А знаете ли вы, что дырки в разделочных досках можно вырезать при помощи специального пресса с резаком? Я тоже. А оказывается можно.
Слесарь, токарь, инженер и вообще умница Иван Рукоедов это знал, но предпочитал любой технике свои две чудесные руки. Его лавка в торговом ряду стояла третьей, работала ежедневно с восьми до шести и имела приличную клиентуру. Домохозяйки, бабки и голубые ходили к нему исправно, ведь фирма Рукоедова, представляемая только им самим и его руками, занималась не только вырезанием дырок, но и украшала доски узорами востока, запада, юга, Руси, так что получались не совсем доски, а произведения искусства. Домохозяйки, бабки и голубые просто млели от Рукоедова и его мастерства, и теперь, разрезая на своей кухне кабачок, думали о чудесных лесах и дальних странах, где есть снежно-белые горы и течет совсем другая, простая, прекрасная жизнь. Своими досками Рукоедов спасал семьи.
Сам жил скромно, в маленьком домике на углу кривой улицы, по которой утром на маршрут выезжали автобусы. В доме у Рукоедова ничего не было, только кровать, маленький телевизор, зато много стульев и шкаф. Он жил один, был одинок, хотя бабки, собиравшиеся на лавке в середине кривой улицы, шептали, что он "еще тот", называли его ловеласом, хотя никто и никогда не замечал Рукоедова с женщиной. В этом году Рукоедову стало сорок пять и все на улице знали, что он зэк. Отсидел пятнадцать лет за убийство, какое, почему - никто не знал, с ним здоровались, но не разговаривали, а уличная детвора, когда он возвращался или уходил на работу, кричала:
-Эй, Зэк! Поймай нас, зэк!
Рукоедов только улыбался и был доволен своей тихой жизнью, честным трудом. Но, как и во всякой безмятежности, в его идиллии присутствовал радикал, посторонний элемент, разрушающий всю тишь да гладь, подлая, наглая жаба, запрыгнувшая в тихий пруд, убившая гармонию своим "ква-ква". Этот элемент был приблизительно метр восемьдесят в росте и носил фамилию Дайбороды. Этот Дайбороды работал на деревообрабатывающем заводе, в цехе по обслуживанию мелких потребительских заказов - прямом конкуренте торговой фирмы Рукоедова. Оба они, Рукоедов и цех, занимались досками, но завод со своими дырками далеко уступал ручным узорам Рукоедова, а этот Дайбороды являлся к нему в лавку только потому, что был одинок как собака и кроме того некрасив, глуп, завистлив.
Приходил он обычно в конце рабочего дня, и на лице у него всегда присутствовало такое выражение, как будто он принес Рукоедову подарок.
- Ага, что нового? - говорил обычно он, оглядывая черными глазками всю внутренность лавки, отмечая, что где плохо лежит, и от этого каждый раз дергая бровями. - А что собственно я спрашиваю. Чего у тебя может быть нового? - вздыхал он разводя руками, и сам себе отвечал: - Ничего. Сидишь тут как принцесса на горошине, дырявишь доски, а где-то без твоего ведома мир переворачивается. Совершаются открытия в науке, медицине, технике. Человечество шагает вперед, а ты: дыр-дыр, дыр-дыр. Скучно.
Дайбороды падал на стул возле стола, на котором стояли тиски, валялась совсем высохшая палитра и инструменты, вздыхал и долго глядел на Рукоедова глазами невропатолога наблюдающего за душевнобольным. Рукоедов же продолжал выводить на доске зеленый луг, у которого на дальнем плане резвились лошади, ничего не отвечал - он долго знал Дайбороды, достаточно долго, чтобы ничего не отвечать. Настроение у Рукоедова в конце рабочего дня было приподнятое, он предвкушал тихий вечер, когда он вместе со старым телескопом вылезет на крышу своего дома, когда он и звезды останутся наедине. И обыкновенно в таких веселых мыслях последняя на этот день доска у Рукоедова выходила лучше других.
Они с Дайбороды закрывали лавку и в тихой толпе работников рынка покидали ряды, шли до трамвайных путей, иногда заходили в бар, пили пиво, потом шли по домам. Так каждый день. Пока они шли, Дайбороды рассказывал о чудесах, новшествах, ноу-хау, которые либо уже перевернули мир, либо вскоре должны это обязательно сделать. В частности он говорил, что сотовая связь отжила свой недолгий век, ей на замену Америка готовит новое чудо - глобальную телепатию, которая вскоре взорвет рынок и, немудрено, перевернет мир. Уже найден участок мозга, отвечающий за этот процесс, и в скором времени станут продаваться приборы умеющие стимулировать его. Люди смогут, нет, они обязаны реагировать на все новинки! Приборы заменят сотовые телефоны, и люди за разумную плату смогут общаться мыслями, передавать их, как контент, разумеется, соблюдая авторские права и законы, которые специально для этого будут приняты. При этом Дайбороды горячился и махал во все стороны руками, как будто Рукоедов с ним спорил.
- У нас есть машины, у нас есть компьютеры, самолеты, новейшие средства связи и Интернет, но этого мало! Крайне мало! - возмущался он. - Великие умы погибают в подвалах ради нас с тобою, мой друг, а ты даже не пользуешься сотовым, не умеешь обращаться с компьютером, как ты живешь? У тебя совесть есть?
- Ну, я еще как-то с молодости, с университета увлекался астрономией, неплохо знаю физику, космос люблю, - с улыбкой отпирался Рукоедов. - Это мои интересы. А звонить мне некому, после пятнадцати лет, знаешь, все исчезло...
- Я не понимаю, как ты так можешь говорить! Ну, как ты так можешь говорить! - вспыхивал Дайбороды и хватался руками за кудрявые, черные как смола волосы. - Ученые через новые бытовые приборы даруют нам разгадки тайн, просветляют, отодвигают бога все дальше в тень, и тени в том месте остается совсем мало, поверь! А ты тут, вместо того чтобы перестраиваться, ломать свою жизнь, правя в сторону общечеловеческого прогресса, развел тут, понимаешь,.. не пойми что! Доски и все эти лошади, да картиночки... эх, Иван!
Дайбороды смотрел на Рукоедова с укором и заботой, как на маленькую собачонку. Они дошли до трамвайных путей, где им было в разные стороны. Тут прощались, и каждый вечер Дайбороды предлагал здесь Рукоедову бросить лавку и айда - к ним на завод.
- Ну, механика же, механика! - с жаром говорил приятель все одно и то же: - Ты видал нашего робота, видал? Видал, как пилит? Досочка к досочке! Ни один астроном тебе так не распилит. Ну?
Рукоедов отказывался, говорил, что у него и без роботов в жизни все прекрасно и хорошо. Дайбороды раздражено махал рукой, тогда они расходились. И только где-то уже за спиной Рукоедов слышал затерявшийся в ночи, раздраженный голос Дайбороды:
- Слабое знакомство с технологиями в современном обществе все равно что инвалидность. Слышишь, Иван?
Иван слышал, но мысли его уже были где-то возле Юпитера. Рукоедов шел домой и представлял себе этого небесного гиганта во всем его величии и загадочности. Иногда Рукоедову казалось, что вокруг ничего нет, Земля остановилась, ничего не происходит. Только оранжевый гигант движется где-то в миллиардах километров от крыши его дома. И тогда Рукоедову на минуту становилось грустно, что он умрет здесь, в этом городе, и ему хотелось, чтобы Юпитер приблизился и катился по небу прямо над его головой.
А потом в жизни появился Кризис. Рукоедов редко включал телевизор и поэтому сразу не заметил его приближения. Звезды в небе располагались все на тех же местах, Юпитер двигался, как и миллиард лет до того, законы физики оставались неколебимы, и Рукоедов справедливо считал, что ничего не произошло. Но нет. Домохозяйки, бабки и голубые живо отреагировали на всемирную финансовую катастрофу. По сути ничего в их жизнях не поменялось, никто из их родственников или мужей не лишился работы, денег, профессии, и кабачок, который они разрезали на досках, оставался все тот же. Но по телевизору тревожно ползли вверх и вниз графики, тут и там по всему миру, говорилось, люди теряли смысл жить, бросались под поезда, совершались безумства из-за денег. И находясь под влиянием растущих и падающих цен на нефть, домохозяйки глядели на рукоедовские доски и чудесные леса, снежно-белые горы больше не обещали им чужой и прекрасной жизни, не казались далекими, а наоборот, казалось, все эти страны придвинулись крайне близко, мир сжимается, ах, как стало трудно жить.
Таким легким образом, фирма Рукоедова совсем потеряла клиентуру. Домохозяйки, бабки и голубые стали реже заглядывать в его лавку, а когда заглядывали, то вид у них почему-то был расстроенный, потерянный, вялый. Они все больше смотрели на узорчатые доски и все меньше их покупали. Временами Рукоедову начинало казаться, что приходят они только из жалости к нему. Но и жалости вскоре пришел конец. В один день в его лавку не зашел ни единый клиент, на другой день это повторилось, а на третий в полдень в лавку забрела рассеянная домохозяйка. Эта женщина имела на лице тот особый помятый и растерянный вид, который обыкновенно присущ прочим женщинам, сделавшим уже все покупки и бесцельно шатающимся в торговых рядах, не зная чего бы еще купить. При ней как раз была увесистая сумка, килограмм на пятнадцать, забитая фруктами и собачей едой. В лавку, видно, она попала совершенно случайно, была заброшена ветром, но из вежливости она прошлась вдоль стен, разглядывая украшенные узорами доски, восхитилась и пошла.
- Купите вот эту маленькую, а большую я отдам вам бесплатно, - предлагал ей Рукоедов и вид у него был такой, как будто он просит милостыню. - Вот эту с сакурой... Вам же нравится сакура?
Но женщина только поджала пухлые красные губки и поглядела на Рукоедова так, как глядят на потерявшихся котят. Ее глаза так и сказали: "У ты какой милый!". Пожав в бессилии плечами, она произнесла извиняющимся тоном:
- Надо потуже затянуть пояса, - зачем-то похлопала себя по бедру и ушла.
После этого тихая, честная жизнь Рукоедова изломалась от начала и до конца. Он, как будто все шло по-прежнему, ежедневно работал с восьми до шести, но не продавал ничего и от этого стал уставать как собака, приходил домой разбитым, злым. Рукоедову ничего не хотелось, он не лез на крышу, чтобы глядеть на Юпитер, а часами стоял под душем и крутил ручку горячей воды, ошпаривал себя, таким образом сознавая, что еще жив.
Рукоедов не мог понять, где надломился, и поэтому стал считать, что поломался не он, а окружающий мир. В телевизоре все сошли с ума и постоянно твердят все то же: надо потуже затянуть пояса, капитализм погибает. Бабки на улице теперь стали обсуждать не его любовные похождения, а экономику, преследующая его по улице детвора кричала:
- Эй, зэк! Ну, поймай за деньги, зэк!
И Рукоедов стал скучать по тюрьме, где нет рыночной экономики и, стало быть, нечему погибать, где тихо и спокойно, где безветрие и штиль. Но Рукоедов не преступник, он честный трудяга. И поэтому вместо того чтобы обокрасть соседей и сесть, он решил пойти на завод. И когда в очередной раз вечером у трамвайных путей Дабороды завел об этом речь, Рукоедов тихо ответил:
- Да.
Дайбороды обрадовался до испуга и даже пошел не в ту сторону. Потом опомнился и, прощаясь, сказал:
- Ну, Ванька, молодец! Увидишь, какая у нас там механика, ух! Мы с новыми технологиями рука об руку, как с братьями!
Рукоедов продал свое торговое место в ряду, продал инструменты, продал в общем всё и с начала новой недели пошел на завод. В правую руку ему дали стамеску, в левую - наждачную бумагу, похлопали по плечу и поставили в самом конце конвейера - исправлять производственный брак. Как он смог вскоре убедиться, работа бок о бок с новыми технологиями тут была поставлена умело. Деревообрабатывающий завод являлся огромным, разбросанным на множество корпусов предприятием, а цех потребительских заказов был маленьким удушливым помещеньицем, в котором работало помимо Рукоедова еще шестеро и японский робот. Эти шестеро включали в себя известного нам Дайбороды, еще четверых алкоголиков и начальника цеха. Начальник, как надо, приходил на работу поздно, уходил рано, все время прежде чем что-либо сказать говорил: "Ну!" и получалось: "Ну! Чего встали!", или "Ну! Пошли есть!", "Ну! Не рассуждать!" и фразы его были столь однообразны и всем известны, что никто даже не знал, кто он такой и называли его не по имени, а просто "начальник". Ходил он всегда в грязной клетчатой рубахе без галстука и очень любил молча заглядывать работникам прямо в глаза, как бы пытаясь тут же удостовериться, что никто не думает и не рассуждает. Лицо его напоминало Рукоедову снегоуборочную лопату, широкое и плоское с далеко расставленными глазами, так что когда он глядел, Рукоедов мог ответно смотреть ему только в один глаз. О других же работниках говорить трудно, потому что говорить нечего. Всю работу выполнял японский робот, остальные же занимались таким же бесполезным трудом, что и Рукоедов. Только Дайбороды на изготовленные роботом кухонные доски опускал пресс с резаком, пробуривая в них те самые дырочки - вот и всё. Принцип работы и всё внутреннее устройство робота являлось священной тайной этого цеха. Никто ничего не знал. Когда робот ломался, то в цеху поднимался галдеж и перебранка, иногда случалась паника, Дайбороды дрался с маленьким потным человечком и обыкновенно выигрывал, бил его по лицу. А начальник в этот момент сидел у себя в кабинете; рубашка на нем намокала до такой степени, что на спине просвечивалось черное родимое пятно, а глаза выражали ужас, как будто планета взорвалась и жить больше нельзя. Тогда приезжала бригада в голубых комбинезонах и все чинила. И все кроме Рукоедова чувствовали полную причастность к мировому прогрессу, и когда начальник цеха присутствовал на рабочем месте, то все рабочие послушно выстраивались вдоль конвейера и глаза их в этот момент преисполнялись той глубокомысленностью, какая бывает только у языческих жрецов. А когда же начальника не было - садились за стол в углу, играли в карты, пили, курили, громко разговаривали, в общем, становились собой.
Рукоедову все это было противно и непонятно, и вскоре он совершенно понял, что в бездумном японском роботе он находит больше близости и участия, чем в этой пятерке. Поэтому он не играл, не курил и не пил, а честно приходил на работу ровно в восемь, занимал свое место в конце конвейера и честно ждал производственного брака. Брака не было. Рукоедов ждал. Так проходил день, другой и третий. Вечерами Дайбороды всё так же рассуждал о мировом научном прогрессе, сердился, махал руками, спорил с воображаемыми "невеждами, которым чужда всякая новая мысль и микроволновая печь". Но Рукоедов ничего не слушал, слова Дайбороды его даже не забавляли, и он оглядывал своего товарища грустным взглядом, про себя думая о том, что живет Дайбороды, наверное, в маленькой комнате с удушливым запахом, без микроволновой печи, но даже и без телевизора.
Прошел месяц, а за ним два. Но жизнь Рукоедова никак не хотела налаживаться. Производственного брака всё не было и доски проезжали мимо него одна одинаковей другой. Бывало, когда Рукоедов вот так стоял и глядел на конвейер, и глаза его уже начинали покрываться стеклом, ему мерещилось, что на досках появляются узоры, вырастают горы, леса, протягиваются дикие поля и тут же выплескиваются моря, из которых большие глупые рыбы смотрят на него одним своим глазом. Тогда у Рукоедова начинали трястись руки, ему хотелось изрезать ножом проезжающие доски, хотелось сделать все что угодно, лишь бы они не были такими пустыми и такими гладкими, как ладошки ребенка. В это время к нему подбегал начальник цеха и внимательно глядел в глаза, пытаясь засечь, как он, не думает ли, не рассуждает?
На кривой улице продолжало твориться чёрте что. Одни соседи уезжали, другие переезжали. Улица меняла свой облик, сносились дома, строились другие. Кто-то пустил слух, что якобы в Кризис нужно непременно выращивать арбузы, что это теперь самое то. И в миг на всем пространстве у дороги начали вырастать засаженные бахчей огороды, на которых арбузы росли такие маленькие, что их жрали собаки. У семьи жившей в доме через дорогу от дома Рукоедова получилось вырастить один приличный арбуз. Глава семейства носил его по дворам целое воскресенье, а потом он, жена, ребенок и собака его съели. Позже их увезли на машинах скорой помощи, а через неделю снесли их дом. После этого арбузов на кривой улице никто не ел, но никто и не прекратил их выращивание.
Рукоедов вечером приходил с завода и заставал свою улицу в новом облике. Каждый раз что-то менялось, что-то куда-то перемещалось, исчезало и появлялось, как в муравейнике. Вот и бабки зачем-то сменили дислокацию и переместились на лавку у углового дома через два забора от Рукоедова. Дети кричащие ему вслед тоже сменились на других, но продолжали кричать всё то же:
- Эй, зэк! Лови нас, зэк!
Рукоедов ничего не понимал и от этого страдал сильно. Порой ему казалось, что он бесконечно старый, застрявший на месте человек, что он стоит, а весь мир крутится вокруг него бесконечно быстро, как колесо рулетки, что он последний в очереди, последний бегущий, причем отставший настолько, что уже не известно куда бежать. И тогда Рукоедов, приходя домой, занимался последним на свете делом - жалел себя. Переключая каналы телевизора, он глупо глядел на экран, проклинал свою жизнь и мечтал стать на пятнадцать лет моложе. А если бы так, тогда можно было бы записаться в какое-нибудь общество интересных интеллигентных людей, у которых на все есть свежий, порядочный взгляд, есть подготовленное в красивых словах мнение. В общество людей, которые не такие как, скажем, люди, встречающиеся в трамвае или в сбербанке, которые выглядят и говорят так, что не возникает даже мысли о том, что они тоже посещают туалет и бывает ковыряют в носу. Заниматься в их круге творчеством, вот было бы радостью, - думал Иван, - рисовать, сочинять, читать стихи и возможно даже лепить из глины или пластилина, а потом полететь в космос... к Юпитеру. Да.
На космосе и Юпитере обыкновенно наступало утро, гремел будильник, по глупости не зная, что Рукоедов совсем и не спит. Иван обнаруживал себя сидящим на кровати, не раздетым и ничего не соображающим. Таким образом, он приобрел бессонницу, а с ней небритость, запах и синие, завалившиеся глаза. И если раньше все на улице знали что он зэк, то теперь все это видели. Если раньше с ним здоровались и обращались вежливо, то теперь перестали его замечать - хоть умри. И из жизни Рукоедова окончательно выпало хоть бы элементарное человеческое общение. Он забыл что значит "здравствуй", "прощай", не понимал "спасибо" и "всего доброго", а слышал лишь только "не думать!" и "не рассуждать!" и бесконечное нытье Дайбороды по поводу отсутствия в людях стремления к усвоению новых идей. А без общения в человеке обычно случается внутреннее гниение, добродетели в нем взбухают как раковые клетки и превращаются в самые гнусные пороки, трудолюбие заменяется трудоголизмом, чистоплотность - маниакальной порядочностью, безумным педантизмом, бережливость вздувается жидоморством, а сам человек приобретает такой вид, как будто знает очень большой и очень интересный секрет. Глазки у него суживаются, голосок истончается и выглядит он очень довольным, согретым этою своей тайной. А тайна его только в том, что он ненавидит людей. Человек этот совсем лишается умения сострадать и желать другому блага, и если услышит, что в кого-то зарядила молния, то обязательно ухмыльнется.
Рукоедов стал мало-помалу превращаться в такого человека, но прозрачная, как стекло, его душа и Юпитер не дали ему обратиться, и он стал подозревать в себе изменения. И как потерпевший кораблекрушение человек высматривает в бурлящем море кусочек земли, так и Рукоедов должен был найти себе тихую гавань, точку опоры, базис. Тут же в славном уме читателя сама собою должна вспыхнуть мысль о любви, о женской душе, теплой как печь, о взгляде, в котором все: и страсть, и спасение. Вот-вот Рукоедов столкнется с таким взглядом где-то в трамвае и больше не отведет его, изо рта его, как из клумбы, сами собою полезут слова, остроумия, которых он в себе и не подозревал, завяжется знакомство, потом вырастет во что-то большое, простое, светлое, а затем свадьба, цветы, счастье... Рукоедов спасен! Но пишущий эти строки ничего такого придумывать не будет, а только посоветует читателю не смотреть государственных телеканалов.
Рукоедов искал успокоения, но вся окружающая жизнь стремилась куда-то вперед, преодолевать препятствия, бороться, выживать. Кривая улица бурлила и мешалась, как грязь под бульдозером. Люди были похожи на осетров, которые добровольно выбросились на берег, чтобы переползти, извиваясь, в другой водоем, и даже глаза у них были осетровые. Рукоедов, поскольку вообще не спал, решил уходить на работу гораздо раньше, в пять утра. Улица в это время была спокойна, тиха и Рукоедову казалось, он один на свете. В предрассветном тумане его сопровождали выезжающие на маршрут автобусы. Рукоедов любил смотреть на них и всегда махал им рукой.
- Извини меня, брат, но ты совсем отстал, - сказал ему Дайбороды в один вечер.
Они вышли из бара и, после пива чувствуя себя проще и легче, побрели к трамвайным путям не напрямик, а через парк. Происходила середина осени, в аллеях было уныло, с деревьев, как дождь, вылились листва.
- Как отстал? - спросил Рукоедов с таким видом, как будто не знал о чем речь.
- А вот так, - ответил Дайбороды, пнув ногой большой желтый лист. - Совсем отстал.
- Не понимаю тебя.
- А-а всё ты понимаешь. Отстал ты, дружок, от всего мира, живешь в яме, ничего вокруг тебя не происходит. Мне даже идти с тобою рядом противно, до того ты древний.
И Дайбороды даже дернул плечом в сторону от Рукоедова, как будто вымазался в чем-то.
- Да что на тебя нашло? - удивился Иван. - А кто же тогда меня на завод звал? Ты что ли?
- Да что там завод! - фыркнул Дайбороды презрительно. - Это не завод, а так... кустарное производство. Время идет, а ничего нового. В мире чего только не происходит хотя бы... да хотя бы если взять этот один день! - он вздохнул. - О, какие открытия! Какие движения ума, ты только вообрази! - и Дайбороды повел рукой куда-то за парк, за горизонт, как бы пытаясь без слов показать другу, что там за полями за горами где-то двигается человеческая мысль.
И он с жаром, и как будто извиняясь, опять принялся рассказывать о том, что в самом ближайшем будущем проблема курения будет радикально разрешена.
- Представь себе, представь, затянулся, а дыма нет! - говорил он в таком восторге, что Рукоедов, как бывший курильщик, не стал его разочаровывать тем, что для курящего человека пускать дым - самое важное, самое трепетное в жизни занятие, без дыма же курение перестает быть занятием и курильщик рискует выглядеть глупо.
Но Дабороды продолжал. Они шли, а он срывал с деревьев листья, говорил: "вот смотри, Иван, это лёгкое. Вот здесь отрезаем и тогда можно совсем не дышать"... Восторгался, как это просто, как гениально и почему никто раньше до этого не додумывался, а теперь все только об этом и говорят. Они вышли из аллеи, прошли под арку, по бокам которой свисали к земле две липы. Здесь Дайбороды остановился и неожиданно замолчал.
- Этот город удушлив для мыслящего человека, - произнес он и потянул носом воздух, осматривая аллею, гаснущую в вечерних сумерках, - и существует в каком-то своем, средневековом времени. Здесь нет никакого собственного движения мыслей, здесь застой, гниение. Даже в воздухе чувствуется что-то такое старинное, слышишь? Люди только и заняты увеселением, не хотят ничего знать. Ах, всё мимо, всё мимо нас!
Видно было как он расстроен и Рукоедов тут почему-то почувствовал себя обязанным сказать что-то нейтральное, дружественное. И сказал:
- Некоторые, правда, охочи до тихой жизни, знаешь, хотят, чтобы все вокруг устроено было. И что ж?
- Заткнулся бы ты, Ваня! - раздраженно огрызнулся Дайбороды и буркнул: - О тебе же речь.
- Зачем обо мне?
- О тебе, о тебе. И вообще знаешь что... ты футляр! - вдруг выпалил он.
Рукоедов испугался.
- Какой еще футляр?
- Да самый настоящий, обыкновенный футляр! Заперся от всего мира и хоть трава не расти - не откроется, жук! Все в тебе такое... да пошел ты!
Дайбороды толкнул Рукоедова в грудь и быстро пошел. Вскоре его фигура исчезла в тенях аллеи. А Рукоедов долго стоял под аркой, смотрел на липы, а когда пришел домой, то почувствовал себя плохо. Такое было состояние, как будто долго подозревал в себе болезнь, сходил к доктору и на тебе - самое худшее подтвердилось.
Следующие три дня Рукоедов едва волочил ноги, но на работу все же ходил. Дайбороды глядел на него хмуро, другие работники тоже. Странно, - думал Иван, - а они тоже считают меня футляром? Ох, нехорошо! Надо бы что-то сделать.
Еще два дня он внимательно следил за сослуживцами и совершенно убедился, что они его недолюбливают, усмехаются над ним.
- Эй, Вань! А ты за что человека убил? - подойдя, спрашивал его кто-нибудь из них и с весельем глядел на других.
- За то, что мешал мне работать, - просто отвечал Рукоедов.
Все они начинали хохотать, а Рукоедов недоумевал, ведь это была правда. И еще бывало кто-то приносил из дома старую изрубленную и почерневшую кухонную доску и тайком подкладывал ее на конвейер. Когда она доходила до Рукоедова, то на лице его выражалось столько детской радости, что невозможно было ее скрыть; Иван бросался исправлять брак, но обман тут же вскрывался и сослуживцы просто-таки падали на пол, умирая со смеху. Центром всей их деятельности являлся Дайбороды, он рассказывал, что Иван совсем тупой и раньше лежал в психбольнице, что он без образования, а родители его алкаши, которые были настолько невежественны, что жили в канализации, думая, что живут в пещере.
"Надо это прекращать в конце концов, - с досадой думал Иван, - у меня высшее инженерное образование. Как они могут? Я же в два раза умнее их всех и должен терпеть такое?".
И вот в один день, желая что-то доказать полуграмотным алкоголикам, Рукоедов встал за пресс, за которым обычно стоял Дайбороды. С легким жужжанием заработал японский робот, стали подходить доски.
- Эй, смотрите, что делает, - раздался голос из-за стола. На столе происходила карточная игра, которая тут же и оборвалась; все стали глядеть на Рукоедова.
- Раз доска. Дырка. Два доска. Пожалуйста. Три доска. Не за что, - приговаривал Иван, опуская и поднимая пресс, и выходило у него все так ладно и быстро, что любо дорого было смотреть.
И тут-то ему вспомнилось всё, и какая у него была хорошая лавка, и тихая, простая работа, и милые, уважающие его мастерство люди. Рукоедов вспомнил, что когда-то был человеком, и ему все равно стало, в футляре он или нет, в скорлупе ли он или открыт всем, как плакат на стене. Захотелось вернуться в уютное пространство лавки, взять кисть и разукрасить пустое место на стене чем-нибудь ярким, взрывным. Плевать на деньги. Лучше умереть от голода, чем от бездействия. Лучше в закрытом футляре что-то будет, хоть алюминиевая ложка, чем он будет открыт, но пуст и в паутине.
"Так и сделаю" - думал Рукоедов, опуская и поднимая пресс, и ему стало весело.
Раз доска. Дырка. Два доска. Пожалуйста...
Подошел Дайбороды, поглядел и хмыкнул.
- Недурно выходит, - сказал он снисходительно и добавил: - только в этом нет ничего нового. Опустил, поднял, что ж тут знать? Каждый так может.
Потом он ушел куда-то, а через минуту вернулся с начальником. Карточные игроки тут же прямо в воздухе испарились, а около конвейера возникли рабочие с теми же лицами.
- Вот он, - сказал начальнику Дайбороды, показав на Рукоедова пальцем, и добавил: - Знаете ли, рассуждает вовсю, говорит, не хочу работать там, хочу здесь. Думает, что все умеет, знаете ли.
У начальника загорелись глаза, как у собаки понюхавшей мяса. Он подскочил и через плечо заглянул Рукоедову в глаза.
- Ну! Займите ваше место, - сказал он почему-то на "вы", увидев видимо в глазах Рукоедова человека не только думающего, но еще и рассуждающего.
- Какое место? - с весельем отозвался тот, шутя и прикидываясь дураком.
- Ваше.
- Да? А какое мое?
- Не дурите. Ваше вон там, - неожиданно тоже на "вы" сказал Дайбороды, прячась за клетчатой рубахой начальника.
Рукоедов и бровью не повел.
- Нет, вы что-то путаете, - сказал он спокойно, не прекращая опускать и поднимать пресс, - Мое здесь. А ваше там.
Начальник поглядел как он работает, и потом с сомнением поглядел на Дайбороды.
- Ну! Чего врешь? - рявкнул он на него.
Дайбороды испугался, побелел и сразу сдался.
- Да это... да это... Вы что в самом деле? Иван! Мы же друзья!
- А никто с этим и не спорит, - притворно-хладнокровно через плечо ответил Иван, чувствуя, как внутри его всего распирает, - А только место мое не отнимайте. Я честно работаю.
- Да он все врет! Все врет! - взорвался Дайбороды и схватил себя за волосы. - Скажите ему, скажите, где его место! - прокричал он и посмотрел на других рабочих.
Но видимо Дайбороды был не очень хорошим человеком. Его поддержало лишь молчание.
- Ах, вы подонки, - сказал он негромко, как будто вокруг были враги, - я же вас как детей малых учил. Что Земля не плоская, что есть весь остальной мир, другой мир, в котором двум умным людям есть о чем поговорить, в котором люди от младенчества и до старости осваивают новые удобства жизни, разбираются в бытовых приборах, используют только энергосберегающие лампочки. Вы глупцы, алкоголики и импотенты! Есть целая вселенная, а не только это цех. Что же вы сделали? Еще пару досок? А потом еще сто? И так до старости? Очень надеюсь, все эти доски пойдут на ваш гроб!
И тут Дайбороды с лицом, в котором выразилась фраза "вот так умирают короли", бросился на Рукоедова, но воткнулся в начальника и вместе они сплелись. Рукоедов откровенно веселился, он знал, что завтра его тут уже не будет, и поэтому, когда Дайбороды душил начальника, все приговаривал:
- Раз доска. Дырка. Два доска. Пожалуйста... - опускал и поднимал пресс.
И вот тут, если кто еще не догадался, вдруг произошло невероятное. Японский робот под шумок взял и изготовил бракованную доску. Пила его пошла совсем не так и не туда куда нужно, а как-то криво, по-японски, так что получилось только ковырнуть деревяшку. И дальше та поехала с торчащим наружу куском. Деревяшка благополучно проехала мимо отвлекшихся работников, подъехала к Рукоедову и своим куском зацепила его за рукав. В этот момент Дайбороды удалось схватить его за рубашку, он машинально спустил пресс. Руку потянуло, Рукоедов спохватившись, полез туда другой рукой, но вдруг почувствовал, что и ту затянуло.
- Ой-ой-ой, - тихо сказал он, когда пресс опустился.
Произошел такой звук, как будто отрезали большой ломоть сыра, потом пресс взлетел вверх, а дальше по конвейеру поехала бракованная деревяшка с дырой и обе рукоедовские руки.
Рукоедов сначала ничего не понял, а потом перед глазами у него возникло маленькое черное пятнышко, как блоха, и стало расти. Одновременно с этим накатила такая боль, что Рукоедов свалился на пол, испустив вопль. Сбежались все. Начальник, нагнувшись, заглянул Рукоедову в лицо и Рукоедов увидел перед собой один его большой глаз.
- Ну! Что же нам делать? - произнес начальник испуганно и в глазу, как в пруду, помутнело.
Черное пятно перед Рукоедовым из блохи превратилось в кляксу, потом в тучу и наконец в волну. Волна свалилась ему на голову как каменная плита и вышибла ему сознание совершенно. В цеху стало так тихо, что все услышали, как за чумазым окном лает собака. Собака обрадовалась и завыла что-то отвратительное, собачее, чего никто не понимал. А бракованная деревяшка спокойно себе докатилась до конца конвейера, но там её уже никто не ждал.
Свет гаснет. Занавес. Аплодисменты.
Прошло три года. Рукоедов сильно постарел, поседел и еще больше высох, похудел, так что напоминает уже не себя, а чью-то тень на стене. Руки его в отсеченных местах затянулись, зарубцевались - хороший признак, говорят врачи и предлагают Рукоедову попробовать освоить протезы, чудесные протезы, говорят, по новейшей технологии и совершенно бесплатные протезы.
- Конечно, Джоконду не нарисуешь, но чаю себе нальешь, - уверяют они, но Рукоедов почему-то отказывается и только смотрит уныло на пустые рукава своей рубашки.
После несчастного случая из жизни его пропали все люди. За три года после того, как он очнулся в первой клинической больнице и детским голосом спросил доктора, где его руки, он не встретил никого из работников цеха, никого из бывших клиентов, вообще никого. Только один раз в начале зимы к нему во двор зашел человек. Был вечер без луны, то есть совсем темно и человек этот представлял из себя только лишь черную фигуру, кажется, в пальто и с поднятым воротником. Фигура подошла к окну, и прежде чем Рукоедову удалось лбом включить на пороге свет, фигура быстро покинула двор. На подоконнике Рукоедов обнаружил записку, в которой было три слова:
- Я в столицу, - и лежала тысяча рублей.
Вот и всё. Что еще? Ах, да. Кризис закончился, только Рукоедов про это ничего не знает - телевизора у него больше нет. Как нет больше и телескопа, кровати, нет шкафа и большей части стульев. Всё это пришлось продать, чтобы можно было жить. Но Рукоедову все равно. Ему больше не хочется тихой жизни, честного труда, ведь он инвалид, а инвалидам, он теперь знает, от жизни хочется только одного - не быть инвалидом. И нету такой технологии, которая изменила бы взгляды людей смотрящих на увечья, которая взяла бы и скрыла инвалида от стыда, бесполезного сочувствия, радости за себя, то есть от этого взгляда. Все что остается инвалиду это злиться на себя, жизнь, бога, но Рукоедов знает, что от злобы прок бывает только, может быть, в спорте и религии. Поэтому он не злится.
Он с утра до вечера сидит на табуретке перед своим двором и грустно глядит как туда и сюда по дороге ездят автобусы. Когда проезжает очередной автобус взгляд его выражает тоску и боль, как у большой старой птицы, которой уже не суждено полететь, но которая все же чует море и ветер. Бабки жалеют его, но больше не называют ловеласом, а говорят "он уже всё" и махают рукой. А также, между собой и по секрету всей улице, они говорят, что смотрит он на автобусы только потому, что "присматривается", ведь когда Рукоедов продаст из дома последний стул, то только и останется что - ныряй под колеса. Но никто им не верит.
Кривая улица, узнав о конце Кризиса, стала прежней милой окраиной, где все друг друга знают и ходят во дворы свободно, без стука. Перемещения, переезды и стройки закончились, и теперь улица спокойно и тихо зарастает арбузами, которые как будто бы стали крупнее. Все вернулось на круги своя. Бабки с угла вернулись на лавку посреди улицы и разговоры их всё о том же: про всех, про всё. Некоторые из них за это время умерли, но везение, вчерашние мамы состарились и на их месте сели на лавку.
Рукоедов тоже сидит и бывает так, что за целый день в его голове не происходит ни одной новой мысли и только крик уличной детворы вдруг тревожит его полудрему: