в этой жизни, и не со мной. Но нет - вот фотографии, вот в телефоне можно увидеть номера людей из того времени. Они иногда объявляются, пусть и очень редко. У кого-то ребенок родился, кто-то машину новую купил, но, в основном, много пьют. И не верят вообще никому, ничему и ни во что.
   Пять лет назад мне надоело пропиваться в страданиях по высоким и низким материям. Я навсегда бросил это дело и зачем-то приехал в Москву. Здесь я поселился в коммуналке по соседству с пустой комнатой и проституткой Аленой. Алена была увядающей и доброй, вечерами цедила спиртное и слушала французский шансон. Я никогда не заходил в ее комнату, да и она мне не мешала. Иногда мы пересекались на общей кухне: она, если не стояла возле плиты, по обыкновению своему дымя баклажанного цвета затылком, доставала из холодильника жестяную банку чего-то слабоалкогольного и забиралась с ногами на ветхий табурет, а я гладил вещи. Иногда она мне помогала с рубашкой. Утром Алена ложилась спать, а я шел на работу. Надевал костюм, начищенные до блеска туфли и чужую роль, которая плотно встроилась в мою жизнь. Ветхая дверь, крысиные вотчины лестничных маршей, офисные обиталища пасюков побольше да поумнее. И холод. Трупная температура недоброты недочеловечества. С тех пор я не верю актерам, не люблю театр и ролевое насилие образа успешности, а еще сильно сомневаюсь в людях, которые всегда улыбаются.
   Теперь для меня очевидна простая истина: никогда не поздно уехать к самому себе...ну или вернуться. Просто вот так взять, проснуться в одно прекрасное утро и понять, что тебя подменили - это уже кто-то другой, и так дальше просто невозможно, нельзя. Тяжелее стать настоящим. Это как созерцание капель на стекле, когда черная вата, октябрь и фонари. Тяжелые воспоминания: осень, недели дождей. Пустые и серые дни. Хочется закрыться на все замки, заглушить всеми возможными способами звуки этого мира и тихо его любить. Несовершенный, но такой родной. Он сжался до скромного обиталища, пустого, но ароматного чая. До звенящего одиночества и абсолютной радости.
   По пути из магазина я решил проверить почтовый ящик и забрал из него ворох писем и квитанций. Серый вековой быт. В такт мыслям в подъезд кто-то выставил дверь с зеркалом от старого мореного бабушкиного шкафа, да так и оставил. По утрам молодые соседки себе нравятся, мужики начинают массировать под глазами, а я неизменно бросаю улыбку тому персонажу, что отражается: человеку в неизменных "авиаторах", если солнце, бродяге с рюкзаком и фотоаппаратом. Я не включаю телевизор и стараюсь как можно меньше заглядывать в новостные ленты: почему-то все острее и чаще возвращаются образы прошлого. Разлетается мещанская мишура, я снова все тот же русский Ваня, пришедший с "калашом" из далекого 1968 года, а может, и 1979-го, а может, и 1995-го или 1999-го. Да какая, впрочем, разница? Снова еще одно пустое утро остывает в кружке с черным сладким кофе. Я отчего-то часто вспоминаю своего деда и мысленно благодарю его. За то, что он всегда учил крепко думать, прежде чем делать, и не верить никому, кроме этого неба с назойливым свистом вертолетных лопастей. Я долго обдумывал эту поездку. Собственно, ничего сложного и не было: запрос, ожидание ответа, оформление, чемоданы и бездонный печальный океан с тонкой ватой облаков. Он отпечатан на старых черно-белых фотографиях, где ты, дед, сидишь с пулеметной спаркой на месте стрелка-радиста. Стихия и сейчас не изменилась с того времени, когда ты был живой. И ты всегда верил только глазам, верил в свет и холодную мудрость, которая тихо сияла теплым светом в твоих глазах. Я буду стараться быть похожим на тебя, и пусть жизнь продолжается.
   Вот уже загрузился компьютер. Добрался наконец и до электронной почты. Захожу на сервис и не верю своим глазам. Только позавчера отправлял запрос, а уже ответили. Неожиданно быстро. Я почти замираю, мне очень важно содержание. Загружаю текст в автоматический переводчик, и оцепенение сменяется радостью. Решение положительное. Славно, когда многолетняя дорога приводит к новой двери. Ты еще не знаешь, что за ней кроется, но не открыть не можешь, ведь рука готова сделать последнее движение к кованой ручке. А начиналось все так...
  
  
  
  
  
  
   ЖИЗНЬ
  
   I
   Возле реки был огромный камень. Никто не знал, когда и как он тут появился. Да и мало кому это было интересно. Может быть, много лет назад он был скалой, которую разрушили сухие ветра и доменный жар степного солнца. А может, и вовсе покоился под землей, пока суховеи и река не обнажили каменную душу исполина. Сейчас он служил превосходным трамплином для ныряльщиков: прыжок в прохладную глубину, несколько махов, и вот уже ноги встают на ласковое песчаное дно.
   Когда ветер переставал шуметь в ивняке и затихали птицы, замолкал и мальчишеский гомон. Все вскакивали, отряхивая песок с плавок, и всматривались в ровный, как стол, горизонт. Сначала на нем появлялся желтый оттенок, потом линия бесконечности исчезала из вида и становилась бурой.
   Ильин переставал бессмысленно швырять камешки в лягушатник. Мантюся в такие моменты мгновенно вскакивал, открывал рот и таращил глаза. Только флегматичный Бек не обращал на перемены никакого внимания и глядел отрешенно вдаль своими азитскими глазами-щелками. Он был крепким, хорошо сложенным, с плоским и круглым, как луна, лицом. Да и сам был похож на луну. С каким-то холодным светом изнутри, а может, и врожденной грустью. Ильин и Мантюся были как братья-двойняшки: одинакового роста - метр с кепкой, похожие в поведении (отпетые хулиганы, от проделок которых с самого их детства стонала вся округа), оба кряжистые, будто стамеской вырубленные из дерева и плохо ошлифованные, только один чернявый, а другой белобрысо-выгоревший на солнце.
   Погода менялась стремительно, равно и время, окутавшее нас облаком дорожной пыли. Она была мелкой, как тальк, и заполняла все пространство, где реальным казался только вой ветра и сам факт - приближается буря.
   В эти мрачные моменты плоский камень, притулившийся у затерянного в степи поселка, казалось, тянул его на дно речушки. Он стремительно освобождался от купальщиков, исчезали ровные кучки одежды, ватаги наперегонки перебирались с песчаного пляжа к дороге.
   Вот уже слышен зычный голос Мохабат аже: "Орынбеееек, уй тез, бар!" Спокойный Бек садился на велосипед и прощался: "Пока, мама зовет". Мамой он звал бабушку, которая воспитывала его как сына по древней степной казахской традиции. Первенец-внук остается со стариками, допокоить старость, построить на старом кладбище мазарку.
   Стена пыльного ветра обрушивалась на Полевое стремительно. Ураган гнул тонкие деревья, рвал провода и жутко завывал. Потом все стихало точно так же, как и началось, только желтела река, постепенно меняя цвет на привычный.
   То лето в Полевом таким и запомнилось: очень жарким, с большим количеством бурь.
   На продукты первой необходимости тогда как раз ввели талоны. Дед главбуховским суровым оком смерил лист, отрезал ножницами сколько нужно и вручил мне: "Бери велосипед и езжай в сельпо, купишь на все "Беломора". Вышло как раз на сто пачек. Целая сетка папирос неудобно болталась на руле, но ехать было недалеко - километра три. Уже через двадцать минут дед раскладывал пачки по кучкам: это свату, это Сашке, а это мне останется. Дед был заядлым курильщиком, но за всю жизнь я только один раз видел его выпившим. С фронта он пришел закаленным, неулыбчивым, но очень ценящим махровый солдатский юмор и крепкое словцо. Бабушка как-то сказала, что во времена прошлые, бывало, привозили деда с работы в кузове грузовика - краше в гроб кладут. Сгружали на руки. В такие дни он закрывался в свое одиночество, которое разделяли только водка и цыганские песни со старой пластинки. Дед пил, слушал и плакал. Но это все осталось где-то очень далеко в памяти.
   В конце перестройки выпало ему счастье по распределению в виде новенькой "Нивы". Ее получение совпало с моим летним приездом после экзаменов в школах - обычной и музыкальной. Дед меня встретил в состоянии горького веселья. Он был изрядно пьян, улыбался во весь свой золотой рот и сразу же отправил меня в кладовку за баяном: "Иди, тебя дожидался, бери и играй". Это была не просьба, приказ. После первых аккордов "А я по лугу пошла" дед сначала помрачнел, впав в какой-то ступор, а потом поднялся со стула весь в слезах и только повторял, ударяя кулаком в воздух, "вот хорошо, играй... давай, жарь!", пока внезапно возникшая за спиной бабушка не увела его спать.
   Больше деда я никогда не видел ни пьяным, ни выпившим, ни даже с рюмкой "для вида" в руках.
   Вечер опускался лениво. Солнце тонуло в медленном мареве, над низкорослыми деревцами со стороны реки поднимался туман, а над степью вдали росло пыльное облако, в котором уже скоро можно было угадать коровье стадо. Вокруг в окружении своры собак лихо носился пастух на пегой кобыле, щелкал плетеным казахским кнутом и гортанно вскрикивал, подгоняя скотину. Когда стадо подходило близко, встречающие начинали одновременно выкрикивать клички своих буренок, а те послушно шли на знакомый голос. Наши Машка и Зорька всегда приходили сами и выдавали у ворот протяжное мычание в свои две коровьи глотки. Подождав, пока они напьются, дед привязывал их в стойло. Потом дойка, на которую первыми прибегали коты, у нас их было пятеро. Сначала Барсик привел себе жену - безухую и мелкую Муську. Барсик был уже старым и через год издох, а Муська передушила всех крыс на скотном дворе и сеновале, прижилась и приносила каждый год потомство, численность которого как-то сама собой регулировалась. Каких-то котят забирали соседи "в сарай", какие-то разбредались сами и прибивались кто где. Собравшись возле старого таза, они терпеливо ждали, когда им плеснут свежего молока. Следом в обязательном порядке по кружке парного пили мы с братьями.
   У нас были и свои обязанности: убрать скотный двор, дать свиньям отрубей, а коровам сено. На его заготовку мы ездили вместе с дедом на новеньком мотороллере. "Муравей" появился у нас очень кстати, ведь, помимо огромных копен подсохшей травы, в кузове было очень удобно возить девчат на речку. Это был звездный час: бравада верхом на красной тарахтелке, хохот вперемешку с визгами, волосы и косы развеваются по ветру. Участковый - один на несколько деревень - все время грозил кулаком: мне еще нет шестнадцати и никакого шлема. Чтобы лишний раз его не злить, я никогда не выкручивал ручку газа до упора, ездил медленно, и за это он закрывал глаза на все остальное.
   В конце лета я обычно шел к пятачку возле сельпо. Там останавливался старый желтый автобус: тряский, пыльный, пропахший бензином. Он увозил меня в город, в очередной учебный цикл, в перемены и взросление. В одно лето я приехал к заголовкам со странным и новым словом "путч" в "Труде", в другое - к журналу "Крокодил", в котором годы изображались стопкой книг, и нынешний - был самой тоненькой. После авоськи со ста пачками "Беломора" город встретил меня пустотой глаз и магазинов. Ранним утром я как всегда собирался в школу. На кухне была стационарная радиоточка. Передавали, как по Москве едут танки и стреляют по Дому правительства. Мать что-то тогда говорила: что хуже уже некуда, что непонятно, что мы будем есть завтра. Но я был весь в радиоприемнике. Казалось, это все происходит на какой-то другой планете, недосягаемо далеко от мира, где в раскаленной летней пыли лежало Полевое, где осень метет по тротуарам родного города такие красивые разноцветные листья с обрывками старых газет и уже холодный Урал угрюмо несет в Каспий свои свинцовые воды, несмотря ни на что. Где старая прабабушка Дуня рассказывает младшему брату Алешке многосерийные сказки про Машу и ведмедя. Семью Маши раскулачили, а ведмедь был добрый и благородный. Тогда мои ночи были короткие, подростково-напряженные, с быстрым пробуждением.
   Прошло еще одно пыльное лето, сломался голос, поменялись привычки. Баян заменила гитара, парное молоко - "Родопи" без фильтра. Ежики в тумане - нарисованные мультипликаторами и вылепленные партийной формацией в телесигнале с помехами, уступили место танкам и пушкам. И вот уже не летом, зимой я приехал в Полевое встречать новый год.
   У Ильина уходили родители, и намечалось веселье на всю ночь. Еще днем был проведен военный совет на скотном дворе у Бека. Когда мы пришли, он стоял в сапогах посередине двора и держал под уздцы молодого жеребца. Гнедой Куйын был еще тем гордецом: подпускал к себе только хозяина, тянул к нему морду, кивал головой и смешно подбирал губами хлеб с руки. Бек говорил, что характером он весь в мать. Кобыла Алтыным была очень своенравной, и один раз под истерический смех Бека сбросила меня прямо в лужу, когда я согласился проскакать на ней без седла. Когда она ожеребилась, радости Бека не было предела: "Я назову его Вихрем, только по-казахски. Вот увидишь, он будет быстрым". И правда, когда Куйын подрос, Бек терпеливо его объезжал и просил нас проехаться наперегонки: конь против велосипеда или мопеда. У "моторчика" еще были шансы, но на галопе Вихрь оставлял велосипед с его маломощным наездником далеко позади.
   Товарищ приветствовал нас, потом подмигнул и достал из-за голенища самопал-поджиг: "Смотрите и затыкайте уши". Чиркнул спичечным коробком по запалу и всадил в деревянную стену сарая заряд дроби. Вихрь вздрогнул и заржал, а мы полезли пальцами в уши, чтобы избавиться от звона.
   - Ну что, все готово? Что еще надо? А бабы будут?
   - Будут.
   - А вы в курсе, что Лёня открыл ларек, там теперь можно купить водки и никто не сдаст родичам.
   - То-то он "Волгу" себе так быстро купил.
   Вечер в доме бабушки и деда был обычным: дед мрачно смотрел новости, где артиллерия в Чечне обстреливала позиции боевиков. Он после этого становился всегда особенно мрачным и часами молчал. Когда исчезла страна, за которую он воевал, личная трагедия притупилась, пережилась и смешалась с повседневностью. Но теперь пушки били в его сердце, сильное, большое, хотя и расшатанное ударными дозами никотина. Даже цинковый мат, по которому всегда безошибочно угадывается бывалый солдат, не звучал холодной и звонкой дробью, а стал каким-то глухим, как будто под ватным одеялом.
   Не пошел дед и за стол. "Не могу я, когда такое. Нечему радоваться. Политики, ети их мать, и этот пьяный прораб, до чего страну довели, сволочи. Сволочи и предатели". Он ушел в спальню, а уже утром забылся в своих повседневных делах по хозяйству.
   Наш новогодний мальчишник как-то сразу не задался, превратившись в неумелую пьянку с обязательным в таких случаях отравлением, недоуменными и возмущенными глазами приглашенных девчат, дурацкой музыкой и опустевшим уже к двум часам ночи домом. Кто-то ушел в клуб на танцы и на драку, которая была всякий раз. Кто-то остался на старом продавленном диване рядом со столом с недоеденными салатами. А я пошел домой. Ночь была морозной, пахла свежим снегом, холодными звездами и дымом из печек. Тогда я наивно думал, что, вероятно, так же может пахнуть настоящая любовь или чистая душа, да и сама жизнь ведь как белье с мороза - хрусткая и ломкая от стужи, но так быстро подвластная теплу и чудесному превращению в уют и мягкость.
   Утром все вернулось на круги своя. Откуда-то с окраин доносились причитания. Местные знаменитости - Адечка и Коляс встретили новогоднюю белку и играли в догонялки с участием третьего и явно лишнего - топора. Адечка была слюнявой, немногословной. Стеклянные глаза всегда подчеркивались нитяными губами, с которых чаще всего экзистенциальным кризисом слетал вопрос: "Ты чо, сука... а?" Коляс был, напротив, душа-человек, обладал хорошим голосом и вроде бы даже в юности пел в ресторанах. Приняв на грудь, он всегда прибивался к компании, просил гитару и рвал себе душу и барабанные перепонки окружающим есенинским "Кленом". Неслись они лихой утренней тройкой: Адечка, Коляс и топор. Возможно, так и убежали бы за горизонт, из-за которого эхом доносилось бы "...сука, а", если бы не участковый, который из дяди Сережи стал просто Бондарем. Порядок был восстановлен быстро, милиционера боялись и уважали. Знали, разговор будет коротким: в кутузку до приведения в чувство.
   Дед, достав из пачки "Опала" сигарету, закурил, отложив лопату, которой равнял сугробы во дворе, понаблюдал за этой картиной и сплюнул, процедив "вот что творят, черти". Он втоптал в снег окурок и пошел в дом, где уже трезвонил телефон.
   - Вот тебе и новый год, - положив трубку, сказал дед, глядя куда-то в ковер. - Шукунов помер. Сказали, выпил чего-то, полстакана махнул, а после пеной изошел. Чего ж такое завезли-то в село?
   Неприятный холодок прошел по спине, вспомнились ночные посиделки и как-то очень быстро окосевшие друзья. Решил дойти до них, узнать, чем закончилась ночь.
   По дороге опять встретил Адечку и Коляса. Они теперь ежились от холодного ветра и зверского похмелья. Шли они, словно две шелудивые собаки, с нечеловеческими глазами, уставшими смотреть на этот мир. Но между ними уже снова была любовь: крепкая, паленая и забористая.
   Все были живы и здоровы, только Сашке по прозвищу Дизель наваляли в клубе. В самый разгар новогодней ночи приехали не местные из Роман-куль, до которого было рукой подать - чуть больше 10 километров. Кирзовые танцы в сапогах внезапно обернулись поваленной елкой, разборками за сельским клубом и выстрелами из самопалов. Сильнее фингалов травм никто не получил. Подошел и Мантюся, который не остался до конца танцев и решил выспаться.
   - Да я лучше с утра доберу, чего ночью-то, спать же охота, да и бабы разбрелись все, скукота. Кстати, что за кекс ходит по центральной, как Фредди Крюгер выглядит?
   Ильин оскалился и заржал.
   - А, это вчерашние гости, не знаю, к кому приехали, но выхватили они по полной, видать, похмеляться ищут с утра. Да ладно, чего теперь, праздник же, пусть живут.
   По дороге из клуба уже под утро Ильин зашел к дальнему родственнику, которого все звали просто Эдо. Всю сознательную жизнь тот по-тихому наркоманил: то вываривал какие-то бинты, то занимался чуть ли не промышленной заготовкой конопли на зиму. "Надо же как-то эту зиму перекумаривать", - всегда невозмутимо говорил он.
   - Прикиньте, Эдо вчера сварил свое сено на молоке и напоил бабку. Бабка-то пьет у него ого-го, а тут, видать, добавки не было, а душа горела, ну тот ей и дал отхлебнуть. До утра его тормошила и говорила, сынок, труба-т чичас крышу проломить. Бяда, бяда будеть. Вставай, иди чини, - продолжал Ильин. - Домой приполз, только встал и надо делами заниматься, в сарае убираться да коров накормить, а то батя сегодня не может вообще.
   - Кстати, слышал от деда, что Шукунов помер ночью. Такой спокойный мужик, чего надумал? Вроде выпил чего-то не того.
   - Да, нам тоже сказали. Говорят, неделю назад паленку какую-то завезли, - кивал Бек. - Вроде пошел в гараж, замахнул там полстакана и всё. Вот тебе и новый год, новая жизнь и это, как там... новое щщастье панимаш, дарагии рассияни.
   Тишина и похмельное безмолвие вместе с вечером опускались на траурные крыши, по которым скакала Адечкина белка и безумие душ, сумасшествие дней. На заснеженные скаты сыпались мелкие искры из-под фонарей и эхо пушек, казалось, доносилось за тысячи километров с далекого Кавказа. Оно летело к нашему камню и реке, скованной льдом. Сейчас там виднелся только иссохший желтый камыш.
   Эхо долетело и до родного города. После нового года в небе над городом стали появляться военные транспортники. Часть на аэродроме "Сокол", которая относилась к летному училищу, расформировали. Стих свист "тушек", такой привычный с детства. Осталась только одна рота, где служили все местные, блатные, поникшие от войны. Психбольница на окраине неожиданно заполнилась под завязку здоровыми сынками чиновников всех мастей, которые все как один заученно повторяли мантру: "Мы не пушечное мясо".
   Военные транспортники разгружали инфаркты, инсульты, раздавленные материнские жизни. Из открытых рамп тени в грязных бушлатах выносили автоматные залпы и чиновничий трусливый кладбищенский бред, от которого тянет наглухо, вмертвую запить до полного стирания с карты бытия. Небритые подбородки и холодные пустые глаза разгружали военкомовский лоск и благоденствие, только у работяг-землекопов да каменщиков работы было невпроворот. Росла вглубь кладбища чеченская аллея прямо параллельно афганской. Прямая, как струна, которая обрывалась где-то возле рва для бездомных. Как жизнь на излете. Недопетыми песнями и недолюбленными девчатами звучали какие-то бессмысленные слова, и текла река людского горя параллельно жизни.
   Вместе с рухнувшей страной обозначились новые границы, которых пока не существовало. В то последнее лето в Полевом я уже работал на комбайне штурвальным. Как-то само собой в жизнь начинало входить дело. Были и вечера с гитарой, но недолго - рано вставать, были все те же Мантюся, Ильин и Бек, но и они уже во всю принимали смену. "Можно уехать и в город", - всегда говорил Мантюся, разыскав в пачке "Примы" целую сигарету, на жаре в кабине они быстро рассыхались и высыпались. "Всё можно, только кто землю будет поднимать, хлеб сеять да убирать. Да и в армию как-то особо не охота. Вон Влад пришел без башки, бухает как зверь после Чечни этой. Оно мне не надо, вот если б как батя служить. Да и чего я... плоскостопие поставили, в мирное время не возьмут итак, а сейчас вроде и не совсем война".
   Я, напротив, не питал к технике никакой страсти. Чистить ломом барабан в комбайне, забитый спрессованной травой и жмыхом, было сомнительным удовольствием. Руки не отмывались ничем, даже бензином, только лицо в кабине загорало так, что одни зубы белели - вылитый арап. Впрочем, физическая подготовка не помешала. За лето вытянулся и окреп. У родного дядьки Петра подрастал сын, они думали о переезде в райцентр. Петр начал строительство дома, и каждый день проводил в разъездах. В фермерском хозяйстве он считался вторым человеком. А по факту был первым. И снабжение, и сбыт, и в комбайн, если нужно было. Но жизнь и молодость требовали своего, нужно было двигаться дальше, а в небольшом селе это не представлялось возможным.
   В то лето очень рано похолодало, с начала августа зарядили дожди. Пирамидальные тополя печально подпирали мглистое небо и шумели вместе с ветром, гонявшим рябь по огромным лужам. Урожай был собран, гулять уже не хотелось. Впервые меня потянуло домой, в город. С вечера я собрал сумку, обзвонил приятелей, договорившись встретиться через час в старой заброшенной котельной. В кармане у меня были какие-то деньги. Я оставил на билет и пошел в сторону ларька Лёни. Там я потратил все на бутылку водки и нехитрую закуску. Посидеть, уже не по-хулигански, а почти по-взрослому, по-мужицки, по-житейски. Изрядно укоротившийся августовский вечер налил чернил в матовое небо, я обнялся с друзьями на прощание. Уже не по-мальчишески, по-мужски - без кривляний и подколок.
   Следующим утром я уехал из Полевого навсегда. Со своей сумкой и ведром вишни я шел не спеша к пятачку возле сельпо. Проводил взглядом уже знакомый силуэт Адечки, которая что-то бормотала под нос, глядела в землю и брела, не глядя, куда-то.
   Автобус прибыл точно по расписанию. В него неторопливо загружались мужики с баулами, шумно переговаривались старушки-казашки в неизменных бархатных платьях, мягких сапогах и украшениях. Я примостился рядом с дверью возле окошка и через дождевые капли разглядывал свору собак, которые, как и люди, встречали и провожали своих.
   Старый ПАЗик захрипел первой передачей и тронулся. Свора бежала за нами до поворота на старое грунтовое шоссе, рядом с которым еще в давние времена каждое лето приземлялся кукурузник с химработ. Собаки быстро выбились из сил и отстали, таяло в мороси село, только далеко в степи было видно всадника. Я почему-то подумал, что это Бек и Куйын опять соперничают в скорости с ветром.
   Уже через год там появится настоящая граница, а в селе появятся бравые пограничники с настоящими боевыми автоматами. Петр уже к зиме переберется в райцентр вместе с бабушкой и дедом. Они продадут дом вместе со всеми хозпостройками и поселятся в новом и большом коттедже. А еще через год уйдет навсегда дед, так и не дожив до новых пушечных залпов на Кавказе. Один за другим исполнят траурные партии на натянутых до звона бельевых веревках Мантюся и Ильин, потерявшись в Адечкином миру. Бек построит на старом кладбище мазарку и уедет из села, которое вечный камень так и утащил на дно реки жизни. Только старый автобус так и будет ехать в памяти прямиком в жаркое лето, где мы были больше похожи на беззаботных бабочек: резвились и порхали, видели только яркие цвета и вечную синь, в которую стремятся все души. Но так и потерялись в мареве за горизонтом безбрежной степи. За ним всегда праздник жизни, громкая музыка, арлекины и веселая ярмарка. Но все это будет потом. А пока наступала осень.
  
   II
   - Слышь, Махорыч. Чем травишься?
   Север сидел на корточках на лавке, выставив напоказ кисти рук - все в неумелых, кривых татуировках.
   - Перекумариваешь? Ну тоже ништяк. Я вот тоже по ходу перекумарю и в качалку пойду. А вот Наташка Журке вмазываться разрешила. Прикинь? Ха-а-а-а-а-а. Он вчера нажрался каких-то колес, забухал, потом ляпнулся ханкой и в форточку полез. Так и вырубился. Хозяин приходит, а он в форточке завис. Прикинь? Ха-а-а-а-а. Лох - это болезнь!
   Каждый вечер возле каждого подъезда собирались стаи. На компании они были не похожи. Рабочая окраина, последняя опора и жидкий стул отчаявшегося города. В нем тихо и ужасно умирало поколение. Кто-то за городской чертой, черт знает где, как Леха Бурашкин, которого привезли в цинке и не разрешили вскрывать. Кто-то внутри: внутривенно и грязно, в каких-то притонах и подвальных каморах, как соседка Наташка, от которой старикам родителям осталась маленькая дочь.
   В нашем дворе нас было трое: Я, Гаусс и Димарик. Трое тех, кто в ту раскисшую осень не попробовал "грязь". Через границу в город шли потоки опия-сырца, цыгане беременели товаром, ходили с пузатыми карманами, и никому до них не было дела: ни власти, ни правоохранительным органам. Или, наоборот, было, ведь у многих тогда заметно повысилось личное благосостояние.
   Мы с Димариком были ровесниками, но общались больше с Гауссом. Он, хотя и на три года младше, был ровня мозгами. Семья его - из репрессированных азербайджанских немцев, отец - известный в городе боксер-тяжеловес. Огромные, почти телячьи глаза, от которых таяли девчата-малолетки, и педантичный, порой до полнейшего занудства характер. Впрочем, он ему не мешал наслаждаться всеми прелестями возраста, наоборот, помогал никогда не терять голову.
   - Вот чего тут ловить. Надо язык учить и документы на выезд подавать. У тебя же отец вроде готовит по языковому минимуму.
   Мы сидели на лавке возле подъезда и бессмысленно щелчками отправляли в полет мелкие стручки акации.
   - Здоровые лбы, а все хренью маемся, свистульки делаем. Я спрошу у отца. Он уже подготовил одну семью. Думаю, и с вами позанимается. Ему-то чего, всё после школы дома. То книжки читает, а то еще преподавать часок будет. Ладно, давайте я на крышу полезу. Скоро экзамены в институт, надо историю учить, а там тихо, никто не мешает. Прикольно.
   - Во! А ты уже точно решил? И куда, - спросил Гаусс.
   - Да, как и батя, на иняз пойду. Русской речи уже дома и не слышу, гоняет меня по полной.
   - Давай, это ты на германскую филологию или на романо-германскую собрался?
   - Не-не, французский не хочу. Английский вторым будет. Но сначала надо поступить. Так что пойду. Пока всем. Забегайте вечером, чего-нибудь придумаем. Можно у Димарика собраться, я на электрогитару струны новые поставил, а Санек ему за ящик портвейна усилок из школы пропил. Можно задать жару.
   Дома отец воспринял благосклонно идею о подготовке Гауссов к сдаче языкового минимума и начал рыться в шкафу.
   - Так-так, думаю, вот с этого учебника начнем. Ты не знаешь, у них какой уровень?
   - Да нулевой, пап. Начинай с самого простого.
   - Так-так, - повторил отец и отложил несколько книг. - Будем заучивать речевые штампы, школьная программа тут не годится. Читать и заучивать сразу фразы по тематике. Кстати, ты сам-то чего? У тебя экзамены через неделю. За твой немецкий я спокоен, по литературе репетитор тоже сильный. А вот с историей, мне из института сказали, может вполне быть засада.
   - Это почему еще?
   - По прогнозам, конкурс искусственно раздувают, коллеги сказали. Даже на немецкое отделение проходной балл будет не семнадцать-восемнадцать, как обычно, а девятнадцать. Понимаешь, как нужно сдать экзамены?
   - Ничего себе. Из четырех экзаменов только одна четверка? Это что ж творится-то?
   - Вот тебе и что творится, иди готовься.
   На крыше было жарко. Даже на высоте пятого этажа ветерок нисколько не спасал. Пришлось прятаться в тень вентиляционной трубы. История России, раскаленное послеполуденное солнце и тени голубей, улетающие в обрыв за границей крыши. Наша современная история... обрыв эпохи и призраки надежды на времена лучшие. Впрочем, и они таяли, исчезали с каждым непонятным днем невнятного десятилетия под сенью цифры девять. Девять-пять - иду стрелять; девять-шесть - кого бы съесть, девять-семь - труба совсем. Девяносто седьмой наступит только через полгода - год моих надежд на бесплатное студенческое место. Нужно стараться. Я проглатываю историю целыми эпохами, которые прочно оседают в уме, ночью мне снятся цари и даты.
   На следующий день мы едем с отцом в институт. Занятия уже закончились. Стоим и ждем. Должен подойти бывший отцовский коллега Шабалин.
   - Устроился вовремя, ушел из школы. Там его один ненормальный ученик палкой бил, - как бы себе рассказывал отец. - Но ничего, аспирантура, вуз. Мне ведь тоже предлагали на кафедре остаться, а я в деревню уехал. Директором школы стал. Но не мое это - ответственность, хозяйство. Мое это язык, дети, знания. Не вздумай ему ляпнуть, что я только сказал.
   - Да что я, пап, как ты себе это представляешь? "Правда, что вас били ученики палкой? Вам нравилось?".
   И мы посмеялись.
   Отец был в легких летних брюках с накладными карманами и сандалиях. По его внешнему виду сразу можно было безошибочно определить - перед вами учитель: очки, ранняя седина (весь в него, "серебряным" стал уже в двадцать пять), какие-то особые плавные движения, которые вырабатываются, когда не одно десятилетие мелом выводишь на доске буквы. Чехов, когда создавал своего "Человека в футляре", очень тонко, ювелирной техникой написал портрет моего отца. Он разве что не закрывался от мира темными очками и пальто в любую погоду. В размеренной жизни были книги, много книг: в шкафах, заботливо расставленные по тематике. После работы он первым делом задумчиво ужинал, а потом погружался в чтение до самой ночи. Только по выходным дням выходил в одиночку на прогулку по городу. Иногда покупал себе какую-нибудь безделицу - одеколон или недорогие часы, на другие у него не было средств, а часы он очень любил. Каждый вечер доставал их из коробки и перед сном выставлял точное время. Иногда он по-тихому уходил за черту, где высокий градус сжигал реальность. В такие дни он становился размякшим и уходил в музыку и сон. Потом так же тихо, хотя и мучительно, возвращался - в мир, в жизнь, в работу, в языки и книги.
   В тот день один из карманов у него заметно оттопыривался. Когда к нам подошел Шабалин, то как-то странно и, мне показалось, испуганно посмотрел на меня, а потом выдавил из себя: "Александр Юрьевич, отойдем?". Общались они не очень долго. Отец вернулся уже через пять минут с заметно похудевшим карманом и с потухшим взглядом. Такой всегда бывает у человека, когда он делает то, что в душе ненавидит и не прощает другим, а стало быть, и себе.
   Мы шли к трамвайной остановке, и тогда я первым прервал молчание:
   - А к чему это все было? Я же все понимаю. Я же готов, меня ночью разбуди, я отвечу без запинки на любой вопрос из билета. Меня невозможно просто срезать
   - Это ты так думаешь. В жизни еще насмотришься, - отрезал отец. - И давай всё - тема закрыта. Ты ничего не видел, и сделаешь перед матерью вид, что ни о чем не догадался. Договорились?
   Я кивнул.
   На следующее утро был экзамен. Билет попался удачно. Я за какие-то десять минут исписал обе стороны стандартного листа и приготовился отвечать. Рядом сидел верзила Тохтамышев: в школе он учился в параллельном классе. В общем-то, был стандартным крепким и недалеким парнем, родители которого делали небольшой бизнес на продаже автозапчастей в небольшом магазинчике. Время было благосклонно к этой касте: родители платили "крыше", а еще за настоящее и будущее Тохтамышева. Он это понимал и был уверен в своем сегодня и завтра, так же как и в новеньком "Форде", который последние месяцы дожидался его совершеннолетия.
   Тохтамышев зашел в аудиторию на минуту позже меня, подмигнул и кивнул головой. Я ответил тем же. Он сел за стол передо мной и написал на листке два предложения. Потом пошел отвечать. Через десять секунд с оценкой "отлично" он уже вышел из экзаменационной комнаты. Следом пошел я и ответил все на зубок, получив вполне заслуженно свою пятерку. История была последней. Я стоял возле стенда с вывешенными баллами и смотрел на свои две пятерки и две четверки. Чертова лишняя запятая, из-за нее мне снизили балл по литературе. Впрочем, была ли она? Меня терзали сомнения. Историк был единственный, с кем родители почему-то решили подстраховаться. Все остальные экзамены я сдал чисто. Впрочем, для того, чтобы гадать и теряться в догадках оставалось не так много времени. Уже после обеда всех собирают в зале, где должны озвучить решение приемной комиссии. Через час на входе в институт я увидел мать. Она была в нарядной блузке и с букетом цветов:
   - Ну как?
   - Историю сдал. Пять.
   - Молодец. А что говорят? Какой проходной балл?
   - Честно, не знаю. Почему-то тайна. Говорят, что объявят вместе с результатами.
   Мы заняли места в актовом зале. С застывшей улыбкой я услышал свои фамилию, имя и отчество и окончательный диагноз всей подготовки. "В зачислении отказать".
   Мы так же, как и день назад, с отцом шли к остановке, говорить не хотелось. Мама плакала, и мне было ее очень жаль. В действительности даже преподаватели-старожилы в институте перешептывались, что балл завышен искусственно, что реальный так и есть 17, просто платников негласно решили взять на бюджетные места по договору разовой спонсорской помощи вузу. И мне неожиданно стало все равно. Мать что-то говорила про то, что нужно с осени пойти на курсы, год до армии в запасе есть, что следующей весной надо опять идти и поступать, брать штурмом эту крепость. Я обнял маму, поцеловал во влажную щеку и сказал:
   - Нет, это просто не мое. Незачем разбивать лоб о двери, которые не открываются. Поищем другую специальность и другой институт. А теперь поехали домой. Я ужасно устал и хочу уже просто спокойно выспаться.
   Утреннее пробуждение было быстрым. Меня будила мама и что-то говорила. Через несколько секунд стал ясен смысл слов: "Иди послушай, вдруг это для тебя рассказывают?"
   По радио госуниверситет объявлял о наборе на факультет журналистики. Прием документов уже шел и заканчивался через два дня. Я загорелся желанием учиться именно на этом факультете. Резко. Бескомпромиссно.
   - Мама, мы едем. Только не начинай меня отговаривать? Где та газета с заметкой. Помнишь, я писал еще год назад в "Местную хронику" про конкурс гитаристов?
   - Да вот она, храню же. Только этого, наверное, мало. Там же творческий конкурс, понимаешь? Это же сложно. Плюс это заочное отделение, оно от армии тебя не спасет.
   - А и не надо. Будь что будет. В армии тоже служить кто-то должен. Не всем же в психбольницах валяться? Сумасшедшие по улицам бегают, мест не хватает, все вояки позанимали.
   - Страшные вещи ты говоришь, сын, страшные.
   - Да не нужно раньше времени поднимать панику. Давай я сначала поступлю. И я придумал, для творческого конкурса к статье подойдут и стихи. Мне только нужна печатная машинка. Можно же в школе у вас в приемной посидеть, все равно каникулы, нет никого.
   - Я договорюсь. Придешь утром и давай брать билеты на автобус. Я позвоню подруге Любе. Остановимся у них.
   Смешно сказать, но под щелчки печатной машинки, я осознал - я впервые уезжаю куда-то за пределы родного края и не по хорошо знакомому маршруту в Полевое, куда уже больше никогда не поеду. Потом шелест собранных в стопку листьев со столбиками стихов обернулся шорохом автобусных колес, который вырвал меня из сна в четырехчасовой поездке. Столбики стихов скоро растворились в коридорах университета и обернулись стройными рядами баллов.
   "Зачислить". Я летел на автовокзал как смерч в миниатюре. Вместе со мной в группе оказался старый знакомый по Полевому Димка Бабаев. В районной газете, куда он писал заметки, решили поддержать молодое дарование и отправили с направлением в универ. Мы набрали почти максимальное количество баллов. В университете все было по-другому: после творческого конкурса нас отправили на тест, который сразу включал в себя вопросы по четырем дисциплинам. И вот я студент. Мне совсем не стыдно будет показаться в родной школе первого сентября, как договаривались с теперь уже бывшими одноклассниками, и сказать, что я не просто студент факультета иностранных языков заштатного педа, а учащийся факультета журналистики государственного университета, который занимал целый городской квартал. Как-то сам собой назревал вопрос работы, и вскоре я уже вел новости на местной радиостанции. Устроился туда без труда: зарплата - кот наплакал, но своя, для студента - весьма неплохо. А дальше видно будет.
   - Я вас приветствую на волнах нашей радиостанции. В эфире выпуск новостей. Мэр города подписал распоряжение... Во вчерашней перестрелке у ресторана "Танго" застрелен известный криминальный авторитет... за выходные в городе произошел всплеск преступности, правоохранители связывают это с низкой занятостью молодежи. Лампа погасла. Микрофон выключен. Можно откинуться на спинку стула и приоткрыть дверь эфирной. Летом ужасно душно и старый кондиционер стоит только в аппаратной. Там необходимо поддерживать прохладу. Нас двое молодых корреспондентов - я и Юлька. Успеваем бегать и по бессмысленным совещаниям, и на происшествия, и опрашивать прохожих. Настроения у людей невеселые. Нелепый конец всегда радостного лета: вчера мы проснулись в стране, где за одну ночь цены взлетели в три-четыре раза. Наши с Юлькой смешные зарплаты и вовсе превратились в ничто, только на проезд до работы хватать теперь будет, да и то если будут платить. Моя напарница наливает чай и шепотом говорит, показывая на дверь отдела рекламы:
   - Там вообще пустота, все клиенты отказались, похоже, зарплаты совсем не видать.
   - И что думаешь, Юль?
   - Да чего мне думать, буду и дальше работать, у меня отец неплохо зарабатывает, а замуж я пока не собираюсь.
   Юлька - основательная, у нее все всегда посчитано и сложено в стопку, даже выпуски новостей она формирует запятая к запятой. Вырезает каждую информацию и клеит на чистый листочек. К следующему выпуску, чтобы не тратить краску на принтере, она аккуратно отклеивает каждый лоскуток, меняет их местами и лепит в другом порядке. Но вместе с тем с ней легко, она спокойная и вызывает у меня ассоциации с вечерней степью. Там всегда очень спокойно и трещит кузнечик. У Юльки он внутренний и потому она очень редко молчит, ее летнее платье развевается как цветное крылышко, говорит она ровно и всегда улыбается.
   Сегодня на мероприятии я повстречал Леопольда. Ему 25 и он уже главный редактор, кадров в журналистике не хватает. Газету учредил местный владелец центрального рынка и нескольких магазинов. Лео, я зову его сокращенно, просто Лео. Я знаю его уже года три, веселый парень, талантливый. Он носит волосы до плеч, всегда в джинсах и темной рубашке, сколько его вижу, руки почти до локтей в бисерных хипповских феньках.
   - Вот ты же все равно новости каждый день делаешь, - говорит Лео и прикуривает сигарету. - Я так понимаю, вы же только этим и занимаетесь. А у меня - просто напасть какая-то. Сам же знаешь, гонорар на знаки и строчки завязан, вот и пишут "простыни". Разворот про выставку кошек? Да легко. Хочешь почитать?
   - Нет, я, пожалуй, воздержусь. Простыни с кошками - это, полагаю, весьма увлекательное чтение, но почему-то даже начинать не хочется.
   Мы стоим и смеемся.
   - Так я к чему, - продолжает Лео и задумчиво затягивается, а после вынужденной паузы неторопливо продолжает. - Ты бы эту информацию для газеты переделывал и мне пересылал. У меня исчезнет проблема новостей, а тебе денежка лишняя. Гонорары у нас хорошие, правда, большой босс платит, когда хочет. Крутит бабки, гандон, - выпускает в потолок кольцо дыма Леопольд. - Но рано или поздно все равно отдает. Так что, по рукам?
   - Да чего спрашивать, завтра же и принесу тебе на дискете. Мне несложно, да и сам знаешь. В газету-то хоть частные объявления дают, да босс подогревает, он никак у вас в мэры метит? А у нас - вообще голяк. Лена, рекламщица наша, все дни грустит и ногти красит. Потом стирает лак и все по новой: красит и грустит. Так что договорились.
   Уже через три недели редактор радиостанции начал спрашивать, куда это я хожу с дискетой после обеда. На столе у него лежал свежий номер газеты с моими колонками информации. Он перелистывал страницу за страницей и удивлялся. - Надо же, и новости похожи на наши. Не ты им случайно пишешь?
   Я не стал отпираться, все было ясно и так, да и Юлька видела, чем я занимаюсь. Отговорки были бессмысленны.
   - Да, я, и не вижу в этом ничего преступного. Мне скоро на сессию ехать, а с зарплатой здесь мне даже на билет не хватит. Да и не конкуренты это нам, газета же, а мы радио. А новости, они в нашем городе во всех СМИ одинаковы, из одной "ямы" черпаем.
   Начальник почти припер меня к стене взглядом.
   - Ну-ка прикрой дверь. Я тебе объясню политику партии, - он вздохнул, как будто выбирая слова (на уме был один мат - читалось в глазах), и начал свою проповедь. - Ты пойми, мне не жалко, ты правильно сказал, они нам не конкуренты, но ты, ты стал конкурентом своим коллегам. Ко мне по очереди уже который день ходит вся редакция и на мозги капает, что ты на работе занят какой-то своей, так сказать, побочной деятельностью. К тебе вопросов нет: новости идут, вы справляетесь, да я и сам вижу, что ты работаешь больше своей напарницы. Может, мы ее того, уберем, а тебе две зарплаты?
   Внутри у меня раскисала глина: мерзкая ситуация, чудовищная зависть там, где и завидовать нечему. Я прекрасно знал, что наш ди-джей по выходным подрабатывает на свадьбах, каждый выкручивается как может, но еще неделю назад в курилке, когда достал и распечатал пачку сигарет - "попал под раздачу", угостил всех, по ходу напоровшись вместо традиционного небрежного "благодарю" на вопрос с ехидцей: "А откуда у нас повышение благосостояния?". Я отшутился. Как и все, промышляю, но набеги не совершаю, караваны не граблю, как могу. А обернулось все совсем иначе: ...дорогие радиослушатели в эфире выпуск новостей, сегодня в центре города ваш покорный слуга был сожран коллегами заживо. Мне хотелось вымыть с мылом руки и выплеснуть то гадкое ощущение землистого цвета, которое начинало есть изнутри. И я нашел выход. Ручка, лист из лотка принтера. "Прошу уволить меня по собственному желанию". Дата. Подпись.
   Меня для приличия пытались остановить, образумить, оставить. Но трудовая книжка уже была у генерального директора и через час вернулась с его подписью и печатью организации. Выйдя на улицу, я зашел в детское кафе рядом с нашей редакцией. Посмотрел на новенькую радиомачту на крыше здания, которую еще месяц назад ставили всем мужским коллективом. По времени как раз начинались новости, а я взял креманку с небольшим айсбергом из мороженого. Неторопливо первым делом съел вишенку, потом разрушил маленькую горку, смешав со смородиновым сиропом, как и свою жизнь с чернилами в трудовой. Спешить было некуда. Необычное ощущение. Ласточки над городом, их пронзительные всклики. Такие же постоянно жили в Полевом на сеновале. Они вили гнездо каждое лето прямо под шиферной крышей, высиживали потомство, ставили его на крыло. Сейчас они проносились на низкой высоте, как и мои мысли. Вспомнилось - "стрижи у земли, дождь на земле". Так всегда говорили мои старики. А дождь - это всегда к добру. Я собрал со дна креманки сладкую жижу из растаявшего мороженого и выпил стакан клюквенного морса, который после шоколада, сахара и сиропа казался едва кислым, почти безвкусным. Решил заглянуть в редакцию, может быть, посчастливится и Леопольд возьмет в штат, ну или хотя бы пока так же, на голом гонораре поработаю. Все неплохо.
   Редакция встретила меня странным молчанием и пустыми кабинетами, из которых грузчики выносили технику. В фойе в неизменных джинсах и рубахе сидел Лео и, как всегда, курил. Сегодня еще более задумчиво, немного нервно, периодически бросая вслед рабочим: "Осторожнее, уроните - не рассчитаетесь потом". Я ничего не понимал. Еще позавчера тут била через край жизнь: обсуждались расследования и репортажи, в курилке - вечный политический спор наших дедов-критиканов, которые очень любили слова "волюнтаристский подход" и "очковтирательство", извечная газетная константа - редакционные непризнанные поэты и шизофреники с тетрадями, испещренными размашистым бредом и полнолунием, - но свои, мирные, родные. Сейчас звук моих шагов рикошетил от стен и превращался в однообразное цоканье в конце коридора. Я присел рядом. Начинал доходить смысл происходящего:
   - Что, война миров среди учредителей достигла кульминации? - попытался пошутить я.
   - Не говори, - как всегда с расстановкой и неторопливо выдыхая в потолок дым, ответил Лео. - Вчера папа собрал весь коллектив, начал с того, что соучредитель Коняхин куда-то увел крупную сумму и что всей редколлегии нужно проголосовать за его отлучение от кормушки. Потом пришел и сам виновник торжества и сказал, что бабки ворует как раз папа. Помнишь, как говорил профессор Преображенский? "Кто на ком стоял, потрудитесь выражать свои мысли яснее". Вот и у меня такой же ступор был, как можно у самих себя воровать деньги? Просто один взял столько, сколько посчитал правильным, а второй в свою очередь посчитал неправильным то, что первый посчитал правильным. Так понятнее? - засмеялся Лео. - Да ты же хорошо знаешь обоих: один торгаш, а Коняхин - вечный общественник, профессиональный тунеядец и строитель партий деления на ноль. У него всегда непонятно, что на уме. Он у меня вообще когнитивный диссонанс вызывает. Рост под два метра, ручищи - землю без плуга пахать можно, а как заговорит - хоть стой, хоть падай. Вроде и много, и неглупо, но смысла ноль, и что хотел сказать - вообще загадка.
   - О, да. Но о чем бы ни говорили люди, они говорят о деньгах. Это точно. Невезуха какая-то просто. Я ведь сегодня уволился с радио, думал, здесь теперь буду, а оно вон как.
   - Да не переживай. Тут местный олигарх Сайфутдинов уже глаз положил на контору нашу. Ему эта газета не нужна, он собирается в выборах в Госдуму участвовать, ну и под это дело свое издание новое открыть. А тут такой подарок - готовый коллектив, и искать никого не нужно. Правда, условие сразу поставил. Редактор будет его человек, так что кому искать работу, так это мне, а ты сходи вечером на встречу с Сайфутдиновым, он собирает всех. Будет знакомиться.
   - А ты сам-то куда теперь? Я так понимаю, в этом коллективе не остаешься? А выбор небольшой - "Местная хроника", "Вестник".
   - Думаю, в "Вестник", да и не совсем мое это. Мне живая работа более интересна, чем административная. Так что вперед и с песней, коллега. Кстати, завтра съезди в папин офис, там в ведомости распишешься и получишь оставшийся гонорар. Так что начинаем новую жизнь, патаму штааа, дарагии рассияни, это ну... ну, как говорит наш вечно пьяный и самый счастливый на свете дедушка, ну ты понял.
   В конце коридора появилась огромная тень. С каждым шагом навстречу она обретала хорошо знакомые очертания.
   - Да ну-у, - присвистнул Лео, - сам господин Коняхин пожаловали. И как назло, ни цыган, ни медведя, и даже водку и ту всю выжрали еще вчера с такими чудесами на виражах.
   Коняхин по очереди заглянул в каждую комнату. За время нашего разговора грузчики унесли всю технику, оставив только осиротевшие столы и груды бумаг, разбросанных по полу.
   - А где сканер? - неожиданно спросил у нас Коняхин, даже не поздоровавшись.
   - Пусто. Какой сканер? - огрызнулся Лео.
   - Ну этот, так сказать... сканер, - не унимался Коняхин.
   - Все вопросы к учредителю, думаю, где-то у него на складе в районе центрального рынка уже, - и Леопольд потянул меня за рукав. - Тебе в какую сторону? Пошли пешком прогуляемся.
   - А пошли.
   - Кстати, дай закурить, у меня кончились, а то мне этот... так сказать, сканер, будет ночами в кошмарах сниться.
  
   III
   Сайфутдинов учредил на пепелище новую еженедельную газету "Провинциальные ведомости". Меня приняли в штат. Новый начальник был крепко и не раз бит жизнью. Дымшиц всегда жевал резинку и больше всего на свете любил пространно и подолгу философствовать. Даже больше, чем кромсать тексты, от которых оставались жалкие и малопригодные для чтения огрызки. Но у него были и немалые таланты - в переводах Шекспира на русский и в написаниях пьес. Одну из них даже поставил на сцене челябинский театр юного зрителя. Я уже и не помню, от кого слышал, что в природе существует видеокассета с премьерой, где живые цветы и вроде бы даже настоящие улыбки.
   Моя карьера репортера складывалась вполне удачно. На публикации неизменно приходили отклики, возникали новые темы. Зарплатой новый начальник не обидел, вот только в коллективе было не все ровно. Впрочем, история была звеняще пустой в своей банальности. После ухода Лео быстро обозначилась хищница, готовая сесть на его место. Новый владелец решил по-своему, но хищницу оставил в замах. Воздух в редакции больше напоминал электролит, хоть батареи заряжай, но лучше с осторожностью, а то тряханет. И далеко не факт, что обойдется без травм.
   В военкомате меня чудесным образом потеряли на целый год. Скорее всего, по обычному головотяпству. Потом все-таки обнаружили просчет, вызвали и криво вывели в приписном - "отсрочка до весеннего призыва". На зимней сессии в университете в нашу группу восстановился старший коллега. Вадим работал в самой популярной в городе газете - "Местной хронике". В нашем городе он был личностью известной, с неоднозначной, больше одиозной, репутацией, но вполне определенной славой. Известность ему приносили как публикации, так и суды. Внешне Вадим был не менее колоритен: толстяк-крепыш среднего роста, с вьющимися волосами и колкими глазами-булавками, в которых светился циничный сарказм. Он был гурманом: в жизни, в женщинах (боготворил свою жену, красавицу Аллу), ну и, конечно же, в еде. Ему открывались многие двери и многие информированные рты. Они непременно сообщали что-то такое, от чего зеленел мэр, в истерике бился начальник милиции, а по команде обоих самого Вадима били бандиты.
   Успешную сдачу очередного экзамена мы отмечали в узбекском кафе, заказали манты. Сегодня удача была на нашей стороне. Отгремели со скандалами выборы, ведь ничто не кормит журналиста лучше, чем хороший скандал. Когда через неделю сессии после очередной вечеринки с однокурсниками мы обнаружили в карманах последние рубли, то выход был найден просто. Тогда был популярен фильм "Вспомнить всё" с Арнольдом Шварценеггером, где он, естественно, все вспоминает и как всегда спасает мир. Мы же спасали сами себя от неминуемой голодной и, что самое страшное, трезвой кончины. А голодная и трезвая кончина для настоящего студента - махровый моветон. Все скандалы последнего месяца были вытащены на свет из слегка затуманенной вольницей памяти, заботливо отмыты и протерты, словно нападавшие яблоки от земли. И вот они на столе, в вазе - румяные, пахучие. И неважно, что у скандалов и яблок уж слишком разный запах. Для журналиста и то и другое вкусно. Сначала мы написали каждый по две статьи. Потом поменялись темами и написали еще по две. С этим запасом на дискете и отправились продавать тексты по редакциям. Через полдня мы были богаты. Денег вполне хватало на еще одну безбедную сессионную неделю. А значит, живем.
   - Ну ты сколько еще собираешься у Дымшица штаны просиживать? - откусывая сочный кусок, спросил Вадим.
   - Да вот я думаю, чего метаться. Мне повестку принесли на весну уже. Ю ин зе армии нау, уо-у-о... и далее по тексту.
   Вадим отставил стакан в сторону и положил вилку.
   - Ты серьезно? В армию? Нет, я сам служил, это нормально. Только не сегодня-завтра опять заваруха может начаться - тушите свет, не опасаешься попасть? Не факт, конечно же, Россия - страна у нас большая, у нас частей и в медвежьих углах полно, где не то что войны, кроме рыка диких зверей ничего не слышно.
   - Да у меня в семье все служили, кроме бати, по здоровью не прошел, хотя и очень рвался. Так что тут у меня вопросов как-то не возникает. Я вот думаю, ехать ли весной курс закрывать? Или послать все, да во все тяжкие, нагуляться как в последний день.
   - Э, я тебе один умный вещь скажу, только ты не обижайся, - засмеялся Вадим. - Думать про то, чтобы не закрыть весеннюю сессию, забудь, просто забудь. Надо доучиться до твердой промежуточной запятой. Послушай меня, старого больного человека. Два года пролетят как один день, оглянуться не успеешь. Вот вроде только в сапогах ломом плац подметал, а уже дома, и новая жизнь: ты весь такой после армии, в ширинке тоже все после армии - того и гляди дыру в штанах просверлит. Девчата при одном только виде по земле растекаются и сами тебе на шею прыгают. После армии - ты человек, настоящий. Это стоит просто почувствовать. А зачем настоящему человеку проблемы? Придешь весь такой в сиянии и дембельской форме в деканат и скажешь: "А вот он я, любите меня все!". И что ты думаешь, будут любить, скажут - учись на здоровье дальше, мы все твои. А ты "сессию не сдавать". Не сдашь - отчислят, а после армии заставить себя грызть гранит науки уже сложнее, чем сейчас. Так что не дури. А еще вот что. Я поговорю с шефом. Газета у нас самая известная и раскрученная в городе. Всё одно ваш Сайфутдинов выборы в сортир слил, чего и стоило ожидать. Если прешь в политику, то всегда нужно быть готовым к тому, что тебе припомнят подростковый онанизм на обложку "Работницы". А он к этому готов не был. Так что не сразу, но газете вашей кранты. Я знаю, что говорю. И не от последних людей слышал, что финансирование ваш босс прикрывает, крутитесь сами как знаете. А кому Дымшиц со своими переводами Шекспира в каждом номере нужен? Правильный ответ - никому. Так что пошли к нам. Может, наш шеф и об отсрочке договорится, ты же знаешь Ивана Леонидовича, тот еще старый лис - кругом свои люди и связи. В крайнем случае, сразу после службы вернешься и в универ, и на работу. У нас все по-белому, не то что у вас - зарплата из-под полы, ночью, в самом темном углу, и приходить за получкой лучше в угольной пыли, чтобы налоговая не засекла. Что скажешь?
   - А ты знаешь, Вадим, я согласен. Давай, - пока он вел свой убедительный монолог, для меня все стало очевидно. Старший товарищ, бесспорно, был прав. Мне уже порядком надоело, что постоянно шпыняют за то, что текст не четырнадцатым кеглем и не с двойным интервалом ("у Иосифа Марковича глаза устают"), да еще кто - его жена, наш корректор, но по поведению - второе лицо в издательском доме - не меньше. Потому что так и есть. Да и устал уже, что из любого текста получается не авторский материал, а перевод Шекспира а-ля Дымшиц. - Я соглашусь, если твой шеф даст добро.
   - Ну что, - довольно потер руки Вадим, - давай уже поедим, а то все простыло, будет невкусно. А это нам не надо. За разнообразие вкусов!
   Домой мы ехали вместе на машине. Я вышел на перекрестке возле дома, пожав Вадиму руку.
   - Ну что, как и договаривались, я решу вопрос с шефом и тебе позвоню.
   - Заметано, если меня в редакции не будет, просто оставь номер секретарю, я тебе перезвоню.
   Уже через неделю секретарь Оля, светлая и застенчивая девушка, улыбаясь, передала мне листочек с номером. "Просили перезвонить, мужчина представился как Вадим Владимирович и сказал, что для тебя есть важная информация".
   Следующим утром руководитель самого известного и крупного издания в городе, Иван Леонидович Сахаров - человек с картинной дореволюционной внешностью - уже смотрел на меня с хитрым прищуром и, покручивая ус, вел монолог.
   - Ну что ж, батенька братец, ваше творчество мне знакомо, так что предлагаю влиться в наши крепкие ряды, пополнить их свежей, молодой и, что важно, талантливой кровью. Пишите заявление на прием. Будете работать с Ириной Тимофеевной в отделе социальной жизни. Она - опытный сотрудник, хороший наставник, работает с молодежью. Для вас будет хорошая школа и адаптация. Все, чем вы занимались раньше - это бирюльки и свиристелки, у нас уважаемое ежедневное издание. И это, батенька, вовсе не означает, что нужно бежать впереди паровоза или толкать его, и уж точно не стоит себя хлопать ушами по щекам. Нужен ровный поток информации в виде разножанровых публикаций, а уж эксклюзивчик-то как мы ценим, о-о! Да в гонораре сами увидите. Засим не буду больше вас стращать нашим поточным производством. Ступайте в отдел кадров и оформляйтесь. Я сделаю сейчас звонок Тамаре Алексеевне. И вы еще не уволились от Дымшица? Не тяните. Что-то мне подсказывает, что он будет против. Да, вы там что-то вроде тестового задания же принесли? Вадим вам передавал, что я хочу свежий текст почитать. Давайте дискету. Я уверен, там все в порядке, но хочу убедиться лишний раз, правильное ли решение по отделу мною принято, быть может, лучше экономика или информация. Ну да ладно, разберемся по ходу дела. Главное ведь начать. И Сахаров хитро улыбнулся в накрученный ус.
   Заявление я написал с вечера. Продумал все варианты разговора. Дымшиц был спокойный, хотя и авторитарный. Но не раз слышал, что он всегда записывает "перебежчиков", как он сам не раз говорил, в личные враги и начинает строить всевозможные козни. Так, в частную студию к фотографу Горшкову после увольнения из редакции нагрянул отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Проверили всю документацию, вытрепали нервы, сказали, что заявленные факты не подтвердились и были таковы. Сам Горшков подозревал, чьих рук это дело.
   Уже в фойе я услышал голос Дымшица. "Где он?" "Где этот писака?"
   - А, вот ты, ну идем ко мне в кабинет, голубчик. Как ты это объяснишь мне?
   На столе у Дымшица лежала свежая "Местная хроника" с моей статьей на первой полосе. Неприятный холодок пробежал по спине и пронзила мысль "Вот это подстава. Но какая хитрая!".
   - Ты бы мог прийти ко мне, поговорить. Мы бы могли рассмотреть вопрос об увеличении оклада. А ты в спину ударил. Ах ты, сучонок, я ж тебя с рук кормил, а мне с утра Сайфутдинов звонит и спрашивает, читал ли я "Хронику" и как я могу объяснить то, что на первой странице в свежем номере. Они, видите ли, завтракать изволили за утренней газетой и сразу же подавились. Моей зарплатой только он не поперхнется, не сомневайся.
   Я собрался с духом, достал из своей сумки заявление и молча положил перед ним. После чего начал говорить.
   - Иосиф Маркович, мне, право, очень стыдно, что так получилось. Но я вам отвечу честно, как есть. Эта статья - мое тестовое задание. Опубликовать - решение Сахарова. Моей вины тут нет. Это ваши личные с ним отношения. А решение мной уже принято. Я не останусь у вас, и вопрос не в сумме оклада, а в развитии, в опыте. Вы же не хуже меня понимаете, что "Ведомости", что бы вы ни говорили, совсем не конкурент "Местной хронике". Хотя бы потому, что наша газета - еженедельник, а тут - главное городское издание. Простите. Но я ухожу.
   Дымшиц с гневной дрожью в руках поставил подписи:
   - Печать у секретаря поставишь. И запомни. Будешь проситься назад - не возьму. Не забудь закрыть за собой дверь.
  
   IV
   На новом месте все сложилось удачно. Строгий наставник молодежи Ирина Тимофеевна в первый же день в курилке попросила меня не "выкать" и звать ее просто Арина - потому, что это ее настоящее имя. В соседней комнате располагался отдел информации, которым заведовал меланхоличный и очень талантливый Виктор Измайлов, которого все называли "Из май лав". Была и своя старая гвардия еще советской закалки - Федорыч и Василич. Две противоположности. Федорыч курил крепкий вонючий табак, каждый день разочаровывался в жизни и рассказывал, как раньше они ночами писали письма от рабочих по случаю очередного съезда партии, как в редакции работал цензор, который с утра собирал со всех вклад в победу коммунизма, которая и торжествовала за столом в конце каждого рабочего дня. В столе у Федорыча всегда стоял наготове классический граненый стакан в серебряном подстаканнике, для вида в нем находилась старинная ложка с вензелями. Но все выдавал усохший мумифицированный огурец, забытый полкой ниже парой лет ранее. Теперь компанию Федорычу составлял только завхоз Иван Иваныч - бывший главный инженер дортреста, не усидевший на пенсии. Примерно раз в неделю обозначался повод, который появлялся в дверях в виде бывшего парторга Коломийца. Они спускались в подвал, где о былых временах напоминал кондовый круглый стол невиданных размеров. Появлялась бутылка, стакан и обязательно сало и лук на свежем номере газеты. Иван Иваныч с дивной фамилией Черноокий был самым настоящим крепким хозяйственником, кряжистый и крепкий, несмотря на мягкий фрикативный малороссийский говор, где особо певучей была буква "г". В довесок обладал вовсе не черным, но очень критическим оком.
   - Вот я ему и говорю, живешь, как хер в лунке болтаешься. Ничего тебе не надо. А хоронить тебя будет Иван.
   - Да хватит тебе уже, - перехватывал Федорыч. - Жизнь такая, что сам черт не то что ногу, башку сломает. Давай Иван Иваныч, за правильный, так сказать, идеологический настрой.
   - О, еще один, идеолох выискался. Работать надо, Володя, работать, а не басни рассказывать. "Дорогой мой дедушка, Константин Макарыч". Тьфу. Тамарка, кстати, говорила, что по бартеру вместо зарплаты биогумус можно взять. Я, наверное, пятьдесят процентов выберу бартером энтим.
   - А чего эт за диковина такая, биогумус, - недоверчиво через диоптрии на минус девять посмотрел Федорыч.
   - Да ховно, Володенька, ховно на огород. До старости дожил, а не знаешь. Общественное порицание тебе и орхвыводы.
   Коломиец чаще остальных вспоминал партсобрания, а потом как-то без переходных состояний начинал плакать. У него погиб в Афганистане сын. Наследников не осталось. В сердечный осадок выпало горе, и все партийное прошлое обернулось мишурой, заботливо сметенной в уголок жизни. Она еще тускло поблескивала на свету, но с каждым днем эти отблески покрывались пылью лет, и все больше и острее отзывалось горе, все больнее сердце, все более похожими становились безрадостные дни и мысли.
   - О, вот и наш солдат. Смена растет. Молодец. И в армию решил пойти. Нечасто сейчас встретишь. Как моральный настрой и боевой дух. Готов?
   - Так точно, Владимир Федорович. Я, как пионер, всегда готов.
   - Это хорошо. Это мы поддерживаем.
   Василич был прямой противоположностью Федорыча. То есть, конечно, он прошел и Крым и Рим и все адские круги становления советского провинциального журналиста со всеми деформациями. Но потом одумался и, как сам говорил, "наконец стал человеком". Человек он был верующий, улыбчивый. Этот образ почтенного старца дополняла седая бородка и вегетарианство. На прошлой неделе у Василича был день рождения и он всех угощал постной кухней, да еще и с шутками-прибаутками. Заставил всех угадывать названия блюд.
   - Итак... фанфары и аплодисменты... - Василич достал из огромной термосумки аппетитно пахнущую кастрюлю. - Слово из четырех букв. Подсказка - первая буква "Р".
   - Рагу, - отозвался редакционный хор.
   - Совершенно верно, - улыбался Василич. - Прошу, дегустируем, коллеги, оставляем отзывы.
   - Ммммм, бесподобно.
   - Теперь блюдо номер два, - на свет появился казанок. - Слово из пяти букв, первая буква "Г".
   Дикий хохот, мольбы и возгласы "нет, нет, я не хочу это есть". У Вадима от смеха по щекам текли слезы, остальные надрывали животы, и только Василич растерянно моргал, а когда все стихло, грустно сказал:
   - Это гуляш, ребята... Соевый.
   - Хорошо, что не гумус, - обреченно изрек Федорыч.
   И новый взрыв хохота заставил дрожать стекла. Когда настало время торта, первый кусок на блюдечке отправился в руки редактора.
   - Вот, и мне такой же большой, как у шефа, - попросил Из май лав.
   Сахаров невозмутимо ответил:
   - Это вам, батенька братец, к сексопатологу. У нас и договор с клиникой есть. Если что, подсобим, вы не стесняйтесь обращаться к начальству.
   Смеяться уже сил не было, все просто попадали там, где их настигли эти слова, и тихо стонали. Я сделал контрольный выстрел и внес посильный вклад, брякнув:
   - Виктор, да вас просто забросали дротиками Эроса.
  
   Сегодня не было никакого торжества и никакой событийной горячки. Меня вызывал редактор. Я зашел в кабинет и сел. Сахаров говорил по телефону, потом повернулся на стуле ко мне.
   - А, молодые дарования. Ну как успехи, батенька, как в коллективе? О вас коллеги хорошо отзываются. Впрочем, давайте сразу к делу. Я беседовал по поводу вашего призыва с областным военкомом. Мы с ним знакомы по областной думе. Он мне сказал, что в отсрочке проблем не видит. Что и говорить, это будет всего лишь перенос сроков. Вас это устроит? Он также посоветовал вам лично съездить к районному военкому и побеседовать о вариантах, сославшись на меня. Он должен быть в курсе. Ну так как?
   - Честно говоря, Иван Леонидович, в психбольницу я ложиться не собираюсь. А к чему отсрочка? Раньше уйду, раньше вернусь, ведь так? Жаль, конечно, что поработать довелось всего два месяца.
   - Ну что ж, - отложил свою гробоподобную "Моторолу" в сторону Сахаров, - я такое решение, батенька, безусловно, уважаю. И ваше место останется. Вернетесь в родной коллектив. Я сам служил, да и все мужчины в нашей редакции тоже. Радует, что вы не станете исключением. Но все равно жаль. А пока езжайте в военкомат. И да, там шум какой-то в городе со стрельбой, слышал.
   - Да, Гену Грузина, вора в законе, расстреляли прямо в центре.
   - Таак, так-так-так. Шикарная фактура, батенька братец, заодно и оттуда материал привезете, ступайте, ступайте.
   В военкомате были серые стены, протертый до дыр линолеум, пыльный воздух и пергидрольная блондинка за плексигласом во всю ширину коридора с надписью "Дежурный". Она осведомилась, кто я, по какому такому важному вопросу, что решился потревожить самого военкома. Редакционная корочка на нее подействовала гипнотически, и блондинка, подняв трубку телефона, уже через несколько минут разблокировала турникет, разрешив мне пройти в приемную.
   Военком Жихарь был человеком тучным и бравым, как и полагается каждому уважающему себя военкому. Меня он хорошо знал, так как Сахаров, зная о моем военном роке, специально закрепил тему военкоматов и призыва за мной. Для порядка Жихарь приказал принести мое личное дело, раскрыл его и начал свой монолог.
   - Я в курсе всего. Ваш начальник человек уважаемый, но и нас тоже необходимо понять. Мы вольны действовать только в рамках закона. Оснований для отсрочек или зачислению в запас без службы нет. Посему позиция военкомата однозначна. Вы пойдете служить. Результаты тестов очень хорошие, группа здоровья первая. С вашими характеристиками - прямая дорога в ВМФ. Мы вам предварительно эту команду и записали. В областной центр приедут покупатели с Северного флота, они вас и заберут. Насколько я вижу, вы отлынивать и уклоняться от службы и не собирались, а то нам тут понаписали.
   Военком осекся, и даже очки его, казалось, запотели. Но смысл сказанных слов я профессионально молниеносно уловил.
   - Кто понаписал, товарищ подполковник, - я сказал это с улыбкой, мне и, правда, было все равно, но я постарался перевести разговор в более неофициальное русло, каким он не раз у нас бывал при рабочем общении.
   - Ну раз проговорился, тогда ладно. Только никому. Это я по хорошей памяти. Да и уверен, отслужишь, вернешься через два года из этого дурдома, и, если здесь еще буду, то возобновим наше сотрудничество, еще плодотворнее будет.
   Жихарь налил полстакана воды из графина, выпил, вытер платком лицо и тяжело поднял грузное тело с кресла. Он подошел к сейфу и достал стопку листов.
   - Вот, на тебя раз в неделю мне с копией в адрес областного военкома приходили анонимки. Дескать, несознательный ты элемент, здоров как бык, а от армии прячешься, в то время как наши корабли бороздят просторы Большого театра.
   - Позволите взглянуть?
   - Да зачем, тут подписи не стоит, на то она и анонимка.
   - Мне нужно просто посмотреть.
   На белых листах по всей форме деловой переписки выстроились ровные ряды букв... четырнадцатый кегль, двойной интервал.
   - Спасибо, товарищ подполковник. Ну, теперь как без пяти минут солдат спрошу, разрешите идти?
   - Иди, боец, пока вольно. Да и что-то мы с тобой засиделись. Сегодня ж пятница. Пора на рыбалку собираться уже. Опять жена весь мозг высверлит своим "нажрешься", но кто бы ее спрашивал. Давай. Хорошей тебе службы. И без обид, сам понимаешь, когда такой оборот, тут еще и реагировать нужно, командование строго спрашивает.
   В центре города возле универмага площадь была оцеплена милицией. Стояла машина прокуратуры и судебных экспертов. Следственная суета сосредоточилась вокруг черного кабриолета. Отдельной кучкой стояли немногочисленные очевидцы, бесцельно слонялись праздные зеваки.
   Дверь со стороны водителя была открыта, на сиденье был хорошо виден труп еще утром грозного вора в законе Гены Грузина. В те странные годы криминалитет иногда даже звал журналистов на свои толковища. "Чтобы лучше понимали, кто настоящая власть", - говорил тогда Гена. На одной из таких сходок довелось побывать и мне. В первый и последний раз. С Геной мы больше не пересекались ни разу в жизни, но второй после него человек, Захар, был одновременно и криминальным авторитетом, и уважаемым в городе предпринимателем. Не знаю, что я такого сказал или сделал, но Захар стал просто так приглашать меня к себе. Я не очень понимал зачем. Он выставлял на стол невиданные для меня деликатесы и долго и пространно рассказывал о своей нелегкой жизни. О том, какое "бычье" вокруг и как его беспардонно кинули на два миллиона долларов. Порой он выдавал бесценные для журналиста сведения, но дальше меня они пойти не могли. В волчьем мире бизнеса старый авторитет потерял всю семью. Дочь бесследно исчезла. Жену на глазах у многочисленных свидетелей среди бела дня зверски зарезали прямо на улице в центре города. Захар жил недалеко от редакции, и в очередной визит я почувствовал еще в прихожей его дома запах лекарств. Больничный запах, камфорная взвесь безысходности и одиночества. Ему просто не с кем было больше поговорить без опаски, без оглядки на свою страшную, сожранную деньгами душу. В какое-то утро мне позвонил знакомый оперативник. Он сказал, что Захара больше нет, выстрелил себе в голову из ружья, но все равно оставалось ему не больше месяца - судебная медэкспертиза выявила рак легких в последней стадии. Не жилец был. Наверное, нервы сдали.
   Теперь и еще один человек из той компании был в нескольких метрах от меня без признаков жизни. Я увидел своего знакомого оперативника, и чтобы не быть назойливым, выждал время и тихо спросил.
   - Ну и что тут, если вкратце?
   - Если вкратце, то полная жопа и плакали выходные. Очевидцы говорят, что к машине подошел какой-то бомж, хотя по комплекции больше похож на подростка. Крутился, просил закурить. Этот - оперативник показал на труп - махнул ему рукой отвалить от машины, а бомж делал вид, что не понимает и гнул свое, показывал знаками - то ли закурить, то ли прикурить. Тот, который мертвяк теперь, опустил на два сантиметра стекло, крыша была поднята, да эксперты говорят, там кевларовая обшивка, броня. В общем, этих двух сантиметров хватило, чтобы через пару секунд в голове у него болталось пять пуль, две навылет. Без единого шанса. Работал профи. Тут центр города. Специально шум создал, чтобы рты раззявили. Выстрелы слышали многие. Пока глазами хлопали, он и ушел. Пушку уже нашли в соседнем дворе в мусорном баке, ТТ сорок третьего года выпуска, нигде ранее не засвечен, но пока выясняем, баллисты его забрали, отпечатков тоже, естественно, нет.
   Я поблагодарил оперативника и зашагал прочь. В последний раз посмотрел на машину. Со стороны пассажирского сиденья все стекло было розово-мутным. Я ускорил шаг и ни разу не обернулся.
   Трамвай вез меня по мосту через Урал. Задумчивая, стремительная и такая родная река. Она текла здесь тысячу лет до меня, будет катить свои воды еще и столетия после, невзирая на горькие судьбы, на несметные богатства и лишения, на смешные временные царства и людские барьеры. Урал отделил Европу от Азии, и через пару дней здесь, на пологом песчаном берегу - с шашлыками и пловом - весь уже ставший родным коллектив отметит мой последний на ближайшие два года рабочий день в газете. Урал грустной мыслью будет уносить последние отблески летнего солнца в июньскую ночь, когда с дождем смешаются слезы матери, будет смотреть в небо отец, а поезд понесет меня прямиком в ночное волчье время.
  
  
   СМЕРТЬ
  
   I
   - Савченко ранен!
   Щелчок затвора. Это сигнал ротного о начале штурма. Дальше все как вдалбливают на бесконечных занятиях в наши лысые головы, и, кажется, даже в рефлексы: передвижения тройками, петляя, на максимальной скорости и на короткие дистанции. Если кого ранили - двое к нему, ремень автомата пропустить наискосок под руки, тащить ползком, прикрывать и спереди, и сзади.
   - Быстрее шевелимся, чего как мыши беременные вошкаетесь, вас так снайперы перещелкают как в тире. Быстрее, еще быстрее.
   В Подмосковье ранняя весна. Тактический городок по колено в лужах и в грачах. Черные точки заполнили всё небо и облепили деревья как гигантские набухшие почки.
   Командир роты капитан Москалев хищно смотрит на нас и подгоняет:
   - Не барышни кисейные, отмоетесь и отстираетесь. В реальной обстановке вам про такое думать не доведется. Иначе нечем думать будет. Исайкин, что ж ты за аборт такой? Глаза б мои тебя не видели. Не место таким в боевой роте. Я тебя лучше на хоздвор переведу, свиньям хвосты крутить. На километр отстал. Ты хоть понимаешь, что эти двое, что тебя прикрывают, пока ты хнычешь, вместе с тобой жизни лишились. Понимаешь или нет, обезьяна? Не слышу ответа. В роту, в наряд, очки лезвием скоблить. Подумай хорошенько о том, что я тебе сказал. Завтра доложишь, что ты понял.
   Впереди двухэтажный недострой. Серый и уродливый каркас. Стоит на открытой площадке: ни деревца, ни куста - не укрыться. Где-то там засела группа обороны. Сегодня наша задача выбить их с минимальными потерями. Дистанцию в несколько километров пришлось преодолевать где-то перебежками, где-то по-пластунски. Вгрызаться в землю, по команде "вспышка с тыла" в секунды сливаться с распутицей, дышать водой и локтями уходить в талую землю. Еще один щелчок затвора впереди, следом - один сплошной лязг еще десятка. Втулка на стволе сидит плотно. Летят дымы и взрывпакеты. Вспышка и хлопок, еще хлопок, еще...
   - Побежали, ежики в тумане, побежали, - подгоняет Москалев.
   Белый дым встает стеной. Слышны только слова командира роты.
   - Не теряем спину бегущего впереди. Теперь четверками: один в дом, второй и третий работают по окнам, четвертый прикрывает тыл. Прорываемся на первый этаж, дымы в окна по команде.
   Теперь уже оранжевые клубы валят изо всех щелей. Здание становится похожим на магическую скороварку злой колдуньи, которая готовит адское зелье войны из солдат. На лестнице начинается бой, в ушах звенит.
   - Передвигаемся. Первый на площадку, второй наготове простреливает марш, третий межлестничное пространство, четвертый - смотри за окнами.
   На второй этаж мы врываемся уже через минуту. Ротный одним движением руки останавливает натиск перед последней лестничной площадкой. Все остальные комнаты уже зачищены. Он за какие-то секунды снимает старый бушлат и с силой швыряет его прямо перед дверным проемом. Раздается автоматный треск холостых очередей, следом в помещение летит дымовая шашка и ураганом, стреляя в воздух, врываемся мы.
   Из мутной завесы появляется наш "дед" Селифан. Слышно, как он прорезинено смеется под противогазом и мычит "сдаемсууу". Москалев отряхивает бушлат от строительной пыли, надевает его и смотрит на часы.
   - Ну что, в отведенное время уложились. Сейчас всем строиться перед зданием. Подведем итоги.
   Он пружинисто ходит вдоль строя взад-перед, смотрит себе под ноги и периодически бросает взгляд на нас, объясняя:
   - Сегодня мы отработали штурмовые действия. Обычно в таких ситуациях нужно учитывать соотношение сил. Как правило, оно должно плюс-минус соответствовать пропорции семь к одному: на одного засевшего в обороне семь штурмовиков. Но дело не только в количестве, дело в умении. Потому, помимо тактики, я буду требовать результатов по огневой подготовке. Скоро вам всем предстоит командировка. Уже половина роты уехала. Остались те, кто нужен здесь, в Софрино. Но примерно через две недели прибудет пополнение из учебки, и вы поедете менять тех, кто увольняется в запас. Вопросы по занятию есть? Я так и думал, что нет. А зря. Становись. В роте у вас полчаса привести себя в порядок, переодеться и подготовиться к приему пищи. Нале-во! В расположение бего-ом марш!
   После обеда у меня отбой, нужно готовиться к наряду. С сержантскими лычками нас осталось только двое - я и Гусь. Гусь призвался на полгода раньше, съездил в командировку, но вернулся. Никто не расспрашивал его о причинах возвращения. Знали, что бегал линейщиком, проверял скрутки полевого кабеля на территории бригады. Все остальное было неинтересно, да и некогда. Бригада воевала, в ротах осталось людей по минимуму, службу и наряды тащить приходится в жестком режиме, да еще и этот нескончаемый ремонт в расположении. Когда комбриг уезжает в командировку, за него остается начштаба Ходарев. Он первым делом приходит в нашу роту и начинает читать нотации Москалеву: лучшее подразделение, связисты, белая кость, а устроили не расположение, а какой-то сарай. Завтра же все сломать, сбить штукатурку, сделать нормальную тумбочку дневального, и чтобы цвета повеселее, и стенды, стенды. На все вам месяц, как хотите - так и делайте. Потом на Кавказ отправляется уже Ходарев, и батя при первом же визите говорит, что это не образцово-показательная рота, а детский сад "Журавлик". Эту барскую тумбочку, обшитую вагонкой, сломать, сделать простую. Все перекрасить в шаровый цвет и картины, картины эти убрать, повесить уставные плакаты. На все про все - две недели. И так каждые три месяца.
   Гусь потому что Гусев. Но прозвище ему подходит: приземистый, нос клювом, лицо - рассыпанное просо, голос - пионерский горн. Как тут говорят, он матерый и шаристый. Что и как лучше провернуть - это к нему, кругом связи и свои люди. Первым таким человеком в его списке была сисястая и крутозадая кастелянша Катя. Гусь каждый день исчезал куда-то на полтора-два часа и появлялся, сияя, как новенький сапог. И только я знал, что он на вещевом складе. На случай шухера у Гуся с собой "Моторола", и он за три минуты в случае чего явится с невинными глазами, уставший от "тягот и лишений воинской службы".
   Меня зовут Платон. Так получилось. Командир роты еще год назад увидел в личном деле гражданскую специальность, присвистнул и спросил: "Ну, какие еще сюрпризы? Свой военкор у меня есть, может, и философы найдутся? Сократ иль Платон". Так я и стал Платоном. Прижилось-приклеилось намертво.
   Дежурный по части сегодня наш "сам" - майор Ревунов, начальник связи. На разводе вместо обязанностей дежурного по роте он расспрашивает меня, как подготовили телефонную полевую связь к предстоящим учениям сводной роты, и в каком состоянии коммутатор, где барахлила междугородная линия и такой сбой, вот незадача, пришелся на разговор Ходарева. Тот зверствовал, обещал майору выговор, а всех, кто причастен, - в Чечню, а там сходу на "гауптическую вахту". Древний коммутатор ночью перебрали и перепаяли, так что все заработало. На полигоне тоже установили полевые аппараты, "тапики".
   С развода принимать оружейку у Гуся. Такой у нас теннис - он сдает мне, я ему. Пересчитали автоматы, расписались, замок, печать, доклад, чтобы поставили на сигнализацию. Потом в столовую. Из комендантской роты спрашивают, как наш майор, любит ночью в гости ходить с проверками? К ним должны приехать хорошо знакомые, и нам в том числе, развеселые девахи. После их визита только и разговоров в курилках обычно.
   - Прикинь, Платон, она тебе не рассказывает про свою бабушку. Трахаешь, а она орет - еще, да, вот так, а, а! А потом еще и китель мне постирала. Он теперь не воняет мертвой лошадью - пахнет, благоухает. Вот как куст малины, а посреди него еще один куст роз, вот так.
   В столовую строимся быстро. Куцый строй из десяти человек - всё, что осталось от роты. Равняйсь, отставить, равняйсь, смирно, шагом- арш, песню запее-вай. На плацу наш майор остановил роту охраны, их бойцы попались на сдаче местной купчихе Клаве алюминиевых урн. Ревунов читает им мораль. Доносятся только обрывки:
   - Что? Что, старшина? Солдата не тронь, а то повесится? Да срать, пусть вешается. Выдай из каптерки веревку, мыло, пусть распишется в книге инструктажа, "о последствиях предупрежден" и вперед. А то устроили пункт сдачи металлолома.
   На наш строй он кидает взгляд исподлобья и показывает кулак. Мне все ясно, ночью придет проверять.
   После отбоя я пишу письма. Потом встаю, отжимаюсь, стряхиваю с себя сон. На столе книга Астафьева "Прокляты и убиты". Часовая стрелка отсчитывает секунды, минуты. Они вязкие, как сгущенное молоко, которое стоит рядом в солдатском котелке. Гусь оставил мне гостинец. В столе лежат еще полбуханки белого хлеба, масло, сахар в газетном кульке и открытая пачка индийского чая.
   Дневальным со мной сегодня Шишкин или просто Шиша. Нескладный деревенский тугодум, который больше всего на свете любит спать. Говоря языком сугубо гражданским и научным, Шиша был глубоким интровертом, что помогало в военной специальности - служил он мастером техники, и неплохо разбирался. Но во всем остальном это была небесная кара всего подразделения. Командир роты называл Шишу потерянным для общества человеком и ввел специальную команду - "Шишкин". Произнесенная зверским рыком Москалева она означала, что боец в очередной раз обнаружен случайно уснувшим на паяльнике с уже тлеющей шапкой, или спящим, свесив голову и руки в стиральную машинку под прикрытием ремонта. Но раздавался грохот, звук упавшего человеческого тела, Шиша возвращался в этот говенный мир и восхищенно хлопал глазами. По команде вся рота строилась по форме номер пять - в бушлатах, шапках и с полной выкладкой: оружие, каски, бронежилеты. В таком виде мы обычно бежали на стадион и носились там вьючными животными, пока Москалев не успокаивался и не решал, что вина Шиши полностью искуплена, и для воспитания бойца через коллектив достаточно. И вот наступала очередь штрафника. Буквально два дня назад после очередного "залета" и забега все ввалились со стадиона в подразделение и попадали на пол без сил. Только Шиша подозревал, что ему предстоит, затравленно смотрел, а потом решил не дожидаться. Пока все снимали просоленную мокрую одежду, он рванул в одном исподнем - грязных желто-коричневых кальсонах и застиранной рубахе на улицу, куда-то к забору части, на волю из серых бессонных стен, в отчаяние и весну.
   Шишу догнали, успокоили и вернули. Никто его не трогал.
   - Ну его нахрен, - говорил Гусь, - все равно его не переделаешь уже, а так-то пацан мухи не обидит, давай его в наряды и на узле связи пусть свои железки паяет. Кстати, у прапора, начальника столовой, телевизор автомобильный показывать перестал. Шиша, сделаешь? Там звук есть, а изображение пропало.
   Шиша тихо зашепелявил:
   - Да чё, сделаю, предохранитель сгорел, все понятно.
   Гусь похлопал его по плечу: давай-давай, а то рота за твои косяки качается постоянно, скоро культуристами будем. А так, от прапора будет щедрая расплата.
   И вот остатки этой расплаты я в полночь жевал с книжкой в руках. Потом подошел к тумбочке дневального и разрешил Шишкину пойти попить чаю, пока горячий. Поделился с ним тем, что оставил Гусь. Глаза Шиши загорелись. Был он хоть и тюфяк, но тощий, с узловатыми руками-граблями в ссадинах и ожогах от паяльника. Обычный пацан из мордовского села, недоученный и недолюбленный. Я расспрашивал Шишу о жизни до армии: мать уборщица, отца не знает - вроде как пьяного волки порвали до смерти зимой на околице, но сам он был тогда маленький и не помнит. С девушкой не то что не целовался, за ручку не держал, да и поразъехались все из села в город. По его аппетиту и тому, как он жадно ел, было видно, что дома не было и сытости: огород да редкие подработки - отремонтировать чего соседям. Матери в школе платили сущие копейки, а скотину бы и рады завести, да ее тоже покупать надо, а с деньгами напряженка. Несмотря на все свои злоключения, он искренне считал армию вторым домом, говорил, что тут хорошо.
   - Да чё, кормят, одевают, при деле - мне больше и не надо ничего.
   По первой он пытался взять хлеб из столовой, но деды, которые теперь уже дома стали обычными гражданскими людьми, быстро заметили это, и уже после ужина договорились с поварами накормить Шишкина на всю оставшуюся службу. Бойца привели в столовую, поставили перед ним три котелка с супом, четыре с кашей, два котелка чая, две буханки хлеба и заставили есть. Вопреки ожиданиям Шиша отторжения не испытал, умял все, слегка помаялся животом и жидким стулом ночью да немного на следующий день. Я подозревал, что от такого воспитания вывернуло наизнанку бы кого угодно - но не Шишкина. Должно быть, он давно записал тот вечер в самые счастливые и сладостные минуты своей службы.
   Майор Ревунов зашел в половине второго ночи. Он выслушал доклад, посмотрел на меня, на книжку, на стопку писем рядом. Сделал запись в журнале и пошел в соседний подъезд. Комендантской роте повезло, подниматься он не стал. Я сел перечитывать свои весточки с родины. Ночами - особенно хорошо. В темноте за окном оживают теплые образы из недавнего прошлого. От них становится щекотно в животе, и я в такие моменты смотрю в себя и всегда улыбаюсь с отстраненным взглядом: фонарю рядом с подъездом казармы и черным силуэтам кленов за забором части.
   Вот письма от мамы: в них запах дома, отец со своими книгами и младший брат Алешка - растет, учится хорошо. Когда я уйду на дембель - ему уже поступать в институт, совсем мужик стал. Дома прыгает и вместе с хвостом всей задней частью виляет мой рыжий в белых пятнах пес Чамба. Я даже вижу, как он меня встречает с заливистым лаем, прыгает и старается лизнуть лицо. Вот письмо от Вадима. Он пишет про редакцию, про университет. Когда я приеду домой, мой курс будет получать дипломы, а мне опять - в студиозусы, просиживать штаны на гранитной скамье науки. Из нашей с Вадимом переписки сразу же приключился казус, а по меркам армии так вообще ЧП и провал в политической подготовке, да чего уж там, - морально-идеологическая диверсия.
   Свою службу и распределение я воспринял однозначно - как данность. Уже после того, как на сборном пункте морские офицеры уехали с небольшим отрядом призывников, я понял, что военком Жихарь ошибся в своих прогнозах, а его приписка была, скорее, припаркой мертвому. На третий день нас на ночевку отправили в город, казарма на сборном уже не вмещала всех. Не было сил уже и на безостановочный просмотр советского фильма "В зоне особого внимания". Я сидел в тени здания, периодически ловил обрывки фраз военкоматовских: "что, вообще нулевого привезли? - да, никакой", "о, мафия, откуда их столько". С третьего этажа, где находился местный карцер, кто-то жалобно в течение получаса умолял: "Пацаны, водички киньте. Пацаны, попить, попить дайте. Подыхаем". Но сумки были закрыты в железную клетку, все спиртное изъято, а на улице адское пекло. На каждый прием пищи клеенчатые клетчатые баулы расходились по хозяевам. Тут же возникал кто-то из людей с погонами, проходил вдоль ряда жующих лысых голов и выбирал на закуску то, что приглянулось.
   - Шакалы они и шакалы и есть, - брякнул сидящий рядом крепыш с бандитскими глазами.
   К нему тут же подошел боец-срочник и показал на мусорную тележку: давай, хватит жрать, иди собирай окурки и толкай тележку, раз самый умный.
   Парень встал, отряхнул руки и спокойно сказал солдату: "Тебе надо, ты и собирай, еще раз подойдешь - челюсть сверну, и ничего мне за это не будет. Всосал, зеленый?"
   Обескураженный солдат пытался что-то возразить, но увидел пару десятков недобрых глаз и передумал.
  
   Ночь я провел у друга Олега в областном центре. Мы полночи пили водку и пели песни под гитару. Утром, по прибытию на сборный, сразу же увидел людей в камуфляже с соколами на шевронах. Рослые ребята со стальными глазами и особой статью в движениях, что у любого понимающего отбило бы охоту встретиться с такими в рукопашной. К нашему взводу подошел рябой майор, который и сообщил, что выпала нам великая честь - служить во внутренних войсках, и поедем мы в очень хорошие места, где красивая природа, чистый воздух и прекрасные люди - в Подмосковье.
   Нас погрузили в раскаленные на солнце автобусы. Кто-то попытался открыть люки, но в следующую секунду в дверях возник один из "прекрасных людей" - двухметровый верзила с сержантскими лычками. Он посмотрел исподлобья и ледяным тоном изрек: "Куда полез? На место. Считаю до двух. Галдеж убили. Сидим бычим, маньяки".
   Военный эшелон провожали с оркестром, как и положено, под "Прощание славянки".
   Уже к исходу первой недели я, немало удивленный человеческими метаморфозами в закрытом мужском коллективе, написал письмо Вадиму. В резко-художественных армейских выражениях с циничным громким юмором я обрисовал свой скромный быт и окружающую действительность. Как бегаем, точно лошади, постоянно за любой шепоток в строю отрабатываем команду "вспышка с тыла" (старшина всегда говорил, что потом еще спасибо скажем), и что всякие иллюзии исчезли с первого дня. Наш "замок" наутро после ночного прибытия построил всех и сказал, что все мы рано или поздно окажемся в Чечне, в бригаде народа нет совсем, полгода нам отведено на подготовку. И занятия были не для слабаков. Здоровые лбы на поверку оказывались тряпичными игрушками. Мне даже иногда казалось, что их связали крючком из теплой шерсти заботливые мамины руки. Двое таких постоянно, каждый день, плакали, точно девочки в туалете. Ребята посуше конституцией были, как правило, с характером, но ужасно голодали. Перестройка обмена веществ им давалась неимоверно тяжело, и сержанты, сжалившись, позволяли им второй раз подойти к раздаче в столовой. Но предостерегали, чтобы с собой - ни-ни. А кто-то и вовсе пошел по пути непригодности к строевой службе. Сразу же обнаружились какие-то болячки, не замеченные врачами. Развивался ночной энурез, а то и вовсе терялся контроль над кишечником. Для порядка таких передавали в руки медиков, через руки которых каждый призыв проходили десятки подобных. Все эти перипетии я изложил в письме товарищу. Вадим оценил по достоинству: отредактировал и опубликовал в "Хронике". На присягу к своим чадам приехали родители, в том числе и к моим землякам из города. Стоит ли говорить, что газету они привезли, и она очень быстро перекочевала из рук гогочущих бойцов в канцелярию замполита батальона. От службы в свинарнике меня тогда спасла учебка.
   На следующий день после присяги в роте у нас появился чернявый капитан, посмотрел наши личные дела. Я готовился заступить в наряд и спал, но раньше уже сказал нашему сержанту, что не хочу ни в гранатометчики, ни в снайперы, ни в разведчики. На гражданке работал на радио, почему бы и не пойти в связь? Капитан говорил со мной пять минут, смерил взглядом, оценивая комплекцию. Удовлетворенно кивнул: "С радиостанцией бегать сдюжишь. Поедешь в сержантскую школу. Нам нужны толковые".
   Когда возмущенный до глубины своей тонкой кирзовой души замполит батальона приказал разыскать и доставить к нему дерзкого бойца - нарушителя армейской субординации и неблагонадежного идеологически солдата - поезд с Курского вокзала тронулся в ночь и покатил меня сотоварищи на берега Оки, в трогательно красивый и тихий Орел.
   После огромной бригады в Софрино, больше похожей на конный племзавод, учебная часть в Орле была маленькой и уютной и напоминала спортивный лагерь в центре города. В народе ее называли "Чайка" - по названию магазинчика рядом, где с раннего утра под сенью каштанов начинали бузить алкаши со своими пестрыми подругами. Иногда дело доходило и до совсем уж пикантных сцен, и тогда из окон многоэтажного жилого корпуса, где курсанты размещались на самых верхних этажах, летели ободряющие возгласы. " Бои без правил, тотализатор!" - поблескивал золотым зубом командир учебной роты Юрченко. В свои двадцать семь лет он обладал какой-то степенной и вместе с тем искрометной усталостью от службы. Бронебойное чувство юмора в нем удобно соседствовало с фатализмом. И это было по-офицерски прекрасно. Его воспитательные работы были непохожи одна на другую и, самое главное, были понятны всем - от вчерашних университетских студентов до деревенских. В то лето в "Чайке" сплоховала служба тыла, и нас на завтрак, обед и ужин кормили перловкой под разным соусом: утром - просто перловка "без никто", днем - на первое перловый суп, на второе - перловка с волокнами мяса под слоем комбижира, и только вечером иногда бывала пшенка или рис.
   - Служба тыла - вещь загадочная, - философствовал Юрченко. - Вот вы жуете свою вкусную, питательную, восхитительную перловку и даже не подозреваете, что у тыловиков существует таблица заменяемости калорий. Если следовать этому документу, то вместо одного куска масла вы вполне можете сожрать десять килограммов сена и будете сыты и счастливы. Так что на вашем месте я бы радовался и перловке, и говядине 1976 года выпуска, главное, не забывайте с утра спальное расположение проветривать, а то у офицеров роты, и я не исключение, глаза режет.
   Чудесным было и то, что нас иногда отпускали в увольнения. Местных, естественно, чаще, что не могло не возмущать остальных.
   - Что за ропот? - с неизменной улыбкой Пьеро восклицал капитан. - Увольнений хотите, но у меня есть что вам сказать. Вот представим, только представим, я отпустил вас в увольнение. Выходит солдат на улицу и тут видит... жеенщину, - всегда с придыханием и полушепотом говорил Юрченко. - Что ты смеешься, Еремин? Ты знаешь, что такое... жеенщина? Это не просто волосатое межножье, она пахнет духами и туманами, вот что такое... женщина. И вот вы ее увидели, и что дальше? Молчите? А я вам скажу что. Вы ж в нее залезете целиком, оставите снаружи только губы, чтобы курить, и где я вас, спрашивается, искать должен? Правильно. Именно поэтому увольнений на этой неделе не будет, и не пишите мне рапорты, не приму. Вот Седых у нас - почетный отец семейства, у него жена и семеро по лавкам. Детям без папки долго нельзя, когда у тебя второй-то народится уже? Через полгода? Ну вот еще и послужишь, а пока в субботу отпущу тебя к беременной супруге и дочке.
   Два раза в неделю стрельбы. Скоро нас обещают на месяц отправить в полевой выход. Жить на воле, в палатках. Отвыкать от теплых казарм. А пока полторы сотни курсантов с автоматами и пулеметами постоянно ходят мимо местного пединститута, сворчивают и бредут к мосту через Оку. В институте девчата, сейчас лето, сессия: хохот, летящие походки и легкие платья. Здоровяк Еремин гогочет:
   - Мне сейчас хоть кобылу раком поставь, пакет на голову и вперед, а то от спермотоксикоза, хоть из части не выходи. Сил нет на это центральное хранилище смотреть. Либо ты вон ту не стал бы, а Платон? - на ходу тычет меня локтем в бок Ерема.
   Сам он курянин: малороссийски гакает, а сомнение, удивление или вопрос у него всегда начинаются со слова "либо". Внешность - медведь и есть медведь. Добродушный, юморной кандидат в мастера спорта по боксу в супертяжелом весе. В первую же неделю в учебке его отправили в наряд по столовой, где он с неизменной улыбкой едва уловимыми движениями отправил в глухой нокаут пару горячих кавказских парней, которым понравился его ремень. На вечерней поверке старшина вывел Ерему из строя, все почуяли недоброе и ждали объявления ареста с дальнейшей отправкой на городскую гауптвахту. Вместо этого громила прапорщик Аксюта вызвал у всех неуемную жажду к жизни и к службе:
   - Курсант Еремин!
   - Я!
   - Объявляю благодарность за дачу пизды роте матобеспечения.
   - Есть благодарность за дачу пизды! Служу России!
   - Встать в строй.
   - Есть!
   До стрельбища пять километров - легкая прогулка. Рядом расположился завод строительных материалов. Чуть поодаль деревня Лужки. Наш "замок", сержант Аксенов, уже разменял год. По пути он нахваливает местную самогонку:
   - В полевых ништяк, это вам, духам, занятия, а нам отдых в усадьбе. Кресло-качалку надо раздобыть, кто подорвется сделать, тому не служба - сахар с медом будет.
   Но желающих не находится. Аксенов расстраивается: "Так я и думал, никакого уважения к старослужащим, что за молодежь пошла, - изображает он старушку.
   На стрельбище все аккуратно: есть кирпичное здание с классами, КПП на въезде, аккуратно огороженное кирпичной разметкой место для палаточного городка и полевых кухонь. Стрельбы всегда проходят по неписаным жульническим правилам. Огневую подготовку контролирует всегда кто-то из штаба части. Сегодня это полковник Калабаев, заместитель командира учебного полка, человек - иерихонская труба. Один раз он обнаружил в учебной командно-щтабной машине спящего солдата, от возмущения таким отсутствием контроля он просто стоял и орал в небо, наводя ужас и оцепенение на окрестности. Офицеры прятались кто куда, главное - с глаз долой. Сегодня он будет наблюдать в бинокль с вышки. В каждом взводе есть два или три человека-отличника. Стрельба мне давалась хорошо. В первый раз я выпалил одиночными с непривычки все десять патронов "в молоко", но со второго раза установил результат - только "отлично". Возле пункта боепитания у старшины мы получаем патроны. Семь обычных, три трассера. Трассирующие заряжаем через один.
   - Если видите, что сосед не справляется, можете помочь, главное - не "дать светляка", а то Калабаев на губу отправит за такие фокусы, - напутствует взводный.
   Но основное представление заключается не в этом. Первой идет наша троица: я, Корягин и Гриша Шаронов - бледный юноша в круглых очках. Когда в караул он надевает шинель - вылитый юнкер начала двадцатого века. Капитан Юрченко зовет его "чувак в пенсне". Мы бежим на огневой рубеж, готовимся к стрельбе. Поднимается поясная - задержать дыхание, палец как из ваты, прицельная планка на четыреста, целюсь под срез мишени и нажимаю спуск, в уме "двадцать два". Кучная двоечка, мишень падает. Следом поднимается пулеметный расчет, еще двоечка - есть. Корягин мажет, у меня в патроннике как раз должен быть трассер. Щелкаю затвором, убираю патрон в карман и "добиваю" пулеметный расчет соседа еще одной двойкой.
   Мы снова бежим к пункту боепитания. По идее должны сдать остаток из магазинов и по дорожке - к своему взводу, отдыхать и дожидаться окончания стрельб. Но нас уже поджидают двоечники и троечники. Они отдают нам свой боезапас и возвращают старшине излишки. Потом вместо нас возвращаются, а наша тройка снова несется на рубеж. Эту карусель старшина, который выдает патроны, так и называет - цирк с конями. В конце стрельб довольный Юрченко смотрит в журнал, где стоит ровный ряд пятерок. Ох, хорошо стреляет рота, ох, хорошо. Снайперы - ни дать, ни взять.
   Поздней осенью в Орел приехала моя мать с младшим братом, и меня в первый и последний раз за всю службу отпустили в увольнение с ночевкой. Мы устроились в обшарпанной милицейской гостинице с шикарным видом на городскую тюрьму. Возле узилища постоянно происходило какое-то движение, крики, чьи-то руки из форточек махали своим, только к ночи все стихало. Полгода я не видел родных, мы сидели в кафе, где я, похудевший на двадцать кило, уплетал пельмени из глиняного горшочка. Два дня мы гуляли по берегам Оки, по усадьбе Лескова и каменным мостовым в центре Орла. Ранним утром я проводил маму с братом на электричку до Москвы, а сам на трамвае поехал в "Чайку". Тяжело было расставаться. Мать, конечно, плакала. Уже потом, полтора года спустя, она мне рассказала, что еще в части ее пригласил к себе Юрченко и беседовал. Сказал, что хочет меня оставить в роте сержантом, но я против такого поворота. "Ваш парень рвется в горячую точку. Хочет со своими. Он прямо не говорит, но вы же знаете, в какой он бригаде служит - она воюет, воюет хорошо, но и потери тоже несет", - сказал ей капитан.
   Скоро на сером раннем разводе мне торжественно вручили погоны с двумя капральскими лычками, а вечером на вокзале мы уже ожидали погрузки в поезд. Даже горячие кавказские парни притихли. В части они ходили гоголями - кругом земляки и поддержка. Но и наша когорта была не лыком шита. После нокаута в исполнении тяжеловеса Еремина и пятнадцати свистящих в воздухе солдатских блях на следующий день, когда пришли на разборки "земляки", мы быстро заслужили славу отморозков и стычки на национальной почве сразу же сошли на нет. Да и люди были разные. Вот кабардинец Алан, мы сдружились, - едет в свою часть в Красноармейск. Вот Мага и Расим - эта неразлучная пара из аварцев, один под два метра, другой от силы два аршина. Задиристые, потому всегда с приключениями. Их от греха подальше из учебки отправляют в какую-то Тьмутаракань. Снова утро и низкая осенняя хмарь. Москва. Ранняя электричка на Сергиев Посад везет нас, притихших и немного погрустневших. В Орле недавно в одну ночь осыпались каштаны, а в Софрино уже лежит снег.
   Старший нашей команды - смуглый мелкий прапорщик с фамилией Воскресенский. По всему видно, что он страдает от своего роста. И даже речь у него странная и нервная - через каждые пару слов раздается мелкое похрюкивание и поплевывание, отчего даже фамилия бойца начинается с "тп, тп". Уже на месте мы поняли, что в подразделении его не любили. Было за что. Наполеончиков нигде не любят.
   И вот уже заканчивается эта бесконечная зима. Остатки роты, и последние недели здесь. Скоро будет большая замена. Первые две партии в командировку уже убыли. Все те, с кем был в учебке, ехал в поезде и электричке. Почти все. Мне же выпала участь дожидаться пополнения. В каком-то приподнятом настроении ходят не только срочники, но и Воскресенский. И его товарищ, такой же маломощный с говорящей фамилией Коротков.
   Кто бы мог подумать, всего месяц назад я пригрозил Воскресенскому пристрелить, если еще хоть пальцем тронет бойцов. Вместе с прапором-коротышкой, приняв на грудь, они любили показать свою крутость. Прыгали даже на меня: почти метр девяносто ростом и под девяносто весом. Я мог бы уложить их двумя ударами обоих, но просто отмахивался как Винни-Пух от пчел: я уеду на гауптвахту, а то и в дисбат, а они так и будут наполеонить. Но не бывает худа без добра.
   А случилось вот что. Началось все с того, что самовольно оставил часть ефрейтор Серов - подчиненный Короткова. Серов был тихий, безобидный и всегда находился на службе в закрытой части узла связи. Остается только догадываться, что он там терпел. Ефрейтора вернули, Короткова подвели по уголовку за неуставные взаимоотношения и вышибли из армии с волчьим билетом. Воскресенский притих. Ротный - капитан Москалев - зверствовал:
   - Почему не доложили мне, тихушники, кого сдать боялись? Назначаю сейчас занятия по рукопашному бою, Савченко, поставь в планы. Воскресенский, сюда иди. Кулаками махать полюбил, вот сейчас против меня и встанешь, надевай защиту.
   Москалеву шел двадцать пятый год, сухой, жилистый комок мускулов, с орлиным взглядом, превосходный боец и рукопашник. Тренировки до седьмого пота, до изнеможения, с полной самоотдачей до самоотречения. Вот и тогда была фирменная москалевская подготовка по самообороне без оружия.
   - Распределились, товарищи солдаты и сержанты, по весу и росту пока. Атажанов с Габбасовым, Неупокоев с Беловым, Савченко...куда в канцелярию побежал, писарчук? Перчатки надевай. Начали, работаем...
   После двух хлестких ударов Воскресенский зажался в угол, еще связка - кряхтя осел. "Пошел вон, в парк БРДМ ремонтировать, если до завтра не сделаете, то вся рота идет туда и толкает, а вы в это время продолжаете делать. Это звуковещательная станция, аппаратура тоже должна работать", - сквозь зубы выдавил ротный.
   Как быстро сгорает ночь. Дни стали заметно длиннее, и кажется, если хотя бы десять минут постоянно смотреть в окно, то будет видно не только течение времени, но и заметно, как сходит снег. В дежурствах по роте я особенно люблю утро. Оно всегда умытое и немного уставшее, но всегда светлое, даже если за окном унылый пейзаж. Я поднимаю дневальных. Через полчаса просыпаться всем остальным. Бойцы домывают пол, Шиша смотрит на часы и утренним шепелявым петухом, смягчая "т", орет: "Рота, подъем". Из каптерки в семейных трусах выползает заспанный старшина и тащится в туалет, суеты нет, всё буднично. После зарядки он всех уведет на завтрак. Потом придет Москалев, как всегда выслушает мой доклад о прошедшей ночи. Ротный очень расстраивается, когда ЧП. Он узнает об этом еще на КПП от дежурного по части. Тогда доклад не слушает, а с порога называет фамилию и показывает на дверь канцелярии. Если кто-то попадается на самоволке или, упаси, с запахом спиртного, то разговор короткий: у Москалева на столе стоит гипсовый бюст Ленина, внутри полый. Капитан надевает его на руку как перчатку и одним ударом ленинской лысиной "в фанеру" сокрушает залетчика, словно мировой империализм. А потом спорт. Пока не упадешь.
   Сегодня с утра он распорядился, чтобы шли со склада получать кровати. Выпуск из учебки будет на неделю раньше, командование бригады попросило. Замена, значит замена. Людей, отслуживших положенный срок, нельзя задерживать в Чечне, им и так хватило. Я краем глаза вижу, как в улыбке расплылся Гусь. Его лицо от этого, кажется, уменьшилось в площади и кончик носа теперь упирается в подбородок. "Гусев, зубы простудишь. Ремень подтяни и руки из карманов вынь, а то писей пропахнут", - бросает Москалев и уходит в канцелярию. Мне по распорядку положены четыре часа сна. Сон в наряде - это святое. Очень быстро растворилась темнота, стремительно подрастает утро и с каждой минутой серые силуэты кроватей выступают из темноты, становятся синими кантики кроватей, три полоски на одеялах. Вот уже хорошо различима фотография Саши Кринко. Он погиб в Самашках. Теперь его кровать будет вечно стоять заправленной в начале "взлетки" с фотографией в обрамлении черной ленты, а имя - всегда первым в списке личного состава роты. Ночные минуты, абзацы книги, мысли и письма. Я засыпаю.
  
   II
   Зима в этом городе отступала стремительно. Иногда чувствовались ее острые, отчаянные контратаки, когда на смену почти летнему южному теплу с гор врывалось ледяное дуновение. Оно пронизывало насквозь наши истончившиеся от свалявшейся ваты бушлаты, заставляло поднимать вороты из серого Чебурашки. Осталось еще три месяца и всё, конец второго года службы в этих руинах, что некогда были городом. Самолет, Подмосковье, а потом поезд и дом. Но так далеко загадывать никто не хочет. Не принято. Лучше дожить.
   На развод первым вышел "барбоскин взвод" - прибившиеся к столовой бродячие собаки. Они сразу же стали играть на плацу друг с другом, грызть за оскалившиеся морды и облезлые хвосты, валяться на асфальте некогда заводского автопарка, выставляя напоказ отощавшие животы и торчащие ребра.
   Рота за ротой выходили и мы. Стоял гам, мат и дикий хохот:
   - Товарищ прапорщик, вы никак в обновках из детского мира, - подколол сапер Суяркин нашего Воскресенского.
   Год назад Москалев после ЧП с самовольным оставлением части сплавил прапорщика в командировку. С глаз долой и от греха подальше. Тихий и поникший Воскресенский летел вместе со мной, растерянно теребил свой вещмешок, рассказывал о своей жизни. Мне его было даже немного жаль: в свои двадцать восемь он ютился в комнатушке с супругой, которая была
   душевнобольной. Периодически она заходила через дыру в заборе в часть, прибегала в роту и устраивала ему безобразные истерики, а порой и драку - глупо, бесконтрольно и исступленно, с дикими матерными воплями, которые слушал весь подъезд нашей казармы. Я отчего-то подумал, что на Кавказ он летел отдохнуть, пусть нет мира, но нужен ли был он ему такой, каким Воскресенский его видел каждый день?
   Как стремительно летит время, появляются и уходят люди. Особенно здесь, где нам записывают день за три, и каждый может стать последним. И таких дней и ночей у меня набежало уже девять месяцев, кто-то и вовсе в командировке больше года. Для меня она началась с построения в роте. Долгожданное пополнение прибыло точно по расписанию. Я как всегда находился в наряде все с тем же Шишей. В районе часа ночи Шишкин подал команду "Дежурный по роте на выход" и я увидел заместителя начальника связи капитана Маслова. Он прошел в спальное расположение, быстро осмотрел новые кровати и приказал "запускать стадо". Пятьдесят человек построились с вещмешками. Несмотря на позднее время, проснулись все - те жалкие остатки роты, что еще не уехали. Даже Шиша стоял на тумбочке с улыбкой до ушей. Но больше остальных радовался Гусь - это его "духи". После ухода Маслова он выполз из расположения в штанах и тельнике.
   - Ну что, всем добро пожаловать. Вижу, у кого-то еще петлицы мотострелков. Снимайте и кидайте прямо сюда на взлетку. Завтра у всех должны быть связные молнии с крылышками. Рота у нас не та, чтобы ходить в сапогах, - только на линии и службу. Срок вам неделя, чтобы раздобыть нормальные ботинки и кожаные ремни. Земляки сто процентов есть. Договаривайтесь, мутите, но грязнуль и чухоморов чтобы не видел.
   С тихим звоном на пол летели старые петлицы. Я в это время высматривал молодых с сержантскими лычками.
   - Это "замок" второго взвода Платон, - сказал Гусь. - Сейчас он объяснит политику партии.
   Я вывел сержантов из строя, закрепил за каждым по отделению и указал на расположение. Раскладывайте солдат, потом самим отбой. Утром придет ротный, будете знакомиться. А вообще, привыкайте к тому, что вы уже не курсанты. По вашим лычкам будет и ответственность, и спрос. Несмотря на то, что это ваш же призыв. Если будете плохо командовать - будем заниматься спортом. От ротного замечаний в ваш адрес я слышать не должен.
   Еще через неделю Москалев с утра объявил, что следующая отправка - три человека, а еще через месяц уедут пятеро. Из пятидесяти человек двадцать распределятся по батальонам - в отделения связи. Еще пятеро уйдут в артиллерийский дивизион - на корректировку и обеспечение. Самые способные останутся в роте. В командировке служба непростая. Основная задача - обеспечение инженерной разведки: радиосвязь, постановка радиопомех, обеспечение спецопераций. А это постоянные выходы, выезды, заслоны, засады.
   - Через неделю отправляется партия. Нужен один сержант и водитель ГАЗ-66, за которым будет закреплена разъездная командно-штабная машина. От роты поедет еще один прапорщик и офицер. Сейчас активная фаза сошла на нет, но началась не менее опасная - партизанская. Многие объекты заминированы, основные магистрали постоянно подвергаются нападению, гибнут люди, много гражданских. Сейчас главная задача нашей бригады - обеспечение безопасности основных городских маршрутов, сопровождение колонн и разминирование. Про то, чтобы не допускать бандитского разгула на подконтрольной территории и речи нет, - это само собой. Там на месте сами увидите. Радиоперехват показывает, что в Чечне действует настоящий сброд: там есть и арабы, и украинцы, и прибалты, и русские наемники. Запомните, что бы и где не говорили, не писали, и как бы вас не увещевали, что каждый народ имеет право на самоопределение - вы должны знать истинное положение вещей. На Кавказе сейчас на арабские деньги с подачи нашего главного друга в кавычках и прочих тварей внутри страны идет целенаправленная диверсия против государства, за которой должен последовать развал всей России. Там вербуют и оболванивают молодежь, грабят местное население, а порой и расправляются с ним. Так что верьте только своим глазам и всегда помните, что сегодня вы солдаты российской армии, на вас возложено много надежд. Я не хочу высокопарных слов, я не замполит, - говорил Москалев, - но просто помните, чему я вас учил тут, и вернитесь все домой.
   Через несколько дней после прибытия новичков приехал и молодняк со звездочками на погонах. И вот я, молодой младший сержант Лыков, Воскресенский и лейтенант Карташов переведены в сводную роту. С утра до ночи мы на полигоне. Вчера была тактика, сегодня огневая. Мне достался РПГ-7. Я раскрываю во всю ширину рот, целюсь и нажимаю спуск. С грохотом срывается молния. Кумулятивный заряд попал точно в борт списанного бронетраспортера. У БТР вырвало люки и оторвало башню. После стрельб и еще нескольких попаданий он уже выглядел просто сгоревшим дотла остовом с осями колес. Лейтенант Карташов на год старше меня. Он очень спокойный и рассудительный, по комплекции как Москалев - такой же жилистый и сухощавый. Крепкий парень. К тому же земляк. Мы с ним сразу нашли общий язык. Лыков очень добрый. Несмотря на свое сержантское звание, командовать для него - не по Сеньке шапка, его просто никто не слушает. Он щуплый и немного потерянный. Но на автогородке на змейке он показывает чудеса управления "шишигой". И по всему видно - не малодушный. И вот очередное утро, свист турбин на аэродроме и сильный ветер. Мне нездоровится. Вечером говорил по телефону с матерью, сообщил, что улетаю в командировку. Опять слезы, слезы, слезы. На улице в курилке молодые офицеры - тоже мрачные, много и задумчиво дымят, в глазах читаются нелегкие мысли. Ночь перед вылетом бессонная. Очень сильное обезвоживание. Я такой не один. С утра вместо завтрака в санчасть за таблетками. После лекарств организм успокаивается, можно лететь. Потом два часа в яркой сини, испепеляющая жара в Моздоке и еще сорок минут в военно-транспортной "корове" на Грозный. В огромном МИ-26 яблоку негде упасть: солдаты, собаки, вещмешки и ящики. У всех, даже у собак, пустые, растерянные глаза.
   Сколько уже было этих спецопераций и выездов - тридцать, сорок? Я не считаю. Сейчас у меня обратная арифметика - началась дембельская стодневка. Девяносто восемь, девяносто семь, девяносто шесть - опять эта девятка.
   Вот на развод вышел врио командира бригады в пункте временной дислокации - начальник штаба полковник Ходарев. Он посмотрел на собачью свалку, мрачно ухмыльнулся:
   - Где кинологи-саперы? Суяркин, давай-ка это братство подальше отсюда сопроводи.
   - Товарищ полковник, это повара, Губка их возле столовой прикормил, - быстро нашелся прапорщик.
   - Вон что, - опять ухмыльнулся полковник. - Где прапорщик Губка? Давайте, ваш выход, и не вздумайте замучить или застрелить - с самих шкуру спущу, - пригрозил Ходарев.
   Взвод материального обеспечения, как охотники, полукругом погнал барбосов в свои владения, куда-то к столовой. Не хотела уходить только самая возрастная сука. Видимо, она усмотрела опасность для своих щенят и злобно ощерилась, но Губка был непререкаемым авторитетом не только для своих солдат. Свистнул, и мамаша побежала догонять свое потомство.
   - Тп, тп, равняйсь... тп,тп, смирно, хр, хр, - мелко заплевал и захрюкал Вокресенский. Мы встали, как положено по уставу.
   - Здравствуйте, товарищи! - приветствовал Ходарев.
   - Здрав... жа... тащ... ков, - разнеслось по заброшенному заводу, и гулко застонали скелеты металлических конструкций.
   - Вчера произошел подрыв восьмой бригады на противоположном маршруте, погибло двенадцать человек, все они сидели на броне, - начал с неприятностей комбриг. - На место выезжал наш начальник инженерной службы, его доклад свидетельствует о том, что взрыв был направленным и рассчитан на поражение личного состава. Потерь можно было бы избежать, если бы все ехали, как положено - в десантных отсеках, а не показывали свою крутость, завесив морды масками. Места в БТР хватало всем. Посему приказываю: личный состав на время перемещения колонн и выдвижения в районы спецопераций располагать под броней, то же самое касается экипажей командно-штабных машин, где остаются только водитель и радист - он же начальник радиостанции. В БТР открытыми остаются только люки наблюдателей, внимательно смотреть за ситуацией, наводчики вообще не должны находиться без движения, вращайте башню как карусель и не спускать глаз с придорожных строений, внимательнее... А сейчас осмотр личного состава, офицеры управления осматривают подразделения, а командирам предоставить конспекты занятий.
   В свои тридцать четыре Ходарев был, как тут говорили, целым полковником и верно шел к генеральским погонам. Сегодня нашу роту проверяет зампотех Талаев. При слове "генерал" он всегда изрекает философскую тираду о том, что это не должность такая и даже не звание, это счастье. И я всегда вспоминал эти слова при взгляде на Ходарева. Мне уже выпала нелегкая судьба стать личным радистом комбрига. Доля эта действительно была непростой. Командир - педант до мозга костей: офицеры даже в командировках пишут планы занятий, солдаты (кто не задействован в боевой работе и нарядах) с утра до вечера либо в учебе, либо в чистке оружия. А это железо по определению не может быть идеально вычищенным.
   - Товарищ старший лейтенант, вы сами читали, что у вас тут написано? Мне все становится ясно: на спецоперациях ваши солдаты ложатся в старые окопы, а боевая техника стоит с люками нараспашку. Вам объяснить, чем это чревато? Тем, что старые окопы, зная вашу тупость и лень, чаще всего минируют, а один выстрел из СВД может поразить сразу двух солдат, сидящих в десантном отсеке БТР спиной к спине с открытыми люками. Сегодня вы у меня будете под особо пристальным вниманием.
   - Товарищ полковник, я...
   - Что я? Где начальник штаба? Научите его разговаривать со старшими по званию. Выговор. Еще один такой прокол - отправлю назад, в Подмосковье, курам на смех.
   Ходарева тихо ненавидят, но я отлично понимаю, что без такого командира в боевых действиях обязательно возрастут потери. На спецоперациях он никогда не отсиживается в штабной машине, а всегда прет в самую гущу событий. Не гнушается даже досмотром особо подозрительных, по его мнению, автомобилей. В нем есть даже что-то дворянское: правильный римский профиль, всегда идеально чистый и отглаженный камуфляж, несмотря на непролазную глиняную кашу и богом забытые места.
   В первую же спецоперацию он пригрозил мне отправить на гауптвахту, если еще хоть раз прозеваю, как он вышел, и не окажусь рядом. Опыт набирался по ходу и очень быстро. Второй раз повторять было не нужно. Местная "исправительная" была тем еще местом - холодная комната с нарами и самая тяжелая и грязная работа с утра до позднего вечера. В другой раз мне с тяжелой, как мешок картошки, радиостанцией пришлось карабкаться на самую высокую гору. Ходареву все было нипочем. Налегке молодым козликом забирается на вершину. Там мы остановились. Он посмотрел на мой язык на плече и замыленные лямки радиостанции и приказал обеспечить закрытую связь. Явно рассчитывал на то, что специальная приставка к рации, "историк", откажется работать, наши Р-159 весом в двадцать два килограмма и так на ладан дышали. Но "историк" заработал, и командирскому счастью не было конца. Ему дали поиграться спутниковым навигатором, настоящим, военным. Точность до тысячных градуса. Он передал координаты артиллеристам и поднял голову вверх.
   - Что видишь, боец? - неожиданно спросил он.
   Я не знал, что ответить.
   - Чистое небо, товарищ полковник.
   - Херов как дров, чистое. Видишь, вон на манную крупину похожее летит? Я пригляделся и заметил. И правда, на ярко-голубом полотнище отчетливо выделялась летящая звездочка.
   - Так точно, заметил.
   - То-то же, это разведывательный спутник. Догадываешься чей?
   И мы пошли вниз. Спускаться оказалось еще тяжелее, чем подниматься.
   И вот Ходарев уже заканчивает проверку:
   - Командир второго батальона, ко мне! Во-первых, чего у вас, товарищ майор, боец стоит с затянутым бушлатом, как шалава перед клиентом. Во-вторых, вас ничего не смущает во внешнем виде этого старшины, товарищ подполковник? - Ходарев навис над контрактником Недорезовым.
   - Никак нет, обычный старшина.
   - А меня смущает, что он вечно обкуренный. Приглядитесь к нему внимательнее, глаза мне его не нравятся.
   Недорезов избежал командирского гнева, да и неудивительно - парень он был смелый до отчаянности. На крайней спецоперации выгнал со своего места наводчика, который долго "телился" в поисках цели, а нужно было быстро, очень быстро. Глухая затрещина по шлему, и вот он уже на месте стрелка, из крупнокалиберного пулемета вырвалось полуметровое пламя и крыша избушки на окраине, откуда велся огонь, в секунды зазияла дырами, а после и вовсе загорелась и сложилась после нескольких попаданий мгновенно-детонирующих зажигательных.
   Заместитель Ходарева по технической части - подполковник Талаев, который осматривал нашу роту, посмотрел на сцену со старшиной поверх голов и в очередной раз выдал: "Утро комбата. Холст, масло. И вот, товарищи офицеры, прапорщики, сержанты и солдаты мы с вами наблюдаем трагедию маленького человека и стальной лом, перекушенный до зеркального среза безо всяких технических средств, при помощи одного лишь анального отверстия многострадального военного. Вольно. В субботу я провожу занятия по технике вооружения, чтобы были все".
   Развод подходил к своему завершению. Скоро выезд. На прошлой спецоперации мы попали в небольшую заваруху. Из развалин был открыт огонь по инженерному дозору. Никто не пострадал, отреагировали быстро. Оцепили весь район и скоро заметили подозрительную машину, в которой рядом с водителем находился бледный пассажир. Это и был стрелок, которого успели зацепить. Медик перевязал раненого, но тут же нашу колонну блокировала толпа галдящих женщин с детьми, подъехала местная милиция, которая категорично потребовала отдать им стрелка для передачи в комендатуру, чему мы, конечно же, воспротивились. Дошло до стрельбы в воздух, но в целом все остались при своем. В качестве веского аргумента я вызвал БТР. Броня задним ходом подошла к стихийному митингу и развернула башню в сторону милицейского транспорта. Стрелка погрузили в транспортер и повезли.
   Сегодня утром на центральную мачту прилетело сообщение из Заводского района. Там стоял наш первый мотострелковый батальон - махра на БМП. Ночью бесследно исчезли двое бойцов - рядовые Мицлер и Нигматуллин. Первым на гражданской машине туда умчался особист. Из батальона он передал командиру, что ситуация в общем и целом простая. Ночью пили. Причем за водкой ходили в местный пригород с оружием. Первая ходка была удачной, но по неписаному закону оказалось мало. Во второй раз ушли и не вернулись, а значит, варианта два: или их уже нет в живых, или где-то в плену, и скорее всего уже далеко от города.
   Ехать опять мне. Для моей старой "сто пятьдесят девятки" это будет крайний выезд. Отслужили свое. Наконец-то наши мольбы услышаны, и вчера вечером с вертушкой передали ящик с новыми станциями. Мы по привычке ждали рухляди, из которой, глядишь, чего-то и соберем. Но привезли совершенно новые модели, причем двух видов: командирские рации и радиостанции на подразделение. Первых было всего четыре штуки, их по виду не отличить от сотового телефона, есть закрытый канал. Одна разница - говорить может только кто-то один из собеседников, второй должен принять, а только потом сможет ответить. Наши станции - это небольшие зеленые коробочки весом не больше полутора килограммов. Дальность - чуть меньше, чем у тяжеленных "динозавров", но качество лучше, частоты прошиваются специальным инфракрасным пультом, и нет этой длинной антенны - вместо нее гибкий фидер с небольшим набалдашником со спичечный коробок и защелка, чтобы запросто прикрепить к ремню брезентового чехла. Но аккумуляторы еще не успели зарядиться. К старой станции я беру штыри и не зря. Как только садимся в БТР, люк наблюдателя срывается с креплений и перебивает трос гибкой антенны. Она тут же повисает на "полшестого". Это была последняя, все остальные тоже пришли в негодность. Вставляю штыри. По ходу движения передаю на пункт боеуправления контрольные точки. Наш птичий язык для сторонних ушей - сущая абракадабра. Вот этот блокпост называется "Пермь", следующим будет "Уфа". Цифры и географические названия. И ничего лишнего.
   По прибытию в район мы делимся на небольшие группы и, не теряя друг друга из вида, вместе со саперами идем по улицам и пустырям. Офицеры беседуют с местными, но это бесполезно. Уже третий час - и ничего, никакого результата: кто-то видел, кто-то что-то слышал, но каждый следующий говорит прямо противоположное. Тщетное занятие.
   На обратном пути заезжаем на блок-пост. Я разгружаю кирпичи аккумуляторов - дефицит, привез им электролита для заправки станционных батарей. Вернулись на базу ни с чем и ни с кем. В столовой жидкая рисовая каша не лезет в горло. Что-то чувствовалось интуитивно в тех сельских улицах, и это ощущение никак не внушало оптимизма. От него веяло холодом.
   Ночью заговорила минометная батарея. Дивизионные стодвадцатки ахали так, что с полок падали котелки. Впрочем, я этого не слышал, как и многие, - спали, привыкли. Утром рассказали дневальные, когда спустился на узел связи. В бригадной машине с центральной радиостанцией сквозь помехи раздались позывные первого батальона.
   Мицлера нашли на пустыре. Том самом, где вчера обыскали каждый квадратный сантиметр. Полиэтиленовый пакет с останками поместился под небольшое корыто, так и подбросили. Стала ясна и картина произошедшего. Видимо, зная, что, сколько ни бери, - всегда мало, торговцы водкой быстро сообщили о солдатах с оружием. Автомат - это деньги, да и просто нужная вещь. Когда Мицлер с Нигматуллиным пришли во второй раз - их уже ждали. И вот мы уже едем на место, полукругом стоим возле злосчастного корыта и смотрим на пакет. В нем расчлененное и частично сожженное тело. Назойливое жужжание мух, запах горелого мяса - невыносимое, тошнотворное зловоние. Брезентовые носилки накрываются плащ-палаткой, бойцы поднимают их на броню, и мы трогаемся.
   На следующий день на разводе Ходарев немногословен, говорит жестко. Командование батальона получает выговоры и неполное служебное, хотя все понимают - просто реакция. Комбригу в штабе группировки за глупые потери устроили выволочку, и теперь он отыгрывается. Вердикт Ходарева жесткий: всем пройти через мертвецкую и в назидание своими глазами посмотреть на то, что осталось от бойца. В батальоне мне рассказали, что Немец был очень добрый, но бесшабашный. Чаще чем на посту его можно было увидеть возле клеток с кроликами, которых он сам и начал разводить. Мы, сняв шапки, подходили к моргу нашей санчасти. Небольшое помещение уже успело целиком заполниться скорбным запахом сгоревшего мертвого тела. Я не глядя прошел мимо стола, на котором лежал пакет.
   Нигматуллина нашли уже весной где-то в горах - живого и здорового. Слышал, его на кого-то обменяли. Путаным рассказам пленника не верил никто: ни особисты, ни солдаты. Даже домой он отправился из санчасти, где мыл полы до самого дембеля. А я больше не подходил к той комнате, где мрачный спертый воздух висел густой пеленой и никогда теперь уже никогда не выветрится из моей памяти.
  
   III
   - Ну что ж ты за недоделанный такой! Выворачивай колеса!
   Командир мотострелковой роты спрыгнул с брони БТР. Водитель не справляется и машина на извилистой дороге между холмами скользит по снегу в кювет. Чумазые механики - "мазута" - все спешат на помощь. Колонна останавливается. Они с пару минут обсуждают, как вытянуть бедолагу. Потом цепляют трос, буксируют и вот уже "коробочка" снова на обледенелой грунтовке.
   - Осторожнее, - передает по рации командир пехотинцев. - Соблюдайте скоростное ограничение, лучше медленнее, но дальше. В городе по команде наоборот выйдем на скорость.
   Сегодня мы едем в Ханкалу. За нами идут тыловые КамАЗы. Эти будут под завязку грузиться продуктами, потом тянутся четыре бензовоза за горючкой. Замыкают колонну коробочки. Периодически останавливаемся, чтобы саперы прощупали маршрут. Я включаю систему радиопомех. "Пелена" выдает в эфир белый шум, радиостанции замолкают. Сейчас колонна лишается ушей, блокируются все радиосигналы в радиусе 600 метров, но для саперов - это зона безопасности. Обычные находки - артиллерийский снаряд с вывернутым взрывателем, вместо него затычка из пластита, электродетонатор с проводами и рация с функцией набора номера или мобильник. Вообще, фокусов много. На прошлой неделе в инженерном дозоре молодой боец увидел на дороге запечатанную пачку дорогих сигарет. Чуть не схватил, старшие дали вовремя по рукам. Тихонько расчистили землю вокруг, обнаружили провод от противотанковой управляемой ракеты. Отличный проводник: тонкий как волос, очень прочный, но вместе с тем - это обычная двужилка. Саперы решают сложную задачу, но быстро приходят к выводу, что для существенного урона объема взрывчатки с пачку недостаточно, хоть ты всю ее пластитом забей, да и оболочки, считай, нет. Значит, остается одно - в пачке должно быть устройство для замыкания электроцепи. Башкир Фидан по прозвищу Бабай перекусывает провод, потом отходит на 30 метров, раскручивает на веревке и кидает к пачке саперную "кошку", похожую на абордажный крюк. Потом распечатывает свою добычу и вытаскивает стеклянную запаянную трубку с двумя контактами. Она похожа на металлический стержень, внутри ртуть. Немного смести пачку, и взрыв последует в следующие доли секунды. Молодого начинает бить нервная дрожь. До него доходит и смысл задумки, и возможные последствия. Бабай щурит глаза и говорит, по-башкирски съедая некоторые гласные:
   - Учись, молодой, пока я тут, и не ссы, мне в первом выходе тоже чуть голову не оторвало. Не проверили крышу навеса, а под него мазута коробочки загнали. Так рвануло, что одна БМП в клочья, от одного бойца половина тела осталась, от другого вообще - только запчасти нашли. Мне через месяц домой уже, а ты запомни - ничего не трогай вообще на дороге, даже камни. Лучше запоминай, как лежат. Ничего, малой, научишься быстро. А сегодня в роте покачаешься немного, чтобы лучше доходило. Усек?
   Молодой согласен на всё. Бабай только что спас его от смерти. Башкир не унимается:
   - Ты пойми, хер с тобой, шайтан, мамку только твою жалко, ты пацанов с собой утащишь. Вот что главное, врубайся, душара.
   А врубаться ему еще долгими днями и километрами. У бригады два инженерных маршрута. С т-образного перекрестка дозоры идут по шоссе в разные стороны, общая группа делится на две части и два позывных. Налево - "Бамбук", направо - "Апельсин". Потому так и говорят: я сегодня "на бамбук" или сегодня "апельсиним". У нас за каждым маршрутом закреплена своя станция. Чтобы отличать, где какая, на помойке кто-то из наших нашел пластмассовый оранжевый мячик и надел его на антенну.
   Наша колонна уже подходит к окраине города, дальше трасса - это зона ответственности саперов из Ханкалы, они щупают ее ежедневно. Здесь нас должны сопроводить вертушки. У меня с собой авиационная станция. Включаю коротковолновку и сразу выхватываю кусок переговоров: газотурбинный фон и голос пилота "прошел балюстраду, видишь ленту?". Начинаю вызывать небо: "Крыло, я Колхоз, квадрат восемь по улитке четыре". Небо откликается: "Подходим, ребята, вижу вашу "ленточку". Вот уже гул двигателей и свист лопастей нарастает. Появляется пара "двадцатьчетверок", или просто "крокодилов". Они проходят над колонной и закладывают боевой разворот, отстреливая тепловые ловушки. Становится спокойнее.
   Вертушки сопровождают нас до поворота на Ханкалу, потом превращаются в две стрекозы на горизонте и растворяются далеко в дымке. Виден палаточный город. По обе стороны дороги - сплошная грязная жижа. Нам нужно свернуть в "отстойник" - небольшой пятак для парковки техники. Рядом пустые палатки с нарами, под которыми предыдущие постояльцы забыли гору мусора. Снуют крысы, тащат какие-то объедки, куски и шныряют в зазоры между мешками с песком. Бурят Цырен швыряет камень под нары, последние пасюки с писком разбегаются.
   Я сажусь на броню и настраиваю рацию. Подходит замполит батальона, наш подполковник - старший команды. Он ехал в одном БТР со мной, и его не было слышно всю дорогу:
   - Чего передают? У нас бензовозы уже пошли на заливку. Сегодня ночуем тут, утром и тыловики грузятся. А где менты? Они должны к нам пристроиться и под нашей охраной доехать до своего райотдела. Спроси, они вообще приехали?
   У центральной радиостанции позывной "Озеро". Там сидит молодой, но сообразительный боец. Он принимает запрос, по своим каналам разузнает и через пару минут сообщает, что команда "синих" должна прибыть вечером вертушкой из Махачкалы.
   В палатках, пока я занимался связью, все места на нарах уже заняты. Бойцы развели костер и вытряхивают содержимое консервных банок в большое эмалированное ведро. Я отдаю кашу и тушенку, все идет в общий котел. Скоро варево готово. Галеты, чай с сахаром - уже можно не беспокоиться за свой живот, урчать не будет. Возле костра появляется наш подполковник:
   - Так, всем строиться. Кого нет?
   - Отсутствует только водитель КАМаЗа, он на охране вещей и оружия в палатке, дежурит.
   - Фамилия водителя?
   - Ефрейтор Ульянов.
   - Ефрейтор Ульянов?! Где он?!
   Подпол тугой. Настоящий "сапог" с гуталином вместо мозга. С такими тяжело в выездах. Старается и тут всех по уставу строить, но в итоге - ничего, кроме ощущения квадратного абсурда. Тут квадратное катают, а круглое носят. Я сразу вспоминаю учебку и Юрченко. Он всегда говорил, что так оттого, что это самое квадратное или круглое обязательно должно упасть кому-нибудь на ногу, всенепременно отдавить или сломать, иначе нельзя - это армия. Спасает положение только капитан-мотострелок, конкретный и немногословный мужик. У него в роте 200 рыл, всегда и везде махра в самом чертовом пекле, на переднем крае, потому и разговор в подразделении короткий. Не понял - в дыню. Если и после этого не понял, то за тебя ответственности никто не несет, а долго без соображалки там не проживешь.
   После переклички мы с водителем Филимоном и еще двумя бойцами тащимся в БТР. Я скрючиваюсь в десантном отделении, кто-то свернулся под башней, Филимон спереди. Сон опускается черным мешком.
   Просыпаюсь я, кажется, через мгновение. Непонятно который час, на лицо что-то капает. Тут же соображаю, что это конденсат от нашего дыхания стекает с брони. Открываю люк и высовываю голову наружу. В серых рассветных сумерках все заволокло туманом. Не видно уже и огромной выгребной ямы, возле которой валяются мешки из-под макарон, заполненные песком. Просматриваются только контуры палаток. Внутренние часы сработали на отлично. Можно даже не проверять, я и так знаю - сейчас шесть утра. Шлепаю по жирно чавкающей грязи, с трудом вытаскиваю из нее сапоги, прежде чем набираю полтора литра воды в пластиковую бутылку. Возле транспортера умываюсь. Вместе с исчезновением остатков сна возникает беспокойство. В БТР остались две станции - обычная войсковая и авианаводчик, а надышали там до весенней капели, как бы чего не замкнуло. Спохватываюсь и вытаскиваю свою технику на броню. Сам усаживаюсь на пенку, включаю нужную частоту и вызываю "Озеро". Мне интересно, приехали "синие" или нет. На главной станции все тот же боец, и он ждет моих позывных, просит перейти в закрытый канал. Там он мне рассказывает, что менты все-таки приехали, но ждут еще часть своих, а потому ехать пока никуда не спешат. Мне есть, что рассказать тугому подполковнику. Он подходит уже через пятнадцать минут с явным намерением устроить мне экзамен по организации связи, но получает сразу же исчерпывающий ответ и уходит в штаб группировки разбираться.
   Еще через час уже все наши машины заполнены под завязку, нужно трогаться. Ждем только нашего подполковника. Вот он пришел в раздражении из глубины палаточного города, забрался в БТР и скомандовал "заводи". Филимон - флагман. Он тормозит возле поворота на шоссе. В авиационном эфире бодрый радиообмен, но сегодня вертушек не будет. Это переговариваются пилоты "восьмерок", которые каждые десять минут как автобусы прибывают на вертолетную площадку и разлетаются оттуда по всей Чечне.
   После поворота набираем скорость и без остановки проходим весь город, притормаживая только на блок-постах, где из бетонных блоков выложены "змейки". В трех километрах от расположения бригады на дороге стоит офицер, в руках у него чемодан, пристегнутый к запястью наручником. Он голосует нам, и с приближением становится ясно, что это не кто иной как лейтенант Каталов собственной персоной - молодой начальник финчасти, который прибыл в командировку только две недели назад. Непонятно только, что он тут делает, почему один, да еще с чемоданом. Каталов забирается на броню, со вздохом облегчения достает из кармана "Макаров" и ставит его на предохранитель, а после за пять минут рассказывает свои злоключения. Поехал в Моздок за деньгами на часть, получил десять миллионов, вечером "начал кутить в нумерах с кокотками", да прокутил вертолет. Выехал с колонной комендатуры, но тем нужно было сворачивать, и он вышел. Переложил из кобуры пистолет, пристегнул чемодан к руке и пошел своим ходом. Хотел взять такси, но решил не рисковать и дойти до первого блока, где дождаться уже своей колонны из бригады. Мы молча удивлялись отмороженности лейтенанта. С кучей денег и пистолетом в одиночку гулять. Да где? Каталов просит не озвучивать при старших офицерах, а то его сотрут в порошок. Главное, что вовремя приехал. Не потеряли.
   После прибытия колонны всегда сначала разрядка оружия, потом на узел связи: автомат - в комнату хранения, а самому отдыхать. Два часа прошло после прибытия. Дома новости. С очередной вертушкой прислали двух новых бойцов и офицера. В роте пополнение. Командиром взвода назначен очередной "молодой" - лейтенант Сухов. По какому-то злому стечению обстоятельств бумажного военного юриста папа-полковник отправил в командировку за опытом, а молодого лейтенанта взяли и назначили командиром боевого подразделения. Мне он сразу показался каким-то стеснительным и неразговорчивым. Наши прапора уже с ними пообщались и что-то бормочут, вроде "дюже гордый... пока". Вот подъезжает наш УАЗик с прицепленной бочкой. В ней горячая вода. Она тут бьет прямо из-под земли и насыщена сероводородом и радоном. Вонючая, но полезная, да и мыться тут - это жизненная необходимость. Потом хочу сходить в санчасть за витаминами к земляку, фельдшеру Пашке по прозвищу Чикатило. Медпункт в нашем же здании бывшего заводоуправления на первом этаже. У Пашки, как всегда, "калечи умирают на полах". Калечами обычно называют тех, кто прячется в санчасти от боевых выездов. Полы в санчасти всегда сияют. Он меня приветствует, потом кивает - понял, зачем я. Скрывается за дверью и выходит с пузырьком "Ревита":
   - На, жуй, набирайся витаминов. Дай закурить, Платон, и пошли на улицу, а то задолбала эта вонь уже. Бинты закисшие, вон целая палата калечей еще - в гнойниках все, да и еще эти обосранцы жрут все, что не прикручено болтами и не приварено намертво, а потом подыхают с животами.
   Мы стоим в курилке возле входа, в комнате начмеда глухо трезвонит полевой "тапик". Из темноты санчасти появляется главный медик, берет трубку. Через секунду он уже хватает свой рюкзак с красным крестом и бегом направляется к автопарку, бросив Пашке "быстро готовить операционную". Он возвращается спустя несколько минут, бойцы несут носилки. На них без сознания Филимон. Тот самый, с кем только прошлой ночью ютились в БТР. Двери операционной закрываются. Через двадцать минут начмед выходит, выбрасывает перчатки в урну и пинками разгоняет калечей. "Хватит уже тут тереть, исчезли нахер, считаю до трех". На входе маячит Ходарев с грозным видом, прибегает бледный комбат. Появляется лейтенант с автопарка. Он не уследил, как при заправке, пока Филимон возился с рукавом, в стоящий спереди транспортер на место водителя забрался наводчик и решил завести. БТР стоял на задней передаче, резко дернулся и припечатал своими тоннами Филимона к его машине.
   Ходарев резко поворачивается и бьет лейтенанта в глаз, тот закрывает лицо руками, а когда убирает ладони - на лице уже наливается синяк.
   Филимон погиб еще в парке, его уже мертвого принесли в санчасть. А теперь мы несем его на вертолетную площадку в черном пакете. Закатное солнце падает в низину за холмами, поднимается холодный ветер и относит оранжевый дым фальшвейров куда-то в сторону, но летчики его замечают. Мы с медиком стоим и всё так же курим. "Давай посмотрим на него хоть напоследок", - говорит он и расстегивает молнию на мешке. Филимон осунулся и вытянулся. Говорить ничего не хочется. Мы снимаем шапки, вихри от винтов обдувают наши лысые головы, "восьмерка" поднимается и уходит. Мы провожаем ее взглядом.
  
   IV
   С наступлением весны зарядил сильный дождь. Водяная пыль сыпалась с неба и превращала все дороги в раскисшее мыло. Но день ото дня все чаще появляются синие прогалины, солнце разогревает воздух, устанавливается летная погода.
   Вчера к нам с вертушкой прибыли солдатские матери, из комитета. Замполит бригады водил их по всем закоулкам и показывал, как мы тут живем. Между собой их все зовут "бой-бабы". Бой-бабы привезли с собой "гуманитарку". Бурят Цырен где-то урвал такой пакет и прибежал хвастаться:
   - Платон, смотри, как я приподнялся, интересно, это кто так расщедрился и обеднел, что сюда такое прислали.
   - Дай посмотреть.
   Я беру пакет и горько усмехаюсь. В целлофан завернуты копеечная расческа, такие же зубная паста и щетка (в любом магазине не дороже пяти рублей), пачка "Примы".
   Я быстро рассматриваю и отдаю:
   - И что, нас тут облагодетельствовали, так что ли? Интересно, они знают вообще про первую норму, про боевой паек?
   Еще осенью, когда я только приехал в командировку, был сильный перебой с обеспечением. Тыловая колонна попала в засаду. На территории бригады сразу уменьшилось количество бродячих собак, и даже наш щенок Закусай в один прекрасный день исчез с узла связи. Уже позже мы узнали, что его сожрала махра, а тот шашлык, который наш линейщик принес в качестве гостинца от пехоты, - это, скорее всего, и была наша мелкая псина. Мы же довольствовались змеями, достаточно было пройтись по траншеям с пехотной лопаткой, пара-тройка чудищ всегда была добычей. В основном, гадюки. Ужиков жалели. На сковородке с диким луком змеи были прекрасны. Что-то среднее между цыпленком и воблой, только костей много. Но сейчас, спустя девять месяцев, недостатка в колбасе, рыбе, печенье и масле мы не испытывали. Да, не ахти какой сорт, но выдавали даже сыр. Только сушеная картошка и гречка надоели, но на то и солдат, чтобы мужественно переносить все тяготы и лишения, как сказано в присяге. Сигареты без фильтра в командировке тоже были редкостью. Мы курили пусть и дешевые, но специально сделанные по оборонзаказу вонючие "Кисет" и "Союз".
   Вчера приезжали ребята-контрактники из комендатуры. Они рассказали, что в первую кампанию и такие пакеты были за счастье, "Менатеп" тогда самолеты отправлял с гуманитаркой в Моздок, чтобы она им колом в горле встала", - говорил здоровяк Серега. Он из моего же города, обещает по окончанию командировки заехать ко мне, и махнем с девчатами на Урал, гулять, так гулять. Я пишу ему на листке свой адрес.
   На выходе из узла связи я попадаюсь на глаза замполиту. Полковник Кузнецов - тертый калач. Во времена, когда ВВ еще охраняли тюрьмы, он начинал свою военную карьеру. О тех годах напоминал его богатый лексикон, в котором особо выделялась хлесткая "петушня лагерная", но в общем и целом - на редкость адекватный офицер. Прознав о моей гражданской специальности, он пару раз даже заставил написать статьи о буднях бригады в войсковой журнал. Естественно, творить пришлось ночами, днем на все это творчество просто не было времени, но приказ есть приказ, а командир взвода Сухов воспрянул духом в своей замполитовской сущности и контролировал процесс. С ним в общем и целом служить было нормально. Спесь с него слетела в боевых условиях очень быстро. Молодой лейтенант делил комнату с офицерами и прапорщиками роты. В один прекрасный день кто-то из солдат заметил, что Сухов отошел за машину и начал чесаться. Это могло означать только одно - у лейтенанта бельевые вши, "бэтэры". Если не пресечь это безобразие - появятся у всех, кто с ним спит в одной комнате. Спасение было только одно - регулярная стирка и пропарка одежды и мыться. Лучше по два раза в день. С этим проблем не было: на улице душ, всегда бочка с теплой водой. Но, видимо, гордость не позволяла мыться вместе с солдатами, и расплата наступила быстро. Сухову прапорщики моментально вправили мозги, он начал регулярно стираться и каждый день ходить в душ.
   Замполит отправил меня в свой кунг за ведомостью по гуманитарке. Взвод МТО уже провел опись. По дороге я замечаю, как возле палатки с солдатскими матерями выстроились в очередь калечи из санчасти. С этими все ясно. В боевых они не участвуют, но будут жаловаться на тяжелую службу.
   В кунге у полковника Кузнецова видеодвойка и стопка кассет с немецкой порнухой. Меня это веселит. С другой стороны - все понятно, женщин тут на всю бригаду пара штук, и те чьи-то походно-полевые жены, а Кузнецов слывет примерным семьянином. Я нахожу на столе ведомость и быстро возвращаюсь. Замполит уже разговаривает с главной из комитета:
   - По описи я вам все сдаю назад, мы вызвали вертолет, загрузим всю вашу помощь назад. Нам это все без надобности, в штабе группировки сообщат, кто нуждается, передадите им.
   - Да, мы видим, что условия службы у вас хорошие. Договорились.
   Уже через час за ними прилетает "восьмерка" из Ханкалы. Из-за гуманитарки и бабьего взвода она с трудом отрывается от земли. Вертушка опускает нос, но уже через сто метров груз пересиливает подъемную силу лопастей и Ми-8 плюхается прямо в грязное болото с нефтяными разводами. Никто не пострадал, но вертолет нуждается в ремонте, повреждено шасси. Быстро организуется спасательная операция, саперы наводят мостки. Гуманитарку решают не разгружать, только выводят людей. Женщины из комитета бледные, летчики злые. Командир экипажа идет в штаб вызывать подмогу. Через пару часов над бригадой раздался могучий рев. К вертолетной площадке приближается "корова" - огромный Ми-26. Группа обороны занимает свои места, чтобы чего не случилось, на горе появляется и расчет станкового гранатомета с биноклем. Пока солдаты охраняют, инженеры из "коровы" принимаются за работу. Они крепят Ми-8 на подвеску. Потом грузят к себе всех и в такой конфигурации медленно уплывают в сторону Ханкалы. Кузнецов вытирает со лба пот, "не было у бабы заботы, купила баба порося, как на корабле,- женское нашествие - значит, жди неприятностей". Рядом задумчиво и согласно кивает начальник штаба.
   После обеда через КПП въезжает колонна, незнакомые лица. Слышу разговоры, что это отдельный разведбатальон. Он теперь будет базироваться рядом с нами на территории завода. Разведчики заворачивают в парк, начинают разгружаться. Один смуглый сержант-кавказец мне кажется знакомым. Так и есть. Когда он поворачивается, я его окончательно узнаю. Загорелый, почти копченый - Алан из учебки. Он стоит в разгрузке, "калаш" с подствольником и радиостанция. Я его окрикнул, и вот мы уже обнимаемся. Алан, как всегда, сдержан в эмоциях и приглашает вечером к себе:
   - Платон, ты тут человек свой, узнаешь, куда нас определят, и подходи. Посидим, поговорим за жизнь, расскажешь, что тут и как. Хорошо, что якорь бросаем хоть на какое-то время. Уже задолбало мотаться по всей Чечне.
   - Не вопрос, готовься к встрече.
   Алан мне подмигивает и уходит к своим. Я возвращаюсь на узел связи и залезаю в центральную мачту. Все ждут информации, когда будет партия. Это та самая, наша. Весь наш призыв уходит домой. За пару недель до отправки нас должны оставить "на сохранение", а значит, и конец боевым выходам, и до этого всего - пара недель. Одна проблема, на замену молодых нужно окончательно натаскать, чтобы сами уже соображали, что к чему, зачем и как. В прошлый выезд в Ханкалу мы отправили Цырена. Бурят отлично стреляет, но в городе и на скорости сбился в ориентирах и потерялся в пространстве. После того выезда зампотех Талаев, что водил колонну на Ханкалу, вернулся в ярости:
   - Вы зачем мне этого якута дали? Чтобы он нас без ушей оставил? Мне самому пришлось связь мочить через станцию БТР, весь Грозный слушал, как я выдаю сведения в эфир, я вашим птичьим языком не владею. Давайте, чтобы со мной нормальный связюк ездил. Все понятно?
   - Так точно, - выпалил Сухов.
   На беду у Цырена в Ханкале сели аккумуляторы к станции, плохо зарядил, запасные забыл. За такой залет его поставили часовым на узел связи, а в радисты начали готовить новенького - курочку Рябу. Макса Рябцова к нам перевели из разведроты, там он оказался лишним по штату, и его отдали. Боец оказался смышленый. В свободное время переписывался с незнакомкой с гражданки. И мне это было интересно:
   - Ряба, а с чего ты вообще начал этот роман в письмах? Вот я понимаю наш Гарик, с ЗАСа1, его девушка ждет, а он про нее говорит с придыханием, оды ей слагает, его потому и прозвали Гамлет. Он, кстати, твой земляк, тоже из Ярославля. Вы чего там, все в ударе нежных чувств, горячие волжские парни?
   - Гамлета-то ждет, а моя через неделю зашалавилась. Думал, дембельнусь, приеду к ней и кончу, суку. Но потом мне ее знакомая написала. Не, у нее у самой есть жених, написала про подругу и дала адрес ссыкухи. Вот и пошло-поехало. Не видела ни разу, а ждет. Прикольно же. А вдруг это судьба? Вот приду домой, устроюсь в милицию и женюсь.
   - Завтра готовься к выезду. Поедем на нашей "мачте-25", будешь учиться мочить связь с командно-штабной, а сейчас вместе с Лыковым давайте броники на двери вешайте, ты проверяешь заряд на аккумуляторах станции и работоспособность всего "Арбалета". Это комплекс весь так называется. Запоминай. Приду - проверю. После ужина строимся на узле на инструктаж к начальнику связи.
   Наш начсвязи - человек-гора, подполковник Юшин. Ему тридцать, натуральный блондин ростом под два метра. Как и все большие люди, он очень спокойный, но лучше не знать его гнева. Молодые лейтенанты, которые после училища радуются своим звездочкам и рьяно строят солдат по уставу, после встречи с Юшиным выглядят бледными курсантами. Вход на узел связи им запрещен, но некоторые умудряются нагло прорваться через постового. Если Юшин на месте, то плохо дело: постовой получит по шапке, а молодой офицер увидит гору и услышит команду "лейтенант, ко мне", потом последует болезненная и непечатная операция по вправлению серого вещества, как говорит Юшин, в мозговую ямку головной кости.
   Сегодня он опрашивает нас о состоянии машины и радиокомплекса и кратко излагает суть предстоящей операции. По прибытию Лыков и Рябцов остаются возле машины, разворачивают мачту, заводят бензогенератор и организуют связь. Так как штаб спецоперации будет располагаться в нашей "шишиге", утром нужно получить коробку с продуктовым набором для старших офицеров: чай, кофе, бутерброды, чтобы те наскоро перекусили. Сами берем сухпаи, потому что неизвестно, насколько все затянется. С наступлением весны обстановка резко обострилась - каждый день подрывы и обстрелы. "Главным с вами едет старший лейтенант Карташов", - заканчивает начсвязи. Карташов уже приехал во вторую командировку, хотя прибыл в первый раз вместе со мной. Он отбыл положенные три месяца, вернулся в Софрино, получил очередное воинское звание, и вот он снова здесь. Наша с ним задача - следовать с командиром бригады. Ходарев к великой радости многих улетел с крайней партией и его сменил батя - полковник Симонов. Вместе с батей в часть прибыл еще и батюшка, отец Сергий, и развернул в палатке церковь. На разводах он приглашал приходить тех, кто верует, к нему, и если что-то гложет и мешает служить нормально, не таить в себе, а беседовать. Отец Сергий хоть и бородат, но ходит, как и все - в камуфляже, только в петлицах кресты. Капеллан - ни дать ни взять. Это и хорошо. Бурятам священники не нужны, они и так по-своему молятся каждый день в классе и жгут какие-то благовония, несколько татар и башкир тоже удаляются с ковриками, есть и такие, но мало. И вот теперь в бригаде есть полевая церковь.
   После краткого вечернего инструктажа я иду на другой конец заводского городка к Алану. Разведчики уже разместились, закончился ужин. У Алана своя "шишига", там работает комплекс, он понимает и чеченский, и арабский - слушает эфир. Увидев меня, поднимает в приветствии руки и показывает на кунг: пошли туда.
   Мы садимся друг напротив друга, Алан достает кипятильник, переключает бортсеть на розетку и ставит в котелке чай, я достаю прихваченную с собой банку сгущенки. Потом из-под сиденья появляется пачка папирос и газетный сверток. Алан забивает анашу и рассказывает о своих разъездах:
   - Меня ведь баба в Нальчике бросила, Платон, думал, всё, жить незачем, попросился в командировку, а тут понял, что есть зачем. Не стоят эти гражданские сопли и вот столько от того, что тут, - показывает он ноготь мизинца. - Только за полгода четырех друзей потерял. Все земляки. Домой приеду, не знаю, как мамкам их в глаза смотреть. Я пришел, а они нет. И я же не гасился в санчасти, также везде - и засады, и заслоны, и в разведдозор на пузе сколько ползал. Грустно только все это, Платон.
   - Я тоже, когда ехал сюда, Алан, думал, что тут мочилово день и ночь несусветное, а здесь серая, но обычная жизнь. И человек, как скотина, ко всему привыкает. Даже когда дивизион из минометов лупит, котелки с полок падают, а мы спим как ни в чем не бывало.
   Алан закуривает, сладковатый дым заполняет кунг и он приоткрывает окна, "а то если командир группы завтра учует, нахлобучит". Мы разливаем чай, пьем и по очереди курим, теплая вата набухает в голове, тяжелеют глазные яблоки, а само тело становится невесомым. Я продолжаю:
   - Мне вот кажется, что над нами как птица какая-то летает и высматривает. А потом только с высоты моментально падает, хвать кого-нибудь, а то и нескольких, - и забрала на небо. Некоторые к ней сами в когти прыгают, у нас потому и сухой закон в роте. Там, где водка, там всегда глупые смерти. Но в основном-то - просто служба, вот только без игрушек - настоящие патроны, настоящая стрельба и взрывы, реальные смерти.
   - Ладно, хватит о грустном, Платон, скоро же домой, сколько тебе осталось еще?
   - Мне месяц. Через две недели - прощай, боевые. Ждать своей отправки.
   - А нас уже через неделю отсюда вывести собираются. Так что давай почаще видеться, располземся скоро кто куда, только память и останется. А людей таких нигде больше не встретишь. Тут бога в людях больше, иногда сижу и думаю, что сам Аллах иногда мне знаки подает через людей, и надо вдумываться, прислушиваться к ним.
   - Не загадывай, Алан, жизнь очень сложная штука, никогда не знаешь, где пересечься можно. А насчет того, что бога в людях больше - это ты правильно сказал. У нас мысли сходятся.
   - Это точно, ну давай, пока. Пойду к своим, да и ты говорил, на спецуху с утра, выспаться надо.
   Мы прощаемся уже в чернильных сумерках. Изредка их перечеркивают где-то вдали дорожки трассеров, и глухо бьет очередями крупный калибр.
   Утром построение и выезд. У меня с собой на всякий случай пулеметный магазин со "светляками". Трассирующие для целеуказания. До района спецоперации недалеко, километров десять-пятнадцать, но это частный сектор, тут нужен глаз да глаз. По дороге я сижу в кунге на месте радиста. Рядом со мной Ряба держит тангенту радиостанции. Я показываю ему в окно:
   - Видишь вот ту развалину? Эта точка называется "Архангельск", на карте это вот тут, соображаешь, как мы двигаемся?
   - Да, в этом направлении, значит, следующая будет "Уфа"?
   - Молодец, шаришь, да. Передавай на боеуправление местонахождение.
   Ряба работает чисто и соображает хорошо. На подъездах к "Уфе" я жду уже самостоятельного доклада, но в радейке подозрительная тишина. Ряба спит, свесив голову в каске на грудь. Я придаю ему ускорение, и стальной шлем с силой бьется об столик радиста. Боец мгновенно просыпается с ошалевшими глазами.
   - Малой, я тебя поздравляю с залетом, и ты выигрываешь главный приз - сегодня в роте качаешься долго и упорно. Только что ты потерял ориентировку, завязался бой и ни подкрепление, ни артиллеристы, ни авиация нам не смогли помочь, только лишь потому, что один мудак из роты связи уснул. Я понятно выражаюсь?
   Ряба грустный. Всю дорогу теперь он старательно работает, вертит головой и сверяется с картой. Из этого толк будет. Завтра намечается выезд на Ханкалу. Надо будет его отправить. Вместе с такими мыслями начинается тряска машины, поднимается пыль. По внутренней спрашиваю Лыкова, тот идет за головным БТР, говорит, что уже почти прибыли на место, только надо "эти колдобины проползти". В стенке, отделяющей место радиста от кунга, окошко. В нем появляется Карташов, спрашивает, все ли нормально. - Так точно, уже почти прибыли. Он взводит затвор автомата и ставит на предохранитель, подтягивает разгрузку. Лыков останавливает "шишигу", он уже не новичок, прибыл вместе со мной в командировку и трубить ему тут еще полгода после меня, итого - полтора года в Чечне. Когда день за три шел в службу, больше трех-четырех месяцев тут мало кто проводил, правда, и обстановка была другая. Теперь день за три записывается только в стаж, боевые выплаты - сколько посчитает нужным штаб и командир роты. Нам, срочникам, закрывают не больше пяти дней в месяц, хоть каждый день на спецухи укатайся. Саперам за риск добавляют еще пять, итого десять - "и ни грамма больше", как говорят у нас в роте.
   Я вешаю на себя станцию и вместе с Карташовым идем за командиром. У Карташова карта, у меня пристегнут магазин с трассерами. Вот махра уже перекрывает улицу и начинает досмотр. Полковник Симонов сверлит глазами машину с дагестанскими номерами:
   - Вот эти мне не нравятся. Рожи какие-то подозрительные, глаза бегают, тормозите их.
   Солдат машет рукой, но машина набирает ход и без остановки прорывается сквозь заслон, обдав нас выхлопами и пылью. Расстояние увеличивается. Симонов поворачивается ко мне:
   -- Бей по колесам, сажай на обода, разберемся, что за гуси.
   Я снимаю автомат с предохранителя, тщательно целюсь и нажимаю спуск, но вместо выстрела раздается только щелчок ударника. Искрой пролетает мысль, "перекос, клин", в тот же момент дергаю затвор, еще щелчок. Машина исчезает за поворотом. Симонов смотрит на меня безумными от гнева глазами, Карташов бледнеет.
   - Что за херня, сержант. Почему оружие неисправно?
   - Этого не может быть, товарищ полковник.
   - Не может, говоришь? Дай сюда автомат. Давай-давай, ничего, это приказ.
   Симонов поднимает ствол вверх, жмет на спуск, треск очереди и трассера летят вверх.
   - Ничего не понимаю, - говорит он. - Почему же патрон в патронник не подался два раза. Наверное, магазин снаряженный пролежал лет сто и патроны прикипели. В общем, все понятно. На губу бы тебя посадить.
   - Я запомнил номер машины, товарищ полковник.
   - Так чего мы тут рассусоливаем, передавай быстрее на другой заслон, далеко не ушли
   Уже через десять минут передают, что машину остановили, пара человек пыталась бросить ее и скрыться, но не успели. Они отстреливались, но разведчики догнали и взяли. Повредили их немного, но оба живые и почти здоровые. А вот машина оказалась с интересной начинкой. На связь выходит "Пароход" - командир саперной роты. Симонов берет у меня тангенту:
   - Как баллон? Целый, заправленный? И что? Все это хозяйство в багажнике, я так понимаю...
   Он отдает мне тангенту, а я уже все понял. Машина с газовым топливным оборудованием, заправленная под завязку. Баллон обвязан взрывчаткой и, скорее всего, есть начинка с поражающими элементами. Этот сюрприз, скорее всего, хотели взорвать возле какого-нибудь блока или КПП, не исключено, что и возле нашей бригады. Я прикидываю расстояние, сто пятьдесят-двести метров. И вот уже я представляю, как моя очередь трассирующих впивается в багажник, и взрыв разносит машину в клочья, а заодно и нас. Остается только воронка, сломанные деревья, перебитые безвольные ветви, асфальтовое и бетонное крошево вперемешку с дымящимися людскими останками. Холодный пот покрывает в секунду всю спину. Мистика рядом. Симонов тоже все понимает и периодически исподлобья смотрит на меня.
   Уже дома, на узле связи, мы с Карташовым сдаем автоматы и молчим. Ряба с Лыковым уходят в машину, лопать сухпаи и офицерский харч, который остался почти нетронутым, а мне не до этого. Карташов открывает ящик со снаряженными магазинами и спрашивает:
   - Ты всегда свои магазины берешь или дежурный по роте боезапас готовит?
   - Да как обычно, кто дежурит, тот разгрузки и снаряжает, я только проверяю с утра, чтобы ничего не забыли.
   - Все ясно, - Карташов лезет на дно ящика и достает магазин с патронами, внимательно его разглядывает и отдает мне. - Ну, как ты думаешь, сколько он уже в таком состоянии тут лежит, лет пять - не меньше.
   Я смотрю на магазин и вижу на гильзах уже проступившие пятна коррозии.
   - В общем, ясно, - говорит Карташов. - Я себе беру вот эти пять, буду сам патроны маслом обтирать и пружину в магазине. Советую сделать то же самое, а вообще дам команду в роте - надо на магазины бирки присобачить с фамилиями, тогда и не будет таких неприятностей. Хотя сегодня оно и лучше, что так все вышло. И мы снова замолкаем. Я ухожу на узел связи и сажусь в курилке. Начинается "обратка". Сначала задрожали руки, я затягиваюсь дымом еще глубже и смотрю в одну точку. Из штаба на узел зашел отец Сергий, и в таком состоянии сразу же увидел меня. Я его не сразу и заметил. Священник присел рядом, помолчал, потом спросил, случилось чего, может?
   - Да, так...
   Я попытался отшутиться, и тут мне неожиданно стало смешно. Я бы мог рассказать, что дико устал от сероводородной вони бочки с водой, я устал от взрывов и очередей, к которым уже привык, будь они неладны, устал от этих чужих руин, где только смерть, горькая пыль и страх. И я здесь хотя и живой, но почти не чувствую запаха сигарет, вкуса еды, я почти забыл, какого цвета небо, потому что не помню, когда в последний раз думал об этом. И я не говорю ни слова, только смеюсь все громче.
   Отец Сергий приглашает меня в свою церковную палатку и там осторожно расспрашивает, что сегодня произошло. Но осторожничает он зря. Все ведь благополучно. Я рассказываю ему про девять месяцев своей жизни, про первый подрыв в начале декабря, когда в первом батальоне пожалели солярки и повезли дембелей на броне, а взрыв разметал их кого куда. Про Филимона, про птицу с когтями в высоте, которая летает и смотрит на нас своим цепким взглядом, про Карташова и сегодняшний случай с автоматом.
   - Ты хоть понимаешь, что сегодня произошло? - выслушав, спросил отец Сергий
   - В рубашке родился, понимаю
   - Это ты зря себе приписываешь. Просто Господь не допустил, чтобы ты погиб, и командир ваш, и лейтенант твой, как его, Карташов?
   - Да.
   - Именно сегодня утром ваш дежурный по роте почему-то именно на эту спецоперацию достал тебе магазин с самого дна ящика, и ты решил пристегнуть именно его и именно в этот раз. И не погубил душ. Они хоть и бандиты, но тоже живые, им свой суд будет. И все, кто рядом с тобой был, - тоже живы. И командир, который отдал приказ, в том числе. Ты откуда родом будешь?
   - С Урала, из Оренбуржья. Город Орск. Он и в Европе, и в Азии. У нас там сейчас вся степь в тюльпанах.
   - Знаю-знаю, холодильник такой был у меня, - улыбается батюшка, - а тебе пора вырасти. Вот прими как данность, что до сегодняшнего дня ты был ребенком, несмышленышем, а сегодня неожиданно понял, что уже вырос, что мир намного шире, чем рассказывали мама, папа и командиры. Что в нем, помимо человеческой воли, всех мыслимых грехов и грязи, есть еще и свет. И сегодня вышло так, что один лучик упал на всех вас. Подумай об этом, а когда будешь уже дома, сходи в церковь, посмотри в глаза священникам, и к которому сердце потянет - иди. Исповедуйся, как на духу все выложи, и прощайся с оружием. Не просто сдай в оружейку, а именно попрощайся. Это совсем не игрушки даже для больших детей.
   После этого разговора меня неожиданно отпустило. Я и так, и сяк перебирал в уме все возможные варианты, и выходило все именно как необъяснимое стечение разных обстоятельств или одна большая закономерность. Цепочка чьих-то халатностей превращается в могучее течение. Оно выносит нас либо на мель, откуда можно легко выйти на твердую почву, либо на середину реки, где ты лучше всего виден когтистому хищнику в высоте.
   Утром я встал бодрый духом и после завтрака пошел на узел связи. Ряба сегодня едет в Ханкалу и сияет улыбкой. Для него это пока военная романтика, его захватывает адреналин и дух приключения. Пусть, не буду ему ничего говорить. Я-то точно знаю, что это до первой переделки. Потом будет апатия и страх выходить за территорию КПП, который через два дня сменится необъяснимым влечением к опасности, он начнет опять проситься на выезды, запустится та самая военная программа в человеке. Чистая биохимия: адреналин расщепляется на эфедрин - сначала после боя тряска в руках и смех, потом дикая депрессия, и все по новой. Круг замкнулся. Но программа работает, здесь главное не терять головы и осторожности, иначе система очень быстро придет в полную негодность из-за внезапного острого отравления свинцом или куском железа, и этому несказанно рады будут только черви. Но мне становится не по себе от мысли, что эта программа не остановится и на гражданке, и как дальше жить, я пока себе представляю очень и очень слабо.
   На узле меня ждет новость. На шестое мая назначена наша партия. Это услышал и наш человек-гора, начсвязи Юшин:
   - Значит так, - говорит он, - если уже есть конкретный срок, то поступим следующим макаром, завтра ты, - он показывает на меня пальцем, - в крайний раз выезжаешь с разведкой на спецоперацию, после этого все на сохранение, я смотрю, бойцы уже хорошо поднатаскались, справятся. Едете в Заводской район. Там раньше проходил передний край и лесополоса до сих пор заминирована, но дороги "чистые", потому шаг влево - шаг вправо может плачевно кончиться. Так что давай, сделай свой дембельский аккорд красиво, и осторожнее там, осторожнее.
   - Отработаю в лучшем виде, товарищ подполковник.
   Дежурный по роте разбудил меня еще до рассвета. Молодой сержант сказал, что от оперативного из штаба пришла команда - поднимать всех, кто выдвигается на спецуху, и через двадцать минут построение. Это означало только одно: операция будет серьезная, и во избежание утечки информации решение о выдвижении на час раньше было озвучено непосредственно перед выходом. БМП сегодня тоже не идут, от них много лязга. Вот уже почти бесшумно из парка выруливают БТР, фары не включают. Регулировщик с фонарем направляет их в предрассветных сумерках. Вот уже в своих маскхалатах-афганках и шлемах-куполах с щупами, миноискателями и собаками идут саперы, откуда-то из темноты выруливает два взвода махры - у них с собой два РПГ и пара АГС, появляется и отделение РХБЗ со "Шмелями" - это вообще оружие серьезное, недаром их никто не хочет сажать в свой БТР. Но вот уже невысокий подполковник пресекает ропот и волевым решением определяет огнеметчиков с пехотой. Подпол - это Аристархов, начальник разведки бригады, - приземистый, бесцветный, с водянистыми ледяными глазами, почти как и все разведчики. Если он сегодня старший - это означает только одно: будет зачистка какого-то района. Колонна техники строится и глушит двигатели. Последняя проверка, перекличка по боевому расписанию. Команда "по машинам", топот пары сотен ног, стук люков и каблуков по броне. "Заводи", теперь уже включаются фары, за КПП вся колонна набирает скорость. Пока идет вполне привычная работа: ориентиры, точки, радиообмен. Центральное боеуправление отвечает заспанным голосом сослуживца Рамиля Губайдуллина из нашей роты. Кажется, он вообще живет на ЦБУ - приходит, когда все уже спят, при подъеме роты его никогда уже нет. Питается он тоже по обстановке, потому очень тощий, но голова у него работает отлично. Сейчас он принимает от меня контрольные точки и передвигает флажки на карте, а дежурный по артиллерии передает все сведения в дивизион. В случае чего нас прикроют, вся карта покрыта метками высот и точек целей. Вот уже появились в рассветном тумане промышленные силуэты нефтяного завода. Ехать осталось совсем немного. Колонна тормозит на окраине пригорода, махра рассыпается, занимая оборону. Впереди дорога перекрыта старым "Уралом". По глазам Аристархова вижу, что ему это все очень не нравится. Он отправляет меня вместе с саперами проверить машину, и пока мы приближаемся, я передаю в наш БТР, чтобы включили "Пелену". Через секунду в наушниках раздается скрежет, система радиопомех заработала, чтобы не лопнули перепонки, включаю режим шумоподавления. Саперы очень быстро проверяют машину, самые "популярные" места для закладки взрывчатки чистые. Мы расходимся в шахматном порядке по обочине, и я машу рукой водителю головного бронетранспортера. Он дает по газам, и стальной нос мнет шасси "Урала", а еще через секунду с металлическим глухим стоном и треском древесины он заваливается на бок и переворачивается в овраг. Дорога чиста. Начальник разведки отправляет наш дозор вперед. Я иду в среднем звене. Впереди Бабай и молодой, стажируется. Вот боец замедлил ход и застыл как вкопанный. Он поворачивается к башкиру Бабаю и ничего не может сказать, только показывает пальцем куда-то на обочину, через пару секунд к нему возвращается дар речи, но боец заикается:
   - Ф-ф-ф-фугас, в-в-вон!
   Бабай поднимает вверх руку и направляется к поваленному бетонному столбу на обочине. В следующую секунду из мелкого лесняка в пятистах метрах звучат щелчки выстрелов, тонкий свист и с дерева рядом полетела щепа, земляные фонтанчики взвились на обочине, а из асфальта выбились искры. Мы падаем в щебень и пыль, по нам работают. Передаю по станции обстановку и получаю приказ - обозначить целеуказание. Смотреть, смотреть в оба! Вот еще очередь, вспышка и пороховые газы шелохнули листву, засек. Теперь лишь бы заметили коробочки. Передаю наводчикам, чтобы следили за трассой, и посылаю в лесняк две длинные очереди. Теперь надо сматываться с этого места, и, я как при отжимании, встаю на руки и несколькими толчками от земли смещаюсь вбок, перекатываюсь. И вот уже заработали крупнокалиберные КПВТ с коробочек. Над мелкими деревцами вдали в воздухе зеленая каша из листьев, опилок и каких-то ошметков, занимается огонь. Но скорее всего тот, кто стрелял, уже ушел из лесопосадки.
   - Ничего-ничего, - говорит Аристархов, - мы их спугнули, но тут со всех сторон район блокирован, и улицы все прочесываются, далеко не уйдут.
   Саперы надевают свои бронированные костюмы, и вот Бабай уже как ребенка тащит в руках гаубичный снаряд. Взрыватель снят, а в носок забит пластит, но нет электродетонатора, не успели доделать.
   Аристархов приказывает саперам отнести фугас на пустырь и там накладным зарядом уничтожить. Саперы берут моток провода, импульсную машинку с ручкой и шашку тротила. Через пять минут все готово, они подают сигнал укрыть людей. Все припадают к земле. Глухо лопнул воздух и дрогнула земля, волной обдала кислая вонь взрывчатки. Готово.
   Становится немного спокойнее, вот уже с одного из заслонов передают о задержании трех человек - у всех синяки на предплечьях и исколотые руки. Пытались выйти под видом гражданских, но о них уже все были в курсе. Да, в общем, и все понятно. Мы с начальником разведки едем на этот заслон. По дороге наблюдаем, как работают армейцы. Мужики-контрактники в шахматном порядке идут по улице и угрюмо смотрят по сторонам, в километре впереди стоит бронированный тягач, которые все называют "бешеная табуретка". Возле него лысый здоровяк в песочного цвета "горке". Лысый, мускулистый, но такой же бесцветный, холодный и водянистый, похожий на полуторалитровый пластик, в который зачерпнули из речки.
   - Здравия желаю. Вот и наши гости дорогие, да непросто - с сюрпризом, сейчас сами все поймете.
   - Где они? - спрашивает Аристархов.
   - Вуаля, - здоровяк заводит нас за машину.
   На земле с мешками на головах сидят трое в грязной одежде. Следы задержания видны и на теле, один наскоро перевязан.
   - Вот, самый интересный вот этот фрукт, - говорит здоровяк и снимает мешок с головы одного из пленников. Мы видим заплывшую синяками, но славянскую физию. Аристархов досылает патрон в патронник и ставит на предохранитель:
   - Я с ним побеседую накоротке, и подмигивает офицеру в "горке".
   - Да пожалуйста, как хотите, - отвечает тот и резиново улыбается.
   Аристархов подходит к пленнику и рывком поднимает его с земли:
   - Встать, гнида! Пошли, всё, отжил свое, быстро!
   - Куда? - начинает мямлить задержанный.
   - Далеко не поведу, тут в овраге и останешься.
   Через пару шагов Аристархов резко бьет прикладом в лицо пленнику и тут же прямо возле уха дает очередь. Еще одним ударом валит его на землю и начинает, как робот, повторять вопросы:
   - Как тебя зовут? Как тебя зовут. Отвечай быстро!
   - С-сергей.
   - Почему здесь, кто тебя готовил, где? Считаю до трех: раз, два...
   Задержанный начинает плакать, садится на землю и рыдает, повторяя "не убивайте, не убивайте, не убивайте".
   Подходит здоровяк в горке и льет воду из бутылки на голову пленнику. После этого он спокойным и даже добрым голосом говорит:
   - Вот и умница, сейчас ты нам все расскажешь и будешь жить. Правда же, расскажешь?
   Тот согласно кивает. Через минуту он вываливает все, что знал, рассказывает все о себе.
   - Сам я из солдат, стояли на блоке. Начал захаживать один молодой из местных, лет восемнадцати, Идрис. Приходил всегда с сигаретами, общался, говорил, что живет рядом. Потом принес героин в свертке, предложил уколоться, ну мы вдвоем в карауле были, согласились. Он так с пару недель приходил с "чеками", уже надо было, а денег нет, да он и не продавал. В тот вечер, пару месяцев назад это было, он пришел как обычно, мы с напарником моим его уже ждали. Пока мы сухое горючее разожгли и присели с ложкой, чтобы не было видно, как готовим, Идрис достал нож и воткнул Михалычу, напарнику моему, прямо в шею. Я и вякнуть не успел, а он уже автомат у него забрал и на меня наставил. Сказал, пошли со мной, все равно тебя свои же теперь порешат за такое, а там будут и деньги, и герыч. Жили на квартире, нам обещали дать по 200 долларов за установку и подрыв сегодня, но вы приехали раньше, не успели установить, хотели уйти. Что, меня теперь расстреляют, да?
   Аристархов смотрит на наркомана с презрением:
   - Нет, патроны на тебя тратить жалко, будешь военным следователям свои душещипательные истории рассказывать. Какой, говоришь, адрес у той квартирки-то, где вы наркоманили да готовились? Пятиэтажка в Старых Промыслах, где хинкальная? Вот и умница! Будешь жить, если до Ханкалы довезут. А вот как - это я уже не знаю. Давайте, грузите их в тягач, надо будет особистам их передать, а мы навестим адресок тот по дороге.
   Аристархов берет у меня тангенту и просит перевести "Сыча", командира разведроты, в закрытый канал. Через минуту сквозь треск прорывается голос: "Дозор, я Сыч, прием!"
   - Сыч, я Сыщик, прими адресок и с группой туда побыстрее, забирайте всех и все, что там найдете.
   После разговора я перевожу станцию на боевой канал, и сразу же прилетает сообщение: на элеваторе вдалеке замечен человек в гражданском со снайперской винтовкой.
   Аристархов долго не думает: "Уничтожить! Как они мне все надоели!" Где-то в километре раздается глухой стук КПВТ, потом два удара, шипение реактивных гранат и глухие взрывы. Все затихает.
   - На сегодня всё, - бросает начальник разведки, - всем сбор, по машинам. Едем в бригаду.
   Уже в БТР мне становится страшно, хочется, чтобы быстрее стали видны бетонные блоки нашего КПП и металлические конструкции ангаров завода, на котором мы стоим. Я на автомате передаю боеуправлению контрольные точки, вот уже поворот на бригаду. В голове пульсирует только одна мысль: всё, всё, всё, это всё. Вот я уже на месте зарядки оружия, отстегиваю магазин и засовываю в карман разгрузки, контрольный спуск, предохранитель, автомат стволом вниз и на узел. Сдаю дежурному "калаш" и магазины и только теперь замечаю загадочные улыбки сослуживцев:
   - Ну, рассказывайте уже, чего?
   - Во-первых, разведка еще до вашего возвращения накрыла этот притон. Разнесли там всех наглухо, изъяли видеокассеты с подрывами, радиостанции, пару автоматов и "Муху". Но это ладно, - рассказывает мне дежурный радист Виталя. - Подтвердили отправку нашей партии. Улетаем шестого мая, всё, через неделю ровно домой. С ЦБУ спускается худой Рамиль Губайдуллин, он слышал в эфире все наши переговоры, в курсе всего и один из первых узнал про партию.
   - Я вам еще добавлю, сейчас молодые на сводняке уже, все прикомандированные, не из нашей бригады, но из Московского округа. Теперь всё, нас на сохранение, а новеньких переводят в роту.
   - А куда их? Мест же нет спальных, всё под завязку.
   - Уже тепло, командир приказал ставить палатку прямо на узле связи. Тут и разместим. Потом мы домой, а они в здание.
   - Ладно, Рамиль, пошли в столовку пожуем уже, а то ведь ты, считай, вместе с нами был, а жрать хочется - сил никаких нет.
   - Да, слышал все, я бы, наверное, обосрался, кому надо перед дембелем-то болванки обезвреживать? Вы с Бабаем отморозки. Меня от волнения до сих пор трясет и слона сожрать готов.
   Возле столовой мы встречаем саперов. Впереди все тот же Бабай с котелком. Я им с ходу говорю, пляшите, братцы-кролики. Все сразу понимают, в чем дело:
   - Партия? Когда отправка?
   - Итаааак, - изображаю ведущего Якубовича,- наша отправка шестого маааая!
   Все начинают пританцовывать и обниматься. Вот это новость! Самая лучшая за сегодня.
   - Ну что, пацаны, всё, на сохранение, оттопали свое по маршруту? Не знаю, как вы, а мы да. У нас замена есть.
   - Я еще с молодым похожу, - отвечает Бабай
   - А чего, не освоился еще? Сегодня же только фугас нашел.
   - Да, тупит понемногу, да и чего, в роте с ума, что ли, сходить? На инженерке вышел-пришел - день прошел
   В столовке как обычно - вонючая рыба, сушеная картошка, вареная колбаса и чай со сгущенкой. Рамиль достает пачку майонеза, вот с этим еще можно запихать в себя, а так - уже тошнит. Даже ночью сон приснился: захожу домой, а мать говорит, пошли обедать, гречка готова. Мне аж дурно стало.
   После обеда младший призыв бегает радостный, пополнение - это значит "духи", а значит, снимается куча обязанностей. Уже через час на узле связи с вещмешками стоят восемь человек. Среди них выделяется сержант. Судя по виду, ему далеко не восемнадцать-двадцать лет, как большинству, - намного больше. Мне становится интересно, кто таков и какими судьбами?
   - Сержант Владимир Стариков, он же Старый, во всех смыслах, двадцать семь лет. В армию пошел по идейным соображениям: служил в системе минюста контролером в тюрьме, достало в горькую ягоду. Решил в ОМОН устроиться, а мне и говорят, никаких переводов, только через увольнение. Ну я и ушел, а когда военник на руки получать, мне и сказали, "а чего это ты, милок, в армии-то не был?". Ну я и собрался. Да и в ОМОН потом устроиться проще.
   - Вот у тебя приключения, - все тихо удивляются.
   Вечером Старый, окрыленный первыми впечатлениями, пытается состроить из себя вояку, да и лычки явно давят. Но тут так не принято. Пока он никто и звать никак. По крайней мере, до выхода на боевые. Это не хуже моего, понимает старший сержант Паперный. Он на полгода младше призывом, коренастый курганский парень, обычно ходит на "Бамбук". Он берет с собой еще одного сержанта и подзывает Старого.
   - Пошли-ка, Вова, в каптерку.
   - Зачем? - щурится, предчувствуя недоброе, Старый.
   - Да поговорим, не бойся, введем тебя в курс дела.
   Дверь в каптерку находится рядом с комнатой, где мы сделали импровизированный спортзал. Я иду тягать штангу из автомобильных рессор и слышу только обрывки: "упор лежа принять", "борзеть тут не принято".
   Старый выходит из каптерки в задумчивости, и на следующий день просит назначить его в боевое расписание:
   - Вот это другой разговор, - хлопает его по плечу Паперный, - пойдешь со мной на "Бамбук", потом я на мачту засяду вместо Витали, а ты будешь на маршрут ходить.
   За оставшуюся неделю Старый, который старше большинства офицеров в роте, прочно занимает место в инженерном дозоре. Парень он крепкий, решительный. Уже после двух выходов командир саперов говорит Сухову, что связист на "Бамбуке" у вас - очень матерый, только лишь бы нос не совал, куда не надо, а то порывался даже на рынке торговцев построить. А с местными так нельзя. В крайний день я прошу нашего гору-человека Юшина назначить вместо меня "замком" именно Старого, несмотря на то, что он из самого младшего призыва в командировке. Во-первых, возраст, во-вторых, он из учебки уже не младшим, а сержантом вышел, в третьих - у него взвод будет всегда в полном порядке, без шатаний и разброда. Юшин согласно кивает. Карташов тоже доволен своим заместителем. Напоследок я пообещал отдать Старому свой маскхалат и камуфляж. Забирать вообще из командировки что-то хорошее не принято, все оставляем здесь, тем, кто тащит службу дальше: свитера, форма, разгрузки. Нам это никто не выдавал, сами, как могли, разыскивали, покупали на свои деньги. Я вспоминаю, как по прибытию даже сшил себе ботинки из сапог. На складах, может, оно и есть, вот только вряд ли на всех, и никто ничего не даст, так что крутись как хочешь.
   Шестого мая мы уже стоим на плацу с подсумками, в них пустые магазины, худые вещмешки в руках. Построение длится уже час, скоро мы должны двинуться в автопарк. Рядом с ним вертолетная площадка, и далее по обратному маршруту. Аэропорт "Северный" - Моздок - Москва.
   На плац вышел начальник штаба, провел перекличку и объявил, что в связи с праздниками командование "закрывает небо", вводится усиление. Партии сегодня не будет, она перенесена на пятнадцатое число.
   В тот момент "оборвалось" внутри не только у меня. На глазах сияющие лица превратились в кислые мины. На узле связи нас недоумевающим взглядом встретил Карташов:
   - Вы чего, уже домой слетали и решили вернуться?
   Но нам не до шуток. Еще десять дней в бригаде. Бесконечные, пустые, одинаковые десять дней.
   Обозначается и вторая проблема. Нас исключили из списков роты. Можно спать в палатке, но в помещении наши места уже заняты.
   Мы решили по-другому. Начальник связи живет в центральной командно-штабной машине. На другом конце узла рядом с воротами стоит наша разъездная "шишига" Лыкова. Вот в ней мы и будем жить, а если выезд - освободим на время.
   Место оказывается удобным еще и тем, что под рукой всегда рабочая радиосвязь. Если что-то нужно, то идти необязательно, можно передать - принесут. Нас нет в списках, а потому мы не ходим на разводы, один раз в день кто-то ведет подразделение в столовую, хоть какое-то разнообразие. На стенке календарь, где ежедневно и старательно зачеркивается прошедший день, на столе - самодельные нарды из куска картона и хлебного мякиша. Утро начинается всегда одинаково. К нам приходят двое дембелей-разведчиков, и начинается турнир. Изредка разведка выигрывает, но все больше остается с носом. В машине мы размещаемся втроем: я, радист Виталя и Витька Крючков, он же Крюк. Наша дембельская троица. Полное ощущение замкнутого безвыходного цикла. Каждый день одно и то же, и даже погода не меняется - жара и солнце. Машина стоит под навесом, и только он спасает нас от неминуемой поджарки заживо в кунге.
   Сегодня я решил сводить роту на обед. Молодняк берет дополнительно два котелка, набрать еды Витале и Крюку. Я стою рядом с радиомачтой, в эфире как всегда - колонны, разведка. Вдруг где-то вдалеке слышен сильный взрыв, и эхо от него разлетается в городе между домами. В эфире мат. Следом ухает еще один. Что-то происходит на маршруте. На радиосвязи сегодня дежурит Паперный. Он начинает вызывать дозоры, запрашивать обстановку. Через минуту отвечает Цырен и становится известно, что произошли два подрыва: соседней бригады и нашего "Апельсина". Что у соседей - неизвестно, у нас - один "двухсотый карандаш-щуп", то есть боец-сапер.
   Предчувствия самые мрачные. Рота строится в тишине, и мы бредем к столовой. "Апельсин" возращается, вот головная машина свернула на кишку разбитого асфальта, поднимается шлагбаум. Мы стоим с котелками возле столовой и всматриваемся в заходящую колонну в поисках той самой брони, на которой везут...
   На втором БТР едет "Пароход" - командир саперной роты, рядом с ним тело, накрытое плащ-палаткой. Видны только грязные ботинки и безжизненно свисающая рука в запекшейся крови. Когда колонна проходит мимо нас, я даю команду "кругом, головные уборы снять". На молодых нет лица, для них стала очевидной эта реальность.
   В столовой повисает густая тишина, стучат только ложки по стенкам металлических котелков. Заходят и наши с инженерки - Старый и бурят Цырен. Я задаю им только один вопрос:
   - Кто?
   Ответ бьет по нервам так же, как металлический звон ложек о солдатские зубы, и он безжалостный, как стук осколков по броне. Крайний дембельский выход стал последним - погиб Бабай.
  
   V
   Вечер на старом грозненском заводе превратился в курагу на ветках, свернулся и скукожился в печальной ненависти к птицам. Они клюют на ветках и на земле зеленый, невызревший, но уже высохший и никому не нужный урожай фруктов, утаскивают в свои гнезда куски солнца и уносят в небо чьи-то жизни.
   На ужине в столовой пустовало место, но стоял котелок с кашей, кружка чайной водянистой известки на сгущенке и пара печенюшек рядом с вырезанной на досках стола надписью "Пусть земля тебе будет пухом, Бабай. Погиб 10 мая 2002 года".
   У Цырена "обратка", дрожат руки, и он говорит без умолку. Рассказывает, как они с Бабаем ели сухпай в тени, а потом пошли обратно. При возвращении глаз опытного сапера заметил перемены в ландшафте. Это было почти на рефлексе: камни лежат не так, появились комья дерна, прибита и притоптана пыль на обочине. Включили "Пелену", Бабай пошел прощупать и рассмотреть место, от которого шла волна тревоги и холода по затылку и спине. Он все увидел и заметил: и обычный грубый полевик, и снаряд. Но радиопомехи были бессильны, а времени слишком мало. Взрыв отбросил Бабая и молодого напарника Макара на несколько метров, пехота засекла движение в разрушенной пятиэтажке недалеко от дороги и открыла огонь:
   - Я одиночными расстрелял туда магазин, - рассказывал Цырен, - потом побежали к Бабаю. Вот мы сидели, и вот он уже неживой лежит. Дичь, дичь, дичь.
   После взрыва Макар отполз сам, потом встал, шатаясь.
   Медик оттащил и осмотрел Бабая. Сказал, стой он хоть несколько сантиметров левее или правее - отделался бы контузией, но остался жив. А так, осколок со спичечную головку влетел как раз сбоку и в сердце. Там, где пластин у бронежилета нет. А меня просто разрывает осознание того, что если бы не это чертово усиление и не отмена полетов, если бы Бабай не лез в пекло в оставшиеся дни. Он уже мог быть дома, мог быть жив. Мог бы... "Эх, шайтан", - как сам он часто говорил.
   После ужина из санчасти зашел и Макар:
   - Я у вас посижу, а то там замполит сейчас в роте боевой дух поднимает у наших, а я это слушать не хочу.
   Макару прокапали церебролизин и поставили магнезию. Но говорит он громко, после контузии почти не слышит:
   - Башка гудит - не могу, все звенит. Темень в глазах была, сейчас вроде получше стало.
   Макар растягивал слова, а голова у него, точно у старика, дрожала мелким отрицанием. Он говорил и постоянно мял непослушные руки. Мне было все понятно. Война для него закончилась, полетит вместе с нами в Подмосковье, будет комиссия, и скорее всего оставят дослуживать уже в пункте постоянной дислокации, если не спишут на гражданку.
   Даже ночь после всех дневных переживаний была какой-то особенно тихой, не слышно было даже привычных выстрелов, молчали и наши блок-посты. Поздно ночью опять захаркали и заухали наши дивизионные минометы, но, как обычно, мы ничего не слышали, только постовые с утра рассказали, что артиллеристы вдобавок ко всему подвесили над высотой в пяти километрах крест из осветительных мин. Он догорал в небе, освещая округу фосфорным белым светом. А потом все стихло, и время пошло своим чередом.
   Оставшиеся несколько дней были тягучими. Надоели нарды и узел связи. Мы просто молча лежали на кушетках в кунге и смотрели маленький телевизор, который собрал наш радиомастер из нескольких сломанных.
   И вот снова обычное утро, такое же, как и десять дней назад. Автоматы, пустые магазины в подсумках. Пустые магазины - это как сухие весла. Отстреляли, отгребли, приплыли. Уходит наше прожаренное солнцем время, уходит в прошлое наша война, уходят наши дни, уходят...
  После переклички начальник штаба бригады благодарит всех за службу, доводит до нас график движения и порядок убытия подразделений.
   Наша бритоголовая колонна в камуфляже тянется в автопарк. Он стоит на небольшом пригорке, с которого хорошо виден наш узел связи: вот центральная радиомачта, зеленый забор, бойницы постов. Еще вчера я кормил там нашу любимицу - крысу Машку, которая прижилась где-то между мешками с песком и осмелела до того, что брала хлеб из рук. Я бросаю прощальный взгляд на место, где провел почти год своей жизни. Сейчас, наверное, Старый и Цырен уже топают по маршруту, Паперный на центральной мачте сидит и ведет журнал, общается с КПП и батальонами, постовые на местах, Сухов и Карташов через час с ротой выйдут на развод. Служба будет продолжаться. Всё как всегда, как обычно - изо дня в день. Но уже без нас.
   В автопарке особисты приказывают построиться в шеренги и достать магазины. Они подходят и шомполом продавливают подаватель до упора пружины вниз, перетряхивают вещмешки - не дай бог, кто-то прихватил с собой боеприпасы.
   Потом мы рассаживаемся в тень и слушаем воздух. Пока только привычные звуки: стрельба вдали, редкие машины проезжают по дороге на Нефтемайск. От напряжения по очереди всем кажется, что слышен свист лопастей и нарастает гул вертолетных двигателей, но это оказывается иллюзией или очередным грузовиком на шоссе в низине. Мучительно растворяется в бесконечности четвертый час ожидания, было слышно, как в бригаде подразделения сходили на обед, вернулись "Апельсин" и "Бамбук". И вот едва уловимо воздух подернулся стрекозиным легким жужжанием. Оно нарастает. Все смотрят друг на друга. Нет, не мерещится. Это вертушки. Все вскакивают с вещмешков и смотрят вверх. Вот уже видно, как на вертолетную площадку полетел оранжевый фальшвеер, поднимается мандариновый дым. Одна восьмерка садится, вторая кружит в зоне, их прикрывает один "крокодил", который закладывает развороты и отстреливает тепловые ловушки над пригородами. Первая партия отправляется на "Северный", мы в третьей. Стоим в воротах и наблюдаем, как второй вертолет заполняется под завязку. На смену ушедшей паре тут же приходит еще одна. Авиация организовала вывоз очень четко. Мы с Крюком тащим ящик со сломанными станциями. Юшин даже посмеялся: "Привез сюда это дерьмо, вот и увози теперь с собой". Кажется, что и ящик тот же самый, с которым я девять месяцев назад выгрузился на этой же площадке. Как будто кинопленку пустили в обратном направлении, и чудится, что должны, как в кино, обратно превратиться в почки листья, набежать осенние тучи, полить всё потоками воды, и оживут те, кого уже нет. Вертолет тяжело отрывается и на бреющем набирает скорость. Прощай навсегда, наша заводская бригада, пороховая гарь и кислая вонь взрывчатки. Но вместе с тем мне грустно от расставания с ребятами. Такая суровая, бессмысленная мужская привязанность до скупых слез и неглубоких букв на досках. Прощай навсегда - исписанная мелкими буквами страница жизни. Ее нельзя вырвать, и остается только перелистнуть, не оставляя закладок. Через три минуты посадка.
   "Северный" преображается. Уже и сорок шестая бригада, дислоцированная там, белеет новостройками, и взлетная полоса отремонтирована. Только здание аэровокзала, как старый калека, живет в воспоминаниях. Мы рассаживаемся возле него на небольшой площадке. Рядом сидят бойцы из комендантской роты. Они всю службу просидели в окопах на КПП бригады и каждый день видели все тот же пейзаж в секторе обстрела через бойницу. Над нашим зеленым выводком, словно клушка, возвышается огромных размеров солдат. Это Буня. Тоже земляк. Этому ничего не стоит завязать бантиком стальной прут. В первые полгода службы, чтобы не пугал своим видом начальство, его даже сослали на пилораму в Софрино. Там он жил почти гражданской жизнью. Я слышал, что в те времена на обед он каждый день съедал килограмм пельменей с пачкой майонеза, а на закуску был батон и литр кефира. Потом хозяину пилорамы стало накладно содержать Буню и его отправили с глаз подальше в окопы, закрепив за ним помимо автомата еще и гранатомет. Чего такой дурной силище-то пропадать? Помимо силы у него в запасе и такой же грубый, дерзкий юмор. Вот и сейчас он смеется над сослуживцем Артеминым и гладит его по кепке:
   - Не плачь, крошка, скоро прилетит большой вертолет и отвезет тебя домой к девочке с сисей и писей. У тебя же есть такая девочка?
   Артемин не понимает шуток и вообще тормозной и бессмысленный парень. Он сидит и рассуждает о том, что как-то затянулась наша перевозка и ночевать нам тут, прямо на асфальте. Ноет и ноет, только Буня находит в этом какое-то садистское развлечение:
   - Ну что ты, Артемин, все хнычешь. Увезут нас, не переживай!
   - Да как же, увезут! Мне сказали, что "корова" вообще на всю Чечню одна.
   - Конечно, одна, все лопасти об воздух стерлись уже. Вот она и увезет всех, а тебя лично, лично тебя вот тут и оставит! Будешь ходить сирый да убогий и в ворота на КПП в сорок шестой стучаться. Ничего, не бойся, они тебя накормят, если полы все вымоешь.
   Транспортный Ми-26 прибыл уже через десять минут, и сразу же стало ясно:все в него не войдут. Начальник от авиации переговаривался по рации со штабом и вызвал еще один "маленький". Было решено солдат и часть младших офицеров отправить на "корове", а старших и отделение бойцов погрузить в Ми-8. Начинала портиться погода, после дневной жары с Сунженского хребта налетали ледяные шквалистые порывы.
   Нашу погрузку в Ми-26 контролировал бортинженер, а перед этим еще раз проверили особисты и строго-настрого велели не держать патронов в патронниках, а если есть с собой гранаты, то запалы должны быть скручены. Это большей частью относилось к офицерам, у нас из самого опасного оставались только штык-ножи, да и то не у всех.
   Бортинженер оглядел всех уставшими красными глазами и начал свой монолог:
   - Внимательно слушайте все. Вы сейчас строитесь в колонну по пять, плотно строитесь, чтобы носы упирались в затылки впереди стоящих и кое-что еще кое-куда. Вот так заходите строем по рампе в вертолет и никто, слышите, никто не садится. Объясняю почему: при взлете вибрация ваших могучих тушек передастся через мягкое место на корпус машины и все может закончиться плачевно. Домой хотят все, потому делаем, как я сказал. В воздухе я подам команду, когда можно садиться.
   Нутро "коровы" похоже на гигантскую консервную банку, строй вошел плотно, не шелохнуться. Бортинженер появился уже со стороны кабины и оглядел всех:
   - Как взлетать, непонятно! Ладно, как-нибудь. Но, чует мое сердце, убьемся, ой убьемся.
   В вертолете поместились почти две полноценные роты. От причитаний инженера всем резко стало не по себе. Начался запуск, и мощный гул заполнил темное пространство, заложило уши. "Корова" взлетала по-самолетному, с разбегом, и вот уже прекратились толчки, мы в воздухе. Еще через пару минут все тот же инженер уже бодрым голосом передал по связи: "Внимание всем. Садись", и почти двести тел опустились на рифленый пол. Я припал к иллюминатору и посмотрел на бурую полосу Терека. Вертолет уносил нас прямо в закатное солнце.
   В Моздоке мы приземлились уже в сумерках. Небольшой переход. Очередная проверка магазинов и вещей ребятами в куртках ФСБ. Мы грузимся в Ил-76. На улице становится очень холодно, и мы в летней форме дрожим листами на ветру. В самолете запускается вспомогательная силовая установка, сразу же становится тепло, но появляется запах горелой резины. Еще через мгновение со стоном замолкает ВСУ и гаснет свет. Экипаж с фонариками осматривает что-то наверху, после этого лебедкой опускают рампу и слышна команда: "Выгружаемся". На улице уже ночь и очень сильный ледяной шторм. Нам теперь только дойти до "отстойника". В ночи это не очень простая задача, но в полной темноте мы находим палатки с кроватными сетками в два яруса и холодной печкой. Тут не теплее, чем на улице, но хотя бы не продувает. Кто-то высказывает мысль сходить по дрова и растопить печь, но через десять минут уже слышны крики и видны отблески пожара. Одна из палаток вспыхивает и в многометровых языках пламени сгорает за считанные секунды. Но внутри люди еще не расположились, так что никто не пострадал. Старший нашей группы - разведчик Аристархов. Он летит домой после очередных трех месяцев и упакован по полной: объемный рюкзак, спальный мешок, в котором хоть на снегу ложись - не замерзнешь. Он принимает решение печи не топить, всем в палатки и спать, кто замерзнет - бегать и отжиматься, но лучше укладываться по двое лицом к лицу, лоб ко лбу и дышать внутрь, в пространство между телами. Мы устраиваемся на сетке с Крюком. Действительно, удается вздремнуть в таком микроклимате пару часов, но уже скоро мы с еще десятком таких же бедолаг делаем зарядку. Как только из темноты выступают различимые очертания, сразу же находятся дрова и умывальник неподалеку. Пока Аристархов спит, мы приносим сушняка, поленья и растапливаем печь. Утром бояться нечего, все меры предосторожности соблюдены. Вот уже в тепле началось оживление, буржуйка заставлена банками с кашей и тушенкой, котелками с чаем. После холодной ночи в мучениях - заслуженный завтрак. Проснулся и подполковник Аристархов. Посмотрел на нас и не сказал ни слова, потом подозвал нескольких сержантов и распорядился проконтролировать прием пищи:
   - Давайте, пока я схожу в штаб и справлюсь по вылету, вы тут заканчивайте завтрак. Когда я приду, все должны быть в сборе. Вопросы?
   - Никак нет.
   - Вот и отлично, и не спалите тут ничего, одной палатки хватит.
   Уже через сорок минут присланный на замену неисправному военно-транспортный Ил унесет нас за облака, над которыми будут хорошо видны пики Эльбруса и Дыхтау. Высотное солнце зальет салон и будет освещать не по-весеннему загорелые спящие лица. Мы проснемся уже через два с половиной часа в Подмосковье, а еще через час в бригаде все тот же Ходарев поблагодарит нас за службу и скажет какие-то напутственные слова. Я разобрал только "неуставщина", "пьянство", "достойно уволиться".
   В роте на тумбочке в новенькой форме и берцах стоял все тот же Шиша. Почетный дембель и вечный дневальный.
   Когда мы зашли, он вместо вызова дежурного по роте подал команду "духи, строиться, матрасы и лифчики вскатку" и заулыбался.
   Я подошел к Шишкину и поздоровался с ним:
   - Ну чего, когда ты уже дембельнешься?
   - С приездом, Платон, - зашепелявил он, - ротный сказал, через три дня отпустит.
   - Ну как тебя тут, не обижают?
   - Неее, я ж теперь дембель, кто меня обидит, я свое отлетал, теперь есть кому. Позавчера вообще молодых привезли, это даже не наши духи уже, прадухи.
   Дежурным по роте стоит молодой незнакомый сержант, кругом новые лица. Москалев вышел из канцелярии и уже не как командир, а просто, как-то буднично пожал руку каждому:
   - С возвращением, мужики. Завтра по домам. Я через час уйду, сдавайте оружие. А для тебя, Платон, сюрприз.
   Он позвал дежурного со списком личного состава, дал мне ее со словами "пробегись по фамилиям". Я удивился, увидев свою.
   - Да-да, позавчера, считай, ровно через полтора года, к нам прибыл точно такой же сержант, полный тезка, даже инициалы такие же. Я, чтобы не морочиться, решил за ним закрепить твой автомат.
   - Вот и отлично, только пусть сначала почистит, я после крайней спецухи им больше не пользовался, там нагар замучается счищать, - улыбнулся я.
   Молодой младший сержант оказался живым пареньком из Иванова. Ему прочли лекцию о том, что выпала великая честь бегать на тактическом городке с автоматом почетного дембеля-однофамильца, только для этого оружие должно не блестеть, а светиться изнутри.
   Интересные бывают совпадения, как будто в толще перевернутых страниц начался новый, свой замкнутый цикл. Но пора двигаться дальше. Вот уже какой-то боец из новеньких принес мне телефонную карточку: "Товарищ старший сержант, тут 40 минут междугородки, старшие сказали вам передать".
   На узле связи я звоню домой, слышу голос и слезы матери, но уже радостные. Как-то непривычно быть не у дел, чувствовать себя одной ногой за КПП. Но жизнь идет дальше, нужно готовиться. Домой решаю ехать в военной форме, в новой, но без выпендрежа и дембельской "новогодней елки". В финчасти еще утром получил свои дорожные. Раньше все заработанные боевые выдавали тут же в поселке, в банке. Из-за этого расплодилось шакалье, как на падаль бежали на запах чужих, пропитанных кровью и потом денег. Многие до дома так и не доехали. Слышал, что по наводке своих же офицеров дембелей грабили, а самых несговорчивых убивали. Теперь система другая: небольшая сумма на дорогу - приодеться, купить еды, и бумажка с номером личного счета до востребования. Через неделю можно будет уже из дома отправить запрос и все оставшееся переведут на личный депозит. Я даю некоторую сумму молодому, и тот через полчаса приносит из магазина новенький камуфляж, берет и шевроны. Ботинки у меня хорошие, крепкие. Остается только пришить фурнитуру и прикрутить нагрудные знаки.
   Вечером после ухода ротного нас зовут в каптерку. Это давняя традиция - духи накрывают стол дембелям. На нашей "поляне" тушеная картошка, жареная рыба, дембельская каша из печенья со сгущенкой, большая чашка пельменей. Посередине огромная полуторалитровая бутыль с водкой. Пить особо не хочется, так, для сна, завтра с утра подписывать обходной, и не хочется влететь с перегаром, да и подводить Москалева тоже. Завтра уже гражданка, а там - хоть залейся.
  
   Утром после развода снова построение убывающих в запас. Тех, кто не покинет часть до вечернего развода, Ходарев пригрозил посадить на гауптвахту. И мы знали: если этот обещал - так и сделает, но, с другой стороны, по доброй воле оставаться в бригаде никто и не собирался. В пыльной форме в середине мая с загоревшими до черноты лицами, с парадкой или гражданкой в вещмешках, без опознавательных знаков, шевронов и даже кокард на кепи мы собрались в курилке на контрольно-пропускном пункте. Последним подошел верзила Буня из комендантской роты. Я вспомнил наше знакомство. Оно состоялось поздней осенью 2000 года и началось с того, что в день прибытия из учебки ему понравились мои ботинки. В силу того, что я раза в полтора меньше Буни по комплекции, новенькие облегченные берцы перешли победителю. Но... интеллект всегда превыше силы. Вскоре вся междугородняя связь на территории бригады была в моих руках. Еще бы - начальник телефонной станции, а попросту комнаты с огромными полками разноцветных спагетти из проводов. Уже Буня хотел пообщаться с домом, в магазине продавали специальные карточки, и при помощи пин-кода с одного лишь автомата на всю часть можно было позвонить родным. Но автомат парой ловких движений мог запросто отключиться в самый неподходящий момент, после чего и карточка оказывалась обнуленной. Сотовые телефоны тогда только входили в широкий оборот, и простой солдат о нем мог разве что мечтать, да и то только во сне. В общем, очень скоро уже новенькие ботинки ко мне вернулись, да еще и с довеском в виде сгущенки. Теперь мы уже старые приятели, а еще мне заранее грустно от того, что он сойдет с поезда, когда до моего дома будет оставаться еще больше двенадцати часов пути. Странно как-то все подходило к своему завершению: как будто и не было ничего. Прощание с Шишей, КПП, лесная дорога до станции и электричка до Ярославского вокзала. Ночь шатаний в пьянящей джин-тоником Москве, и вот плацкарта - целый вагон дембелей, хохот и запах конюшни, выбитое стекло в тамбуре и разборки с линейной милицией.
   И вот вокзал Самары. Конец весны, душный полдень, только почти неуловимый ветерок тянет со стороны Волги облака. Как и два года назад: все те же мешочники с шоколадом, мороженым и вяленым жерехом. На перроне - броуновское движение под звуки баяна. Одноногий дед играет "Амурские волны", потом видит военных и выдает нетленную "Рио-Риту". Музыка залихватски закручивается, смешивается с хрустом сцепок и лязгом колес. Светлый и грустный пасодобль гуляет по вокзалу и улетает в мглистое небо. Сизая дымка оседает внутри и саднит. Начинается другое время, другая жизнь - вдали от тех мест, где в людских глазах так много бога. И я пока не представляю, как жить дальше, и как понять этот мир, от которого я почти отвык. К Буне подходит женщина с кульком семечек:
   - Ой, господи, Володька, ты! Отслужил. К мамке?
   Буня мнется и от неожиданности смущаясь, выглядит как тряпичный розовый слон. К женщине присоединяется сестра с золотыми зубами, она в цветастом платье с крупными маками и с кульком семечек в руках. Узнает и тоже радуется.
   - Да я сначала тут в Самаре к брату зайду, отмоюсь, переоденусь, а уже завтра при параде явлюсь, - бубнит Буня.
   - А я сейчас в нашу Тамбовку еду, прямиком к мамке твоей зайду с такой новостью, выпьем с радости обязательно.
   Мы смеемся, потом крепко, по-мужски обнимаемся, прощаясь. Деревенские бабы смотрят на нас и громко рыдают. Буня поворачивается, лихо хватает заплаканную соседку в охапку и начинет танцевать под звуки баяна. Где-то вдалеке летают птичьи крики. Чайки над Волгой кружат в прощальном вальсе.
  
   МЕТАНОЙЯ
  
   I
   Поезд замедлил ход, и состав вошел в ущелье. До станции еще минут сорок черепашьей нерасторопности и мерного покачивания. В тамбуре от дыма уже режет глаза, но уходить почему-то не хочется. Говорить тоже. Ни слова. Ранняя тишина, только туманное тусклое освещение отражает в окне припавшее лицо. Бессонная ночь волнений. Кажется, что дома все по-другому: изменился город, изменились люди, изменился век. В новое столетие я въехал в вагоне, пропахшем потом и дешевым куревом. Это произошло в ту самую июньскую ночь пару лет назад. И в этих неожиданностях временного течения теперь изменилось только направление моего движения. Стук колес гулко отражается от скал и уносится сквозь блеклое мельтешение фонарей в темную рощу, за которой течет Урал. Туда, где набухает массой рой электрических светлячков. Знакомые, родные утренние окна рабочих окраин медленно проплывают под глухой пульс сердца в ушах.
   На станции начинается легкий дождь. Дородная проводница опускает лестницу и зычным голосом приказчика объявляет стоянку в две минуты.
   Из вещей у меня только хороший камуфлированный рюкзак с пропиткой. В нем старая форма, документы да пара фотоальбомов. Я легко закидываю его на плечо и выхожу в молчание улиц и ожидание такси. Станция совсем не изменилась, даже свекольный отпечаток пятерни на двери с надписью "милиция" толком не отмыли, теперь он стал почти черным. Все также лежит поваленное дерево, на которое так любят опадать осенние развеселые проводы, а по весне пробиваются совсем зеленые компании призывников. Коры на мертвом стволе совсем не осталось, только желтый ствол, отполированный до блеска посиделками.
   Детство этих деревьев пришлось на военные годы. Работники эвакуированных предприятий посадили возле станции парк, он взошел и окреп под дымами труб, а теперь тихо умирает вместе с погибшим заводом. Еще несколько лет назад остыли металлургические печи, и предприятие ушло в небытие вместе с технологиями вековой давности. Остался только небольшой двухэтажный поселок, где в стены каждого подъезда въелся запах старых досок, пыльной птичьей чердачной старости и жареной картошки. Остались брошенные и не нужные сами себе люди, которые коротают мутные дни на самопальных древних палисадных скамейках.
   Из окна машины хорошо виден пляж на берегу Урала. Прямо напротив того песчаного берега, где меня провожал коллектив, теперь стоит шапито летнего кафе. Река недавно опомнилась от половодья и на низком мосту видны наносы ила и старые почерневшие доски, смытые течением с дачных участков. От Урала дорога в город ведет через яблоневый цвет. В садах громко поют птицы. Я приехал очень рано, на часах едва только шесть, в улицах еще замер покой, сон и почти забытая, мертвецки уставшая сумеречная безучастность. Безлюдно, только асфальтовый шорох редких машин. Я выхожу за триста метров от своего подъезда, хочу прогуляться по аллее и немного одиночества перед радостной встречей: побыть вместе с запахом влажной земли, с цветущей акацией и степным горизонтом между домами. Возвращение - это тяжело, радостно и надсадно. Будто не я, обритый наголо и нетрезвый, шел здесь в веселой толпе с друзьями и родственниками на трамвай до вокзала.
   Два года - как мало, в сущности, но иногда и отмеренного срока не хватает, чтобы понять, насколько мимолетная и хрупкая жизнь. Насколько бесценный и неповторимый каждый ее момент и каждый настоящий человек на твоем пути, который лежит в лунном поле, в пересеченной и непересекающейся ночи. Настоящий, способный честно взглянуть на тебя незамутненным взором ребенка, безропотно взвалить на плечи тяжелую ношу своей судьбы, порадоваться, на первый взгляд, ничего не значащей мелочи, понять, что способен все изменить одним лишь шагом и идти по дороге, приняв все как есть.
   И вот последняя остановка перед дверью, короткая, в одну сигарету. Именно сейчас стало отчетливо ясно, что пьяная и развеселая моя половина, как и детство заводских деревьев, умерло вместе с целой эпохой. Она, расстрелянная и взорванная, вышла из тела и растворилась в низком матовом небе, где свистят штурмовики и режут воздух лопасти. Но, несмотря ни на что, она до сих пор умеет улыбаться и радоваться.
   И вот я стою в своем городе, об этом я мечтал всю свою службу, но внутри центробежно тяжелеет, набирает скорость вращения и давит в груди воронка гулкой тоски. Я только сейчас понял, что скучаю. Скучаю по нашей прокуренной машине, по Крюку, по Старому, по Рябе, по крысе Машке, по иссохшим на солнце абрикосам и котелку с водянистой гречкой. Я скучаю. Я очень сильно скучаю.
   Но вот она, родная, но уже новая дверь. Набираю номер квартиры, и с протяжным писком открывается замок. Все тот же лифт, этаж, а дальше все, как я и представлял долгими ночами в нарядах. Мать плачет и целует, я обнимаюсь с братом, с отцом, прыгает и виляет всем своим рыжим тельцем Чамба. Он звонко лает, радостно слегка покусывает меня за руку и тут же лижет ее. Не забыл. На кухне вкусно пахнет коньяком и колбасно-майонезным праздником.
   После обеда приезжают родственники. На расспросы я отвечаю неохотно, интереснее просто смотреть и пытаться привыкнуть, что теперь и впредь все будет так и никак иначе. Просмотр фотографий, бытовые проблемы и красный закат в окне как степная пустота внутри опадает в поле за домами.
   Вечером заходит дворовая шпана. Те, с кем вырос и беззаботно куролесил до армии. Парни повзрослели: братья Поповы крутят руль на заводе, сосед Витёк получает диплом и через месяц уходит служить, Колобок слез с иглы и тоже рулит и по-мелкому тырит на хлебокомбинате все, что плохо лежит, казах Канат устраивается на железную дорогу и говорит, что даже путейцем приткнуться сложно, но ему обещали помочь, и он уверен, что все получится.
   Колобок опрокидывает рюмку за рюмкой и рассказывает:
   - Скажи же, в армии классно. Я вот только благодаря ей соскочил со всей этой санчасти. Правда, увольнялся с "губы". Меня в наручниках на вокзал привезли, сняли их перед вагоном и отправили с облегчением.
   - Ты, Колобок, везде приключения на свою задницу ищешь, - с хохотом вставляет студент Витёк. - Тебя хоть на Луну отправь, ты и там в историю влипнешь.
   - Ну, ты же меня знаешь, мне всегда скучно живется, вот я и разнообразие вношу, - смеется он и наливает себе и остальным.
   Уже в десятый раз говорю дежурные слова о службе, и листаем фотоальбом. Затемно все выходят на улицу. Возле ночного магазина покупаем еще по бутылке пива.
   - О, это будет контрольный в голову, - говорит Витёк и с газовым пшиком срывает крышку.
   Как я пришел домой, помню с трудом. Снилось мне наше шоссе, все в выбоинах, и задумчивый Бабай. Он повернулся ко мне и спросил: "Ну, как ты, доехал? Как там на гражданке, поди, хорошо, не то что здесь. А я опять маршрут проверяю, камни вот те мне не нравятся". И я начинаю во сне тревожно оглядываться, рассматривать щебень на дороге и понимаю, что я никуда не уезжал, наоборот, я снова только прибыл и тянуть мне тут еще службу непонятно сколько долго.
   Я проснулся с сильным сердцебиением по привычке в шесть, и еще несколько минут лежал, стряхивая сон. Пока пил чай, обдумывал план дальнейших действий. Решил первым делом поехать в старый город, там церковь на горе рядом с редакцией, как и говорил отец Сергий, постараюсь выполнить, если получится, конечно. Потом зайду справиться, как коллектив, и заодно обозначиться, что я вернулся. Еще с неделю погуляю и готов выйти на работу.
   Самочувствие после бурной встречи было на удивление хорошим, но чуть не забыл, что нужно зайти в банк и написать заявление на перевод денег из части, как раз через неделю придут на счет, нужно купить новых вещей. За время службы похудел, и старые штаны и рубашки сидят чересчур свободно. Позже, уже на неделе, заеду в военкомат, встану на учет и получу свой паспорт в райотделе. Умывшись, я надел свою военную форму и вышел из дома.
   До Никольской церкви ехать около получаса из Европы в Азию. Новый город спускается к Уралу, а за мостом расположилась старая, историческая часть. Храм построили в 1894 году в честь визита царя Николая II. Он пережил трехмесячную осаду города, все смуты и с гражданской войны хранил на колокольне отметину от попадания снаряда. Казаки держались под натиском корпуса Блюхера, а потом оставили небольшую роту для прикрытия отхода и начали отступление к Актюбинску. Оставшихся в живых раненных казаков красноармейцы собрали на площади перед церковью и расстреляли. В советское время храм разрушился, оставалась целой только краснокирпичная колокольня с зияющей рядом со звонницей пробоиной. И вот церковь восстановили в первозданном виде, почти через сто лет заделали след войны, но он все равно остался видимой новой заплатой на старом рубище, отличаясь цветом кладки.
   Внутри было безлюдно, на входе я забыл снять берет, и молодой батюшка, завидев, едва заметным жестом повел к голове, обращая мое внимание. Я комкал в руках головной убор и топтался у входа, не решаясь двинуться вперед. Смотрел вверх под купол, где в арочное окно, словно при просмотре диафильмов в детстве, врывался светящийся сноп. В нем были видны пылинки и мельчайшие частицы дыма благовоний, а на противоположной стене отпечатался овальный отсвет с крестом в центре. В церковной лавке у старушки в белом платке я купил свечи, поставил их перед ликами, а после еще минут десять просто стоял и слушал шорох ветра и крыльев где-то высоко под потолком.
  Только сейчас я начал понимать, что как будто, выйдя из вагона, я до сих пор стою и думаю, а моя ли это станция, может, вернуться, пока не поздно? Нет, с одной стороны, было все понятно. Дом, гражданская жизнь. Обычно пацаны, вернувшись, женились, заводили детей, дом-работа, сад, машина - мохеровый шарф, завязанный тугим узлом в жизненный круг. Но, может быть, мне только кажется или слишком живы в памяти всполохи и гулкое эхо стреляющего города, глаза, множество глаз, которые никогда не врут. Все происходящее больше напоминало большое путешествие. Когда ты выбрался из поезда после нескольких душных и затхлых суток пути, сидишь у себя на кухне, но все равно - комната качается, и кажется, что слышен стук колес и дорога еще не окончена.
   Из церкви под гору ведут ступени. Возле ворот кучкой стоят божедомки и просят милостыню нищие. Ближе всех ко мне старушка. Она с хрустом крошит черствый хлеб и кормит ворон. Когда я прохожу мимо, она кидает кусок птице и поворачивается ко мне, улыбаясь.
   - Это Гриша мой прилетел. Гриша. Я его сейчас покормлю и ему в небушке хорошоо будет, - старушка беззубо говорит полушепотом, шамкает и окатывает меня взглядом, словно двумя теплыми ручьями. - Гриша у меня герой, ему командир орден вручил. Он полетает еще немного, а потом опять раз, и человеком станет. Старушка начинает смеяться и кидает вороне еще хлеба. - Пусть поест и полетает еще. Да? Пусть, пусть.
   Я не знаю, что сказать, просто молчу, разглядывая воздух. С горы - весь город как на ладони. Вдали дымят трубы, едва слышны сигналы машин и перестук трамвайных колес. Тишина, только порывы ветра закладывают слух бумажным шорохом. Сытая ворона издает довольное "каррр" и двумя изящными взмахами слетает под гору, исчезнув за склоном. Я смотрю по сторонам, наслаждаюсь открывшейся панорамой и через пять минут шагаю вниз по ступеням. Нужно зайти в редакцию, только остановлюсь на перекур. Отчего-то невыносимая тяжесть внутри. После встречи со старушкой и Гришей воронка опять раскручивается и мочалит нервы, не дает проглотить воздух, который застревает комком в груди. В небе сегодня - ни облака, только крылатые метафоры беспокойными душами незаметно парят рядом и тихо шепчут музыку мира. В новой жизни. На вершине горы. На краю обрыва, куда я пришел по шаткому мосту через гулкую пропасть и пока не знаю, как мне вернуться обратно.
  
   II
   Пылающее лето просмолило воздух, расплавило асфальт и загнало бродячих собак в тень деревьев. У старой гитары, пылящейся в углу моей комнаты, от жарких лучей потрескалась дека и в один невыносимо душный полдень сползли струны, одна из которых, жалобно звякнув, лопнула. Каждое утро у меня дрожат руки, а один день похож на другой: до работы - чай и минералка литрами, потом я заставляю себя писать - про то, как жил в последние два года, что чувствовал. Я пишу про Старого и Бабая, про Москалева и софринскую простудную, черную как грачи распутицу и кавказскую глиняную кашу человеческих судеб.
   В редакции обновился коллектив, пришли новые молодые журналисты. Вот мелкий и живой Марченко - наловчился писать заказуху за деньги, и в целом доволен жизнью. Вот грузный, чернявый Куракин - недореволюционер: постоянно со знаменами на митингах. Он хочет вешать, стрелять и делить, а в общем и целом - неплохой собутыльник, пока алкогольно-революционные полотнища не стирают из его разума последние остатки человека. Тогда он всякий раз получает в морду, а потом ходит в пластыре или гипсе. К нему постоянно приходит пролетарский молодняк и кучкуется возле входа с рюкзаками. Там неизменные "три топора" и кола - кто-то называет такой коктейль "утро Боярского". Когда вместо колы "Байкал" - это уже "советский журналист": форма соответствует содержанию, а объем - жанру.
   За какие-то пару месяцев я успел устать от этой жизни. Ночами я долго не могу уснуть. Сон, где Бабай со мной разговаривает, начал повторяться каждую ночь и дополнялся новыми, мрачными, все чаще черно-белыми подробностями. Вот мы оказываемся в незнакомом доме, здание наполовину разрушено, в каких-то окнах остались заостренные огрызки стекол, и через эти мутные зазубренные сколы я понимаю, что выхода нет, к нам приближаются люди, я знаю - это враги, но у меня ни одной гранаты и патронов остался один магазин. Я перевожу автомат на огонь одиночными, тщательно целюсь и слышу сухой щелчок ударника, дергаю затвор... опять щелчок, черные фигуры все ближе, я слышу их голоса и вижу, что это и не совсем люди. Это мутанты-вороны с жадными глазами и черными клювами вместо носов, они одеты во все черное и нет выхода, кроме как броситься на них без оружия и впиться зубами в глотки. На этом месте я просыпался, вскакивал на кровати, вытирал пот и в темноте шел на кухню, где в холодильнике стояла минералка на утро. Не помню уже, в какой из дней ее заменило пиво, а потом крепленое вино. Я уверенно, семимильными шагами, уверенной поступью строителя БАМа скатывался в хронический алкоголизм. Я ненавидел всеми кишками этот ночной ритуал - встать, достать, наполнить стакан ледяным градусом и молча смотреть сквозь окно в бесконечную и беспросветную ночь. Ночь своей жизни. Мне казалось, что не может быть счастливее человека, чем вернувшаяся домой целой и невредимой юная скотинка, которая вырвалась с бойни. Но скотинка отъелась и превратилась в скота, который алкогольными ночами, пока не почувствует, что сон будет непроницаемым для мрачных фантасмагорий, вспоминает эту бойню как самые счастливые дни своей жизни.
   Каждое утро Сахаров, завидев мое отекшее лицо, мрачнеет. Пару раз я уже безо всяких на то причин не приходил на работу. Меня тошнит от выпитого, от городских коммунальных проблем и от редакционной шизофрении на еженедельных летучках. Главред вызывал меня пару раз к себе, говорил, что я зарвавшийся щенок, но потом остывал и всегда добавлял, что "все уже в курсе, но вы, батенька, по стеночке не ходите". Он говорил, что за мой военный цикл мне присудили какие-то премии каких-то малопонятных ассоциаций, союзов и объединений, на которые мне было решительно похеру.
   Я знал, что приеду домой, смою с себя липкий пот, а в восемь вечера с товарищем, казахом Канатом, мы будем в старом детском садике давиться самогонкой, запивая ее водой. Потом будут шутки и землистые лица в сумрачных фонарях, затем двинемся шататься по окрестностям, пока я не проснусь утром в своей кровати, а если не хватило, то доберу ночью возле темно-фиолетового окна.
   Мать плачет, пытается меня вразумить и обводит красными кружками дни в календаре, когда я нетрезв. Я смотрю на бесконечный круг прошедшего месяца и думаю, что пора бы остановиться. Но я не знаю как и, самое главное, зачем. Мне жаль маму, жаль из-за себя, из-за того, что ей достался потерявшийся в зазеркалье кусок дерьма, а не сын. С молчаливым укором на меня смотрит отец. Я в который раз тяжело и несвеже дышу, обуваюсь и выхожу. Круг, бесконечный, замкнутый круг.
   Всех моих полученных за службу в армии денег хватило ровно на неделю. Я купил себе мобильник, пару брюк и туфли. Оставшееся без сожаления и какой-либо хозяйской экономии спустил на ветер. Эти деньги, казалось, пачкали руки, и я хотел от них побыстрее избавиться.
   После обеда мы сидим на бревнах. Это место так и называется - "на бревнах". Бесхитростно. Небольшая вытоптанная поляна в паре кварталов от редакции, где навалены горой старые шпалы. Пыльный пустырь, присыпанный тополиной кашей, окружают покосившиеся дома. На некоторых из них еще сохранились фигурные ставни. Сквозь ветви видны купола той самой Никольской церкви, куда я поехал сразу после возвращения домой.
   На бревнах мы обычно пьем. Я, Куракин и молодежный пролетариат. Куракин для них авторитет, идейный вдохновитель и гауляйтер. Молодняк очень шумный - максималисты, - а я с недавних пор полюбил тишину. Я никогда не думал, что тишина может быть такой прекрасной. Не мертвая, ватная, а живая, ветреная тишина мира. Когда она разбавляется портвейном, то становится еще и печальной. Мое сегодняшнее меню - портвейн с тихой меланхолией и большевистские декорации из папье-маше на закуску. Я не участвую в разговоре. Просто слушаю. То и дело звонит мобильник.
   "Да-да... Кто? А, понятно. Нет, на марш в Москву мы не поедем... Да я вообще похмеляюсь сижу, вы чего?.. Что? И вам не хворать".
   Куракин нажимает кнопку окончания вызова: "Из шестого отдела интересовались, не еду ли я на марш в Москву. Сказал, что сижу вот... сами слышали же. Сказали, вот и хорошо, похмеляйтесь, похмеляйтесь на здоровье, а в столицу не ездите".
   Щербато ржет лысый пацан из пролетариев, заливая в разверзнутый рот щедрую порцию портвейна:
   - А ты слышал, наших загребли и посадили? Они администрацию презика захватили, вот молодцы. Мужики! Не то что мы, все чурок гоняем. Вот собираемся ларьки им подпалить слегка на районе, надоели уже.
   - Давайте-давайте, а ты чего лыбишься, Женя? - Куракин поворачивается к белобрысому в майке с серпом и молотом, который глупо смеется, на вдохе вздрагивая спиной , древней телегой выдавая скрипучее "ы...ы...ы". - Ты же мусорской барабан, все в курсе. Когда начнем массово вешать всех предателей народа, так уж и быть, предоставим тебе право лично выбрать столб, на котором тебя вздернут.
   Куракин встает и идет к забору отлить. Он плотного телосложения, высокий и малоподвижный. На спине у него темный круг от пота, который по краям уже начал белеть солью. Куракина шатает, вонючее пойло делает свое дело.
   Он тяжело плюхается рядом со мной на шпалу и обнимает за плечо: "Давай мы тебя в партию примем. Нам нужны такие люди, как ты".
   Я отодвигаюсь и говорю, что, наверное, партия проживет и без меня, тем более я про нее ничего не знаю. Я решаю называть Куракина по старой армейской привычке - пусть будет просто Кура.
   Кура оживился. "Так мы тебе газет дадим, книжек, просвещайся. Этот мощный старик наш главный, наше все и наш идеолог. Он дал нам смысл этой жизни, понимаешь? Смысл дал. Не колбасу, не картошку, не пенсии на сто рублей повысил, а смысл... смысл".
   На поляне начинается борьба на руках, кто-то вскарабкался на вершину шпальной пирамиды с флагом, лысый юный большевик в черной толстовке просто лежит на земле и спит. Сцена заканчивается. Пора расходиться. Я беру пакет с газетами и встаю, словно кусок теста, перетекая из квашни пустыря к ровной, как стол, остановке автобуса.
   Проснувшись душным вечером, я пытаюсь вникнуть в строчки, призывы и лозунги. Получается не очень. Я все понимаю, но ничего не чувствую. Улавливаю главную мысль: все плохо и надо восстать. Кого-то посадили за решетку, закидали помидорами, товарищ маузер - бестолковая каша. Наверное, если бы последние два года я просидел в душном городе, где, кроме желания купить машину лучше соседской и получить зарплату на грош больше, повседневную жизнь заполняет мрак скуки, то восхищался бы свежестью мысли, а не нафталиновой вонью старой ширмы. Вспоминаю, что не далее как два дня назад встретил на городском мероприятии бывшего большого босса - Сайфутдинова. Газету он так и похоронил, но сам стал более живым, гладким, лощеным, говорил правильные речи, в убедительно-простой логике торговца яйцами, посчитавшего, что поймал бога за бороду. Он не делал вид, что не узнал меня, наоборот - протянул руку и поздоровался и даже спросил, как мои дела. Не то чтобы ему было очень интересно, скорее, просто из вежливости. Сквозь очки в дорогой оправе он видел какую-то свою жизненную правду, квинтэссенцию бытия, которой мерил окружающих, и она позволяла ему опускаться с высот яичного императора до простых смертных. Я уверен, он перегрыз бы горло любому, кто посягнул бы хоть на одно яйцо из его хрупкого королевства. Но в газетах же я не видел никакой истины, кроме той, что позволяет не ловить бога за бороду, а стать вместо него, решать казнить или миловать только для собственной утехи. Или как тот белобрысый Женя, смеяться из-за того, что тебе предоставят выбрать место для личной виселицы. Просто потому что массовка и нескучно. Как, должно быть, хочется хоть минуты хаоса, хоть чайную ложку беззакония, но сполна. Не так, как вороватый красномордый мэр - уверовал в свою святость и непогрешимо разворовывает казну, а так, как кампучийский диктатор - раздать тяпки и сказать фас, оставаясь при этом слабым ничтожеством. А может, просто я теряю все человеческое, заболеваю паранойей и растрачиваю остатки разума.
   Скомкав всю подаренную для моего просвещения прессу, я выбросил ее в мусорное ведро, для верности утрамбовав шваброй, а потом вымыл с мылом испачканные типографской краской руки. Потом зарылся в отцовский книжный шкаф и достал "Весы деяний" Абу Хамида аль Газали. Я искал ответы на свои вопросы - зачем, почему с нами все стало так, как оно вышло? Но со страниц из глубины веков зазвучали светлые слова мудреца. "Отличительная черта человека - сила разума..." Вот так всё просто: не люди познаются через Истину, а Истина через людей. Но в какие же чудовищные жернова лжи и алчности перемалывают человеческие жизни...
   Затемно раздалась глупая мелодия телефона. Из приемного покоя травматологии звонил расхристанный Кура. Из бессвязной речи я мало что понял, бесспорными фактами были лишь алкогольное опьянение и сломанная рука, еще он говорил, что с завтрашнего дня будет на больничном дома, а я могу зайти его навестить, заодно и однопартийцы придут сочувствовать.
   На улицах заметно постарел ясный и прохладный август: сумеречный, с арбузным послевкусием светлой и какой-то особенно острой печали. В окно на кухне уже залетали пожухлые листья со старого вяза, которые у нас испокон веков называли карагачами. Кура сидел в гипсе поникший.
   - Правая?
   - Ага.
   - И как теперь твоя гитара?
   - Не знаю. Похоже, никак. Ты с нами?
   - Саня, а чего вы хотите, красного царствия небесного?
   - Правды.
   - Но тогда рано или поздно придется взять в руки оружие. Кого - меня, мэра завалишь, или себе ногу прострелишь? Дай Бог, чтобы правда была на вашей стороне, а пока... выздоравливай, чучело.
   И я обнял своего друга.
  
  
   III
   Тяжелым оно было, возвращение домой. Наступила беспросветная осень. Опять дожди, чертовы дожди, сквозняк из форточки, но становится жарко от брошенного взгляда на трепетание сквозняка в складках балконной занавески. В тисках болезненной зависимости. Страх оживает каждую ночь и уносит меня в темную матовую параллель. Я больше никогда не буду прежним. Никогда. Сердце, как быстро ты ржавеешь. Бурые пятна ржавчины появляются сначала незаметно, но с каждым днем выступают все явственнее. Как будто кто-то вставляет старый замшелый ключ в покрывшийся коррозией замок, секунда и прикипевший стальной стержень с лязгом вылетает назад и белые листы для черновых записей становятся прозрачными, просвечивает глупый синий узор кухонной клеенки где-нибудь в полчетвертого утра. Я не хочу умирать глупо, серо, в каком-то отравленном времени суток и заставляю себя писать.
   Вчера я встречался со своими на дождливой станции, провожали первого не вынесшего гражданской жизни обратно в армию. Не захотел оставаться Фил - близнец по военной судьбе, со двора. Еще когда мы сидели за накрытым столом у него дома, а до поезда оставалось несколько часов, Фил не верил в происходившее: "Прикинь, меня в армию во второй раз провожают". После этого он растерянно оглядывался, словно мы ему померещились, а потом опрокидывал рюмку, морщился и занюхивал соленым огурцом. Потом рассказывал, что долго раздумывал, идти ли ему служить по контракту и все больше мрачнел, говоря, что ловить здесь нечего и лучше он отправится обратно, где сразу видно, где человек, а где тварь. И Фил уехал. Его матери на вокзале стало плохо, сестра плакала, а мы, его приятели, как могли подбадривали бритого Фила, которому с утра нужно было явиться на сборный пункт в воинскую часть областного центра. Но и мы, мужики, видели друг у друга в глазах блеск слез, которые старались украдкой смахнуть, сделав вид, будто пылинка в глаз попала или же неожиданно в носу засвербило ("проклятый грипп").
  Мы еще долго смотрели вслед поезду, пока он не скрылся в холодной лязгающей ночи, и только после этого с невыносимо тяжелым чувством в сердце пошли ловить такси.
   По дороге я не проронил ни слова. Вспоминал последние две недели. Что было в них хорошего? Пожалуй, случилась пара моментов.
   Каждое утро слышатся переливы колоколов. Рядом с моим домом, в парке, строится церковь. Внутри тает льдинка, и чистая вода заново наполняет разум. Сразу же теплеет взгляд, да и внутренне становишься чуточку чище. Глядишь на просвет в свинцовых облаках и знаешь, что скоро выглянет солнце, а уличная слякоть просохнет и исчезнет вместе с неприятностями жизни. Пару недель назад я решился зайти на стройплощадку. К моим ногам кинулась пушистая лайка да так и провожала по всей территории. Мужики устанавливали на палатке крест, кто-то пилил доски. Я хотел найти священника, отца Георгия, но его в тот день не было, и мне посоветовали прийти в другой раз, может быть, даже вечером. По пути обратно я зашел в церковную лавку и встретил знакомого однокашника Андрея, с которым в одну из сессий вместе снимали жилье.
  - Я доучился, а ты как? - спросил знакомый.
   - Я не успел. Армия.
   - А я в Сербию просился - не взяли. Видел, что там творится? Хотя и здесь полный бардак...
   Так за разговорами мы и дошли до конца парка.
  Когда я появился в назначенное время, шла вечерняя служба. Отец Георгий исповедовал прихожан. Рассказав священнику о цели своего визита, я спросил разрешения побеседовать с церковным людом. "Бог в помощь", -услышал в ответ.
   Мужики стояли возле домика смотрителя и на разговор шли неохотно.
  - Зачем ворошить прошлое? Все мы грешники, и у каждого из нас был свой путь в Храм Божий, - говорил звонарь. - Я, например, крестился только в тридцать три.
   Потом сидели в теплушке и разговаривали со смотрителем Юрием, который пытался растопить печь-буржуйку. Не знаю почему, но этот разговор дал мне надежду, что все обязательно наладится. Все будет хорошо - ведь иначе и быть не может.
   Выйдя за ворота, я достал из кармана горсть семечек, отчего-то зажмурился и кинул их на уже успевшую подмерзнуть землю. Утром из льдистых прогалин в облаках прилетят птицы и соберут зерна с начавшей оттаивать земли. В парке, как обычно, будет стылая оторопь, и чернильный гон облаков медленно поплывет над крестом. Мир будет безмолвствовать, пока в тишине не разольется колокольный благовест. Небеса станут ближе и теплее... Но когда, когда же станет теплее внутри, в глазах и сердце, да и на улице как назло поднялся колючий ледяной ветер. Откуда-то доносится развеселая музыка, и взгляд останавливается на дешевой забегаловке. Наверное, там найдется место где-нибудь в углу, где можно просто посидеть, выпить, согреться и подумать.
   В полумраке я отогрелся и заказал водки. Вспомнилась и недавняя встреча с первой любовью. Поначалу даже не узнала, но очень обрадовалась и пригласила в гости. Правда, я не совсем хорошо понимал, о чем и зачем говорить.
   "...Ты знаешь, такое ощущение, что я отсюда никогда не уходил", - решился произнести я хоть что-то с момента встречи. Опять возникло неловкое молчание, нарушаемое лишь металлическим рыданием прошедшего по кольцу трамвая. Фраза, сказанная мной, скомкалась как белый лист бумаги, на котором сделана помарка. 
  И правда, в этой комнате практически ничего не изменилось с момента последнего визита. Сколько лет прошло? Семь - только подумать. В тот наш последний совместный вечер на ее ресницах набухали слезы и, стекая струйками по щекам, капали на раскрытую тетрадку, размывая пасту и проявляя, как на фотопленке, надписи предыдущей страницы. Она прикрывала глаза детским неловким жестом, и у меня не нашлось тех слов, которые были бы способны спасти положение. Я хотел, чтобы в этих заплаканных глазах появилась искорка радости и выпал первый снег улыбки, который бы окрасил в белый цвет мокрый серый асфальт наших отношений. Я больше не проронил ни слова: ни когда надевал туфли, ни тогда, когда вышел на улицу. Не обернулся по привычке на окно и не помахал рукой - просто посмотрел вверх, как будто что-то искал. Набрал полные легкие воздуха и нервным движением достал из пачки последнюю сигарету.
  И вот... та же кухня, где зимними вечерами так любили болтать и пить чай, там, где я хотел сказать все то, о чем написать вряд ли смогу. Совсем уж случайностей в жизни не бывает, и кажется, что все подчинено каким-то законам свыше. Мы сидим друг напротив друга, и я чувствую все тот же бисквитный запах, который всегда наполнял комнату при ее появлении, вижу ту же русую челку, кожу цвета кофе сильно разбавленного молоком, вот разве только в глазах появился какой-то надлом, а может, просто легкая усталость.
  - А ты здорово похудел, хорошо выглядишь.
  Начинаем смеяться и хохочем, словно дети при просмотре комедии.
  - А помнишь, ты мне подарил белую крысу?
  Становится еще веселее при воспоминании о пушистом чудовище с красным бисером вместо глаз. Пока я его нес на плече, грызун успел отъесть половину рукава футболки.
   - Знаешь, а у меня дома в шкафу до сих пор стоит та красивая ракушка, которую ты привезла с моря.
   Какой это был год? Хотя какая разница. Вспоминаем, как ездили отдыхать на Яман-косу с ее ледяными кристально чистыми и бурными водопадами. Таким же потоком текут картинки из той жизни, которая осталась далеко во времени, похоже, безвозвратно утерянном. Барабаня ногтями по кружке с остывающим чаем, я задумался и словно нырнул в ледяные потоки водопада, в котором так любили купаться. От струй, с гулом срывавшихся со скал, перехватывало дыхание, и хотелось визжать от радости. 
  Из форточки задул холодный вечерний воздух, и она зябко повела плечами:
  - Мне кажется, что мы до сих пор существуем в том времени, понимаешь?
  Я понимал. Ведь сам, несмотря на сквозняк, находился далеко, в другом измерении, в том времени, когда на дворе стоит жаркое лето и самому тепло и комфортно. Там, в прошлом, мы были смешливыми, веселыми и трогательно наивными. Казалось, что завтра не наступит никогда и ничего не изменится в этом спектакле, в той лирической сцене, где она, с короткой стрижкой и подростковой угловатостью, улыбалась мне в окно и рисовала что-то пальцем на стекле. Но за первым действием - по всем законам жанра - последовало второе с неизбежным финалом, пустеющим гардеробом, из которого забирают последнюю одежду. Мы расстались осенью, и слякотная погода только усугубляла тоску и тяжесть от разрыва. Во второй или третий раз засвистел чайник, и я посмотрел на часы. 
  - Не уходи, поговорим еще немного, ведь нам есть о чем поговорить. Хочешь еще чаю?
   И вновь мы сидим, пьем чай и болтаем. Так же, как это было в той, прошлой, жизни. Вновь картинки знойного июля, совместные печали и радости. Но стрелки часов, неумолимо очерчивая круг, выносят приговор нашему времени. Ее рука легонько касается моей:
  - Ну что, тебе пора? Жаль, хотелось еще поговорить.
  И вновь наступает неловкое молчание, которое нарушается тихой фразой: "...Быть может, я просто не хочу тебя отпускать".
  Я молча обуваюсь и, перед тем как нырнуть в будничный водоворот своей жизни, оборачиваюсь:
   - Мы уже слишком разные... Но все равно звони, я буду рад.
   Прощай, тот самый кофе с молоком и цветочным бисквитом на десерт. Все то, что я когда-то так любил.
   И вновь была ночная улица с ее слепыми фонарями. Мне хорошо и радостно. Что-то пушистое и теплое появляется в груди и сейчас в этой табачной завесе, в чаду кабака. Ноги, кажется, готовы нести меня снова, не разбирая дороги. В памяти всплывает все самое лучшее, что когда-то было в жизни. Следы тех лет и прошлых отношений, казалось, давно затерялись в шуме города, но все-таки... Сегодня я побывал там, где нет завистливых холодных глаз, глядящих из темных заводей, черных переулков. Пора закругляться. Я надел куртку, вышел на улицу и дворами пошел к дому.
  Наверное, уже последний ночной трамвай, похожий на светящуюся гусеницу, с шумом проползал по кольцу. Под ногами были комки стылой грязи и лужи, подернувшиеся тонкой и хрусткой слюдой. Как-то внезапно кончились силы, но все равно хотелось со скоростью света нестись по ночным улицам. Без шума, без крика... от своего прошлого, от самого себя.
   Вместо этого я услышал за спиной стремительный топот. Я не успел обернуться, и вот уже чувствую, как сзади кто-то наваливается, сбивает меня с ног. Град ударов обрушивается на тело и голову. Должно быть, это конец. Я никогда не думал, что закончу свою жизнь так нелепо и глупо. Нетрезвое сознание становится мутным и прерывистым. Я проваливаюсь в темноту.
  
  
   ПИСЬМА АННЕ
  
   18 мая 2013 г. Уранополис, Греция
   Я приехал вечером. За какие-то оставшиеся до наступления темноты три часа я успел закинуть вещи в гостиницу, облюбовать место для созерцательных посиделок, осмотреться в городе и даже завести знакомства. В номере, едва коснувшись щекой подушки, я провалился в глубокий сон.
   С утра в кафе работала Мелия, выглядевшая вчера либо невыспавшейся, либо уже клюющей носом, а оттого не очень внимательная и порой невозможно медленная. "Это хорошо", - думал я. Значит, скоро подойдет и Филики - молодая хохотушка, которая была вежлива и добра со мной. И это уже само по себе добавляло к сегодняшнему вечеру легкий привкус флирта, впрочем, больше для поднятия настроения, нежели реально имеющего основания, а уж тем более продолжение.
   В "Порто" было хорошо, по крайней мере, мне: приходится думать об удобстве, я собираюсь провести тут не один час, понаблюдать за кораблями, выпить кофе и постучать по клавишам ноутбука.
   Вскоре я отправился на осмотр окрестностей, которые успел достаточно хорошо запомнить за вечер, несмотря на сумерки. Вот старинная византийская башня с впечатанной в небо легкой птицей над ней, вот памятник борцам за независимость, вот старая сосна, а далее - череда аккуратных улочек, набережная с несколькими кафе. Сейчас тут праздная публика, но в вечером, когда мой автобус зарулил на пустырь стоянки, тут морщились лужи, а ветер даже при закрытых окнах в гостиничном номере всю ночь бурлил и сурово ворчал прибоем.
   У меня есть пара дней на этот крохотный городишко, возраст которого перешагнул за тысячу лет. Когда-то брат правителя Македонии Алексарх получил это поселение в дар от могучего родственника, основал тут "Город неба", а потом и вовсе даровал свободу всем рабам, уравнял всех жителей в правах и даже создал искусственный небесный, "уранический" язык. Город и по сей день так называется - Уранополис, но проект-утопия канул в Лету почти так же давно, как и появился... впрочем, как и все подобные авантюры когда-либо. Но мне все-таки было бы интересно услышать, как звучал тот небесный язык.
  
   18 мая 2013 г. Уранополис, Греция
   В "Македонии" всегда тихо, даже слишком - глухо и как-то ватно. Администратор выдал дежурную белую улыбку и сделал вид, что мы старые знакомые. Гена-грек, с которым я созвонился еще в Москве, встретил в аэропорту и попросил, чтобы мне дали номер в отремонтированном крыле. Комната была и правда хороша: сосновые балки, удобная кровать. Со стены на меня мудро и сурово смотрел Апостол Марк, а с балкона открывался шикарный вид на залив и церковь Константина и Елены. Все-таки утомительны перелеты с последующими долгими переездами, даже на следующий день ощутимо "штормит" и хочется пару часов отдохнуть. Тихо дышит кондиционер, но заставить себя остаться в номере непросто. Я беру ноутбук и ухожу к морю в самое отдаленное, облюбованное мной кафе. Тут хороший вай-фай и почти всегда пусто. Сегодня мне не хочется курортного веселья вокруг.
   На летней террасе пахнет деревом, гуляет приятная прохлада и царит пустота. Мигает окно чата, это пишет Гаусс. Десять лет назад, окончив университет, он обзавелся молодой женой и сыном. Дождавшись оформления необходимых бумаг, они всем семейством, как и собирались еще в девяностые, уехали в Германию и поселились в маленьком древнем городке на юге. У меня через неделю вылет из Салоник в Штутгарт. Мы оба ждем этой встречи и даже успели распланировать все дни. Конечно же, мы не потерялись, общались по телефону, Интернету, а год назад впервые за все время после его отъезда решили встретиться в Киеве на выходных. Два дня пролетели молниеносно: в ресторанах, прогулках по центру, но планы тогда здорово испортила февральская стужа.
   Гаусс интересуется, как я долетел и устроился, не меняются ли у меня планы. Но все расписано четко по часам, двадцать шестого в девять утра я должен приземлиться на аэродроме Эхтердинген, там мы встречаемся и на электричке колесим по всему Баден-Вюртембергу. Оговаривая детали, мы будто планируем боевую операцию или аферу века, а на самом деле - хотим просто отмотать годы назад, на ту лавку в акациях и застывшую в конце подросткового мая беззаботность.
   Наши дни летят все быстрее, стремительный поезд жизни набрал полный ход. Впрочем, у меня он едва не ушел под откос.
   Десять лет назад я вышел из больницы другим. Ударившись о самое дно жизни, я был втоптан в грязь чьими-то неизвестными подошвами. Без верхней одежды, часов и денег в полном беспамятстве полз на четвереньках в вязкую, черную ночь, пока на меня не наткнулся тот самый знакомый фельдшер из грозненской санчасти, Пашка "Чикатило". Дома он продолжил работать на станции скорой помощи, и как-то так случилось, что их бригада, двигаясь по дороге, выхватила меня из лап смерти светом фар.
   Потом были однообразные полусонные дни в больничной палате со стариком Николаем Ивановичем и пожилым казахом Нурланом, который все обещал меня женить на соседке Мохабатке с огромными смуглыми сиськами. Старик как-то совсем по-бабьи постанывал от уколов, а Нурлан за вторую неделю нахождения в палате, казалось, доедал уже второго коня и предлагал нам угоститься ароматным свежим мясом.
   Через месяц я вышел из отделения нейрохирургии, когда сухая поздняя осень причащалась первым снегом. Я ушел в больничный парк и, глядя на стену из крупных хлопьев, вдруг почувствовал, как эта белая холодная геенна сжигает все то, что душило ночами и убивало в липкой лихорадке. Именно тогда в утреннем больничном парке, вяло разгребая ногами листву вперемешку с мокрым крошевом, я все решил: оставаться нельзя, ни секунды остановки, иначе все может начаться опять, вернуться и закончиться. Глупо, бессмысленно и никчемно. В одно холодное утро с одним лишь небольшим чемоданом я вышел из вагона на промерзший перрон Сургута.
   А потом все умерли. Однажды, когда на улице стояла полузима, а белое утро налипало на ботинки, не проснулся отец, а следом за ним безо всяких на то причин ушел младший брат Алешка, и даже пес Чамба как-то стремительно постарел и недолгий собачий век его тоже закончился. Мы остались вдвоем с матерью, но каждый по отдельности за полторы тысячи километров.
   Я стараюсь как можно реже вспоминать черное молчание в трубке, размытую и размазанную тишину в облаках и бессилие посредине города. Все три часа до поезда я буду смотреть на улицу, на экран мобильника. Волнение будет нарастать по мере приближения отъезда.
   Ночью глаз сомкнуть не удастся, и в шестом часу утра я выйду на оцепеневший перрон своей конечной точки пути - города "Зеро", из которого очень трудно выбраться.
   Все тот же степной запах, необитаемые утренние улицы и желтые шашечки такси.
   - Сколько?
   - Двести пятьдесят.
   - Хорошо, только останови у ближайшего цветочного киоска.
   Сонная продавщица долго упаковывала розы, потом тягуче-медленно отсчитывала сдачу. По дороге я, как всегда, больше автоматически, чтобы отвлечься, отмечал перемены в городе. А еще через несколько часов все также бессильно всматривался в фотографии на каменном памятнике и пахнущем свежей доской кладбищенском кресте в одной общей оградке. Я видел на них людей, очень схожих со мной, но старше и моложе. В одно утро наша последняя надежда скорчилась от удара под дых, и Алешка ушел из реанимационной палаты туда, где все мы будем когда-то. Вот и сейчас там лежат шесть купленных мною роз, пока еще живых. Пока.
   Через неделю снова был нетрезвый северный поезд, жизнь пыталась брать свое. Потом я давился коньяком из фляжки в старом и красивом сургутском парке на речке Сайме. Стоя среди могучих сосен, вновь и вновь просил прощения за все у так непривычно рано темнеющего северного неба и слушал рокот ветра в кронах. Потом вздохнул полной грудью, выбросил навсегда бутылку и ушел в крепкие морозные туманы, где каждое утро бьет молотом по легким, а в небе появляются сразу три солнца.
   Через год тайги, сумеречных звезд, белого полотнища ночей и жизни среди сибирских открытых душ я прибыл в Москву.
   Кто я теперь? По одним лекалам и меркам - весьма успешный топ менеджер, который уже позабыл и бесцветную коммуналку, и первоначальное столичное безденежье. Без черной икры и золотых ложек, но ни в чем не знающий нужды. По другим - сложный человек в футляре, но почти никто меня таким не знает. Разве что те женщины, которые по какой-то причине были рядом, но потом они не выдерживали и уходили. Или собирал вещи я, оставаясь в одиночестве с пепелищем внутри и холодными ладонями. Очень быстро летит время. Успеть бы за ним, оставить хоть что-то, кроме старых пожелтевших фотографий и мелкой пыли в воспоминаниях.
   Боковым зрением я замечаю движение какой-то темной фигуры сзади, но не оборачиваюсь. Официант приносит кофе со льдом и стакан воды. Вновь мигает окошко чата: теперь пустая неинтересная болтовня с типичным персонажем Никто из сетевого Ниоткуда: без внешности, голоса и внятного языка.
   На плечо ложится чья-то ладонь. Обернувшись, я вижу бороду, очки и черный балахон схимы с красным вышитым параманом. Монах смотрит мне прямо в глаза, я приглашаю его за стол, и он, расплываясь в улыбке, присаживается рядом.
  
  
   18 мая 2013 г. Agion Oros, Makedonia Thraki, Greece
   - Симеон Сербос - это я, - схимник представляется, просит лист бумаги и выводит какие-то цифры и буквы.
   Старец прекрасно говорит на русском, греческом и сербском. Возле нас возникает Филики с блокнотом и ручкой и вопросительно смотрит то на меня, то на монаха.
   - Здравствуйте, патре Симеон, - произносит она по-гречески.
   - Здравствуй, детка, принеси мне большой кофе с сахаром, - отвечает монах.
   - Мне то же самое и стакан воды, - делаю заказ я.
   Филики хохочет и хочет в своей светло-зеленой блузе легкой капустницей ускользнуть за барную стойку, но Симеон ее останавливает. "Деточка, дай мне еще портоколаду", - добавляет монах. Я знал, что так называют любую апельсиновую воду, чаще газированную. Патре Симеон умиротворенно вздыхает и несколько минут молча глядит куда-то в сторону моря. Потом снова смотрит мне в глаза и начинает рассказывать про то, что его настигла болезнь, и стало сложно ходить. Он поднимает подрясник и показывает распухшие ноги.
   - Я не знаю, что мне делать, друг. Завтра мы уезжаем с братьями ко мне на родину, в Сербию, в Рашку. Ты был в Сербии? Нет? Обязательно приезжай, ты увидишь много чудесного и удивительного. И вот, нам нужно проехать шестьсот километров, а самочувствие у меня не самое лучшее, а медицина здесь - это так дорого, у меня ведь очень мало денег с собой, их почти нет. Да и зачем они монаху.
   - Вы никуда не спешите сейчас? - спрашиваю я. - Просто у меня есть хороший знакомый врач, есть деньги, и я с удовольствием вам помогу.
   Монах смотрит на мой ноутбук и спрашивает: "А у тебя есть руско духовно поянье? Включи мне послушать, я так люблю, когда поянье... поют". Недолго покопавшись в архивах и папках, я включил Симеону записи хора Сретенского монастыря. Монах взял наушники, закрыл глаза и замер слегка покачиваясь.
   Тем временем я писал сообщение знакомому доктору. Через пару минут телефон дзынькнул ответным конвертиком, в котором был опросник. Так-так: возраст, ежедневные нагрузки, каков дневной отток жидкости плюс просит фотографию. Я прерываю прослушивание музыки, и быстро получив ответы, прошу поднять подрясник еще раз, щелкаю камерой. Доставлено. Теперь только ждать рецепта. Оглядевшись по сторонам, замечаю аптеку на противоположной стороне улицы: при необходимости - двадцать метров по прямой, и, глядишь, старцу полегчает до утра.
   Рецепт заставил ждать не более трех минут, и уже скоро я поставил перед монахом диуретик, витамины с солями магния и передал наказ врача в ближайшие десять часов никуда не ходить и просто полежать, устроив ноги в приподнятом положении, хотя бы и на подушку.
   Симеон улыбнулся, достал витаминку и отломил половину таблетки, запил их апельсиновой газировкой и медленно пошел к выходу. Уже через мгновение я увидел его. Он по колено зашел в море и, казалось, не замечал прибоя. Монах смеялся как мальчишка и кидал камешки прямо в набегающую волну. Подумать только, ему семьдесят два года, но и в шестнадцать не у каждого юноши есть такой задор и просто накрывающая весь берег и это маленькое кафе энергия необычного внутреннего света.
   Я улыбаюсь и машу ему рукой. Стоило ошибочно подумать, что разговор наш на этом окончен, как через десять минут Симеон вернулся за столик с загадочным видом. Все с той же улыбкой он высыпал передо мной горсть фигурной, до блеска отполированной волнами крупной гальки. Я насчитал пять камней - два белых, бежевый, темно-красный и черный. Взяв камни в ладонь, я понял, что они теплые и как будто живые. Монах заметил удивление на лице, подмигнул со смехом и тихо произнес. "Это мой подарок. Спасибо за милость". Он делает паузу и продолжает:
   - Скажи мне, а почему ты одинокий?
   Я не знаю, что ответить, и только пожимаю плечами. Монах слегка похлопывает меня по плечу и показывает на крест старой церкви. Это храм Константина и Елены, на который выходит балкон моего номера.
   - Приезжай венчаться сюда. Ты приедешь. Пришли мне фотокарточки. Я очень люблю, когда мне приходят письма с такими снимками. Позови батюшку из Пантелеймону, приедем я, Афанасий, Никандр. Будет праздник. - И патре Симеон начинает заразительно смеяться. - Будет очень хорошо и весело! Обязательно будет праздник!
   И он передал мне лист бумаги, на котором писал в самом начале нашего знакомства. На нем ровным почерком было выведено имя, почтовый индекс и адрес.
  
   19 мая 2013 г. 6:30. Agion Oros, Makedonia Thraki, Greece
   Мой ужин прошел в доброжелательной атмосфере. Питая слабость к рыбным блюдам, я не учел, что порции здесь рассчитаны на богатырей, и зачем-то заказал лишнего. Теперь на пустынной утренней набережной бродячие собаки добрели темным бархатом глаз. Хвостик окуня перепал и рыжему коту в старом затертом ошейнике. Опять на пристани очередь за билетами и старый грек. Один посох в его руках привлек мое внимание: не фигурный и резной, а обычная серая рогатина. Торговец заметил мой заинтересованный взгляд:
   - Брат, купи, всего дуо евро, - делая ударение по-гречески на последнее "о", бескомпромиссно протянул мне посох.
   И я купил.
   Еще перед отъездом из Москвы я искал фирму для оформления всех необходимых документов и брони. Интернет-поисковик привел меня в переулки Замоскворечья. Там между Ордынкой и Пятницкой в небольшой комнате с иконами и афонскими артефактами сидели двое бородачей церковного вида и деловито стучали по клавишам, периодически отрываясь на телефонные звонки. За небольшие по местным меркам деньги и потрясающе быстро они не только оформили все, что необходимо, но и провели вводный инструктаж. Хозяин конторы, грузный Алексей, с тяжелой одышкой посматривая на меня поверх очков, посоветовал ничего точно не планировать - ни своего маршрута, ни поминутных расписаний, и желательно обзавестись "палкой в дорогу". Ответ на мое удивление был лаконичен. "Если ты туда попадешь, то, значит, привели. А если привели, то за тебя уже давно всё решили - куда тебе нужно, с кем встретиться и сколько пробыть". И начался интересный разговор.
   - Давай начнем сначала, зачем ты туда собрался? В паломничество или просто старину посмотреть? Я к чему спрашиваю, многие хотят, да не у всех получается. Даже наш самый главный, самый сам туда с третьего раза только заехать смог, поговаривают, что даже вертолет в море падал. Кто-то собирается большой компанией, а по итогу - хорошо, если один человек попадет, - говорил пухлый Алексей.
   - Я не знаю, когда точно созрело это решение. Просто проснулся как-то утром, зашел в Интернет проверить почту, и как-то выскочила то ли реклама, то ли просто картинка и всё - загорелся.
   - О, брат, - хитро улыбаясь в бороду и неспешно наливая чай в старую потрескавшуюся чашку, продолжал он, - тут ничего просто так не бывает, да и резво ты как-то все распланировал: туда, сюда, пешком через весь полуостров за такое короткое время. А я сразу твои планы нарушу: для того, чтобы попасть на паром, нужно разрешение, что-то вроде визы. Мы можем тебе ее заказать тут, в Москве, но только заехать ты должен будешь прямиком в Святого Павла - это почти на самом востоке. А оттуда - куда угодно уже можешь двигаться. Ну как, оформляемся?
   - Спрашиваете. Конечно! - Я даже начал подпрыгивать на месте от нетерпения.
   - И помни, соблюдай одно, в общем-то, простое правило. С самого Уранополиса не лезь сам к людям с разговорами. Общайся, только когда обратятся. Это важно.
   Сегодня, стоя возле пирса, я слегка ощупывал зубами прикушенный вчера до крови язык. После ухода схимника Симеона произошла несколько странная история. Мне позвонили коллеги по какому-то срочному вопросу, как обычно - внезапному и требующему немедленного участия всех и вся. Услышав русскую речь, ко мне подошел мужчина средних лет. Когда я закончил общаться, он представился
   - Дмитрий, Дмитрий Бабин, мы с женой тут отдыхаем, и вот я решил завтра с утра на паром и, значится, сплавать на нашу русскую землю обетованную. Но... боюсь, боюсь до дрожи в руках и коленках.
   - Да что вы, зачем, что может там случи... - и тут, словно оса ужалила в язык, а рот моментально заполнился солено-железным привкусом.
   Я удивленным и умоляющим взглядом смотрел на стремительно бледнеющего Дмитрия.
   - П-п-простите, я, значится, это... пойду. Жена, жена там. Заждалась.
   И он быстрым шагом скрылся за поворотом, растворившись в ресторанных переулках возле пристани.
   В уборной я ужаснулся своему виду: зубы и язык были алого цвета, как у персонажа фильма про вампиров. Прополоскав рот, я обнаружил микроскопическую ранку. Вернувшись за стол, вспомнил слова бородача Алексея и раз и навсегда решил не лезть к людям с разговорами и советами. И правда - много ли я знаю о них, с чем они и с каким грузом приехали, что могу посоветовать, даже не зная - впустят ли их, а заодно и меня, в те владения, что начинаются прямо за лесистым мысом.
   Вот они, эти вчерашние узкие переулочки, прямо передо мной - со старой брусчаткой, с множеством лавочек и разноязыкой пестрой толпой. Утром она вовсе не похожа на туристов, скорее на батальон солдат: все одеты по-простому, многие в военной форме, рюкзаки, кепи, черные облачения духовенства, которое тоже на марше - с сумками и вещмешками.
   Рядом с пирсом располагается небольшое бюро, в котором за стойкой всегда быстро идущая очередь. Здесь выдают разрешение, которое нужно будет предъявить при посадке на паром. Пощелкав клавишами компьютера, работник конторы быстро нашел мое имя, вытащил лист гербовой бумаги и вставил в цветной принтер. Через несколько секунд еще теплая бумага с номером и подписями на греческом была к меня в руках. Билет куплен заранее, так что оставалось еще достаточно времени для того, чтобы выпить кофе. В ранний час были открыты небольшие харчевни возле билетных касс, где уже гомонил, спешил полувоенный люд.
   Возле кафе я встретил вчерашнего знакомого Дмитрия. По всему было видно - внутренне он успокоился, по-христиански обнял и троекратно расцеловался со мной, после чего взял свою сумку и пошел в сторону пирса. Принесли кофе, с чашкой я устроился в углу, откуда хорошо было видно море. Вдали показалось большое сине-белое судно. Словно сговорившись, со всех окрестностей слетелись чайки и заполнили всё небо, песчаный пляж и серые, обточенные волнами до идеальных форм камни. Я почувствовал пристальный взгляд и, обернувшись, увидел уже знакомую черную схиму, бороду и очки.
   - Доброе утро, отец Симеон, как ваше здоровье? - спросил я.
   - Спасибо тебе, мне намного лучше. Храни Господь и тебя, и твоего доктора, что посоветовал лечение. Сейчас должен подойти Александр, мы выезжаем сразу после того, как вы отчалите, сейчас слишком много народа. К вечеру приедем в Сербию. Я так давно там не был. А у тебя хороший фотоаппарат. Дай попробую сделать снимок.
   Я вытащил из кофра камеру и протянул ее старцу. Он посмотрел в видоискатель, сделал пару щелчков и посмотрел на результат на экране. По всему было видно, что остался доволен. После этого он посмотрел мне прямо в глаза:
   - Хорошо, когда ты не привязан, не прибит золотыми гвоздями к земле. Еще раз спасибо тебе.
   - Да о чем вы? Если о лекарствах, то это копейки, мне приятно помочь, тем более ничего не стоит. Я что-то не спросил, кстати, может быть, хотите кофе или что-нибудь, что пожелаете? Я вас угощу, отец Симеон.
   - Да, пожалуй, стоит выпить чашечку и портоколады.
   - Сидите, отец Симеон, я принесу.
   Вернувшись с чашкой кофе и бутылкой воды, я увидел пустой стул. Растерянно я поставил свои покупки на столик, потом поднял глаза и увидел прояснившийся горизонт и большой паром, который уже подходил швартоваться.
   Не сговариваясь, наше небольшое войско встало со своих мест, и люди зашагали к пирсу, рядом с которым стояла часовня Николая Угодника. В ней горело множество свечей, а шум волн слился с гомоном стрижей и криками чаек. Отряхнув песок со своей армейской "горки", я вытащил разрешение, билет и протянул их мрачному контролеру парома. Едва взглянув, он отдал мне бумаги, и я начал подъем на самую верхнюю палубу, где старый грек держал в вытянутой руке половину булки хлеба. Птицы, совершенно не боясь человека, подлетали и клевали угощение, а над паромом образовался непрерывный пернатый хоровод. Я устроился на своем рюкзаке, откуда был хорошо виден лазурно-белый бурлящий след корабля и флагшток с полосатым синим греческим полотнищем. "Аксион Эстин", или "Достойно есть" по-русски, издал протяжный гудок и, по-стариковски тяжело покачиваясь, пошел к выходу из бухты. Интернет на смартфоне работал еще устойчиво. Убирая документы в карман, я нащупал свернутый листок, вытащил его и еще раз прочитал адрес и имя. В поисковике я набрал "Симеон Сербский", а еще через мгновение увидел древнюю икону сербского князя, владаря Рашки, могучего правителя, а после праведного отшельника. Эти глаза с легкой косиной, бороду и схиму я видел всего полчаса назад. Паром обогнул мыс и где-то очень далеко впереди показались светлые контуры монастырей. Перед нами далеко в туманное море простирался Афон.
  
   20 мая 2013 г. Agion Oros, Makedonia Thraki, Greece
   - Звиад, Звиад, ты зачем так сказал? А ну быстро к отцу Виталию каяться.
   Уай, уай, - на палубе парома грузин лет сорока пытается развеселить своего хмурого попутчика. Периодически оборачивается ко мне и со смехом подмигивает:
   - О, брат, у тебя "Беломорканал"? Угости, а!
   - Да, пожалуйста, - я протягиваю пачку папирос, которые всегда с собой вожу в походы - много не выкуришь, даже если очень хочется.
   - Звиад, Звиад. Я последний раз "Беломор" курил в Союзе еще лет тридцать назад. Что? Ты не курил и хорошо учился? Какой молодец! Правда, зря.
   Паром идет параллельно берегу в километре от него, погруженный в плотную, но разреженную задумчивость. Она изображена на старой репродукции фрески "Прощение и Покаяние" в корабельной кают-кампании. Здесь варят вкусный кофе по-гречески, тяжело и тихо беседуют. Затих птичий гомон, поредел чаячий нотный стан небрежно выкрашенных темных поручней. С каждым причалом людей на палубе становится всё меньше. Прошли Ксенофонт, остается еще полчаса, и будет пристань Дафни, где мне ждать парома на восток. "Святая Анна" прибудет только через полтора часа, а пока неизвестно, что ждет на берегу. Ныне покойный дед всегда говорил "кабы все знать, так и то нет гарантии, что будешь счастливым долгожителем". С возрастом, путем собственных проб и ошибок я тяжело постигал весь смысл этой фразы. Важно правильное понимание, верное лишь для тебя какой-то нематериальной мудростью, высокой, парящей над темными полутонами жизни, всеобъемлющей, вещей и ведущей.
   Только на палубе я заметил, как много здесь молодых людей с тяжелыми внутренними отметинами в расфокусированном взгляде вдаль. В выцветших футболках с символами спецподразделений российской армии, в истрепанном камуфляже. Каленые черепки, осколки империи и соколы нового мира.
   Рядом со мной стоят и разглядывают пенистый след, чаек и облака отец и сын - мальчуган лет пяти.
   - Папа, а куда мы приплывем?
   - Это, сынок, машина времени. Мы плывем с тобой на тысячу лет назад в тридевятое царство, где нет злых людей.
   - А почему их там нет, их посадили в тюрьму?
   - Нет, сынок, их просто не пускают на эту машину времени. Мы с тобой добрые, вот нас и пустили.
   - А вот Колю не возьмут, он мою машину сломал.
   - Всех, всех возьмут, если не поздно и могут измениться, стать хорошими.
   Я только сейчас начинаю понимать, что каждый второй на этом корабле говорит по-русски. За несколько дней до своего отъезда я читал, что в начале XX века тут жили больше десяти тысяч человек постоянных насельников, благотворители жертвовали на Пантелеймонов монастырь, который греки называют Русик, и скиты. После революции 1917 года и последующих событий такой сложной истории страны запустение пришло и на полуостров, обветшал Пантелеймонов. После смерти последнего грузинского монаха в семидесятых грекам отошел Иверский монастырь. А теперь рядом с двумя балагурами-грузинами, бывшими вояками, задумчивым священником, которого все называют отец Виталий, обнимая отца с сынишкой, стоит призрачное, прозрачное, теплое и радостное Возвращение.
   "Аксион Эстин" начинает разворот для того, чтобы кормой подойти к причалу, спускаются швартовы и вместе с хороводом птиц над кораблем начинается движение на земле: в колонны на погрузку встают машины, по-хозяйски проверяют свою кладь путешественники. С пирса и каменного парапета их провожают коты. Они щурятся желтыми глазами, изредка переводя взгляд на птиц.
   Возле просоленной выжженной каменной стены я снял с плеч рюкзак и присел в тень. От кофе уже вяжет во рту, но запахи портовой харчевни в Дафни соблазняют не только кошек, да и с утренней странной встречи в кафе прошло уже достаточно времени, под ложечкой начинает урчать и голодно тянуть. Солнце уже окончательно рассеяло рваные клочки утреннего тумана и начало ощутимо припекать. Я взвалил свои вещи на одно плечо и зашагал к входу в кафе. Проходя мимо пирса, я услышал громкий разговор по телефону на русском. Спиной почувствовал взгляд и обернулся. Бородатый парень стоял уже в двух шагах от меня:
   - Слушай, привет. Решил догнать. Ты не знаешь, когда паром на восток? Никто толком ничего объяснить не может, а возле касс толпа, да и на греческом я читать не умею.
   - Да ничего сложного, наша кириллица от этого алфавита пошла, читай как по-русски, некоторые буквы только запомни и делов-то. Как звать-то? - включаюсь я в беседу.
   - Игорь. Я из Москвы. А ты?
   - А я и не знаю откуда. Родился на Урале, жил там, потом в Сибири, потом Москва, Кавказ, опять Москва. В общем, помотало. Но в последние годы живу в столице, так что со свиданьицем, землячок.
   - А ты куда собираешься, тоже на восток? Мне нужно к Анне. В святую Анну, ты, случаем, не туда?
   - Вообще нужно в Агиу Паулу, но это, вроде, рядом - несколько километров по горам, так что посмотрим, может, и с тобой дойду.
   В кафе мы берем кофе, крендели с брынзой и располагаемся в тени. Коты деликатно и мягко садятся в метре и иногда напоминают о себе мяуканьем, получая кусок булки. Закончили говорить мы так же внезапно, как и начали. Каждый думает о своем. До отъезда я разговаривал с матерью по телефону, она просила прислать фотографии из Греции, а потом рассказала, что моя тетушка Марина ложится на операцию. "Ничего сложного, в нашем возрасте у женщин часто бывают проблемы с грудью. Все будет хорошо. Онколог сказал". Я развернул карту Афона, взятую на сдачу в кафе, рассмотрел маршрут, прикинул время: из Анны, если не задержусь, я должен успеть как раз к вечерней службе в монастыре, куда у меня было выписано разрешение на въезд. На обороте прочитал про обители. Святая Марина - ее мощи покоятся в Ксенофонте, что мы проходили. И я начинаю жалеть, что не сошел на берег там. Быть может, она помогла бы моей тете, своей тезке, легче перенести операцию.
   Я убеждаюсь, что все мои мысли тут же были услышаны кем-то незримым. Голос подал Игорь:
   - Я тут уже подзадержался. Работаю грузчиком в Москве, дочка маленькая. Заждались меня с женой уже. Но вот хочу в Анну еще сходить, а потом уже можно на корабль, да на большую землю. Билет на самолет даже пришлось поменять и денег совсем не осталось. Об одном жалею, тетка просила икону Богородицы ей привезти. Говорит: "С самой святой горы, не откажи уж, племяш". Вот теперь неудобно как-то, думаю, может, как-то подзаработать. У меня и мысль есть. Тут расчески днем с огнем не сыскать, если дома забыл, то всё - ходить лохматым. А я могу их строгать, да еще и с символикой.
   - Подожди пока, я, наверное, смогу тебе помочь, - мысль пронзает меня молнией: таких совпадений не бывает: святая Марина, тетка Игоря, моя родственница, слова бородача Алексея в Москве про то, что нужно видеть знаки.
   Я вскакиваю и шарю по карманам: вот, пятьдесят евро, возьми... у меня еще есть. Купи тетке икону, пусть порадуется, а с меня не убудет.
   Игоря приходится уговаривать минут десять, он упирается, категорически отказывается, но я применяю всю свою силу убеждения. В конце концов он соглашается:
   - Ну так я пойду, схожу до лавки тогда, куплю сразу.
   Мой попутчик уходит, я отдаю коту остатки сырного кренделя и с рюкзаком двигаюсь к парапету, где с моря дует легкий бриз. Меня пугает громкий, трубный клаксон. Я отскакиваю в сторону и пропускаю огромную фуру. Она медленно ползет к пристани и чадит соляркой. На тенте по-гречески огромными буквами написано слово "Марина".
  
   21 мая 2013 г. Agion Oros, Makedonia Thraki, Greece
   Неизвестно, по какой причине, и в какой момент на палубе "Святой Анны" наступило полное безмолвие. Только где-то под нами, в стальном брюхе судна монотонно урчали двигатели. Выходило, что через четверть часа мы прибудем в пункт назначения. Но потом произошел какой-то труднообъяснимый сбой.
   Я показывал Игорю на греческую надпись "НЕА" прямо на облизанной морем стене рядом с причалом, на указатель рядом со старым кипарисом, на котором виднелись четыре большие буквы "АННА", но мы все равно взяли вещи и уверенно зашагали по паромной рампе на берег. Через сто метров вымощенная железобетонными плитами дорога упиралась в круто уходящую по склону горы вверх лестницу.
   Вместе с первыми шагами по ступеням в грудь легко толкнуло теплое дуновение прогретого полуденным солнцем ветра и сбило дыхание. Над лестницей в гибком поклоне сплел сводами лозы дикий виноград, и в полумраке дышать стало еще труднее. Через сто метров подъема был сделан первый привал. Отдалились и стали игрушечными причальные строения, плеск волн сменился щебетом в зарослях и густым гудением насекомых. Отдышавшись, я расстегнул клапан рюкзака, где лежал платок, но не успел утереть пот с лица, как Игорь похлопал по плечу и показал на едва заметную дверь в зарослях и стену небольшой избушки, поросшую плющом:
   - Смотри, открыто, давай зайдем, интересно - что там? - предложил мой попутчик.
   - Действительно, если уж и вышли как специально не там, где было нужно, то уже идти до конца. Вперед, - согласился я.
   Избушка некогда была жилищем отшельника - каливой - как называют такие строения греческие монахи. Горела лампада, в подсвечном поддоне с песком осталась пара огарков, рядом на струганной резной полке ровной связкой лежали свечи. На чисто выметенном земляном полу была водружена надгробная плита, надпись на которой гласила, что жил тут отшельник, старец Иосиф Исихаст.
   Я смотрю на Игоря и улыбаюсь, пытаюсь что-то сказать, но слова не идут, застыв пушистой и солнечной радостью в голосовых связках. Прошло несколько минут: мы зажгли свечи, положили руки на теплый, гладкий гранит, а выйдя на свежий воздух, обнаружили лавку в тени и сели прямо над кручей, где блики купались в море и, оставляя белоснежный след, уже едва видимая, уходила за мыс наша "Святая Анна".
   - Всё не зря, прямиком пришли, - выдаю я.
   - Это тот самый старец Иосиф?
   - Да, да и еще раз да! Вместо тысячи слов одна едва приметная тропа, и этот путь красноречивее самых зажигательных проповедей. Мы с тобой просто открыли дверь, а оказалось, что ступили на мост. Мост в нашу Россию. Взяли и прямиком вошли в толщу космической сущности, единого целого эволюции, - прорывает меня.
   - Э, брат! Да ты философ, идеалист что ли? - смеется в бороду Игорь.
   - Несомненно, меня даже в армии Платоном звали, - шуткой отвечаю я. -
   Просто как-то так вышло, что именно это тонкое и мистическое учение заставляло меня посмотреть на себя изнутри в самые непростые моменты жизни. Посмотреть, ужаснуться и, если нужно, сделать паузу, одуматься, отдышаться, выбрать, пока не поздно другой путь, не свалиться в пропасть, в мой личный ад и химеры. Прости уж за откровенность. Я даже читал, что старец Иосиф с самого начала своего уединения обрел редкий дар - он видел небесный свет и познавал его всю свою жизнь, а самым главным врагом человека считал лень, а потом гордость. Лень не позволяет собрать то, что можешь, а гордыня крадет только что собранное. Интересно, правда?
   - Не говори. А Россия, причем тут Россия, причем тут мы с тобой? Я в аскеты не собираюсь, да и ты, по всему вижу, тоже. Или ты про исторические параллели и русских последователей учения и предшественников старца Иосифа: Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, Феофане Затворнике и Серафиме Саровском?
   - Да я вообще о развитии мысли, о прошедшем столетии, когда именно в России на фундаменте, заложенном этими аскетами, была провозглашена идея богочеловечества. Не единичное явление Христа, а постоянное душевное самосовершенствование как путь к спасению и возникновению человека не только свободного, но и разумного светлым разумом, это как высокий полет. У каждого своя высота, но нужно стремиться выше. Так и появляются, как я их называю, люди-птицы. Образно, конечно, но это так. Своего рода лестница в небо. Шаг за шагом, взмах за взмахом можно пытаться понять свое единство с миром, представить себя как одно целое в системе побежденного зла. Побежденного изнутри. Когда смотришь в зеркало и знаешь, что видишь не темную свою сущность, не те семь пороков, которые нуждаются в благодатном навозе одиночества, чтобы взойти, а просто свою светокопию, которая улыбнется в ответ и взойдет на ступень выше нелепых основ современного европейского гуманизма, где волк и заяц имеют равные права на бумаге. Вот только, сожрав слабого, волк будет окружен почетом как реализовавший свое законное право на достойную жизнь, и был ли тот заяц?
   - Глубоко копаешь, Платон, - поднялся с лавки Игорь. Получилось у тебя как-то все мои мысли в один узелок завязать, много думаю. Тяжелые мысли, все больше ночами. Впервые задумался, когда заболел сильно, на грани... а ты как дошел до этой лавки, можно спросить?
   - Спросить можно... рассказывать долго. Отвечу коротко: просто я никогда в жизни не хочу больше брать в руки оружие. Не буду говорить про обстоятельства, при которых готов это сделать, надеюсь, на мой век таких хватило и вопрос исчерпан. Просто я глубоко и давно убежден, что самое страшное и концентрированное проявление греха, зла воплощено в войне, неважно, какой по масштабам - они все одинаковы в своей темной связи с каждой конкретной личностью и душой участника. В один прекрасный момент добрые, здравомыслящие люди меняются, сходят с ума, а потом не могут понять, что и почему произошло. И... бывает, что поздно: безвозвратно, чудовищно, опустошенно, необратимо поздно. Был человек, и нет человека. Нет, и не предвидится в ближайшее тысячелетие.
   - Понял. Вопросов больше не имею. Ну так что, пойдем дальше? А то что-то наш привал затянулся.
   Через пять минут подъема мы оказались на вымощенной камнем площадке, откуда виднелся вход в двухэтажную каливу с узкой лестницей, выбеленными стенами и крышей из красной черепицы. Внутри помещение выглядело обжитым, вкусно пахло недавней готовкой и кофе. Для приличия мы постучали и вошли, оглядываясь вокруг. Через минуту из глубины дома послышались шаги, и из полумрака на свет вышел молодой длинноволосый парень лет двадцати, который сразу обратился к нам на русском:
   - Здравствуйте, откуда будете и как вас звать-величать?
   Мы представились, приняли угощение в виде свежесваренного кофе и лукума и поинтересовались жизнью монаха.
   - Меня зовут Паолин, я сам из России. Больше рассказывать, в общем-то, нечего, да и нельзя мне с вами долго... Вы тут, если хотите, еще кофе себе сварите, тут сахар вот, печь горячая... а я пойду, мне нельзя... мне нужно за работу.
   Допив кофе, мы оставили на столике небольшие деньги и продолжили подъем. Судя по указателю, до скита Святой Анны было пять километров пути - пять тысяч метров уходящего на восемьсот метров ввысь горного серпантина. Как нельзя кстати оказался посох, который помогал балансировать с рюкзаком на спине и мелкой округлой галькой под подошвами ботинок. Через полтора часа трудного подъема с тяжелым дыханием, в рубашках с мокрыми белесыми разводами мы раскинули руки навстречу ветру на продуваемой горной вершине, откуда открывался завораживающий вид на бухту, скит Неа, откуда мы пришли, и древние каменные строения Святой Анны.
   Спустившись к воротам, мы никого не встретили ни возле них, ни во внутреннем дворе. Напившись из фонтанчика, мы поставили в тени рюкзаки и присели перевести дух. Через пять минут в глубине построек послышалось движение, потом показался молодой дьякон со связкой ключей и жестом позвал за собой. В небольшой старой церкви на скамейке спал грек лет тридцати, завесу пряной легкой дымки наискось прорезали солнечные лучи, падали на чеканенных из тонкой жести блестящих рыбок, подвешенных к старым канделябрам и потемневшим от времени массивным люстрам на тонких лесках. От них множество солнечных бликов разбегалось по серым стенам. Приглядевшись, я заметил выбитую надпись "эвхаристо" ("спасибо" - (греч.) - авт.) прямо на боку у ближайшей рыбки и множество фотографий младенцев прямо перед иконой святой Анны - матери Девы Марии.
   - Говорят, она в семейных проблемах великая помощница, затем и пришел сюда, - прошептал Игорь.
   Я кивнул, а в следующую секунду, звеня ключами, к нам вышел дьякон с резной, богато украшенной чеканкой и камнями шкатулкой.
   - Пойдем?- потянул меня за рукав Игорь. - Это часть ее нетленных мощей.
   Прикоснувшись губами к теплому металлу, я почувствовал легкое головокружение и вышел на воздух. Мой попутчик появился через несколько минут. Я отметил, что он слегка побледнел. Все тот же дьякон так же жестом пригласил нас в трапезную к немногочисленной братии.
   После восхитительного ужина из бобов с луковой зажаркой и травяного чая я начал подтягивать лямки рюкзака и собираться в дорогу. У постояльцев я уточнил путь до монастыря святого Павла и на прощание обнялся с Игорем. Выглядел он неважно, хлюпал носом и говорил, что "вот и доходился, что заболел", монахи приглашали его устроиться под крышей и в тепле, а не на улице. Поднимаясь на ту же вершину, с которой мы пришли в святую Анну, я обернулся. Двор был опять пуст и безмолвен.
  
   22 мая 2013 г. Agiou Paulo, Agion Oros
   В горах разлилась грусть. Синяя, бездонная, с древесно-смоляным запахом, бьющая прямо под дых - туда, где обычно взлетают бабочки. Дома, в бетонных стенах улиц знойным летним полднем обычно только бродячие кошки своей деловитой безмятежностью напоминают, что все может кончиться до наступления темноты, но милостью неба, быть может, продолжится еще долгие годы. А здесь только я, лазурь, тишина и невесомая печаль.
   Сегодня, насколько хватает взгляда, - бирюзовые бухты, над головой - море, а внутри разлился океан. Растаяли мои Гренландия и Северный полюс с Антарктидой. Буйные течения несут меня через этот перевал с горячим ветром. От стука посоха молодые змеи испуганно расползаются, скрываясь в кустарнике, что вдоль обочины, а в подсохший низкорослый лесняк опускается огромный солнечный шар.
   Как и рассчитывал, через час пути я увидел древние стены вдалеке и горный серпантин, который замысловато вел к монастырским воротам. Рубашка снова промокла от пота, и я остановился передохнуть. К ощущению бани добавилось пыльное облако от пролетевшего мимо на полной скорости пикапа. Еще через пятнадцать минут я жадно пил из шланга в авторемонтной мастерской рядом с воротами обители, откуда послышался звон колокола.
   В монастырском дворе я устроился в тени. Шла вечерня, и на улице было хорошо слышно величественное пение. Через четверть часа ко мне подошел молодой монах-келейник и позвал с собой в гостевой дом:
   - Я сам из России, из Пензы, а Вы?
   - Я из Москвы приехал.
   - Как там дома? Много, много в последний год едет сюда люда разного, не иначе тяжелые времена надвигаются, - в печальной задумчивости ронял слова под ноги монах. Сам-то я тут уже пять лет, - тихо продолжил он. - Отдыхал с друзьями в Греции, посетил Афон... и позвали. А другого раза уже вряд ли представится. Я оставил все и приехал. Вообще всё: квартиру, машину, небольшой бизнес, пьянки с друзьями, в общем, все бессмысленное, временное, наносное. Ну да ладно, у каждого свой путь. Вот ваша комната, тут еще три человека - все греки, местные. Здесь ваша кровать, полотенце, тапочки. Пока отдохните с дороги, через полчаса трапеза, так что присоединяйтесь. Да, и еще, на стене в рамочке устав, обязательно ознакомьтесь, его нужно соблюдать, - монах скромно улыбнулся, - Добро пожаловать в обитель Святого Павла Ксиропотамского. И дайте мне ваше разрешение, я впишу в журнал все данные и верну.
   Монастырский распорядитель растворился в темных коридорах, а я, умывшись, решил отправиться на службу. Не решаясь войти, постоял пару минут у входа в храм, над которым возвышались древние крепостные стены, разглядывая ласточек в небе, послушал приглушенное массивными дверями пение, а после тихо протиснулся в полумрак, пахнущий ладаном. Глаза привыкали с минуту, поcле чего удалось оглядеться: рядом, опустив взгляд к полу, стояли крепкие парни в футболках, чуть поодаль на скамейках-стасидиях расположились монахи. Голоса певчих летели к старинным сводам и, сливаясь, превращались в одно цельное "кирие элейсон" ("господи помилуй" (греч.) - авт.). Служба подходила к завершению. Вот дьякон в очках, звеня ключами, скрылся в сумрачном углу и появился с кованым ковчегом в руках. Прошел шепот: "Дары волхвов... святыни... идем приложимся". Быстрый поток людей проходил мимо святыни, я и не заметил, как оказался напротив ковчега, увидел вопросительный и пристальный взгляд. Торопливо снял с груди крест и передал служителю. Металл на доли секунды прислонился к ажурной ковке, и цепочка вновь оказалась у меня в ладони. В помещение ворвался поток света и люди пошли на выход. Большая компания задержалась возле высокого тучного дьякона, чьи черные пронзительные глаза, казалось, смотрели вглубь каждого. Люд гомонил, спешно писал записки и совал деньги священнику. Тот лишь поглаживал бороду и показывал, куда положить исписанные клочки бумаги. Я ненадолго замешкался возле этой небольшой группы, и только собрался выйти, как дьякон окликнул и спросил:
   - А вы, да вы, не желаете написать имена, за кого нам помолиться?
   - Отчего не написать, только у меня ни ручки, ни бумаги, ни, признаться, денег с собой. Принято же что-то жертвовать. Кстати, сколько обычно?
   Дьякон разразился громовым смехом, но через несколько секунд вновь стал даже серьезнее, чем был.
   - Вы сами всё знаете.
   - Ну, тогда я напишу сначала, а потом поднимусь в келью, у меня там есть какие-то деньги.
   В рюкзаке кроме пластиковой карты была наличность, сто евро одной купюрой. Не раздумывая, я отнес их дьякону и положил в ящик для пожертвований. Священник подобрел глазами и с хитрецой посмотрел мне прямо в глаза:
   - Я сейчас поведу их в лавку, она там, за территорией обители. Пойдете? Дьякон сверлил меня взглядом и улыбался в бороду.
   - Нет, патре, по магазинам я и дома сходить могу.
   Священник похлопал меня по плечу, подмигнул и зашагал к выходу.
   За воротами монастыря - большая открытая площадка над кручей. С нее хорошо видна дорога, по которой я пришел сюда, в небольшой беседке оборудована курилка, единственное место, где можно подымить в задумчивости. Мое внимание привлекла пестрая группа: тут были и миряне, и монахи, и духовенство. Я встал чуть поодаль и хорошо слышал разговор седовласого батюшки с долговязым и бледным юношей:
   - Батюшка, а я в интернете читал, что на Афоне обязательно нужно причаститься, обязательно, - тоном просящего конфету у мамы ребенка обратился к священнику парень.
   - Не читал бы ты интернета этого, - тяжело выдохнул батюшка, - одна пакость и грязь там. Его бы совсем отключить, мир стал бы намного лучше. Просто взять и запретить, - и священник обернулся ко мне:
   - А вы как считаете?
   Мне стал интересен этот разговор, и я ответил с ходу:
   - Я думаю, что ничего отключать, а тем более запрещать не нужно. Это такой инструмент в умелых руках, только вдохни мысль, правильное слово, и весь мир уже через минуту его подхватит. Согласитесь, ни одна очная проповедь такой аудитории не имеет.
   - Эх, молодежь, молодежь, - снова тяжело вздохнул батюшка, - невозможно ведь из грязного источника напиться, невозможно. Ты там проповедь напишешь, а тебе тут же кнопку на бесовское, на бесстыдство полнейшее разместят.
   - Ссылку?
   - Ну, наверное, я не очень силен. Но запретить бы лучше.
   Нас молча слушает угрюмый монах, чей взгляд улетел далеко за морской горизонт, а бледный юноша тихо шепчет:
   - Кто ж с батюшкой спорит? Грех это, грех, грех, грех. Ну чего ты споришь, - говорит самому себе парень.
   Меня сзади кто-то трогает за плечо. Резко обернувшись, я вижу легкую улыбку, аккуратно остриженную бороду и лицо священника. Он совсем не старый, едва за пятьдесят. Кивает головой и представляется: "Отец Сергий. Тула". А потом просит меня чуть наклониться и полушепотом начинает монолог:
   - Все правильно ты сказал. А коли с кнопкой справиться не можешь, то куда до душ-то? Только рясу снимать. Только так. Но ты не торопись.
   - Вы о чем? - я смотрю на священника и понимаю, что с каждой долей секунды его глаза меняют цвет, лицо бледнеет и нас накрывает каким-то невидимым покрывалом.
   - Давай отойдем, - предлагает он. И я соглашаюсь.
   - Давай сначала, сколько тебе лет, как ты вообще живешь?
   - Мне тридцать три, живу я как-то наперекосяк, надеюсь, что это временно, - рассказываю я и вспоминаю свою спартанскую квартиру и отчего-то думаю, как там мой цветок на окне, хватит ли ему воды, не завянет ли, пока я в поездке.
   - Хороший возраст. А теперь слушай. Много чего дальше будет, много. Серьезного, жестокого, непонятного, но наступает другое время. Время прощения и милости. Время, когда черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками. Не сомневайся, делай то, что должен, то к чему есть талант, воздавай его тому, кто его дал. Только прошу, осторожнее, осторожнее. С молитвой умом и душой работай. Если открыть форточку настежь, то ее быстро заколотят крест-накрест. А когда щелка, то через некоторое время сквозняк начинает морозить ноги. Так что ходи в свой офис, зарабатывай зарплату, но не забывай то ремесло, которым ты одарен.
   Мне сказать нечего, и все, на что я способен сейчас, выдавить вопрос: "А можно мне вас найти в Туле, продолжить общение?"
   - Не уверен, что это хорошая идея, - отрезал отец Сергий. - Не из вредности, просто сам поймешь почему.
   Священник снова надел легкую улыбку и собрал свою команду попутчиков. Помолившись, они зашагали от ворот монастыря к серпантину. Двадцать минут я смотрел, как цепочкой они спускаются к пирсу. Там причалил двадцатиместный "Метеор". Что-то не давало мне покоя, тревожилось прибоем в глубинах памяти.
   "...Это ты зря себе приписываешь. Просто Господь не допустил, чтобы ты погиб, и командир ваш, и лейтенант твой, как его, Карташов", - вспомнились слова почти пятнадцатилетней давности, палатка, горькое счастье выжившего чудом. Точно, ошибки быть не может. Это он, только стал старше, грузнее, аккуратно остриг бороду, которая раньше была почти до глаз. "Отец Сергий, я вспомнил, я узнал", - хотел закричать я с кручи, но "Метеор" набрал скорость и стремительно уносился к грустному лазурному горизонту, оставляя пятном на душе белый тающий след.
  
   23 мая 2013 г. Agion Oros, Greece
   Ночь здесь непроницаемая и прозрачная одновременно - стоит лишь перевести взгляд от далекого свечного мерцания окон обители и курортных земных звезд противоположного полуострова к почти слепящему млечному пути. "Галактикос", - раздается полушепот рядом. Пожилой седовласый грек стоит в паре метров от меня на пятачке за монастырскими воротами. Чернильный силуэт тихо говорит с небом о чем-то своем, личном. Земля сливается с небом, земля отдает свое тепло, земля приглашает притронуться к ее живому, дышащему, уставшему телу и лишает последних сил гудящие после тяжелой дороги ноги.
   Мы садимся в ночной беседке - я и пожилой грек. Садимся друг напротив друга, смотрим в разные стороны и молчим. Ночной компаньон улыбается теперь чему-то своему, а я на своем полуразбитом житейскими бурями корабле уплываю мыслью в родные края, где всегда превращаюсь в пустой сосуд, который доверху заполняется беспричинной и беспредметной тоской, ровной, как степной горизонт, бескрайней, словно зимнее поле, светлой, точно северная метель и неизведанной, будто внутренняя Россия, раскинувшаяся между землей и небом: теплая, суровая, ласковая, жестокая и по-свойски, по-родному, неизведанностью кладбищенского креста непонятная.
   Когда внутреннее солнце затягивается тучами, во всей своей житейской простоте и вечном постоянстве обнажается ад с его повседневным гомонливым многолюдьем и бездарной любительской палитрой темных душ, которые окрашивают серым небо над городами с их позабытой святостью. Лишь изредка во встречном взгляде мелькнет искра, впрочем, и она только лишний раз напоминает, что вокруг огонь такого обычного, привычного подземелья земного, где все мы просыпаемся неизвестно зачем, по каким-то причинам перемещаемся из точки в точку, живем как будто вечно, порой еще до наступления рассвета уходя навсегда. Исчезаем, ничего не поняв и не успев проститься, а может, и просто произнести те самые главные слова, которые вертелись на языке, но так и не сорвались с губ.
   Я не сделал ни одной затяжки и просто выбросил истлевшую до фильтра сигарету в урну. Потом подошел к парапету над ставшей непроницаемой кручей. В тишине за многие километры долетало эхо музыки с корабля на рейде, там шло безумное веселье, горели огни и пылал все тот же, обычный и привычный, ставший отдохновением от повседневности, но все тот же развеселый и свободный ад.
   На входе в едва освещенный подъезд монастырской гостиницы я уловил стук колотушки смотрителя. Этот звонкий деревянный звук отбивает ночное время, наши часы - мимолетные и невозвратимые. Уснуть долго не удается. Не дает покоя моя, уже вчерашняя, встреча, эти странные напутствия, черный рентген взгляда дьякона. Вся эта мозаика никак не хочет собираться в одну цельную картину. В темноте умиротворенно сопят соседи по комнате, вспоминаются слова келейника про то, что второй раз могут и не позвать, и сам собой возникает вопрос как голос из ниоткуда. А если позовут меня, готов ли буду, смогу ли бросить все и погрузиться в жизнь иную, далекую от всего того, во что был погружен, что пережил и о чем украдкой мечтал. И не нахожу ответа. В безответной темноте закрываю глаза и поднимаю веки от стука колотушки в звенящей колоколом непроницаемой тьме. Утро. Раннее, еще густое и темное, как вакса, с тихим скрипом отворяет двери келий, ступает по лестнице прямиком к храму. Наскоро умывшись, к людской реке присоединяюсь и я. По дороге все больше молчат, только сзади слышна детски-конфетная мольба: "Батюшкааа, а мы причащаться сегодня будем? Давайте причастимся, вас же благословили служить здесь". Массивные двери закрываются, тяжелые люстры мерцают свечами и квинтовый хор распевает "благослови душе моя, Господа" на греческом. Повисает полусонное прозрачное молитвенное безмолвие, полутранс-полуполёт. В кромешной темноте видны только силуэты людей и подсвеченные лики. Кто-то слегка приобнимает меня. Темная фигура возвышается надо мной. Без сомнений, это вчерашний дьякон. Хлопает меня по нагрудному карману рубашки, и я понимаю, там что-то лежит. Какой-то лист твердой бумаги. Не пойму, как он нашел меня в этой темноте, что положил? Но вот утренняя литургия подходит к завершению. Скоро трапеза. Вместе с открытой дверью людской поток вытекает в розово-синий рассвет, где тень от креста на шпиле собора уже падает прямо перед входом. Я достаю картонный прямоугольник, с которого на меня строго смотрит седовласый юноша. "Святой Павел Ксиропотамский", - читаю я надпись и поднимаюсь в келью за рюкзаком. Это окончательный ответ на все мои вопросы. Меня не позвали. Меня снарядили в дорогу, а значит, пора идти.
   Спускаясь по серпантину к пристани, я смотрю на часы. Метеор "Малая Святая Анна" идет в Уранополис очень рано, я должен успеть, хотя пусть будет как будет. Солнце уже появилось из-за гор над маковками кипарисов, скоро станет жарко, но еще свежая легкость утра придает дорожной радости. Вот уже и гранитный причал, рядом с которым уже плещутся стайки рыб. Я шарю в рюкзаке и нахожу салфетку с оставшимися крошками вчерашнего кренделя. Разноцветный хоровод рад угощению, но за считанные секунды отдалился от берега и почти сразу послышался гул мотора. "Малая Святая Анна" подходила к берегу, и было видно, что корабль почти под завязку полон людьми. С кормы матрос позвал меня жестом - "как раз одно место, садитесь". Я быстро устроился на скамейке и мы, едва причалив, отплыли, набирая скорость. В катере я увидел знакомых: вот тот всклокоченный затылок и клетчатая рубашка - Игорь, я был очень рад его видеть, казалось, что мы расстались с ним не вчера, а месяц назад. А вот рядом с ним отец Виталий что-то тихо рассказывает. Интересно, когда они успели познакомиться, ведь вчера в ските Святой Анны не было священника, значит, подсел на корабле. Вспоминаю свою встречу с сербом-схимником и понимаю, что для Игоря наступил его личный момент истины. Я уже привстал, чтобы похлопать его по плечу и поприветствовать, но сел на место, не решаясь помешать.
   Скоростной катер за двадцать пять минут преодолел расстояние, которое большой паром натужно и тяжело проходит два с половиной часа. Вот уже знакомые очертания древней Византийской башни, белеет то самое кафе на набережной, где я в последний раз видел старца Симеона, многоточиями рассыпаны темные галечные валуны береговой полосы, а в легких росчерках облаков уже хорошо различимы легкие междометия, птичьи созвучия и грациозные эллинские начертания чаек.
   На берегу я вижу застывшего Игоря. Он смотрит туда, откуда мы только что приплыли, и что-то беззвучно говорит в пространство. Я подхожу к нему и радостно хлопаю по плечу:
   - Привет, земеля. Как самочувствие? А то вчера ты выглядел неважно.
   Игорь переводит взгляд на меня, улыбается какой-то грустной и невесомой улыбкой:
   - Представляешь? Меня только что... позвали... позвали, понимаешь?
   Он мнет бороду, смотрит то в землю, то вдаль:
   - И я поеду, поеду, наверное, в Москву, попрощаюсь со своими... Да, если честно, и нет у меня никого, кроме тетки. Никого. Все придумал. Свою жизнь всю придумал. Съезжу, обниму напоследок, а потом Игорь умрет. Для этого мира умрет.
   Я обнимаю его напоследок и шагаю в сторону портовой кофейни. Через сто метров вновь оборачиваюсь и вытягиваю вверх руку с открытой на все пять ладонью. Игорь машет мне в ответ, грустно улыбается, по его щекам текут слезы. Из солнечного марева щедро высыпаются блики, циферблат часов едва различим. Все так же семь тридцать утра. Несмотря на календарную пятницу наступило воскресение.
  
  
   24 мая 2013 г. Салоники, Греция
   Уже в такси от автовокзала Салоник выяснилось, что зарядка от телефона и планшета осталась в ста двадцати километрах позади. Но я привык думать так: что ни делается - к лучшему. Привет, Салоники, древняя Солунь. Почему бы не прогуляться с дороги? Ближайший супермаркет нашелся в трехстах метрах от моей улицы. В магазине электроники улыбчивые консультанты Марина и Василис долго ищут USB-кабель, передают мне черного червячка в пакетике и, попросив одиннадцать евро, интересуются, откуда я?
   - Россия. Меня зовут Платон.
   Смотрю на бейджики с их именами, прикрепленные к форменным рубашкам, и продолжаю:
   - А тебя по-русски будут звать Вася, а ты так и будешь, Марина. Спасибо вам, ребята. За вашу помощь и участие.
   Мне приятно, что в этих бархатных глазах я увидел искреннюю доброту. Мне и правда рады. И я это понимаю, как только выхожу на улицу Эгнатия.
   Над городом вьются стрижи и легкие призраки надежды. Она застыла в образе белого мима на набережной, в силуэтах Белой башни и кораблей, спешащих в порт. Под звуки аккордеона на площади Аристотеля танцует блаженный. Он двигается угловато, обнимает свою невидимую любовь, растворенную в воздухе. В лице его я вижу столько нежности, что хватило бы на пару русских поселков, где последние ее капли одним махом вылиты из граненого стакана на черную, пропитанную бесконечными дождями в этой осени души землю.
   Вечер я провел в кафе с названием "Лами" напротив базилики Димитрия Солунского. Она никак меня не хотела отпускать, и я быстро понял почему.
   С первого взгляда я не заметил, а теперь разглядел большую, но очень грациозную чайку. Она все время сидела на маковке креста и смотрела в разные стороны. Я наблюдал за ней два часа, пил свежевыжатый сок и периодически сам осматривался вокруг. Соседи менялись каждые четверть часа: громко галдящая молодежь, с интересом разглядывающий меня священник, две подруги, которые о чем-то секретничали. Как только облака обозначили угол солнечных лучей, птица одним взмахом крыльев улетела в сторону залива. На Солунь опускались сумерки. Мне было пора в номер. С наступлением ночи я понял, как сильно устал.
  
   25 мая 2013 г. Салоники, Греция
   Сна я не помнил, но проснулся очень рано. Вместе с первыми полутонами серого в комнате зашевелились тени. Ночью разгулялся сильный ветер, и темнота никак не хотела отступать. Словно рябью подергивалась светом редких фар, который пробивался даже сквозь застывшие ставни. Я застрял в загустевших мгновениях, словно муха в сиропе. Не в силах пошевельнуться, я покорно ожидал первого луча. Вот он робко войдет в мое пристанище, я подниму затвор, и он растечется, размажется кафельным бледным солнцем по пыльному полу.
   Мне стало немного грустно оттого, что в эту палитру не окунуть кисти, не подрисовать смешных ярко-желтых усов хронически невыспавшемуся и оттого недовольному портье внизу. Это небольшое пятно света не поместить в сердце, не спрятать в ладонях, а очень хотелось бы растопить льдинки в твоих глазах и согреть им твои вечно холодные руки.
   В семь утра я уже пью свежесваренный кофе в лобби крошечной гостиницы. Южная Европа лежит в ленивом покое и еще спит глубоким сном, а в окне медленно отсчитывают солнечное время тени каштанов на площади Аристотеля и кружат голуби. Я заметил еще вчера - они с нетерпением ждут сухонькую старушку с водянистыми и необыкновенно ясными глазами. Она приходит уже через десять минут, рассыпает по мраморным плитам пшено и хлебные крошки и долго с умилением смотрит на птиц. Приоткрыв жалюзи, я в полном безмолвии наблюдаю за этой картиной.
   Еще через десять минут мне хочется еще кофе. Вечно задумчивый портье - собрат швейцара, кажется даже рад смене декораций.
   - Мистер, отчего Вам не спится, такая рань. Должно быть, вы в России все такие беспокойные. Всё бродите в задумчивости, ищете чего-то.
   И тут же, глядя на чашку в моих руках, добавляет:
   - Утром очень неплохо чем-нибудь подкрепиться. Возьмите на кухне молоко и печенье. Угощайтесь, мистер. А что вас так беспокоит?
   - Просто хочу прогуляться, пока улицы пустые. Это так прекрасно, когда ничего не отвлекает от впечатлений.
   В соседней комнате очнулся от дремоты и заспанно бросил мне "хэлло" швейцар. Мне интересно. Как эти постоянно мигающие электронные часы не сводят с ума двух людей, посменно видящих перед собой только редких посетителей, мимолетных прохожих за стеклянными дверями и стену напротив.
   Я разбавляю очередную порцию кофе молоком и понимаю, что мне очень тесно на этой маленькой кухне и решаю выйти на улицу. В кармане трезвонит телефон, но некуда пристроить горячую и парящую чашку. Я справляюсь. На связи Москва. Это вечное полярное зимовье на скалах офисного пластика настигает меня и тут. Давняя была мечта: вырваться из этих безнадежных принудительно-дружественных абстрактных объятий. И вот получилось, но пара рабочих вопросов заставляет вернуться к жестокой реальности.
   Меня приветствует незнакомец. Я заметил его краем глаза еще до телефонного разговора и принял за местного жителя. Мягко ступая, он подошел, протянул мне руку и на чистом русском представился: "Мухаммад. Я из Александрии".
   Ранним утром Солунь была пустой и безлюдной. Только ветер гонял обрывки газет по мостовым, да собаки глядели на нас уставшими от жизни глазами. Мухаммад предложил прогуляться. Он скучал.
   - Я сам живу в Украине, перегоняю из Германии машины, а в этот раз вот решил сделать крюк, немного отдохнуть, отключить голову от проблем, а их немало.
   - Видимо, все мы такие, тебе сколько лет сейчас, тридцать три?
   - Да, тебе тоже?
   Мы не торопясь гуляли по Лададике и Цимисхи, вышли на набережную Никис.
   - Хочешь еще кофе? Только хорошего, настоящего, и в ресторане плачу я, хорошо? - неожиданно предложил он. - Правда, в такой ранний час еще нужно поискать открытое заведение.
   - Я заметил, тут никогда никуда и никто не торопится,- согласился я.
   Мой неожиданный знакомый рассмеялся.
   - Ты прав, южные города похожи, - продолжил он. - Вообще, здесь мне все напоминает родной дом. Вот идем с тобой по набережной, а я вспоминаю, как в Александрии мать моет морской водой пол. Это у нас считается хорошим средством от дурных глаз, мыслей и людей. Я скучаю, но возвращаться не хочу. У меня высшее образование, я знаю три языка, но перегоняю машины. Эта работа мне приносит намного больший доход, чем на родине, а у меня маленькая дочь, скоро родится второй ребенок.
   С писком в нервном тике задергался красный глаз светофора, в гранитные плиты ударила волна и окатила нас солеными брызгами. Перебежав через дорогу, мы расположились в кафе. Мухаммад подмигнул мне.
   - Смотри. Тут есть одна хитрость. Он отложил меню со стола, подождал, пока бармен отлучится, и взял с его стойки другую, точно такую же книжку.
   - А в чем разница. В ценах? - догадался я.
   - Именно. Да еще какая. Даже в Шарме, где я работал, так не накручивают, - присвистнул он.
   Официант принес нам кофе, с улыбкой поздравил нас с хорошим знанием традиций туристического бизнеса и взял, сколько положено, получив хорошие чаевые.
   Я смотрел в упор на своего неожиданного или, наоборот, очень неслучайного собеседника. Он был смуглый, но светлый, при этом голубоглазый. Такой набор характерен только для северных арабов. Это подчеркивало и его мягкое произношение согласных. Такое редко встречается в Египте. Только в Сирии, Ливане и Северной Аравии.
   Расплатившись, мы нашли еще один смысл этой прогулки - сделать фото на память у Белой Башни, увенчанной флагштоком турецкого линкора. Мухаммад сделал несколько снимков, а после дал мне свой фотоаппарат.
   В квартале от собора Святой Софии наши пути разошлись. Я наметил себе свой собственный маршрут, а моему утреннему попутчику нужно было в дорогу. Мы тепло распрощались:
   - Пока, быть может, мы еще увидимся!
   Обернувшись, я помахал ему на прощание рукой.
   Уже в обед на выходе из нашего "Орестиса" я встретил компанию из Украины. Их было четверо: все в первый раз приехали в Солунь и разглядывали карту в поисках базилики Димитрия. Группу возглавлял отец Иоанн, священник из Львова, сменивший рясу на мирской костюм. С ним был Александр Иванович из Тернополя и два парня - Андрей и Сашко. Они были из Харькова и Кировограда.
   Я подошел, представился и предложил свою помощь в сопровождении к мощам Димитрия и Анисии. Компания заметно оживилась. Еще больше она удивилась, когда узнала, что базилика находится прямо за поворотом. Одиночество, которого я желал, но все-таки опасался, мне явно не грозило. Опять выглянуло яркое солнце. Я решил подождать компанию в "Лами". Птица все так же сидела на шпиле креста, потом мелкими прыжками начала спускаться все ниже и, наконец, соскочила на землю.
   Через полчаса я снова увидел своих попутчиков на выходе из базилики, для которых добровольно стал провожатым. "А не съесть ли нам чего?" - хлопнул себя по бокам Сашко. Его сразу же поддержал Андрей: "Точно, с утра маковой росинки не было".
   На соседней улице мы заказали гирос. Александр Иванович категорично предупредил: "Тильки сир и цибулю!" Мяса он не ел уже двадцать лет. Рядом важно прогуливались вороны и жирные бакланы, которые только и ждали, когда посетители зазеваются. Секунды, и порция растерзана прямо на земле. Я понял: вчера птица улетала просто подкрепиться, но куда, уж не в этот ли общепит?
   После обеда я предложил компании прогуляться по набережной, где уже был с утра. Мне было интересно пройтись в новой компании.
   Отец Иоанн по пути сетовал, что местные девушки заходят в церковь с непокрытыми головами, а я рассказывал ему, что это в общем и целом - традиция всех церквей Средиземноморья. Иначе не отличить женщин-христианок от представительниц другой веры.
   За неторопливой беседой мы дошли до Белой Башни. Я был тут уже второй раз за день. Эгейские волны, которые так красиво завешивают воздух радужной дисперсией, еще несколько столетий назад в этих местах часто меняли свой цвет на кроваво-красный. Но сегодня все было спокойно, поднимался ветер и гнал тучи. Солнечные лучи, пробивающиеся через них, стали хорошо видимыми. Мимо на всех парусах проходила "Эвлогия" с туристами, громко играла музыка, и раздавался смех. Бьющие сквозь волны мощные и прямые потоки света заставили остановиться. Что-то внутри меня приказало замереть, и я почувствовал, как втягиваюсь в бесконечный коридор искренней и чистой любви. Но откуда взялись эти необъяснимые ощущения?
   Я застываю рядом с отцом Иоанном в каком-то легком и странном помешательстве: свежий бриз разметал застиранные пеленки где-то внутри, они беспомощно трепещут и хлопают на ветру. Словно из начала прошедшего десятилетия с палубы корабля врывается голос Фуртады и музыка. Я поднимаю взгляд и вижу, как надо мной разворачивается небесный театр. "Цвии, цвии", - раздалось с высоты, тик-так - раскачивается небесный маятник, рисуют ломаные траектории птицы. Это величавое грациозное танго, и какое...
   Мир переворачивается вновь в прозрачной сфере, и я завороженно смотрю, как чайки - парами, тройками, поодиночке пикируют с высоты в эгейскую рябь и выныривают из волн со своей добычей. Отец Иоанн замирает рядом, не мигая глядя вверх.
   Теперь все встает с головы на ноги. Меня пригласили на большую рыбалку... "Отец Иоанн... чайки должны ловить рыбу, а не питаться помоями... должны ловить рыбу, - повторяю, как под гипнозом, -...ловить рыбу..." Я спешно прощаюсь со своими новыми друзьями и уже почти бегу по набережной. Вот оно, настоящее дело для европейской чайки... такое древнее и такое нужное. Ловить рыбу! И я ни за что не променяю это ни на какое эрзац-сырье.
   И хочется прямо в небо закричать: "Спасибо тебе, моя нежная, такая мудрая, пронизанная солнцем Солунь". Меня уже начинает разрывать печаль от расставания с тобой, от того, что у нас так мало времени.
   Я обязательно вернусь, прилечу на землю Эллады таким же чистым и солнечным утром. Приеду к тебе все такой же грустный и до звона пустой.
   Здравствуйте, я русский олимпийский мишка, залетевший из восьмидесятого. Тряпичная мягкая игрушка, сшитая из разноцветных лоскутков безо всякого креатива, чинов и классов. Вывалившаяся на рельсы из душного вагона московского метро в час пик и потерявшаяся в темных тоннелях подземки.
   Плюшевый медведь, опустошенный язычеством, индульгенциями, средневековым и коммунистическим варварством, в котором "русский дурак" имени Ленина вырвался на свободу. Аве, цезарь! Императоры продолжают акты насилия, бросают жизни и судьбы на растерзание вассалам и щедро платят скромные суммы за исполнение страшных приказов. Меня сейчас понимают только святые, молча оберегающие этот город.
   26 мая 2013 г. Штутгарт, Германия
   Несмотря на утреннюю жару в Салониках эти глаза на входе в самолет подарили мне холодное тевтонское небо. Ясное, льдистое. Уже в салоне та же блондинка, окатив синей холодной волной взгляда, предложила кофе и бутерброд. Этот утренний полупустой аэробус "Эйр Берлин" за два часа перепрыгнул Балканы и Альпы, из почти тридцатиградусного, разбавленного бризом греческого утра в штутгартскую аэропортовую кофейню с остывшим латте. Зябко. На трапе при выходе девушка в полицейской фуражке попросила паспорт. Замерзшая: с синими руками и выбившимися светло-рыжими кудрями. Я показал ей документы, уловил едва слышное "Добро пожаловать в Германию" и зашагал в автобус. Мы тронулись, а она осталась.
   Солнечные плюс девять, безмолвие и безлюдье. Рядом только молодая пара держится за руки. Влюбленные ясные глаза, темные плащи и замша. Любовь и расстояние - нет на свете более близких родственников. Вгоняют в бессонницу сомнения, жар страсти и лед одиночества. Пожалуй, все влюбленные похожи, как и утренние аэропорты: громкие декларации, встречи и проводы, и словно самолеты улетает время. И вот уже люди превращаются в магниты - притягиваются или отталкиваются.
   Я жду Гаусса. Он едет на электричке и уже названивает мне, обещает прибыть с минуты на минуту, а я хожу вдоль перрона, где порывами налетает ветер и гонит высокие кучевые облака в зеркальном фасаде аэровокзала, словно скоротечные события нашей жизни, которые появляются зачастую негаданно, как из ниоткуда, и остаются только в памяти, да и то далеко не все. Дороги, вокзалы, пересечения, небывалая легкость и незаживающие раны. Как старая станция из памяти, где все мы стояли чуть более счастливые, более молодые, и как много еще можно было изменить, сделать по-другому, чтобы судьба повернула иначе. Но вышло все так, как сложилось сегодня.
   Третий стаканчик сладкого кофе. Уже вяжет во рту. Еще несколько часов назад, когда небо в салоникийском заливе Термаикос только начинало розоветь, я решил, так уж принято, присесть на дорожку, и пошел к базилике святого Димитрия. Захватил свой посох, с которым прошел по горам Афона, да там и оставил на входе. Все ждал, когда же проснется и прилетит белая птица и сядет на маковку креста и посмотрит с высоты своим говорящим так много взглядом. Но уже трезвонил телефон, таксист Гена подъехал к входу в отель и открыл багажник.
   Вещи, короткая дорога через старую Солунь с закрытыми пока ставнями кондитерских и сувенирных лавок. Потом город остался позади белыми кубиками конструктора, потом далеко внизу под килем авиалайнера и совсем исчез из вида.
   - Опа, а вот и я! - Гаусс стоял и улыбался во весь рот. - Давай обнимемся, старый друг, и окунемся в культурную жизнь юга Германии. Хочешь, менталитетом местным тебя покормлю? Хочешь-хочешь, по глазам вижу. А пока поехали в центр. Сегодня суббота, ярмарка будет - рано же оба встали, перекусим и проговорим весь наш план отпуска. На ближайшую неделю я абсолютно свободен.
   - Давай так и сделаем. Я бы сейчас слона съел, наверное. А насчет менталитета ты, как всегда, что-то задумал. Ну ладно. Пусть будет сюрприз.
   Мы едем на электричке в центр, потом бродим по Шлоссплатц и Кёнигштрассе, где старый шарманщик исполняет кукольный танец и дарит леденцы детям. Во дворе старой церкви со скульптурой Эберхарда Бородатого попадаем в кафе и жадно поглощаем фламандскую пиццу с салом, сметаной и зеленым луком. После позднего завтрака Гаусс ведет меня в старую Штифтскирхе, тонкий шпиль которой виден из любой точки центра. У меня, как обычно, на груди болтается фотоаппарат. На входе я спрашиваю у священника разрешения поснимать. Он странно на меня смотрит, как будто я только что вручил ему чек на миллион евро, согласно кивает и с предельной учтивой вежливостью полушепотом говорит: "Да-да, конечно, обязательно пройдите вдоль скульптурной композиции, она очень древняя и интересная".
   Наша прогулка заканчивается в полдень, когда небо затягивают тяжелые тучи. На блошином рынке недалеко от вокзала сухая старушка внимательно смотрит на меня, я решаю подойти, мой взгляд привлекла старая губная гармоника: местами помятая, скрепленная древними шурупами. Я пробежался одним выдохом по всему ряду, и она зазвучала необыкновенно чистым звуком.
   - Фрау, сколько вы за нее хотите?
   - Всего три евро. Молодой человек, купите, это настоящий старый "Хёнер" моего мужа. Он скрасит ваши часы одиночества и подарит много радости. Возьмите, не пожалеете.
   Старушка печально улыбается и протягивает мне гармонику. Через мгновение она исчезает в клапане рюкзака.
   - У вас легкий восточноевропейский акцент, эта гармошка уже была в тех краях, так пусть едет еще раз. Муж при жизни все хотел посетить Россию, да так и не успел - здоровье...
   Пожилая фрау опускает взгляд. Я улыбаюсь и одними глазами благодарю ее.
   У меня начинает першить в горле и закладывает нос. Нам предстоит проехать еще пятьдесят километров, и наконец можно будет принять горизонтальное положение. Гаусс живет в доме под названием "Кошачья голова". Это экспериментальная коммуналка. Старики и молодежь, опыт и ветреность, но неизменная взаимопомощь: донести сумки или передвинуть мебель - пожалуйста, уважаемая фрау. Присмотреть за детьми - да, конечно, только в радость, ваше дело молодое. Соседи у Гаусса - студент испанец Хулио и сорокасемилетняя чешка Иветта.
   - Я тебя с ними познакомлю, они классные ребята, у нас общая кухня, а с Хулио еще и общий санузел. В общем, живем дружно, - рассказывает мне товарищ, когда мы устраиваемся на сиденьях поезда. Дома и деревья сливаются в одну сплошную линию, и Штутгарт остается позади. Перед глазами все слегка расплывается. Я понимаю, что заболел.
  
  
   27 мая 2013 г. Швебишхалль, Германия
   Мужчина в ноябре кутается в пальто и погрузил меланхолию глаз в старую тонкую шапочку, больше похожую на обрезанный чулок. Его так и зовут "Мужчина в ноябре". Это осунувшийся далеко не молодой бедняк, болезненно худой, в бесформенной одежде не по размеру. Он бронзовый, натертый до блеска. Местная достопримечательность. Сегодня мы похожи на него, разве что одеты поприличнее. Непогода разбушевалась не на шутку и заставляет прятать руки в карманы.
   - Даже не знаю, чем тебе помочь, - произносит Гаусс. - Разве что сводить в наши термальные купальни. Тут же восемьсот лет назад добывали соль, а теперь подземные воды затопили все древние шахты. Можно зайти в аптеку, там продают соленые леденцы. Пара штук и можешь забыть о своем больном горле.
   - А меня от них не вывернет наизнанку?
   - Нет, что ты. Они вполне себе даже вкусные. Ну а уж коль пришли к нашей местной гордости, то давай зайдем, а после вызовем такси. А то холодно.
   Ступени в древний собор Архангела Михаила покрыты зеленой плесенью, постоянная влага разукрасила черный гранит такими причудливыми узорами, что во всем этом усматривалась какая-то природная геометрия. Архангел Михаил - тонкий юноша в римской тунике с копьем - парил над входной группой. Внутри был оссуарий.
   Прямо под нами через стеклянный пол были видны тысячи черепов и костей. Аккуратно рассортированных и сложенных в большие кучи. Когда-то город, как и половину Европы, выкосила чума, и теперь нас отделяла от древней страшной инфекции тонкая, но прочная стенка. Угрюмые тучи, казалось, проникли с улицы вместе с нами в помещение церкви и плавали под сводами собора. Мне до головокружения захотелось выйти на свежий воздух. И мы решаем ехать, иначе к вечеру я расклеюсь окончательно. На соборной площади мы семь минут ждем такси, бросаем водителю: "Шенкензее", и он молча кивает.
   В фойе водного центра мы бродим по магазину, выбирая плавки и тапочки. Затем, приложив магнитный браслет к турникету, я погружаюсь в соленую теплую воду и не спеша плаваю кругами, физически ощущая, как вода вытягивает из меня недомогание. Гаусс зовет меня во вторую половину. Там спа-центр: паровые, сухие и ароматические бани. Он обещает там окончательно поставить меня на ноги, а заодно в самом конце угостить травяным отваром. "Только на входе оставляем плавки и берем простыни". Я согласно киваю.
   В полумраке сауны голые тела. Вот дама лет шестидесяти устроилась напротив. Расставив согнутые ноги, она тяжело дышит паром и в двух метрах от меня потно пульсирует ее разверзнутая натура. Пещерное обрамление из редкого кустарника заставляет меня закрыть глаза и повернуться в другую сторону. Но приходится потесниться, уступив место пожилой фрау. Я вижу, она готовилась к походу в спа: в свои семьдесят с хвостиком она, пожалуй, даже красива и ухожена. Гаусс сидит на самой верхней полке и смеется надо мной:
   - Я вам, братец, обещал. Ешьте досыта и не серчайте.
   - Спасибо, голубчик, удружили так удружили.
   После круга всевозможных термальных процедур мне становится уже решительно все равно, кто сидит рядом, кто разглядывает или ходит мимо. Я чувствую, что здоровье возвращается в мое тело. Я толкаю тонкую стеклянную, словно перегородку оссуария в соборе, дверь в открытый бассейн. В клубах водяного пара я вижу почтенного джентльмена. Он мне уже попадался сегодня: тучный, с масляными глазами - в них нездоровый огонь и нечеловеческое. Сейчас он вперил взгляд в двух девочек-подростков. Китаянка и немка - им едва четырнадцать, голые дети, едва оформившиеся фигуры и вторичные половые признаки. Я не могу смотреть в их сторону, внутри все противится этому, и сквозь завесу мне хорошо видно, как безмолвно в клубах водяного пара кипятится на адском костре господин, чей взгляд и вовсе стал безумен, а рот криво приоткрылся. Его глаза теперь - это мелко треснутое стекло, которое осыпается крошевом. Словно разглядывая внизу оссуарий, ты проваливаешься, барахтаешься в старых костях, обломках черепных коробок и челюстей с остатками зубов, но тонешь под массой больных человеческих останков, и они приобщают тебя к своему миру скоротечной болезни и вечных мучений.
   Я ухожу из бассейна и выпиваю подряд три стакана травяного отвара. Пора уходить. День уже близится к концу. Сейчас ужин, а завтра нужно ехать. Мы решаем выдвинуться с утра пораньше.
   Тускло светит лампа, мы молчим. В маленьком полуподвальном ресторане каждый на волне вай-фай улетел в свое личное виртуальное пространство. Но ненадолго.
   - Слушай, а где сейчас живет Оксана? Та самая, самая преданная фанатка нашей рок-группы? - спрашиваю я. - Она ведь в Германию уехала. Кажется, в 2003-м, да, точно. Десять лет как миг.
   - Аааа, она здесь неподалеку. Километров шестьдесят, не больше. Ты уверен, что хочешь заехать? Она же прибитая на всю голову, хоть и добрая. Где-то работает, я точно не знаю, чем занимается, но вроде как страховой агент. Гаусс отложил смартфон. - Я, пожалуй, еще шнапса рюмочку закажу ... так вот, вроде как занимается она страхованием, рулит на стареньком "Опеле" и все такая же дура, но... добрая, добрая, чего там. Это уже само по себе редкость.
   - У меня созрел план, ты говоришь, она рулит? Страхование - это вроде как вольные стрелки, может быть, доедем да попросим ее свозить нас к Северному морю, например, в Амстердам. Не знаю почему, я два дня не видел моря, а уже ужасно по нему скучаю. Самочувствие наладилось, делать особо нечего, так что ничего не держит. Ну так что, когда там были эти тусовки с Оксаной, да и весь этот беспредел? Точно, как раз перед тем, как мне в армию уйти. Не верится, но прошло уже почти пятнадцать лет.
   Гаусс выпивает рюмку, отправляет в рот кусок утки и соглашается. Решено. Поехали. На пятнадцать лет назад и в Амстердам. А сейчас спать.
  
   28 мая 2013 г. Рейн-Неккар, Германия
   Снова солнечно. Сегодня как-то особенно, почти невыносимо. Час назад мы брели к вокзалу Манхайма через квартал с проститутками и я со смехом говорил Гауссу, что обязательно приеду сюда с печатной машинкой, сниму мансарду в борделе, надену нарукавники и каждое утро буду начинать с кофе и трубки. Как и полагается почтенному писателю, я не буду пользоваться услугами куртизанок, а покорно возьму на себя роль прачки - стирать их несвежие душевные тряпки и напитываться воздухом вольности, сиюминутными драмами и шлейфом черной экзистенции. Как те старые мужики, которые просто стояли в тени и смотрели на полуголых красоток. Гаусс задумчиво почесывал рыжую щетину, хлопал своими глазищами и с хитрецой рекомендовал всенепременно удавиться в финале либо стреляться, проигравшись в пух и прах. Иначе все тлен, тоска и чахотка.
   В Манхайме замкнутый в квадрат улиц: кусок Пакистана сменился островом Турции - вывески на турецком, магазины, кафе. Но что-то незримо вонзается холодом из толпы в самую глубину, в центр моего "я". Я понимаю - это глаза. Колкие, холодные. Спортивные блондинистые высокие парни выглядят в толпе гетто чужими на своей родине. Так смотрят волки на охоте, оценивая обстановку. Вот один вперил в меня взгляд и улыбнулся - он явно видит, что я тут случайно и больше из любопытства. Стальные бицепсы, католический крест на подвеске, прическа-бобрик. На секунду он взглянул поверх очков на нас и пошел дальше, возвышаясь своей статью над толпой.
   - Здесь даже есть замечательная реклама, называется "Жизнь в квадратах". Сейчас я тебе покажу. Славный район, правда же? - Ты посмотри, какое небо. Багдад, - произносит Гаусс, и мы начинаем гоготать.
   Улица закончилась, и правда, черным квадратом тумбы два на три с надписью "Жизнь в квадратах", на другой ее грани красовался вопрос "Сопротивление бесполезно?".
   Чуть поодаль была еще одна - "Много ли нас осталось?", - вопрошал незнакомый коллективный разум и отвечал - "Критическая масса".
   Невыносимо солнечно, кажется, еще немного и сухая солома из слов, взглядов, опилки конструкций и мыслей вспыхнут, займутся ревущим пламенем. Мне хочется быстрее покинуть чужие кварталы. В ближайшем фастфуде проглатываем по гамбургеру с колой и спешим на трамвай:
   - Ну что, имеет смысл позвонить Оксане?
   - Давай уже после прогулки в Гейдельберге. Помнишь Гёте: "Вы снова здесь, изменчивые тени, меня тревожившие с давних пор. Найдется ль наконец вам воплощенье, или остыл мой молодой задор?" Вот сейчас и пройдемся по памятным местам, заодно и проверим, остыл или нет, - смеется Гаусс.
   Через час мы идем по философской тропе. С холма открывается сказочный вид на Неккар и старый город. Солнечный свет накрывает газовой вуалью берег, на котором отдыхают влюбленные парочки и компании, между ними деловито ходят гуси с птенцами, хозяйски оглядывают отдыхающих и угрожающе шипят, отгоняя детвору от потомства. Сквозь кремовую легкую завесу видны стремительные байдарки с молодежью в светлых футболках. Впереди показалась смотровая площадка с изящной белой балюстрадой. После нескольких дней беспрерывных дождей и приземного мха из массивных туч очень хочется солнца, и мы садимся на скамейке, сбросив сумку и рюкзак. Гаусс хлопает меня по плечу и одними глазами показывает в сторону: на другой стороне площадки стоит девушка. Положив толстую книгу на перила, она молча смотрит на город. У нее в сумочке начинает трезвонить мобильник, но этот вызов остается неотвеченным. Легкий ветер развевает ее волосы, но точеная фигура остается неподвижной. Она гармонично сливается с композицией балюстрады, но мысли, вероятно, очень далеко, и от этого тихого места, и от города, залитого светом. Летают где-то в высоте свободно и легко. Внезапно раздается свист крыльев, и массивные стремительные тени заставляют инстинктивно пригнуться. Два упитанных голубя приземляются на площадке как раз между нами и задумчивой красавицей. Птицы сразу надувают зобы, растопыривают крылья и начинают злобно, утробно ворковать. Мгновения отделяют их друг от друга, после чего начинается жестокая схватка. Голуби бьют друг друга крыльями и клюют в головы, на доли секунды расходятся, чтобы с новой силой броситься в драку и оставить на камнях площадки окрашенный бордовым пух. Незнакомка оборачивается, ее глаза наполняются ужасом. Ей сложно связать тонкий день такого редкого хрупкого солнца и смертельную ненависть. Вновь настойчиво вызывает мобильник, и на сей раз радиомольба остается услышанной. Девушка достает телефон и быстрыми шагами уходит прочь, на ходу улыбаясь своему невидимому собеседнику.
   Между тем день прекрасен. Он просто идеален для смерти. Отогнать голубей друг от друга не получается. Они снова сцепились уже на самом краю площадки, над обрывом, прямо в солнечном газовом зареве. Один все больше напирал, а второй слабел с каждой секундой. Вот он уже остался без глаза, клюв стал розовым, но его противника это еще больше распалило. Схватка закончилась только через пять минут, когда у проигравшего от головы осталось сплошное кровавое месиво. Победитель неспешно подошел к парапету и взмахнул крыльями, победно распластавшись над послеполуденной рекой. Умирая, побежденный сделал пару конвульсивных движений и затих навсегда:
   - Такой день испортили, твари, - задумчиво изрек Гаусс.
   - Дерьмо. Чертово дерьмо. Наверняка кто-то из них залез в чужое гнездо или решил покормиться на чужой территории, вот и разобрались, как ханыги на рынке, - соглашаюсь и пинком отправляю труп голубя вниз.
   Вскоре на старой, но крепкой "Астре" подъезжает Оксана. Мало изменилась за те десять лет, что мы не виделись, разве что стала чуть пышнее и степеннее, превратилась из легкой во всех проявлениях девчушки в женщину бальзаковского возраста. Глаза, точно, у нее стали совсем другие глаза. Мы обнимаемся и радуемся встрече.
   Оксана живет в Ляймене. Поселок из тех немецких пригородов, где на заборе чаще можно увидеть растяжку с надписью на русском "Родная, спасибо за сына", нежели хоть какое-то проявление истинных бюргерских чувств. Это гетто. Хоть вприсядку пляши, повторяя. Такое же, как и в Манхайме, только славянское. По дороге Оксана рассказывает, что ее друга Ивана недавно посадили. Иван колоритен даже анонимно. У него немецкая фамилия, которая переводится на русский как "готовый".
   - Так ты что теперь, Оксана Готовая, - спрашиваем мы, и стекла в "Опеле" вибрируют от громового смеха.
   - В каком-то смысле - да, смотря для кого и на что, - подмигивает Оксана, и мы на несколько секунд останавливаемся, чтобы продышаться от смеха.
   С наступлением темноты мы стоим на утопающей в цветах лоджии. У каждого в руках по кружке слегка облачного звездного неба. Эта ночь цвета сладкого черного кофе возвращает нас в прошлое. Я читаю первые отрывки из романа, мы задумчиво курим и вспоминаем юность в родном городе. Как кого-то закрутила война, кого-то ранний незадавшийся брак, кого беспорядочные связи и локальный личный ад разбитой любви. А все ведь так прекрасно начиналось.
   Нам всем невыносимо хочется дороги на море. Я захожу на сайт бронирования и оплачиваю трехместный номер. Мы планируем выдвинуться сразу с утра - по кофе, и в дорогу. Остается не так много времени, всего каких-то четыре часа.
   Оксана никуда не спешит, и готова хоть на край света, лишь бы хоть на день из Ляймена, который она ненавидит всем сердцем. Договариваемся заправить ей бак и купить канистру масла.
   Оставляя нас на балконе, она исчезает в темноте соседних комнат и появляется в кружевной ночной сорочке-мини с постелью для меня и для Гаусса. Мы, точно по сигналу, поворачиваемся друг к другу с открытыми ртами и одновременно отрицательно мотаем головой. Мы друг друга поняли.
  
   29 мая 2013 г. Амстердам, Нидерланды
   К закату Джона Фогерти сменил Юрий Антонов, а когда одни и те же записи ужасно надоели, показались пригороды Амстердама. Успели как раз к ночному намазу. Покупая у пожилого араба цыпленка табака под плывущий средь кирпича и черепицы нашид, мы разглядывали дождливую ночь и редкие велосипеды. Нам дали коробку с курицей и салфетки. Вопроса про вилки повар не понял, только развел руками и благодарно поклонился, получая деньги.
   Мы сильно устали. В довесок к ключам от номера араб-портье дал нам карту, где крупно авторучкой были обведены все кофешопы в центре и коряво приписано "good", "best" или "bad". На балконе, что выходил во внутренний двор, висел сладковатый запах марихуаны и балагурила нетрезвая молодежь. Оксана вымоталась сильнее нашего. Сжалившись, еще по дороге мы сделали большую остановку в Кельне, и пока мы бродили по гигантскому мрачно-готическому собору Домклостер, наша подруга и водитель спала в автомобиле на стоянке.
   На часах уже был час ночи. Расправиться с курицей до конца не получилось. Слегка перекусив, мы собрались возле раковины в душевой и пытались отмыть руки, но жир, казалось, въелся в поры и ощущение липких ладоней не прошло. В сон мы проваливаемся стремительно, правда, для этого приходится поменять номер. В первом засорился сток душа, и Оксана, зайдя первой для вечернего туалета, устроила там потоп. Услышав визг, мы с Гауссом ринулись на помощь и, не обращая внимания на женскую наготу, начали спасать жильцов ниже от коммунальной катастрофы, вода подошла уже к порогу комнаты. Закрыв все краны, отправили Оксану одеваться. Нужно было решить вопрос с портье, и тот молча дал нам другой ключ.
   На завтрак был кофе с печеньем. Ночной дождь закончился, и мы решили выдвинуться сразу без раздумий. План был таков: прогулка по центру, осмотр достопримечательностей, потом обед и выезд обратно в Германию. По расчетам, прибыть обратно мы должны были к шести пополудни. Планируем протяженный маршрут, но сразу на выходе становится ясно, что он будет пройден при отсутствии нескольких "но". Первое: банально - пасмурно, и может начаться ненастье; второе: экзистенциально - когда пахнет морем, оживает печаль, - об этом никто не говорит, но все понимают, что и она бывает невыносимой; третье: снова просто до примитивности нас отвернет этот город, - не потому, что уродлив или грязен, а в силу того, что станет сиюминутно чужим до тошноты.
   Уже на улице Константина Гюйгенса становится воздушно и туманно внутри. Легкая морская морось еле слышно шепчет "вперед" и невесомая архитектура, масса голубых глаз и светлых волос превращают душу этого города - морского волка - в кислородный коктейль прибойной пены. Словно добрый взор направлен со старого шпиля почтамта, базилики святого Николая, это ощущение становится всеобъемлющим на площади Дам, где старый возница в цилиндре просит немного мелочи за фото и все пространство заполнено разномастными голубями. Но что-то не дает умиротворению прийти: то ли три андреевских креста, превращенных в три буквы икс на флагах города, то ли сумрачные тени, бредущие в квартал красных фонарей. Мы решаем пройти за ними. Три креста всегда символизировали защиту города от трех бед: пожара, чумы и потопа. Нас трое, глядишь, сохранят и в этом злачном достопримечательном месте. Впрочем, и квартал мы проходим стремительно. Минуя переулки, где все тот же сладковатый запах марихуаны смешивается с ванильно-карамельным безумием кондитерских, мы ненадолго останавливаемся возле рекламы секс-игрушек. Она эстетична, монохромна и даже скучна. Похоже, и сам магазин очень нравится Оксане. Она кокетничает и лукаво смеется:
   - Даже не знаю, как домой вас везти после такого, хоть в лесу останавливайся.
   Я знаю, что скажет Гаусс, у него с детства для всяких щекотливых ситуаций заготовлена рабочая дежурная фраза. Мы отвечаем по очереди:
   - Оксана, это, конечно, да, но нет.
   - Оксана, Гаусс слишком любит свою Натали, а я все человечество, так что не смогу ему изменить. За целибат тебе воздастся мужем-железнодорожником, ну или в крайнем Иван по досрочному откинется и будет тебе готовое счастье.
   - Какие же вы сволочи, но я вас так люблю. За это и люблю, кстати, - заканчивает минуту флирта Оксана и берет нас под руки.
   Вафли из холодильника отвратительны. Сливочный крем приторный и больше напоминает сладкий застывший жир. Я не выдерживаю первый и отправляю лакомство в урну. Моему примеру следуют Гаусс и Оксана. Я прошу их постоять возле кондитерской, пока я сделаю пару кадров площади Дам. На память. Двести метров по заплеванному переулку даются мне тяжело: девушки в традиционной афганской обуви, напоминающей копыта; воздух, пропитанный марихуаной; светлый и печальный бритпоп из каждого магазина и запах гриля. Есть во всем этом что-то странно противоречивое. Как черная волосатая жирная ладонь на коленке тонкой изящной блондинки. И я обрываю свою прогулку, прячусь от невыносимой печали за стеклами своих "авиаторов" и зову Оксану и Гаусса быстрее к стоянке. Дождался. Дождливо накрыло изнутри. Мы уезжаем, хватит. Я вытираю руки влажными салфетками, мне кажется, что жир до сих пор не отмылся. На выезде из города в очередной сувенирной лавке, пропитанной светлыми звуками и запахом хорошего парфюма, я нашел то, что искал, -маленькие католические четки, где на каждом квадратике был изображен святой. Лишь на одном - маленькая девочка в национальном голландском платье, крошка-тюльпан.
   Я медленно перебирал их в руке и смотрел на проплывающую мимо башню фильм-центра с огромным, во всю высоту, портретом Ван Гога на другом берегу реки Эй. Внезапно я поймал себя на мысли, что город прощается с нами ослепительным солнцем, которое взорвало пасмурный полдень, оживило небо и наконец стало ясно: пока невидимое, но рядом - море. Светлое и ласковое. Такое любимое море.
   Через четыре часа Оксана высадит нас возле железнодорожного вокзала Хайльбронна, будет смотреть нам вслед со слезами, сидя в своей "Астре". Мы оставим ее за поворотом, чтобы вряд ли когда-либо еще встретиться в этой жизни.
  
  30 мая 2013 г. Штутгарт, Германия
   - Может, ну к черту этот самолет, работу и Россию, останешься? - мы сидим в крестьянском ресторане рядом с вокзалом Штутгарта. Скоро выезжать в аэропорт. Несмотря на проливной дождь, я уверен, что рейс не отменят. Он идет уже два дня с редкими перерывами. Гаусс погрустнел. Треть жизни он уже провел в Германии, он здесь свой, но все-таки чужак. И не только в своей ностальгии по прошлому и чудовищном русском акценте, который никуда не делся за прошедшие годы на исторической родине. Чужак по своему внутреннему складу.
   - Нет, Серега, мне пора. Мысль, конечно, интересная - подать резюме, поскитаться по конторам и собеседованиям, да и воткнуться куда специалистом по Восточной Европе. Но... как ты любишь говорить, это, конечно, да, но нет. Я не смогу тут жить, разве что в мансарде манхаймского борделя, как водится, в нарукавниках и со старым ундервудом. А так, Бог даст, скоро увидимся, приеду в очередной отпуск, и махнем с тобой в Баден-Баден, в старые римские термы или в Баденвайлер - испить шампанского и преставиться как Антон Палыч. Так что не скучай, да и чего тебе не хватает, все есть.
   - Наверное, родных и светлых людей.
  
   Дождь становится реже и в облаках появляются первые просветы. Холодное ненастье накрыло нас еще рано утром в аббатстве Комбург. Это рядом с "Кошачьей головой" Гаусса. Туда часто приезжают молодожены, и кто-то из них забыл два хрустальных фужера на влажном каменном подоконнике. Они стояли покрытые росой, празднично-сиротливые как Новый год в одиночестве. На каменной брусчатке рядом с плакатом "Галки Комбурга", раскрыв желтый клюв, лежал мертвый птенец. Я бегло прочитал про то, что тут живут около тридцати пар этих "пасторских черных голубей". Дождь и жизнь на излете: в тишине, в нашем времени и странных днях, улетающих прочь в предчувствии больших перемен. Оно всегда возникает, когда мир подобен горному обвалу. Камни осыпаются с края в пропасть, и неизвестно, какой ширины она станет, когда все закончится.
   В аэропорту Штутгарта мы прощаемся. Грустно. Как-то безотчетно, безнадежно, беспросветно. На досмотре девушка в фуражке спрашивает, что это у меня за металлическая полоса в рюкзаке. Я достаю губную гармонику и наигрываю простую мелодию. Мы улыбаемся друг другу.
   Уже в самолете я смотрю в окно и вижу, как на краю поля к забору подъезжает микроавтобус. Из него выходят хорошо одетые люди, раскрывают черные зонты и смотрят, как запускаются двигатели лайнера. На автобусе написано, что это церковная миссия, нас в салоне всего пятеро - пустой техрейс с самыми дешевыми билетами: пожилая русская пара, я и три молодые девушки, которым едва ли двадцать. Мы начинаем руление, люди за сеткой забора машут руками и улыбаются. Я в ответ прислоняю руку к стеклу. Через мгновения мы растворяемся в дожде, оставляя позади продрогшую туманную землю, мертвых птиц и лязг оружейных кузниц Эссена, который с каждым днем звучит все громче и сильнее.
  
   18 августа 2013 г. Прага, Чехия
   Я снова в Праге 68-го, и в душный полдень снова и снова думаю - неужели через каких-то сорок лет у поколения не останется внутри боли. Как же болит порой сердце. Какой-то внетелесной, фантомной болью. От этого жар разливается по всему телу и превращает многотонные глыбы льда в воду.
   Интересно, каким выдался тот август, таким же влажным и жарким? Я слышу, как стихи Евтушенко недалекими десятилетиями прокручиваются в механизмах старых часов на Староместской хрустально-зубчатым переливом, я вижу глаза и чувствую пристальный и грустный взгляд поэта. Хочется поймать его в толпе и ответить: я так же, как и Вы раздавлен русскими танками в этом красно-черном городе.
   Я хочу подплыть или подлететь вместе с чайками к деревянной матрешке в цветах национального флага, распятой посередине Влтавы и проверить, из какого она материала - неужто и вправду деревянная. Бронзовый Господь смотрит ей прямо в глаза с креста на мосту, где древним арамейском слогом обещано его пришествие при жизни и в ближайшее время... Читал, что надпись сделал в качестве штрафа за богохульство пражский еврей, и ненависть запятнала подвиг того самого парня, пытавшегося научить всех любить, уже и неважно, как его звали.
   Тогда, 317 лет назад, был сделан замер человеческой сущности. Она не изменилась и до сих пор. Время этого города остановилось еще тогда, оно стоит на улицах и до сих пор вместе с бездушными призраками танков Варшавского договора, вместе с разноязыкой толпой и вечной легкостью бытия, ставшей невыносимой.
   Я спиной чувствую взор поэта и взгляд на другую сторону Карлова моста, где Шопен из окон консерватории и символы Духа Святого на фасадах. Здесь нет человеческой ипостаси Бога, которая распласталась со стодолларовой трубочкой в бумажнике в ближайшей харчевне с уткой, кнедликами, кислой капустой и белым моравским. Есть только грустный и светлый незримый Спаситель в облаках.
   Нужно всего несколько дней, чтобы понять: та давняя, еще подростковая дружба уже никогда не разбавит нашего груза таких параллельных и совершенно разных жизней.
   Третий день мы в Праге, поселились в одном из лучших отелей, но уже понятно, что взаимное общество в тягость. День начинается с улыбки и кофе, в прогулках по улицам портится настроение. Я вспоминаю открытое окно в своей скромной спартанской квартире, цветок на подоконнике и соловья в парке, что сразу за забором в каких-то трех сотнях метров от дома. Мне ближе и роднее соловей, чем глубоководные мины в отношениях. Из сувенирной лавки или просто прогулки в одиночестве я возвращаюсь в номер, где урна тайно наполняется пустыми винными бутылками.
   Вечером мы снова по какой-то идиотской традиции разругались. В полночь я один сидел на Вацлавской, наблюдал преобразившийся город с его мрачными нетрезвыми группами молодежи, бродягами в полубессознательной сгорбившейся надежде на мелочь, обдолбанными чернокожими, которые всякому прохожему предлагают развлечься с девочками или оттопыриться по-взрослому на всевозможной химии. Вдруг прямо за моей спиной раздался отборный русский мат, адресованный неизвестному шаткому силуэту, который вывалился в правый угол зрения, обозначил оттопыренный средний палец и побрел дальше восвояси. Я повернулся и увидел парня лет двадцати трех. "Чмо упоротое", - бросил он напоследок и перевел взгляд на меня:
   - Русский что ли?
   - Да, а ты чего не поделил с этим?
   - Да ну его, не надо ничего, так иди молча дальше, нет, надо обязательно выеживаться. Денис, - протянул руку уличный зазывала.
   - А ты кем работаешь-то, откуда сам будешь?
   - Из Днепропетровска я. Родом с Украины, но свалил оттуда три года назад. В Италии учусь, но денег негусто, вот и приехал сюда на лето, подзаработать. У нас тут ночной клуб - девочки, стриптиз, в общем, по полной программе, не хочешь? А то пойдем, покажу. Сейчас, погоди пару минут, вон мой начальник идет, переговорить надо.
   Денис отошел к африканцу в бордовых промоутерских бархатных шароварах и черном цилиндре. Они о чем-то говорили, отчаянно жестикулируя, потом черный бархатный шеф похлопал Дениса по плечу и пошел дальше.
   - Он нормальный, первый черный, которого я вижу с железными понятиями о справедливости в голове. Он не делит людей по цвету кожи, а эти ребята ведь жесткие расисты по большей части: черный - свой, белый - чужак, просто кошелек с ножками. Кстати, ты кокс у них не брал?
   - Да мне без надобности.
   - А то смотри, если надо, я знаю, у кого достать. Эти мел толченый с анальгином и спидами вперемешку продают. Дикий бутор. Ну так что, пойдешь? Тут за углом прямо, заодно покажу, куда вообще заходить не стоит, а то просто не выйдешь оттуда - ограбят и разденут. А, вон, видишь тех ребят в трениках? Вот и запомни место. Это с Галичины бомбилы, да вот мы и пришли.
   Красная пульсирующая артерия неоновой вывески зазывала в мир "кошечек". Неожиданно мне стало скучно.
   - Денис, а что там, просто угар и голые телки? Да этого добра в любом городе найти можно.
   - В любом, да не везде. Прага - это же славянский Амстердам. Составишь впечатления, за просмотр денег не берут ведь. Правда, только в первый раз, - засмеялся он. - Вот тут обычный зал. Вход бесплатный, просто заходишь, к тебе подходят девочки, угостишь их выпивкой и можешь договариваться.
   Возле барной стойки шеренгой выстроились разномастные куклы: силикон, ботокс, разноцветные тату. На сцене вяло двигалась под музыку миниатюрная брюнетка в одних лишь трусиках-стрингах.
   - Вот это обычный зал, а теперь пошли в вип-зону. Сюда вход уже пятьсот крон, различие только одно. Телка тут полностью голая пляшет, а все остальное так же. Ну как, нравится?
   Я пожал плечами. В клубе от красной подсветки резало глаза, висел дым коромыслом и было явно тесно. Мы вышли на улицу, и я жадно дышал полной грудью.
   - Отойди, а то заденет, - дернул меня Денис.
   Из лихо подрулившего "Форда" вывалился длинноволосый человек, расплылся в улыбке и размазался рядом с входом в сутулом полуприседе, почесывая нос. Потом встрепенулся и пошел к входу.
   - Это Фиоренцо, - местная знаменитость. Итальянец. Богатенький Буратино. Был. Еще полгода назад имел достаточно большую коллекцию дорогих автомобилей - "Феррари", "Майбахи" и прочие уникальные тачки. Сейчас вот ездит на такси, практически живет тут. Проторчал все. На героине он. Плотно и бесповоротно. Не знаю, сколько еще протянет. Его поначалу тут облизывали и разводили по полной и на выпивку, и на шлюх, а теперь уже через губу разговаривают, поиздержался итальяшка.
   - А тебе как тут? Целое лето в борделе, да еще на глазах люди катятся по наклонной?
   - Честно? Я все это ненавижу. Тут людей не встретишь. Но зато есть один плюс.
   - Да? И какой же?
   - Мозги после этого на место встают. Перестаешь верить в сладкие сказки о чудесных Золушках и удивительных способах проснуться однажды сказочно богатым. Вот оно всё дерьмо - как на ладони, хоть весь обмажься. Сам о себе не позаботишься, никому ты не нужен. Главное, верить, что сам ты можешь многое, главное, верить и постоянно учиться. У меня вся семья не пойми как жила всю жизнь, и я повторять эту жизнь точно не буду.
   Я распрощался с Денисом, и он зашагал обратно в направлении Вацлавской, а я вниз по улице пошел в отель. За двести метров от клуба я услышал какой-то шум на входе. Двое крупных черных ребят выводили под руки итальянца, он что-то бессвязно говорил им. Они двинулись следом за мной, и как только вышли из блеклого фонарного светлого круга, один из вышибал ловко вытащил у Фиоренцо кошелек, а другой двумя четкими ударами в живот и по лицу уложил его на мостовую. Пару раз сильно пинув по голове, пара грабителей вернулась в клуб, а я решил расшевелить итальянца. Глухой, полудеревянный звук мощных ударов застыл на слуху, лишь бы был в сознании. Итальянец лежал без движения лицом вниз. Пульс уже не прощупывался.
  
   19 августа 2013 г. Прага, Чехия
   Я превратился в полусогнутую тень и ушел из ночного переулка. Набрал из автомата номер полиции, сообщил о произошедшем убийстве и ушел. Иначе первый подозреваемый, кутузка, нервотрепка и прощай, вылет домой. В номере удалось поспать часа два, а потом в тишине, в теплых винных запахах, оставив пустое место рядом со свернувшейся в одеяле фигурой, я встречал рассвет над старыми крышами. Скоро собираться в очередную безрадостную дорогу.
   Наши мысли крылаты, как и наше бесконечное парящее одиночество, оставаясь навсегда вписанным в облака, свинцовую гладь рек, озер и сумеречный горизонт. Возникшие из ниоткуда, наши спутники постоянно кружат и жалобно кричат, стоит лишь темноте спуститься на землю. Они суетливо вьются в чернильном небе, выхватываемые прожекторами возле театра Дворжака.
   Мы мало говорим, почти молча ходим рядом, но в безмолвии мы сразу чувствуем, что где-то рядом необыкновенная сила - Любовь. Она над нами, вокруг нас, и мы сами. Каждый из нас ведь творец, если в нем есть любовь.
   Моя густая августовская Прага. Твои золотые волосы и небесно-голубые глаза, твое жеманное кокетство брюнетки и порабощенные золотым дублоном мостовые. Твоя тонкая кость и легкие движения гоу-гоу на подмостках, едва уловимый белый налет на цветах и алые пятна на белоснежном фаянсе сантехники, пришедшие на смену кумачовым стягам... Здесь давно в центре стоит пустой дом с невероятно любезным кафе "Кафка" и все так же как и триста с лишним лет назад гремят и цокают конные экипажи. Но дом пуст, в нем не осталось ничего. Об этой пустоте как-то напрочь забыто в этом в истерическом смехе с соседнего переулка. Забвение тяжелого сердца и мольба любви в суженных до иголочного ушка зрачках.
   Откуда залетели наши мысли и одиночество? Из каких бескрайних просторов? Вряд ли будут ответы, ведь они вернулись из бесконечности и в нее же стремятся. Ниоткуда. Это банальная жизнь по соседству со смертью и ангедонией целого поколения. Поколения Фомы. Поколения сомневающихся, ищущих и находящих. Поколения, которое наблюдало жизнь в триплекс БТР, идущего по развалинам разбитых войной городов. Его глаза видели страдание, меч, кровь. Теперь перед ними только пьяные дети, которые никак не возьмут в толк, что каждый из них и свет, и мир. Быть может, только причастившиеся своим солено-железным вкусом на губах и братской кровью хотят заключить весь мир в объятия невозможной любви, взлелеяв где-то глубоко внутри свое небольшое, но такое теплое личное солнце.
   Моя нежная августовская Прага, твоя единственная пустующая по ночам улица Парижская выставила щиты высоких ценников и убила в своих стенах мрачное пиршество. Глиняный Иванушка родился именно здесь, но у мостовых Праги очень сложно допроситься чавкающей жижи.
   Гораздо проще вылепить человека из обрывков денег и отравленной слюны, и он оживет. С присущей ему легкостью папье-маше проглотит последние остатки не только внутреннего света в каждом, но и последние остатки разума. На это смотрю я - философски-грустный прохожий, ощетинившийся стеклами "авиатора", рюкзаком и фотоаппаратом. И больше всего мне хотелось бы внезапно, в один момент, перенестись в другие географии, где несоразмерно спокойнее, но не могу...
   Здравствуйте, Олимпийский мишка улетел и остался в моем родном восьмидесятом. Он превратился в сказочную русскую козу-дерезу, которая видела кровь братьев на скотном дворе, нанюхавшаяся ее до одури, словно вся Прага этими чудесными розами с белым налетом на Вацлавской.
   Сказочная серая скотинка. Ведь именно она, неожиданная и наглая, но воспитанная годами, брошенными псу под хвост, упрямая коза ударила когда-то рогами под дых это чудище из самодельного картона, не только пообещав, но и войдя в самую жаркую и смрадную глотку.
   В этом разверзшемся чреве обозначится цикличность невеселых историй прошлого: мы так и будем собственной, такой же, как у того грустного, но счастливого парня- Мессии, кровью смывать свои же собственные погоню за счастьем, взлетами, светлым "завтра на пенсии" с ощущением привязанности к ненужным, не считающим ваших земных лет вещам. Будут становиться, видимо, витринно, бронебойно-стеклянно крепче умы и, наверное, никогда не обесценятся души, которым и правда никогда и никто не прикрепит ценника. Все исчезнет. На дне останется только любовь, вываренная на жарком пламени, кристализованная печаль и тихая светлая радость.
   Удивительные и тихие места города-романтика, молчаливая покоренная муза, такая земная и необыкновенная жизнь, скротечная, зачастую бессмысленная. Вчера был дождливый вечер, когда все шпили соборов стали черными, а через стекло было так здорово фотографировать заплаканный город. Но играли кларнет и банджо, снова и снова лилось моравское, и там не было места каким-то сантиментам, а тем более слезам. Сегодня утром город отмыт облаками до блеска, эта легкая небесная взвесь отражается в окнах, очистились от мелкого мусора мостовые. Возле реки ни души, только птичий гомон на волнорезах и галдеж. Можно покидать хлеб прямо с набережной со спящими пароходами. Вот и наша "Шумава" задумчиво покачивается на волнах. На ней мы пару дней назад грустно ходили кругами под мостами и порой останавливались в шлюзах, смотрели на новую эпоху черного блюза. Начинался новый день, и наступало новое время. Наши лица отражались в речной ряби, и вода уносила отражения. Мы тоже стали лучше, мудрее и чище.
   Утром мы молча едем в аэропорт. Нервные движения и очень редкие слова в полупустом баре. Потом неторопливые шаги по телетрапу и многотонная тяга двигателей поднимает наш аэробус над серым асфальтом жизни и наших отношений, оставляя утренний город далеко позади.
   Теперь лишь беспокойные птицы над спящими крышами все так же кружат в молочно-белом течении и разрезают крыльями пастеризованное одиночество. Их по-прежнему хорошо видно в открытые люки танка...
  
  
   20 сентября 2013 г. Авиньон, Франция
   Автобус был пьян в стельку. Он тяжело, одышливо вскарабкался на Пиренеи и с облегчением разогнался на спуске. "Мы во Франции", - седой импозантный Валера включает Джо Дассена, и в проходе между кресел начинаются танцы. Громкие женские голоса и громовые раскаты высокочастотного хохота. В зеркале хорошо видно водителя: он посматривает в салон с улыбкой и тревогой, время от времени неодобрительно покачивает головой, но скорости не сбавляет. Меня тянут за руку в проход, я вяло упираюсь, отказываюсь от бесцельной нетрезвой пляски и погружаюсь в пейзаж за окном. На сиденье прямо за моей спиной начинает приходить в себя Лена. Ее хватило на час дороги от Барселоны до первого привала на завтрак. После нескольких фужеров вина в автобус ее занес спокойный плотный Володя и со словами "первый боец пал" положил ее головой на сумочку. Джо Дассен начинает уже третью песню, шум в салоне не затихает. Рядом со мной садится Аня, это наш гид. Она раздражена и с ходу полушепотом сообщает мне, что ненавидит дур, а если они еще и пьяные, то раздражению нет предела.
   Я в командировке вместе с еще двадцатью коллегами. Мне откровенно скучно и хочется, чтобы Валера - наш второй гид, филолог-романист и специалист по средневековой Франции - взял микрофон и уже начал свой рассказ, но он произносит только одну фразу: "Мы с вами заехали на землю, которая мистически связана в истории с очень известной личностью, имя которой Иисус Христос". После этого он взглянул поверх очков и, убедившись, что его никто не слушает, замолчал. Солнце уже опускается к горизонту, но все равно воздух в автобусе раскален, а кондиционер не спасает положения. Лишь тени гор время от времени заслоняют нас от жгучих лучей.
   - Через несколько дней, я слышала, начнется трамунтана, - говорит Аня. - Местные так называют холодный ветер, который приходит с моря. Его дуновение неожиданно и начинается, как правило, ночью. За несколько часов он не оставляет от тепла ничего, кроме воспоминаний.
   - Неужели здесь бывают серьезные холода, ведь минусовая температура здесь - это большая редкость. Мне отчего-то слабо верится в холодные реалии.
   - Бывают заморозки. Это здесь не редкость осенью, особенно когда дует трамунтана. Это правда очень сильный и пронизывающий ветер. Аня замолкает на пару мгновений и добавляет: "Зато, наконец, будут выходные".
   Аня и Валера - пара. Они эмигрировали еще в начале девяностых, когда подвернулась случайная возможность. Сейчас Аня рассказывает мне свою историю с порядочной долей ностальгии или просто легкой грусти:
   - Оба историки, отличники, а зарплата копеечная. Хотели оба остаться в университете, учить студентов, но это оказалось невозможно. Если только натуральное хозяйство еще держать, иначе было не прокормиться... Да чего я тебе рассказываю, сам же помнишь, как оно было в те годы.
   - Еще бы, - я сам погружаюсь в воспоминания и качаю головой. В те годы мы сами выжили только потому, что родной дядька Петр занимался сельским хозяйством и привозил то мешок муки, то картошку, то мясо. Жареная картошка да лепешки - вот мои главные воспоминания о 1994-95-х годах.
   - А потом, потом вышло так, как оно сегодня. Открылись границы, начал развиваться туризм, и нам как дипломированным специалистам по романской литературе и истории предложили поработать между Испанией и Францией. Двадцать с лишним лет прошло, а мы так и ездим между Каталонией и Лангедоком, и, нужно сказать, привыкли.
   - А как же кризис, ведь столько говорят, что в Испании стало очень непросто, - пытаюсь я разузнать как можно больше об окружающих меня сейчас реалиях. Аня в ответ заразительно смеется:
   - Ты, ты серьезно? Кризис? Я тебя умоляю, покажи мне его - где? А хочешь, я тебе расскажу, где он. Это же почти по-булгаковски. Помнишь, как профессор Преображенский говорил про сортиры и разруху? Вот здесь то же самое. Да возьмем простой пример: мы часто работаем с вашим братом-медийщиком, а те в свою очередь с чиновниками. Что те, что другие работают, в общем-то, похоже. В десять утра на работу, там выпить чаю, с час позаниматься своими обязанностями, потом регламентированный перерыв, потом обед, потом еще с пару часов в лучшем случае сделать какие-то дела, затем сиеста, а в четыре пополудни и рабочему дню конец. Итого максимум четыре часа на какие-то дела. А я, к примеру, и не помню, когда же были выходные, и занята с утра до ночи. В итоге у кого-то кризис, а у кого-то цейтнот. Да что там говорить, тут же исторически работать было не в почете - отсюда и манишки пошли: дешево, потому как денег нет, а признаться, что работаешь, было делом постыдным, ну и не так жарко, конечно. Вот и все наши реалии. А тебе вообще интересно то, что мы рассказываем? Держишься как-то отстраненно, особняком, да и кутить ты не любитель, сразу видно.
   Я убираю с коленей свой рюкзак и гляжу на Аню: "Мне, правда, интересно то, что вы рассказываете. Хотя бы потому, что этого не прочитаешь в учебниках. Вы многое берете из окружающей жизни".
   После краткой остановки в Коллюре, где уже не одну сотню лет люди выходят на прибрежные скалы освежиться ветром, а путешественники-пейзажисты рисуют древнюю башню с маяком, мы продолжили путь уже в темноте. Разгоряченный автобус затих, а еще пару часов назад буйные коллеги наконец заснули. До конечной точки нашего маршрута - Авиньона - оставалось еще сто километров, и я решил подсесть поближе к Валере и расспросить о местах и нашей программе.
   - Не против, если потревожу?
   Валера согласно кивнул, похоже, ему импонировало, что хоть кто-то заинтересовался его работой.
   - Вы остановились на том, что эти места связаны с Христом. А о чем вы собирались рассказать?
   В глазах у гида появилась искра увлеченного человека и, повернувшись, он задал вопрос:
   - А что вы знаете о катарах? Доводилось ли вам слышать о них? Как вы понимаете, я не про страну, я про людей, про "добрых людей", как они себя сами называли.
   - Признаться, немного. Только то, что это западноевропейское ответвление от болгарских антиклириков богомилов. Даже догматикой не интересовался. Только поверхностно.
   Валера посмотрел в окно, потом на меня, и, указав пальцем в темноту, продолжил:
   - Восемьсот лет назад тут было светло от костров. Инквизиция старалась. Да, существуют споры, как именно сюда попало это учение - скорее всего с Балкан в Италию, а потом уже и на юг Франции. И знаете, прижилось. Более того, благосклонно воспринималось и населением, и аристократией. Катары были бедны, но трудолюбивы, недаром их символом была пчела - трудолюбие и непорочное зачатие. Работали, молились, но не имели ни церквей, ни хоть каких-то символов церковной власти. От людей и среди людей. Так вот, они считали, что ад - он здесь, верили в милосердие божье и его всемогущество и хотели только одного: чтобы люди - падшие ангелы, заключенные в телесные тюрьмы в мире, который лежит в темноте и зле, избавились от своей земной ссылки - это и есть спасение. Князь этого мира Сатана, но все мы можем вернуться на нашу небесную родину, и один человек уже показал как. О нем я сегодня уже говорил, - улыбнулся Валера. - Если и правда интересно, то завтра в Авиньоне отправимся на экскурсию, и я расскажу про основных участников этого захватывающего исторического триллера.
   По ночным улицам мы доехали до отеля в центре города. Там наша делегация нетрезво разбрелась по номерам. Ближайшие сутки предстояло провести здесь, так что нужно было продумать план. Пожалуй, культурная программа утром и одиночная прогулка вечером должны были оттенить друг друга. В ночь мы отправлялись назад в Барселону, откуда утром нас забирал самолет на Москву.
   Как и условились с вечера, гид рано утром ждал в фойе. Мы обменялись парой ничего не значащих шуток, выпили по чашке эспрессо и направились в центр города. На улице было хмуро, но облачность поднималась и в общем и целом день обещал выдаться погожим. Валера быстрым шагом увлекал меня за собой и рассказывал о том, как катары жили - буквально следовали заповедям Нагорной проповеди, а потом катаров физически устранили по приказу папы Иннокентия третьего, и даже трупы выкопали с кладбищ и предали огню. Затем эта славная земля вошла в историю благодаря королю Филиппу Красивому и папе Клименту пятому, которые разгромили орден Тамплиеров, а проклятие их последнего главы Жака де Моле пережило всех. На входе в древний папский дворец гид показал мне герб Климента пятого:
   - Да, тамплиеров, как тогда было модно, всех сожгли, но после де Моле папа скончался от необъяснимого приступа кишечной инфекции, а король Филипп свернул себе голову на конной прогулке, впрочем, печальная судьба постигла всю королевскую династию. Читал, что тамплиеры на Ближнем Востоке почерпнули множество знаний, в том числе в химии, и были непревзойденными мастерами по части без шума и пыли отправить кого-либо на тот свет. Яды. Впрочем, это только гипотезы. Официально их разгромили. Кто не успел уехать, те стали золой. Вот так, дорогой друг, а все почему? Правильно, деньги. Мотив девяносто девяти процентов злодеяний на этом свете.
   В папском дворце мне неуютно, несмотря на дивные пейзажи, и я спешу выбраться из туристического центра. У Валеры какие-то дела - необходимо заехать в турбюро, и мы прощаемся на площади. Днем я стараюсь не появляться в гостинице, мне в тягость хронически нетрезвая компания и неуместные вопросы. Как если бы я был худруком театра, все актеры которого пришли на спектакль в неадеквате. Я наблюдаю сцены уже второй день: личная неприязнь с первого взгляда, характерная для женщин усредненного и упрощенного ума, отравила все вокруг в радиусе километра. В итоге каждый стал сам по себе, впрочем, мне на радость.
   Днем я смотрел, как в центре города купали статных красавцев - арабских скакунов. После сидел в кафе с книгой. Как только закат насытил темными оттенками черепичные крыши, я собрался пройтись вокруг крепостной стены, что отделяет центр города от остальной его части. С наступлением темноты в городе скрывалось из вида всё то светлое, что, пусть и немного, и недолго, но радовало днем. Стихла музыка духового оркестра из парка, подернулся темными птичьими силуэтами шпиль башни, что горел днем на солнце яркими золотыми оттенками, кофе в ресторанах стал крепче, а по пешеходным улицам плыл запах сытной выпечки и алкогольных паров. До отъезда автобуса оставалось еще полтора часа, и я решил пройти центр по диагонали и выйти из ворот недалеко от гостиницы.
   Темные улицы были неприветливы. Заплутав, я так и не смог найти дорогу, а попытки объясниться не принесли никаких результатов: французским я не владел даже на начальном уровне, а заслышав любую другую речь, прохожие с легким презрением пожимали плечами и шли восвояси. Я решил так: пойду, куда ноги несут, все одно центр города овальной формы и рано или поздно я упрусь в стену. Дальше случилось так, что я вышел прямиком к шумной драке, что началась прямо на летней веранде ирландского паба. Заслышав грязный мат на английском, я понял, что это британская молодежь на отдыхе и решил свернуть в темный переулок. Вот уже показалась стена, я узнал место - днем мы проходили здесь с Валерой, только теперь тут стояли старые фургоны, в которых горели старомодные керосиновые "летучие мыши". В салоне я разглядел негритянку. Она помахала мне рукой и поманила пальцем. Я не останавливался, тогда она вышла из машины и окликнула. Девушка подошла и попросила спичек или зажигалку, потом, закурив, рассказала на английском, что день ее не задался. А какой день, таков и вечер... вот если бы я хотел развлечься, то она бы сделала все, чтобы я ушел довольный, а то никого нет вообще. Я стал от нее пятиться назад, пока она говорила по телефону, еще через пару секунд возле нее затормозил кабриолет с мрачного вида арабами, и я ушел в тень. По дороге пара парней пыталась разузнать, где же тут находится кафе "Кебаб", а на вопрос "зачем?" получил исчерпывающий ответ - там лучший в городе гашиш, рассказал мне со смехом парень лет восемнадцати. Впереди уже был виден отель. В номере я очень быстро собрался и вышел в фойе. Группа собиралась очень медленно. Я понял, что переругаться успели все. Ко мне подсела Аня и рассказала о том, что очень устала в роли няньки. Я поделился с ней своими вечерними наблюдениями.
   - Ты ненормальный. Ты мог вообще оттуда не выйти.
   - Но я же здесь.
   - О чем спор? - из-за спины как будто из воздуха материализовался Валера.
   - Представь себе, он пешком зашел в район с проститутками из Нигерии. Вот отпусти их побродить, потом не найдешь, - полушутяо строго журила меня Аня.
   Валера похлопал меня по плечу.
   - Ничего-ничего. Скоро автобус придет, и ты уедешь. Я давно не был в Москве, нужно, наверное, устроить себе каникулы, проведать родных. Поехали, Ань? А ты запиши мои контакты, - перешел на дружеский тон Валера. - Будешь в этих краях - всегда звони, я буду рад. Ну и сегодня ты, надеюсь, понял, что катары были правы насчет локализации ада?
   Я ничего не ответил и пошел в автобус.
  
   14 января 2014 г. Белград, Сербия
   Миряна выжимает три лимона в стакан и пьет кислый фреш. Она говорит, что это очень и очень полезно. Я не сомневаюсь, согласно киваю и советую добавить сахара - так вкуснее. Мне нравится с ней говорить. Она учит русский. Худенькая, смуглая, симпатичная сербиянка. "Шечер - то ние полезно, вредно", - смеется она. Потом рассказывает о том, как мечтает и о чем.
   - Я выросла, когда был рат, война, тако по-русски. Брат старший погиб. Больше всего я хочу, чтобы ни я, ни мои дети не видели войну. Ты уже был в центре, видел... как это... бомбардоване куче... дома после бомб?
   - Нет, я еще никуда не успел.
   - Съезди обязательно, это рядом с собором святого Савы.
   На небольшой кухне хостела нам тесно, и мы выходим на веранду, что смотрит в старый двор, где молодая собака гоняет кота, а после спасается от кошачьей ярости бегством. Мы наблюдаем за сценой, а потом слышим собачий визг и смеемся. Выпросил.
   - Зачем ты приехал в Белград и долго вообще тут собираешься пробыть?
   - Приехал вчера, зачем - не знаю. Хочу съездить на юг, где высокие горы, поживу там немного и потом вернусь сюда уже на неделю.
   - Просто так, без дела, взял и приехал... в Сербию? - переспрашивает она.
   - Да, все так и есть.
   - Ты сумасшедший, - делает глоток фреша и опять начинает смеяться Миряна, - но как вернешься, мы обязательно ... как это... видимо се.
   - Увидимся, - поправляю я.
   - Да, увидимся, - подмигивает девушка и уходит на рецепцию, где заливается в ожидании ответа телефон.
   Я планирую выдвинуться уже через полчаса и включаю кофеварку. Еще есть время. Билеты куплены. Триста километров на юг, по трассе на Салоники в пограничный с Болгарией Пирот - городок, зажатый балканскими горами со всех сторон.
   Пара чашек невкусного фильтр-кофе и на выход, рюкзак собран и поставлен под общую деревянную лестницу, что ведет на мансарду. До автовокзала пятнадцать минут неспешным шагом, и лучше подойти пораньше, чтобы перед посадкой постоять немного на улице, подышать воздухом и подготовиться к уединению. На него необходимо настроиться, а заодно и понять, зачем мне вообще понадобилось ехать в совершенно незнакомый город, закрыться горами под низким зимним небом.
   Сегодня ясно, но холодный ветер пробирается сквозь куртку. Я прячусь в узких белградских переулках, и уже вижу внизу спуска крышу автовокзала. Очень тихо, и только шелест сухих листьев добавляет звук в прозрачное молчание мира, где старые тополя тянутся к солнцу и кошки греются на крышах припаркованных автомобилей.
   В привокзальном кафе я заказываю "печенье" - жаркое. Ем осторожно, чтобы не обжечься. Перед дальней дорогой просто необходимо подкрепиться. Через стекло прокуренной харчевни хорошо видно, как на бетонном блоке, что отгородил пешеходную зону от парковки автобуса, расположился бродяга, снял некогда бывшие обувью грязные колодки и выставил под солнце больные ноги, сморщился, скрыв щелки опухших глаз под нависшими нечесаными волосами. Его никто не трогал, а сердобольная старушка протянула пакет свежеиспеченных булок. Половину он съел сам, одну скормил старой собаке, примостившейся рядом, а одну раскрошил голубям, которые тут же плотной тучей слетели на землю с окрестных крыш и окружили бездомного. Мой автобус уже стоит на парковке под табличкой "Пирот", парень-кассир отсчитывает сдачу и протягивает в окошко блеклый билетный листок. Моя путевка в неизвестность легко помещается в обложке паспорта. Дети, старики, нетрезвые строители - мы собираемся возле угрюмого контролера. Курят почти все, разве что дети просто в силу возраста пока не могут, но снуют возле родителей в табачных клубах. Если не знать, какой сейчас год и попросить спрятать попутчиков в карманы и сумки современные планшеты и телефоны, то сотрется временная грань. Мы все вполне могли бы точно так же стоять в девяностых или в восьмидесятых: старый автобус, конец балканской короткой зимы в окружении выстроенных еще при социализме зданий.
   Вскоре белградский пейзаж становится низкорослым, за окном частные домики пригородов быстро сменяются трассой, вдоль которой разбиты виноградники. Задремав, казалось, на несколько минут, я очнулся через час и увидел горы с заснеженными вершинами, на указателе уловил надпись "Ниш", а когда начало темнеть, вышел в небольшом городке, где у меня была забронирована гостиница. Здесь был совсем другой воздух, другое, более низкое небо, и иные люди - чуть загадочные, с едва уловимой улыбкой. Зимний вечер очень быстро съедает все краски и делает мир черно-белым, лишь небольшие вкрапления света выдергивают из промозглой белесой мглы синюю вывеску отеля. Напротив через дорогу расположилась кондитерская, где неторопливо считал дневную выручку, а после укрывал полиэтиленом товар на прилавке угрюмый продавец средних лет. Его дневная усталость плохо сочеталась с витринной аппликацией радостного мультяшного беззубого малыша, но деловитая суета дня уходила в ночь, затихал пульс небольшого городка, исчезли из виду седые горы вдали.
   "Молим, ваш пасош, приятно!" - протянула мне паспорт за стойкой регистрации высокая черноглазая девушка и выдала ключи от номера. В комнате было холодно, а с улицы разгулявшийся ветер приносил запах костра - почти все дома в этом городе топились дровами. Я положил вещи, сглотнул с легким ощущением боли в пересохшем горле и решил ненадолго вернуться на улицу, чтобы подкрепиться в ресторане, который заметил рядом с гостиницей.
   В обеденном зале, обставленном под сельский сербский дом, я был единственным посетителем в этот вечер.
   - Бронислав, Бронислав Илич, но можете звать меня просто Ильич, вам так привычнее, - представился на хорошем русском и рассмеялся официант. - Итак, что изволите на ужин? Могу рекомендовать шопский салат, суп-чорбу и чевапи с картофелем. У нас нежнейшие чевапи из парного мяса, тарелку оближете. Мы сначала рубим мясо, потом отбиваем фарш до состояния суфле и лепим небольшие сосиски - вот и весь наш секрет. Так что?
   - Ильич, я, пожалуй, послушаю вас как опытного в гастрономии человека. Несите всё.
   Ильич скрылся за массивной портьерой в конце зала и оставил меня наедине со столовыми приборами, большими часами на стене и грустной народной музыкой, где смысл всех песен сводился все чаще к суицидальным мыслям из-за нелегкой жизни и несчастной, но вечной любви. Стрелки по циферблату двигались медленно, но хорошо заметно. В отблесках стекла и мерцании свечи на столе я наконец почувствовал окаменевшую, алмазную вечность, в которой подобные мне бродят по временам и больше всего дорожат воспоминаниями о белой птице и надеждой на еще одну встречу в своей жизни с тем незримым потоком, что открывает щели в космос и несет нас вперед в захватывающую и светлую неизвестность. Я чувствую, как меняется время, это ощущение в последние дни опять не давало спать, окружало в темноте полупрозрачным мешком и выгоняло из комнаты к ночному отражению огня сигареты в кухонном окне. Я чувствую за пазухой камень вечности, слышу громкий хруст ледяных стен между людьми, рушатся перегородки холодных зеркальных комнат, где каждый уникален в своем горячем личном безумии.
   Я уже второй день с опаской смотрю на экран смартфона и не решаюсь открыть приложения социальных сетей. Там происходит что-то мрачное, вязкое и очень агрессивное. Метаморфозы начались с начала декабря, когда внешне спокойные люди, знакомые лично уже не один год в виртуальном пространстве преобразились до полной неузнаваемости и начали сыпать проклятия тем, с кем еще неделю назад делили пятничный вечер в уютной атмосфере концертных залов, ресторанов и шумных компаний. Атомизация пространства делит людей на ртуть и фосфор, образуя ядовитые миазмы, дышать которыми равносильно смерти. Я пытаюсь понять, что происходит, и у меня с трудом, но получается. В ядовитой среде нужно стать солнечным газом - гелием, подняться выше и не вступать в реакцию. Капли ртути зеркалят и находят путь друг к другу, сливаясь в одну сплошную ядовитую лужу, фосфор горит ярким жарким пламенем и делает атмосферу непригодной для дыхания. Я вижу эти проявления в публикациях и комментариях, и вижу для себя один выход - отключиться до наступления первых признаков отравления. Они проявляются быстро и явно, когда тяжелеет голова, внутри закипает возмущение, и вот уже кажется, что кто-то чужой и недобрый захватил разум. Невидимая прочная стена разделила людей. Так уже бывало в истории не раз. Почему происходит так? Почему и зачем? Я обязательно найду ответ.
   - Ильич, все было очень вкусно, принесите счет, пожалуйста.
   - Я надеюсь, вам понравилось, приходите ужинать завтра.
   - Всенепременно, Ильич, только давайте доживем до него такими, какие мы есть с вами сейчас.
  
   15 января 2014 г. Пирот, Сербия
   Я трудно перестраиваюсь в часовых поясах. Проснувшись в три часа ночи, так и не сомкнул больше глаз. Стандартный набор: улица, полутени, очень редкие машины и утренняя реанимация пейзажа за окном. Уже отчетливо видно, что вершины гор скрыты облаками, двадцать минут шел ливень, который сменился мокрым снегом. Потом за стеной, разрывая тишину, кто-то натужно кашлял с надрывом, послышались первые шаги и приглушенные голоса в коридоре. На потолке проступила первая размытая тень от люстры и медленно двигалась по часовой стрелке, пока, наконец, не исчезла с рассветом. Я молча смотрел в потолок, потом неторопливо стал собираться на завтрак.
   В небольшом баре кроме меня был еще один пожилой мужчина, по виду командированный. Традиционное сербское мясное и молочное изобилие, крепкий кофе. Женщина в белом переднике неторопливо вышла из-за стойки с чайниками и молоком и нажала кнопку пульта телевизора. Начинались новости. Краткая сводка основных событий в стране и на экране показались языки пламени. Прошел всего год, как мы ходили с Гауссом по этим местам, где теперь пылают современные костры Европы. Старый дом с горгульями, Золотые ворота... Камни и бутылки с зажигательной смесью летят из телевизионных экранов прямиком в умы послушных зрителей, а журналист в каске с надписью "Пресса" на адреналиновом возбуждении ведет репортаж под градом камней. Я, не отрывая взгляда от экрана, доедаю йогурт, выпиваю кофе, иду за добавкой и прошу переключить канал на что-нибудь полегче. Играет зажигательный сербский турбофолк, а за окном крупными хлопьями идет мокрый снег, скрывая горный пейзаж. Но планы менять я не намерен. Рано утром я решил, что поеду в горы - подальше от зубчатых шестеренок, которые, вращаясь, меняют наше сегодня и направляют историю к закономерному повороту. "Черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками", - неужели так быстро, неужели сейчас? "Да, не просто сейчас, а сегодня, завтра и после, - отвечает мне внутренний голос, - пока только неизвестно, какова окончательная цена, ведь времена не меняются спокойно, по крайней мере, в последнюю тысячу лет".
   На улице я плотнее наматываю на шею шарф и двигаюсь к перекрестку, на котором видны несколько автомобилей с шашечками такси. Неизвестно, согласятся ли в такую погоду ехать в горы, да еще и без какой-то конкретной цели. В пяти метрах от видавшего виды "Юго" в боковом зеркале я поймал взгляд водителя и кивнул ему. Дверца открылась. Я стараюсь говорить медленно, но водитель половину не понимает:
   - Ти из Бугарске?
   - Нет, не Болгария. Я из России. Рус.
   - А-а-а. Рус то добро. Руси и серби брача заувек. Едемо!
   Водителя зовут Зоран. Он долго удивляется тому, что мне нужно в горы без особенной цели. Я прошу его показать что-нибудь интересное, и он после минутного раздумья соглашается - все одно клиентов не предвидится, а про русских он слышал, что они, как правило, с деньгами и можно неплохо заработать. Уже на выезде из города языковой барьер между нами рушится: я вспоминаю все уроки сербского из самоучителя, а то, что не помню, говорю по-русски медленно. Зоран везет меня вверх по серпантину прямо в облака и обещает показать в деревне старую церковь, которую обнаружили не так давно. В этом храме помимо старой кладки есть еще и диковинные фрески - лысый младенец-Христос и человек с собачей головой, а еще Дева Мария с ангельскими крыльями. Зоран не понимает, что это за псоглавец и почему Христос лысый. Мне эта история кажется знакомой, а через десять минут пути она фейерверком взрывается в воспоминаниях. Точно, я ее читал еще в университете - это легенда о святом Христофоре из племени псоглавцев - жестоких варваров. В сражении он был пленен и за свою физическую силу определен на переправу переносить людей. Когда он нес на себе ребенка, тот внезапно отяжелел и псоглавец стал тонуть. Тогда младенец сказал, что он Христос и крестил киноцефала в воде. После этого Христофор отошел от своего варварского начала и стал праведником, после чего творил чудеса, за что и был казнен по приказу императора Деция. Я рассказываю Зорану, что псоглавец - это скорее всего образ в мышлении древних людей, который возник в литературе из-за диких нравов берберских племен, доходивших до вампиризма и людоедства. Водитель качает головой и цокает языком. Машина скользит на спусках, и мы вынуждены двигаться очень осторожно с черепашьей скоростью, чтобы не сорваться с обрыва. Дорогу накрывает густой туман, в котором расплываются вековые сосны в пятидесяти метрах от дороги. Путь в облаках занимает десять минут, после чего начинается очередной спуск в горную лощину, где видны строения церкви. Я показываю пальцем и спрашиваю, не это ли конечная точка нашего пути? Зоран отрицательно мотает головой и не сводит цепкого взгляда с дороги, кратко бросив, что это монастырь святого Ильи.
   Возле монастыря стоит старик и машет руками. Наш "Юго", проскользив несколько метров, останавливается, и мы выходим возле монастыря. Внезапно, подобно лавине, обрушивается тишина, лишь изредка нарушаемая стуком дятла в продрогшем заиндевелом лесу. Бородатый старик показывает на дорогу и что-то говорит Зорану, покачивая головой. Эта беседа продолжается недолго, и водитель сообщает, что дальше нам не проехать, утром на деревню Рсовци, что неподалеку, обрушился снежный заряд и дорога кончается здесь. Недалеко от монастыря я вижу деревянное сооружение, каким обычно обустраивают родник, и решаю напиться. Несколько метров даются с трудом, ноги то и дело вязнут в тяжелом, мокром снегу, но первый же глоток воды - необычайно вкусной и холодной до ломоты в зубах - преображает мир вокруг. Словно облака, которые заволокли разум, вмиг рассеялись и мир обрел новые краски. Потрясенный я стоял несколько минут, а обернувшись, увидел Зорана, который стоял, глядя на крест церкви, и шепотом молился.
   - Можно ехать назад. Спасибо тебе, Зоран, за это путешествие.
   - Ви, руси... како ово... а... психо, - смеется шофер и крутит пальцем у виска.
   Мы потихоньку трогаемся в обратном направлении. Тяжелые тучи уходят и сначала робко, но все более настойчиво пробивается привычная глубокая синева - цвет горизонтов и незамутненного разума. У меня все получилось. Завтра я возвращаюсь обратно.
  
  20 января 2014 г. Белград, Сербия
   - Здраво! Како си? Или как дела?
   Хозяин хостела Деян сияет как начищенный пятак. Он говорит мне, что комната уже прибрана, застелена свежая постель, а еще он несказанно рад моему возвращению.
   - Сколько дней, восемь? О, это отлично, просто отлично. Вечером ты познакомишься со здешними ребятами: Миряну ты уже видел, но сегодня придет Таня. Она очень веселая, скучать не придется. Я тут решил - подарю тебе свой подарок. Какой? Вот , держи, - протянул мне сложенную гармошкой цветную карту Деян. - А пока кофе с дороги и располагайся. Будь как дома, а на карте все достопримечательности, так что с маршрутами проблем точно не возникнет. Добро дошли! Или как там по-русски - добро пожаловать!
   Я поселился в самом центре города. Утро на улице князя Михаила было особенным - что-то незримо изменилось за те три дня, что я отсутствовал. Пока я никак не мог понять что, но понимание пришло быстро - на торце дома появилось гигантское граффити: когда-то под самой крышей была смонтирована деревянная трапеция для лебедки, да так и осталась, словно окно в небо. Теперь в него, задрав голову, смотрел человек с бородкой ростом в несколько этажей. Словно Гулливер в стране лилипутов возвышался над пешеходной улицей и притягивал к себе взоры. Он был отлично виден из небольшого окошка в моей комнате.
   Я поселился под самой крышей. Скромное пристанище полтора на три метра. Здесь уместились кровать, холодильник, маленький журнальный стол и зеркало от потолка до пола. Рядом с окошком на улицу примостилась полка для вещей и мусорная корзина под ней. Вот и весь небогатый интерьер, а большего и не нужно. Я иду в пекарню на углу и возврашаюсь в свою зеркальную обитель. После обеда мне хочется выспаться с дороги, и, даже не выключив свет, я прикрыл глаза и провалился в сон.
   Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. С общей кухни доносился заразительный смех, пахло табачным дымом. Я решил выйти, чтобы выпить кофе, а после пойти прогуляться. Обувшись, я вышел на свет и увидел высокую девушку-блондинку и двух парней, которые живо и весело что-то обсуждали.
   - А, вы и есть тот самый гость из России, про которого говорил наш начальник Деян? Я - Таня, - и девушка протянула мне руку для знакомства. - Это мой друг Михайло и наш приятель Филипп.
   - Очень приятно, рад всех вас видеть, что вы так весело обсуждаете?
   - Филипп все собирается познакомиться с девушкой, да никак не определится с местом. Что ночной клуб, что улица - везде в это время есть риск нарваться на проблемы со здоровьем через сомнительные связи. А музеи и библиотеки по ночам закрыты, - расплылся в улыбке Михайло.
   Филипп был студентом философского факультета двадцати одного года от роду. Он со смехом махнул рукой в сторону товарища и полез в свой рюкзак, откуда достал книгу Варлама Шаламова.
   - Я просто зачитываюсь, это же великий русский диссидент! Открыл для себя вообще великую русскую литературу и запоем читаю классиков. А вы, как вы считаете, по телевизору здесь постоянно говорят о том, что в мире возросла напряженность между полюсами силы, но ведь фактически это же противостояние метафизик, война смыслов или же деньги и ничего больше?
   - В общем и целом согласен, но в частностях могут быть большие расхождения. Весь вопрос в конкретных частностях. По сути, мы живем сейчас в зеркалах, вот как в моей комнате, только со всех сторон. Видим, казалось бы, одно и то же, а оказывается, что всё наоборот. Вот скажи мне, Филипп, в Сербии социальные сети тоже разразились общим сумасшествием?
   - Там вообще все крэйзи, - подает голос Таня, - а ты, Филипп, лучше про смыслы у турок, что заселились сегодня на второй этаж, спроси, узнаешь для себя много нового, вплоть до того, что живешь не так и зря. Одному Михайло хорошо - он с утра до ночи в танки в сети режется. Танкист в доме - горе в семье, - отвешивает шуточный подзатыльник своему другу Таня.
   На кухне становится невыносимо душно от табачного дыма, и я с обещаниями составить компанию завтра вышел на улицу князя Михаила. На город спускались сумерки, и дневное тепло таяло на полупустынных улицах с каждой минутой. Я решил пройтись до крепости Калемегдан и посмотреть на слияние Дуная и Савы, пока еще не совсем стемнело. Закат на смотровой площадке крепости был изумителен, потом, словно по взмаху палочки невидимого дирижера, по всему парку начали зажигаться фонари, где-то далеко в частном секторе лаяла собака, и стало почти пасторально тепло от происходящего. Мне не давал покоя вопрос Филиппа, хотя он был риторическим и простым до очевидности. В электрическах отблесках в водах Дуная, поглаживая рукой древнюю кладку, я разглядывал тающую светлую полоску неба на горизонте и вглядывался в мерцание звезд. Светящийся газ... стать легким, благородным гелием и не вступать в реакцию. Подниматься в высоту, видеть общее. Не оставаться в комнате с зеркалами... точно, Карл Густав Юнг, я даже хлопнул себя по лбу. Человек придумает себе псевдоидеи, маски статусов, круговая порука лжи. Все что угодно, только не встречаться с собственной душой, не погружаться во внутренние сумерки, а если найти себе подобных и образовать клуб по интересам, - это уже коллективное темное. Любое чужеродное, иное будет восприниматься в штыки. Такова современная электронная сеть бытия, социальная коммуникация, запертая в пространства сообществ и списков друзей, о которых зачастую ничего неизвестно, кроме ника и отметки "мне нравится". Этот кулак с оттопыренным большим пальцем сам по себе стал микроскопическим энтеогеном, электронным наркотиком и вирусом. Уверен, что скоро вместо того, чтобы нагонять количество, их просто будут официально продавать за большие деньги. Но это всего лишь почва, добротный навоз, где запросто реализуется простейшая махинация из девяноста процентов правды, пяти процентов лжи и такой же доли развлечения. Замешиваем крутое тесто, лепим новую реальность, где знак минуса меняется на знак плюс, переворачиваем все что угодно с ног на голову и получаем агонию массовой информации. Все средства массовой информации тихо умирают, превращаясь в огромную социальную сеть. Инструмент управления готов, и со времен доктора Геббельса он здорово прогрессировал. Современная война смыслов идет в виртуальном пространстве и подкрепляется красочными кровавыми картинами с полигонов специально для этого созданных. И как сохранить в этой системе разум обычному человеку, который смотрит с кручи в темноту и отражения? Ответ приходит быстро: сначала безоговорочно поверить любой информации, а потом так же тотально, хирургически холодно усомниться в каждом факте и не верить эмоциям, не верить не документальным фактам, не верить вообще никому.
   Мне пора возвращаться. В супермаркете недалеко от хостела я покупаю немудреный ужин и поднимаюсь на лифте под самую крышу в свою маленькую, но очень уютную комнату. Перед сном обязательно чай с медом, чтобы не простыть, и нужно еще сходить на второй этаж. Мне сказали, что там хорошая широкая терраса, где можно спокойно присесть за столик и покурить.
   На этаже шумно. На кухне с кофеваркой возится незнакомый смуглый человек. Я помогаю ему управиться, и напиток течет в стеклянную емкость. Я слизнул остатки меда с ложки и медленно, чтобы не расплескать чай, направился к лестнице. Сверху раздавались взрывы хохота. На креслах расположилась компания мужчин от тридцати до сорока, они громко говорили по-турецки. Я приветствовал их на английском. Несколько секунд меня изучали любопытными взглядами, после чего самый крупный из компании задал мне вопрос:
   - Вы мусульманин?
   - Нет, я крещен в православии.
   - Ортодокс?
   - Да, я из России.
   - О, Россия. Москва?
   Я согласно кивнул и улыбнулся, а здоровяк после паузы продолжил:
   - Видите ли, мы все здесь мусульмане и по утрам молимся. Не могли бы Вы в это время воздержаться от визита сюда?
  
  
   21 января 2014 г. Белград, Сербия
   Я проснулся с рассветом. Он здесь наступает очень рано, где-то в районе четырех, несмотря на зиму. С полчаса ворочался в своей небольшой келье, потом взял ноутбук и вышел на кухню. Протянув руку к выключателю, я передумал и остался в рассветном матовом освещении. Не спеша открыл дверцу настенного шкафа из темного дерева, достал кофе. Еще несколько минут ушли на чистку кофеварки и смену фильтра. Кухню и коридор заполнил вкусный утренний запах. Я налил чашку, уселся на барный стул возле широкого подоконника и открыл текстовый файл в компьютере. Погрузившись в процесс работы, я в следующий раз посмотрел в окно, когда уже совсем рассвело. За спиной послышалось шарканье сонных ног и шуршание за спиной. Один из вчерашних вечерних знакомых открыл холодильник, достал пакет с подмерзшим куском пирога и заспанно кивнул мне. Я решил не мешать - просто взял кружку с еще теплым кофе и вышел на мансарду. На этаже никто не молился, и почти не было намеков на хоть какие-то проявления жизни, если бы не богатырский храп из-за двери. Облака были розовыми, цветочная рассада в больших горшках склонялась квелым анабиозом к земле, изредка покоряясь порывам могучего ледяного дыхания балканской зимы. Я уже знал, что стоит солнечному диску подняться над горизонтом, воздух прогреется до девяти-десяти градусов тепла, что по меркам средней России - вполне себе полновластная осень или весна, но никак не разгар крещенских морозов.
   Дверь террасы тихо скрипнула и с кружками горячего кофе вышли еще два человека из турецкой компании. Они были в теплых куртках и шапках, достали сигареты и закурили, с удивлением разглядывая меня в одной спортивной кофте и тонких домашних брюках. Я вспомнил вчерашнюю просьбу и справедливо рассудил, что правильно сделал, проигнорировав ее. Молитва - дело очень личное и требует уединения, а в номерах его с избытком.
   - Доброе утро, - протянул мне руку коренастый турок лет сорока. Он почтительно поклонился и посмотрел чуть поверх очков в элегантной дорогой оправе. - Меня зовут Эрхан. Это мой товарищ Эрсин. Мы приехали из Стамбула мужской компанией немного отдохнуть, перевести дух от сумасшедшего ритма. У меня свой типографский бизнес. В общем, мы все тут небольшие дельцы. Вы бывали в Турции? Хотя... пожалуй, все русские хоть раз, но бывали в Анталье. Я угадал?
   Я рассмеялся и кивнул. Конечно же, я бывал на турецких курортах, не питая к ним особой страсти, но подпитываясь впечатлениями от древней непостижимой Ликии.
   - И как вам у нас, как вы вообще относитесь к нашей культуре и вере? Но, должен оговориться, лично я атеист, а вот Эрсин и другие ребята - они мусульмане. Настоящие, не показные, глубоко верующие люди. Мы все друзья, что не мешает нам придерживаться совершенно разных политических взглядов.
   Эрсин, до того молча выпускавший клубы дыма, подал голос.
   - Уважаемый, вы русский, христианин, а наверняка даже не знаете, что Дева Мария, праведная Мариам - она же и моя мать, как и пророка Исы. Вы читали Коран? Еще мы очень почитаем труды мудреца Аль-Газали, хотя вам, наверное, это ни о чем не говорит.
   - Ну почему же, Эрсин, - снова улыбаюсь я, вспоминая книгу из отцовской библиотеки. - Не стоит быть таким предубежденным к людям, ведь имам Аль-Газали писал как раз о том, что это одна из глупостей. "Мне кажется, что я воочию вижу Престол моего Господа, и мне кажется, что я вижу обитателей Рая, как они ходят друг к другу в гости, и обитателей Ада, как они ненавидят друг друга. И это знание происходит в результате поиска истины о душе и о том, что она такое, о ее связи с телом и особенности, для которой она была сотворена, и о том, как она наслаждается своей особенностью и совершенством вместе со знанием тех недостатков, которые мешают ей достичь совершенства", - кажется так он писал. - Ты и я - мы одинаковы, несмотря на то, что разных народов, разной истории, а религия и вера - я бы их разделил. Когда-то для помещения истины в древнее сознание придумали человеческое воплощение вселенского разума, потому что так было проще донести. А сегодня кому-то удобнее молиться раскрашенному дереву и наделять изображение своими недостатками, вместо подъема хотя бы на одну ступень внутри себя к тому самому вечному, недосягаемому, нисходящему из окружающего мира светлому потоку.
   Эрсин ненадолго опешил. Потом разулыбался и полез обниматься.
   - Дорогой друг, да ты профессор! Ты бы мог стать хорошим исламским проповедником. Приезжай к нам.
   - Спасибо за приглашение, но... мне кажется, я уже все сказал.
   Эрхан локтевым сгибом обхватил шею товарища и со смехом легко толкнул кулаком под ребра.
   - Не понял ты человека, а я тебе говорю, что джихад - это опасно для человечества. Ну вот как можно убивать себе подобных именем Всевышнего, а ведь читал, читал, что это всего лишь праведный путь. Путь к себе, Эрсин. Не путайте кислое с пресным и не слушайте толкователей.
   Друзья приглашают меня позавтракать свежей выпечкой с кислым молоком в ближайшей пекарне, в столь ранний час они уже открыты. Мы выходим в морозное утро из подъезда и занимаем столик в небольшом заведении в ста метрах от входа в хостел. Бурек с мясом только из печи восхитителен. Эрхан кусает пирог, закрыв глаза от удовольствия. "Как хорошо, что в Сербии кругом такие пекарни. В Стамбуле рано утром сложно найти такой свежий и вкусный бурек". Мы сосредоточены на еде как пилот самолета бывает сосредоточен на приборах. Как только последние куски улетают с тарелок, голос подает Эрсин:
   - Так интересно. Мои предки были военными и принимали участие во всех войнах с Россией. А прапрадед и вовсе был призван в армию, но не успел сделать ни одного выстрела. Они все просто замерзли в горах. Мы кутаемся в теплые куртки, а тебе здешний адский мороз вроде как нипочем? Почему так, мы же оба люди?
   Мне становится смешно:
   - Эрсин, ты просто не был в это время в России. По нашим меркам сейчас здесь никак не зимняя температура. А вообще на морозе люди лучше сохраняются. Да и ум хорошо держать в холоде.
   Мы просим счет. Завидев деньги в моей руке, приятели начинают дружно громко протестовать. "Нет, нет, мы не позволим тебе платить. Ты наш друг, и нам приятно сегодня тебя угостить. Давайте выпьем еще кофе по-турецки".
   За десертом мы рассказываем друг другу о повседневной жизни. Эрхан сокрушается и говорит, что все верующие мусульмане поддерживают действующий политический режим в Турции из-за его базы на традиционных ценностях, но они почему-то не замечают очевидных вещей. Эрхан опускает взгляд к полу: "Мой отец продал дом, в котором мы с братьями выросли. Наше семейное гнездо. Он сделал это только потому, что иначе ему было нормально не прожить, даже несмотря на нашу помощь". Меня опять называют Профессором и приглашают в Стамбул. "Если ты приедешь, мой дом для тебя открыт, я покажу тебе лучшие места", - подводит черту под нашим общением Эрхан.
   На выходе из пекарни решаю остаться в одиночестве на утренней улице и пройтись по городу, пока не очень многолюдно и уже ощутимо тепло. Я двигаюсь к началу пешеходной зоны, над которой уже разносится мелодия аккордеона и гитары. Двое колоритных стариков с благородными седыми усами исполняют попурри из народных мелодий, и вокруг них уже собрались небольшие кучки праздных зевак, кто-то пытается танцевать, ловит ритм и утопает в раннем голубином облаке. Город просыпается быстро: вот на угол дома, где ранее располагался ресторан "Царь Александр", выкатился на своей безногой тележке с грязными колесами калека недавней войны, на чьем лице навсегда запечатлелась нервная дрожь контузии, возле него с куском пиццы остановился какой-то знакомый и завел разговор. Чуть поодаль расположилась старушка, которая кидала по одной крошке хлеба молодой сизарихе, заставляя ее исполнять замысловатый танец. Каждый камень в этой отполированной миллионами подошв брусчатке помнит любую из тех двадцати двух бомбардировок, которые обрушились на Белград за все современные войны. Над гранитной безмолвной памятью было все такое же бездонное небо, приходили и уходили люди, неторопливый пейзаж все так же проплывал по радужке глаз, устремленных в невеселую даль поверх течения такой непростой, но вечно воскресающей жизни. А человек все так же, по-прежнему был потерян между шершавых городских стен, один на один со своей судьбой. Этот человек прятал седые пряди в толщу пухового платка и смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я протянул старушке деньги. Голубица перестала плясать. Вослед полушепотом раздалось: "Спасибо тебе большое, сынок".
  
   27 января 2014 г. Белград, Сербия
   Мои турецкие товарищи уехали рано утром. Перед отъездом Эрсин еще раз пытался меня уговорить отправиться тотчас в Стамбул и осесть там навечно. Но теперь мы просто посмеялись. Обнявшись с каждым, я пожелал им счастливого пути и направился в свою комнату. Сегодня я планировал съездить на Ново-Гробле и выбраться куда-нибудь за город, но пока находился в раздумьях, куда именно. Таня, Филипп и компания советовали обязательно забраться на гору с телебашней, откуда открывался захватывающий дух вид на город, но туристические места чем-то отталкивали меня, быть может, своей приземленной массовостью и отсутствием тишины. В маленькое оконце комнаты я хорошо видел нарастающий ярко-желтый столб, который разбавил розовую рассветную палитру. Потом, как обычно, послышались обыденные, точно поджаренные на постном масле, голоса в коридоре. Открыв дверь, я вышел поздороваться в пыльные утренние краски стен и услышал негромкую русскую речь. Возле рецепции оформлялись две девушки и пытались выяснить, как с наибольшей пользой потратить два дня, которые выдались в Белграде по пути из Вены в Будапешт. Диалог явно не клеился, портье и гостьи явно не понимали друг друга, и я решил добровольно взять на себя роль переводчика. Подруги, узнав, что я после обеда буду готов составить им компанию, несказанно обрадовались, взяли у меня номер телефона и обещали позвонить, как только отдохнут с дороги после бессонной ночи в пути. Лена и Ксения были футбольными фанатками из Петербурга и летали на игру "Зенита" в Австрии, а заодно решили устроить себе небольшие выходные в странах по соседству. Я предложил выпить кофе с утра, но подруги отказались, сославшись на катастрофическую нехватку душа и полный дискомфорт, связанный с этим.
   Наскоро проглотив кофе, я вышел на улицу в поисках такси, по пути купив пару ненужных журналов у торговки, что обещала часть заработка всенепременно отдать на нужды детского дома. Наскоро просмотрел и подарил их на углу цыганке в окружении нескольких детей. Детвора радостно схватила разноцветные издания и начала их листать, попутно что-то шумно обсуждая.
   С таксистом мы договорились на три тысячи динар: он обещал отвезти меня на военное кладбище Ново-Гробле, а оттуда посоветовал доехать в пригород Ритопек, где недалеко от Дуная расположился древний монастырь. "Это место, где тишина благостна, охватывает все и по-своему говорит с людьми", - заинтриговал водитель. На том мы порешили и тронулись в путь, ненадолго остановившись возле цветочного киоска. До Ново-Гробле домчали за десять минут, и таксист показал мне, где будет ожидать, а потом кивнул головой в сторону входа на кладбище: "Вам туда". Он почтительно замолчал, а я, наступая в легкий утренний снег, зашагал к арке входа, через которую сквозили ясные, немного пахнущие зеленым чаем и чуть-чуть свежим огурцом хрусткие январские дни.
   Я внимательно прочитал текст над входной группой и зашел на территорию. На этом небольшом по площади кладбище покоились все те, кто отдал свои жизни при освобождении Югославии. Когда я прошел по аллее вглубь сотню метров, мое внимание привлекла плита серого гранита с надписью "Непознати борац". На солнце снег начинал таять, на граните выступили влажные пятна и прилип размокший мертвый лист в обрамлении зеленой, покрытой каплями травы. По другую сторону тропинки стоял такой же серый мемориал, покрытый почти сотней выгравированных русских фамилий, под которыми значилось, что вместе с установленными здесь же покоятся еще семьдесят девять неопознанных бойцов, а рядом с надписью красовалось уродливое граффити. Я стряхнул снег с камня и поставил у основания корзину терракотовых гербер. Тишина стала говорящей, сосново-пронзительной, и я полез в рюкзак за очками. Спрятав глаза, я с каждым кругом по некрополю пускал на ветер горсть пепла от почти позабытого за пределами России огромного общеевропейского костра войны, лучина которого так и не погасла внутри, она тлеет до сих пор в каждом из тех, кто пытается жить несмотря ни на что, пытается радоваться и любить и, сжав зубы, закрывает очередной пост в соцсетях, где уродливая вакханалия забирает души и вернет их только вместе со вкусом собственной крови на языке.
   Я возвращаюсь в машину и молчу. Водитель ничего не спрашивает. Он решается заговорить со мной спустя несколько минут:
   - Война - это тяжело. Всегда тяжело. Особенно когда она глупая, непонятная. Двенадцать лет прошло у нас, миром и сейчас состояние назвать тяжело. А непонятно почему и за что? Глупо, бессмысленно.
   - Ради денег, наживы, рынков, капиталов, вот почему и за что, - тихо отвечаю я.
   - А поехали, я тебе покажу, что мы пережили ради этих капиталов и сумасшествия политиков. Давай доедем до центра, все сам увидишь.
   Мы остановились недалеко от бывшего здания министерства внутренних дел рядом с парком и детской площадкой. "Любовь есть любовь" гласила надпись на гофрированном заборе, сразу за которым возвышалась громада полуразрушенного здания. Снизу было хорошо видно место попадания авиабомбы. Она оставила рваную дыру в крыше, собрала все перекрытия и рванула внизу, обрушив сразу целый угол. Вторая уничтожила пристрой и выбила все стекла. Сносить строения не стали, обнесли оградой и оставили молчаливым памятником. Я медленно шел вокруг и чувствовал химический кисловатый запах взрывчатки, который въелся в стены вместе с копотью и спустя пятнадцать лет так до сих пор и не выветрился. Меня снова накрывало влажным хмурым небом, и находиться рядом со следами войны стало решительно невозможно.
   Катастрофа несовершенства, злодеяния современных инквизиций - я пытаюсь осмыслить процессы временного кокона на площади перед собором святого Савы, куда таксист меня увез от разбитого войной центра города. Я не обращаю внимания на попрошаек-цыган и заразительный громкий смех молодежной компании неподалеку. Передо мной теплая серая плитка соборной площади и ветреное солнце в отблесках купола.
   "Непознати борац" - родственное звучание, но какой параллельный, скрытый смысл. Конечно же, он неопознан, неизвестен и почти забыт. Но в современном зеркальном лабиринте этот боец по-настоящему непознан.
   Непознанный боец - это отчаянная попытка сделать добрее себя, врага и весь мир. Это нелепые записи на грязном листке от ощущения близости космоса к тебе, а тебя самого к вечности. Это попытка спастись не только физически, но и глобально из серой толщи спрессованной золы, которая сыплется с неба каждый день в ежедневном дыму пожарищ.
   Непознанный боец - это одинокая вечность в попытках найти прежнюю радость. Это попытка счистить ржавчину с сердца и попытаться раздарить его по кусочкам. Берите, не жалко. Но вокруг по-прежнему лишь серая, бесприютная зима и никому не нужная настольная лампа в бессонном разуме.
   Непознанный боец - это мы с тобой, потерявшие горизонт посреди картофельного поля. Мы постоянно учимся, хотим преодолеть звуковой барьер своих возможностей, но понимаем, что предназначение туманно от дыма современных костров в зазеркалье, многократно умножающем их жар. Удушливое пекло в оранжевых сполохах, запутанных тропах, где мы обязательно всё поймем и выберемся. Мы обязательно должны выбраться.
   На колокольне собора святого Савы просыпается набат. Басовитый гул, словно проверяя готовность пространства, безродным рокотом пролетел между домами и растаял вдали. Будто убедившись, что мир готов, звонница заговорила раскатистым звучанием, которое тут же слилось где-то в зените в единую бронзовую взвесь тысячи голосов, среди которых уверенно лидировал один жизнеутверждающий, пробуждающий мир, радостный благовест.
   Я застыл в растерянности и растворился в звуках. На сером граните появились несколько темных соленых клякс, которые были тут же растерты ботинком. Я медленно двигался в сторону машины, почти бесшумно сел, превратившись в полутень за спиной водителя. Он больше не задавал вопросов и молча вез куда-то за город.
   Я опять вспоминал деда. "У нас была молодость и была война. Она кончилась и наступила жизнь, но многие этого так и не поняли. Они остались на войне в своей молодости, а жизнь прошла мимо, пролетела - глазом моргнуть не успели", - как-то сказал он. Я чувствовал жизнь и ее течение сейчас за городом, стоя на возвышенности над Дунаем. К монастырю тянулась вереница машин, спешили люди, река людей, гонимых проблемами, бременем забот. Они стремились всплыть из глубин своей жизни поближе к солнечному свету. Внезапно стало очень тихо, замолчали птицы. Подняв голову к небу, я увидел четырех орлов, которые непостижимой мыслью парили высоко в прозрачной всеохватной бездне. Они спустились ниже, но потом вновь взмыли и скрылись из глаз. Зазвонил телефон. Это была Лена, которая сообщила, что они с подругой проснулись и готовы к прогулке.
   Водитель оставил меня недалеко от хостела, получил деньги и со словами "живела Русия" лихо сорвался с места в транспортный поток. Подруги ждали меня на выходе, и я повел их в старую крепость, на то место, откуда открывается незабываемый вид на слияние рек. Они что-то без перерыва щебетали, то и дело фотографировались и отправляли снимки в социальные сети, собирали лайки, читали комментарии и смеялись. Выйдя из парка, мы спустились на Скадарскую улицу, где средний возраст местных кофеен перевалил за столетие. Тающая во рту телятина, залихватская, но грустная сербская лирика под баян и гитару. Я улетаю уже утром. Ксения просит меня прислать фото аэропорта, и я обещаю это сделать. Война давно кончилась. Идет жизнь: рядом, вокруг и внутри нас. Быть может, это ее самые счастливые и запоминающиеся моменты. От осознания этого мне становится легко. Мы выходим из ресторана и сливаемся с праздной вечерней толпой на бульваре. Нам свободно и радостно.
  
  
   22 мая 2015 г. Ульяновск
   Иногда все в этой жизни меняется. Точно по щелчку. Еще полгода назад ты зачем-то написала мне письмо, вспомнив нашу юношескую историю. Но я слабо верю в случайности, ведь капли ртути находят путь друг к другу даже через большие расстояния. Как мало прошло с нашей новой встречи на перекрестке и как много мы успели пройти, взявшись за руки. В один прекрасный день наступили перемены, мы убегали от каких-то проблем, учились с ходу на своих же ошибках. Но главное, мы встретились и решили больше никогда не расставаться. Даже на расстоянии я всегда помнил твое письмо, где ты рассказывала про дощатый, прогретый солнцем пол, про то, как здорово слизнуть с пальца кусочек медового теста, и мой дом становился сразу теплее. Сегодня у нас за окном опять соловей, а в окнах солнце, деревянный теплый пол и пахнет рекой. Мы стараемся как можно меньше вспоминать начало нашей дороги, которое чуть было не стало концом: безрадостную московскую зиму, продрогший балкон, где вечерами я тихо беседовал с нашими ангелами, которые, так и не увидев свет, миновали землю и ушли сразу на небо. Набирает скорость наша жизнь, мы двигаемся по ней иногда бездумно, но все же неразрывно. Я точно знаю, что скоро, как и обещал старец Симеон, нас ждет тот самый загадочный греческий город и древняя церковь. Нас ждет смирение, терпение и рождение. Мы вырвались из бешеного водоворота и ритма, уединившись в старом городе на берегу Волги, и наконец обрели сами себя. Здесь не место войне - с окружающим миром, с небом и с самим собой. Здесь есть только могучие воды и течение жизни, которое простирается далеко в белесую дымку и скрывается из вида. Это мы с тобой сейчас, завтра и всегда. В центре нашей страны, к которой приросли с детства. В сердце друг друга. В каждом вздохе и жесте. Мы просто живем в своем мире без уродливых отражений, став зеркалом друг для друга. Дед говорил про то, что кончилась война и началась жизнь, а я продолжу эту мысль для своих внуков. Началась жизнь и пришла любовь, ведь без нее все бессмысленно.
  
  
  
   Эпилог
  
   Ночью опять поднялся сильный ветер, и навалилась бессонница. Я выбрался из многолетней толщи травмоопасных видений. Мне больше не снятся разбитые войной города. И Бабай больше не снится. Только притихший дом и беспокойные поиски старого камуфлированного рюкзака в кладовой. Он где-то там до сих пор пылится. Так, на всякий случай. Временные вещи, лишь ночь обязательно меняется рассветом, и так будет еще очень долго, гораздо дольше, чем продлится наш земной век. А пока только темная тишина. Беспокойно расплескал по дороге в суетливой качке туманные желтые пятна фонарь. Где-то в смене времен снова зашевелилась и ожила наша расстрелянная память, но она вылечилась, окрепла и выросла доброй и человечной. В ее темных глубинах маленьким компьютерным светодиодом пульсирует свет веры, любовь и отрицание войны. Ночной сладкий кофе и мягкие щелчки клавиатуры превращаются во второй рахманиновский концерт, а с первыми лучами солнца ставится точка. А что дальше?
   Пора собираться. Уже ждет очередное случайное такси. Дальше будет неземной и красивый высотный рассвет в иллюминаторах раннего рейса, гул колес по взлетке родного аэропорта и самый первый утренний экспресс. Будет тихое родное пристанище в лесу возле озера и теплый праздник с самыми родными людьми. Со светом в окошке, с налипшим желто-красным листом на оконном стекле и детскими подарками.
   Письма без адресата растворятся в безбрежном сетевом одиночестве и улетят в историю, в никуда, а может, - прямо в небо, и там их обязательно прочитают.
   Мое повествование оборвется после очередного утреннего прилета на площади Белорусского вокзала. Там опять перехватит дыхание. Знакомые очертания улиц и куполов расплывутся, окрасятся радугой. Станет очень трудно говорить. Я молча взвалю рюкзак на спину, спрячу глаза за старыми, но прочными очками и поеду домой.
   В старом парке все будет тихим, оцепеневшим и застывшим в ожидании нового и светлого дня. А потом холодное белое покрывало опадет на землю, белый снег заметет все старое, ненужное и недоброе для того, чтобы уже очень скоро новая и чистая жизнь напиталась новыми соками. Мы с тобой поймем, что одиночество не бывает вечным, а счастье поздним. Оно есть, рядом, а жить мы будем долго, и скорее всего, вечно.
   Наступит пьянящее головокружение в стремительной и пронзительной весне господней. Ранним утром где-то среди туманных спящих берегов оживет в груди и взлетит над темной водой моя старая, тихая и печальная белая птица. Я верю, что именно так все и будет. Я просто верю.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"