Вы можете слышать музыку, но я - вижу её. Каждый звук - словно сверкающая капля, моё воображение рисует мириады цветных брызг, любая мелодия для меня - красочный узор, сложный и причудливый орнамент. Я могу однозначно ставить тональность звуков в соответствие с тем или иным участком цветовой гаммы, или на слух определять окраску композиции.
Со временем я узнал, что это свойство психики встречается и у других, но довольно редко - по статистике, цветным слухом обладает примерно один человек из двадцати тысяч. Нет сомнений в том, что все люди умеют в той или иной степени визуализировать музыкальные образы, но у меня эти способности достигли необычайного развития, повлияв на развитие личности. Подобные мне индивиды зачастую становились художниками или композиторами, или даже одновременно творили в обоих направлениях искусства, сливая их воедино, как Микалоюс Чуюренис, на картинах которого можно увидеть красочное воплощение создаваемой им музыки.
Свои способности я воспринимал как нечто должное, и удивлялся, встречая непонимание. Теперь я уверен в том, что субъективное восприятие людей может расходиться настолько сильно, что нам вряд ли удастся достичь полного взаимопонимания даже с теми, кто нам близок. И сейчас я сомневаюсь, что вы в полной мере поймёте мой рассказ, в котором я пытаюсь объяснить причины страшного происшествия, надолго лишившего меня покоя. И вряд ли я смогу объяснить, что довелось мне пережить в ту проклятую ночь, когда я стоял под потоками лунного яда.
И все же, я начну повествование, ведь мелодия тех дней, о которых пойдёт речь, по-прежнему кажется мне очаровательной.
Не удивляйтесь тому, что, будучи весьма чувствительным к музыке, я слушал её крайне редко, не в пример сверстникам, для которых наушники и плэер стали привычными вещами. Я относился к музыке, как к некой святыне, и не желал обращаться к ней всуе. Отдыхая от учебы, я проводил время за чтением и кинопросмотрами, лишь изредка прибегая к высшей мистерии - музыке. Когда же дело доходило до этого таинства, я слушал музыку, закрывая глаза, позабыв обо всём окружающем. В физическом плане я не видел ничего, перед закрытыми глазами оставалась темнота, лишь иногда нарушаемая всполохами цветных искр. Чудесные миры материализовавшихся звуков возникали лишь в моём воображении, я всецело погружался в эту фантастическую стихию. Созерцаемые мною узоры казались призрачными и неуловимыми, стремительные переходы их форм можно сравнить, разве что, с бушующим пламенем. Я никогда не мог в полной мере нарисовать или даже описать увиденное словами, могу лишь сказать, чему подобны эти невыразимые предметы. Чаще всего я видел сложнейшие геометрические узоры, самые яркие мелодии создавали подобие театральной постановки картины с декорациями и стремительным действием на переднем плане. Некоторые образы напоминали изображения космических туманностей или океанские волн чудесных цветов. Сложный ритмический рисунок производил впечатление ярких точек, которые вспыхивали как звёзды перед умственным взором, вокруг них концентрировалась остальная материя звуковой картины. Но в любом случае, всё, что являлось мне, словно фата-моргана, было призраком, бесконечно далёким от предметов реального мира.
Обычные слова нашей речи я также воспринимал в контексте цветного слуха, поэтому мне нравилось звучание отдельных слов (чаще всего они ассоциировались с синими тонами), а некоторые выражения вызывали устойчивую антипатию. Это повлияло на манеру моей речи, ведь даже сейчас, выводя эти строки, я думаю о том, каков будет цветовой спектр моего текста, и как воспримет его читатель.
Теперь вы поймёте, почему я увлёкся лингвистикой - с самого детства беспорядочно изучая множество европейских языков, я искал в них новые образы и оттенки. Голландский язык напоминал мне тёмно-синее море, с гонимыми и разрываемыми ветром волнами, с каскадами пены и брызг. Французский ассоциировался с декоративными цветами красных и сиреневых оттенков, немецкий язык казался серым, стальным, он словно представлял собой огромный механизм со множеством винтов и гаек. Особенный интерес я испытывал к румынскому языку, в котором столь гармонично и причудливо смешались идиомы латинской и церковно-славянской речи - limba română напоминал мне цветной витраж или же летний луг, покрытый пестрыми цветами. Да что и говорить, каждый язык интересен по-своему, все они казались мне сокровищницами красочных образов, и я жалел о том, что в наши дни многие языки смешиваются друг с другом и постепенно вырождаются, теряя свой исконный, неповторимый облик.
И если музыку я считал непостижимой тайной, и не претендовал на её создание или даже воспроизведение, науки о языках стали моим главным занятием. Имея весьма поверхностные, но обширные знания в этой области, я поступил на филологический факультет и вскоре записался в кружок изучения эсперанто.
На занятиях этого коллектива я познакомился с девушкой, которая стала принесла мне немного счастья, обернувшегося страшной бедой. Несмотря на то, что оба мы были замкнутыми и нелюдимыми, наши отношения складывались удивительно легко и непринужденно, через год мы очень крепко сдружились, хотя ни кому из нас и в голову не приходило строить планы на совместную жизнь в будущем.
Первое, что в своё время привлекло моё внимание к этой девушке - её необычное имя. Родители отчего-то дали своей дочери загадочное имя "Долорес", которое нечасто встречается даже за рубежом. Вряд ли они догадывались об исконном значении этого слова, но ведь я прекрасно знал, что "dolor" по-латински означает ни что иное, как "cкорбь". Не знаю, стоит ли верить эзотерическим рассуждениям о том, что имя предопределяет судьбу человека, но изначальный смысл ее имени вспомнился мне в страшный час.
Сейчас я виню себя в том, что не проявил к свей спутнице должного внимания. Мне надо было чаще задумываться о ней, пытаться постичь её внутренний мир - только узнав, чем она живёт, я смог бы предотвратить случившееся несчастье. Но до некоторого момента ничто не предвещало беды, хотя подруги жаловались на то, что у Долорес периодически случаются истерики. Мы ни разу не ссорились, ко мне она всегда была крайне доброжелательна. При ней я не стеснялся говорить о своём восприятии, она проявляла живой интерес к этой способности, мы часто беседовали на эту тему.
Забавляясь, мы назвали друг другу слова, обозначающие "любовь" на разных языках - "dragoste", "láska", "meilės", "liefde"... Я чувствовал оттенки и образы, скрытые за этими словами, и во всех случаях без исключений они казались прекрасными.
Но самым главным для меня стало то, что Долорес занималась музыкой. С детства обучившись в специальной школе, она мастерски играла на клавишных инструментах, и я всегда был готов воздать должное её таланту. Мы часто сидели на скамейке перед центральной площадью, слушая далеко небезупречный репертуар городского радио, я описывал ей цвет той или иной композиции. Несколько раз я видел, как она репетирует у себя дома, разучивая классические произведения. Подобные сеансы производили на меня глубочайшее впечатление, но она никогда не упоминала о том, что сама пытается писать музыку.
* * *
Катастрофа, прервавшая наши безмятежные отношения, случилась внезапно, вскоре после того как собравшись узким кругом, мы тепло и спокойно отметили день рождения Долорес. На празднике я не заметил чего-либо настораживающего, разве что именинница выглядело усталой - но это я списал на хлопоты перед приходом гостей.
Помню, как несколько дней спустя, в одно утро я заметил, что Долорес словно сама не своя - взгляд её был крайне рассеянным, на обращения знакомых она давала совершенно неадекватные ответы. Когда начались занятия, она не стала садиться рядом со мной, изменив нашей привычке. Однако на протяжении всей пары она тревожно оглядывалась на меня, я, в свою очередь, не сводил с неё глаз. На перерыве я поспешил подойти к ней, спустившись по ступеням амфитеатра учебной комнаты. Не дав сказать ни слова, она принялась вести странную речь - даже сейчас я могу в точности воспроизвести её безумные слова:
- "У меня был день рождения - помнишь? Мне подарили так много цветов! Все они стояли в моей комнате. Сегодня я проснулась, увидела, как через красные гардины на них падает свет и подумала: как здорово, я люблю такие цветы. Но вскоре я поняла, что еще сплю. Когда я проснулась окончательно и вспомнила обо всём, мне стало невыносимо. И тут я подумала: все эти цветы - они же мне на похороны! И я буду лежать в этой комнате, а красные гардину будут в цвет обшивки гроба"...
Вспомнила? О чем? Что случилось с ней за прошедшие дни? Я так и не смог узнать от неё ничего вразумительного - она лишь молчала и загадочно улыбалась. На её столе я заметил странный предмет - листок тетрадной бумаги, исписанный с виду моим почерком. Задумавшись о его происхождении, я решил, что эта бумага, наверное, полугодовой давности, и я уже успел о ней позабыть. Мы постоянно писали друг другу стихи на всех языках мира, и такого добра должно было оставаться у нее немало. После занятий, она сделала явный намёк на то, что сегодня мы должны остаться одни в её квартире, на всю ночь, и попросила меня прийти после восьми часов. Удивленный столь резким поворотом наших отношений, я не стал задавать лишних вопросов, мне оставалось только дождаться вечера.
* * *
Я сидел на краю дивана, в просторном зале её квартиры, когда она задала мне роковой вопрос:
- Как ты думаешь, стоит ли потакать своим желаниям, если они идут в разрез с чужими, стоит ли стоять на своём, или честнее будет уступить? Когда просят уйти - уходить против своей воли, или оставаться назло?
Я ответил, что в жизни всё не однозначно, и мы не знаем путей, которыми осуществляются наши желания. Иногда, даже если ты очень хочешь остаться, приходиться уйти, чтобы в конечном итоге добиться своего. Во всяком случае, не стоит поступать на зло кому-либо - ведь это зло обратится против тебя.
После этих слов она ушла в соседнюю комнату, попросив меня подождать. Через зарытую дверь я слышал, как падает на пол одежда; прошло несколько минут, а она всё не появлялась. Я встал с дивана и начал ходить по комнате, и только тогда заметил, что она оставила мне листок бумаги - тот самый, что привлёк мое внимание еще утром. Принявшись рассматривать злосчастную бумагу, я испытал сперва удивление, затем - ужас.
Передо мной была аккуратно выполненная подделка - кто-то старательно пытался имитировать мой почерк. И хотя автору удалось воспроизвести его общие черты, я сразу же понял, что надпись эта не принадлежала моей руке. Я пишу весьма замысловатым почерком, некоторым буквам придаю сходство с греческими, рисую виньетки, а иногда и вовсе вписываю один символ в другой - всё это является следствием моих лингвистических увлечений. Здесь же была представлена лишь грубая пародия на мой стиль, хотя отдельные слова получились особенно удачно - их, без сомнения, копировали с какого-то образца моей рукописи. Вскоре я догадался, что источником для копирования почерка служила моя тетрадь с лекциями, которую я недавно одолжил Долорес.
Полагаю, что графолог, ознакомившийся с этой запиской, наверняка решил бы, что ее автором является психопат - она была выполнена крайне небрежно, в словах попадались лишние разрывы, заглавные буквы стояли в самых неподходящих местах, многие знаки при написании были обведены по нескольку раз.
Само содержание этой записки повергло меня в шок, поэтому я не хочу воспроизводить его дословно - это был страшный бред, который не придет в голову трезвому и здравомыслящему человеку. Безумие и запредельная пошлость - вот и вся суть этого "послания", подписанного моим именем. Такая вульгарность, граничащая с маниакальным бредом, вызвала у меня крайнюю неприязнь.
Едва я успел осмыслить прочитанную мной записку, из соседней комнаты донёсся шум, словно несколько предметов упали на пол, и последний из них рассыпался с хрустальным звоном. Не медля больше ни минуты, я распахнул дверь и шагнул в спальню, где меня ожидала завораживающая картина.
Передо мной стояла Долорес, совершенно обнажённая, в комнате, залитой лунным светом. Руки её лежали на крышке пианино, где была расставлена какая-то прозрачная посуда, в том числе - несколько бокалов. Один из них лежала на полу, у её стройных ног, разбитый на множество сверкающих осколков, в каждом из которых отражался яркий блик лунного света.
Она села за пианино, и повела мне слушать мелодию, сказав что сочинила ее сама.
Я закрыл глаза, и позволил музыке заполнить моё сознание. Вновь, как и прежде я проникся ею до самых немыслимых глубин восприятия, но на этот раз всё было иначе. Вместо привычной абстракции перед моим мысленным взором развернулась картина пугающей реалистичности. Музыка лилась волнами чудесной мелодии, которую я даже не в силах сейчас воспроизвести - казалось, что это была музыка, созданная только для меня, и я почувствовал нечто невыразимое, скрывающееся за её прекрасными гармониками. Чем дольше развивалась мелодия, тем отчётливее становилась увиденная мною картина: это была огромная луна, нависшая над нашими головами, по ее зеленоватой поверхности пробегали смутные тени, лик её то и дело омрачался пятнами тревожных цветов. Между нами и светилом лежала эфирная бездна, но мне казалась, что сейчас мы близки к нему, как никогда. Я протянул к ней руки и Луна ответила мне - с её поверхности начала сочиться жидкость, фосфоресцирующая в темноте беззвёздного неба. Этот флюид казался призрачным и абсолютно невесомым, тем не менее, он вскоре достиг нас, потоками изливаясь на наши головы. Далее я увидел кубок, точнее - высокий хрустальный бокал, наполняемый зелёным сиянием. И в этот момент мне показалось, что я способен постичь то, что скрывается за древнейшим словом "магия". Никакого колдовства, никакой чертовщины... Магия - это наша любовь, это - музыка, уносящая сознание в неведомые миры; вся наша жизнь наполнена магией, которую мы привыкли не замечать.
Не знаю, как долго длилось это чудо, но музыка стихла, я открыл глаза, надеясь вернуться в земную реальность. Каково же было моё удивление, когда я увидел перед собой девушку, держащую в руках бокал с той самой зелёной жидкостью. Молча она выпила половину, и поставила бокал на пианино. Я допил его содержимое, не сомневаясь в том, что должен это сделать.
Не помню вкуса, не помню первых ощущений, из памяти моей также стёрлось всё, что происходило в дальнейшие полчаса. Но чары быстро развеялись, и вернулась ужасная действительность. Помню, что девушка упала первой, я к тому времени уже перестал осознавать всё происходящее. Я почувствовал невыносимое головокружение, в глазах вспыхнули мириады цветных искр, после чего я не некоторое время лишился зрения. Теряя сознание, я смутно понимал, что мы отравлены каким-то ядом. Затем я оказался ввергнут в пучину ужасов токсикологического бреда. Меня преследовала картина только что произошедших событий - раз за разом я снова переживал прочтение ужасной записки, музыкальный делирий и отравление. Я знал, что случилась катастрофа, но ничего не мог поделать, лишь изредка цикл бесконечных повторов прерывался другими грёзами - так мне привиделось, будто я разговариваю с Долорес по телефону, пытаюсь отговорить ее от безумного поступка, но голос мой предательски срывался. Даже во сне от меня ускользала последняя нить надежды на оправдание перед человеком, о несчастье которого не подозревал никто из окружающих. Ночь сменилась днём, но в моей крови было ещё слишком много яда, помраченное сознание лишь на считанные секунды вырывалось из тьмы - я открывал глаза, и, увидев перед собой её неподвижное тело, снова проваливался в забытье. Весь день я не мог окончательно выйти из полусонного состояния, забвение прервалось лишь настойчивым звонком в дверь квартиры. Передвигаясь по стенке, я с трудом дошел до коридора; очевидно, это заняло слишком много времени - дверь успели открыть снаружи, в прихожей стояли родители хозяйки этой квартиры. Представляю, что тогда могли они подумать, и не берусь судить их за все обвинения высказанные в мой адрес.
Теперь мне известна вся правда о том, что произошло с нами в ту ночь. Безнадежно пытаться сопоставлять в поисках аналогии реальные факты с бредовыми видениями. Для тех, кто нашел нас, все произошедшее выглядело как спланированное двойное самоубийство. Напрасно я пытался объяснять, что никакого самоубийства не было, тщетно рассказывал про луну, истекающую ядом. В конце-концов, меня решили оставить в покое, почитав сумасшедшим, и не стали разбираться кто кого в этом деле подбивал на сведение счетов с жизнью.
* * *
Бедную Долорес увезли в реанимацию, анализ крови показал высокое содержание снотворного на основе барбитуровой кислоты. Это должно означать, что мы приняли большую дозу снотворного, следы которого обнаружили в одном из бокалов. Родители Долорес ни словом не обмолвились о записке, которую я оставил на диване, её исчезновение для меня до сих пор остаётся загадкой, и теперь я уже сомневаюсь, была ли она. Не сомневаюсь, что, найдя документ подобного содержания, родители поспешили бы возложить на меня ответственность за печальную участь их дочери. Пытаясь убедиться в том, что рассудок не покинул меня окончательно, я стал расспрашивать у них, что они увидели, войдя в злосчастную квартиру. Их рассказ имел много совпадений с тем, что сохранила моя искажённая память: я был полностью одет, в то время как девушка лежала обнажённой, крышка пианино оставалась поднята, пол оказался усеян осколками хрустального бокала. Перед тем, как совершить отчаянный шаг, их дочь оставила прощальное письмо: губной помадой на оконном стекле были написаны слова, от которых меня до сих пор бросает в дрожь:
я ухожу сама - ухожу чтобы остаться
От родителей, которые отнюдь не спешили меня жалеть, я узнал и многое из того, что скрывала от меня сама Долорес. Оказывается, она очень переутомилась, готовясь к поступлению в институт, тогда у неё началась хроническая бессонница. Не желая позволить себе полноценный отдых, вместо положенной хронотерапии, она стала принимать снотворное в увеличивающихся дозах и очень скоро приобрела от него зависимость. Ей удалось снизить дозу, а затем и полностью поправиться, вернуть себе сон, но несколько месяцев употребления тяжелого препарата не прошли бесследно. В дальнейшем бессонница повторялась, а жизнь в состоянии бодрствования становилась беспокойной. Несчастная девушка была вынуждена вновь принимать снотворное, при этом боясь новой зависимости. Её психика оказалась крайне истощена, но я слишком поздно это заметил. Когда я беседовал по телефону с её матерью, мне сообщили, что стена в спальной комнате исписана какими-то малопонятными словами. Overlijden, Sterben, Moarte, Navis, Død... Даже в неграмотном прочтении, я узнал имена смерти на различных языках. Теперь я догадываюсь, что в одну из подобных ночей, наполненных бессонными муками, она написала то самое письмо, самой себе от моего лица, и это же было проявление настоящего сумасшествия.
Теперь, когда я смотрю на полную луну, её предательская красота напоминает мне о том страхе и благоговении, с которым к этому светилу относились люди былых веков. Луна считалась покровительницей безумства, сумасшедших называли "Obsessines Lunae" - одержимыми Луной. Средневековый врач мог живо представлять себе, как в моменты полнолуний грозное светило наполняет поднебесье эфирным ядом, lunaris veneni, вселяющим в человека безумие.
Теперь я медленно возвращаюсь к жизни, которая уже никогда не будет для меня такой же красочной, как прежде. Я уже начал избегать музыки, боюсь вскоре она станет для меня невыносимой. А эта девушка, в порыве безумия подарившая мне самую прекрасную мелодию из тех, что довелось мне слышать, до сих пор находится в больнице и мне не разрешают с ней видеться. Но даже если к ней вернется душевный покой, я не представляю, о чем мы будем говорить в минуты свиданий. Стоит ли начинать всё сначала, или мне предстоит сделать первый в жизни, поистине мужественный поступок - уйти, чтобы остаться?