Осинский Вячеслав : другие произведения.

Чума на престоле

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

ЧУМА НА ПРЕСТОЛЕ

Зло в вас самих гнездиться, как чума

Мстить некому, в себя же попадете

Да, знаем мы, что этот мир - тюрьма

Смиренье и добро здесь не в почете

Франсуа Вийон

I. ПРОЛОГ

  
   В начале августа жители города Лин-де-Марион стали свидетелями удивительных явлений. Астрологи с тревогой взирали на ночные небеса, считая градусы между Марсом и Сатурном - двумя недобрыми планетами, дурному влиянию которых приписывали зарождение моровых поветрий. Июнь и июль выдались жаркими, но в преддверие августа начались затяжные дожди, заставившие крестьян раньше срока бросить все силы на уборку урожая, опасаясь, что он будет уничтожен чередой ливней. После недели непрерывного дождя над затопленным городом и его окрестностями нависла пелена невиданно густого тумана. Жители были вынуждены среди бела дня ходить с зажженными факелами, теряя друг друга в мутной белизне, от влаги стала портиться одежда и мебель.
   В один из туманных дней сквозь толпу, заполонившую городскую площадь, пробиралась высокая девушка, облаченная в плащ из темно-синей ткани, надетый поверх белоснежного платья с узкими полами. Она спешила попасть в городскую ратушу, где ее наверняка ждал безрадостный и даже враждебный прием.
   Ее окружали темные силуэты горожан, внезапно появляющиеся из пелены, и исчезающие в ней через несколько шагов, над их головами плыли оранжевые пятна горящих факелов. Туманом поспешили воспользоваться многочисленные воры-карманники, время от времени доносились возмущенные крики ограбленных. Вокруг фонтана бегали оказавшиеся беспомощными патрульные солдаты - грабители моментально скрывались от их глаз.
   Минув статую Девы Марии, в белизне мрамора неразличимую среди тумана, девушка поднялась на ступени, ведущие ко входу в ратушу. Ступая на ощупь, она добралась до створок окованных железом дверей, покрытых отсыревшей тканью флагов и вымпелов с эмблемой города в виде цветка клевера.
   В окнах третьего этажа ратуши горел теплый свет. За обширным столом крестообразной формы велось внеочередное заседание градоправления, возглавляемое главой города. Очередной докладчик поднялся со своего места, с грохотом отодвинув тяжелое кресло. Но не успел он промолвить и слова, как послышался шум и звуки борьбы.
   В распахнувшиеся двери зала заседаний вбежала девушка, отбивающаяся от удерживавших ее привратников. С ее потемневшего плаща стекала влага. Резким жестом она сорвала с головы капюшон, обнажив белые волосы, собранные в бесхитростную прическу под бронзовой диадемой. Бургомистр поймал на себе гневный взгляд ее беспокойных глаз изумрудного цвета.
   - Что за светопреставление? - произнес он, оглядывая собравшихся советников и министров.
   Со своего места поднялся советник Христиан де Йонг, и отвесив смиренный поклон в сторону высокого кресла бургомистра, поспешил извиниться:
   - Простите, мэтр, негодница эта - моя дочь. Вконец замучила она всех своими страхами и опасениями.
   Бургомистр защитил глаза от испепеляющего взгляда при помощи укрепленных на бронзовой вилке выпуклых стекол для чтения - он, как и многие горожане, опасался дурного глаза.
   - Так это вы, юная Леонора! Изволили заблудиться в тумане?
   - Я просила аудиенции... Но отчего никто не хочет слышать меня? Глухи вы и слепы! Это влага небес затуманила ваш разум? Неужели не видите, что город в опасности?
   - Что же страшного в том, что погода испортилась? Последние полвека не жалуют нас теплом и сухостью.
   - Но ведь знаете вы, что все улицы завалены тельцами мертвых мышей и крыс!
   - И слава Господу! Не зря был отслужен молебен святой Анне. Так, мы полагаем, заступница города истребила вредителей, дабы сберечь урожай от их полчищ...
   - Но от крестьян я слышала, что в полях окрестных вымирают зайцы, полевки, сурки, да и прочее мелкое зверье. Что же, по-вашему, сие означает?
   - Значит лишь то, что напрасно пятнаете вы себя общением с темными простолюдинами!
   - Я наблюдала за птицами. В городе - множество сов и филинов. Птицы эти не любят шум и никогда не приближаются к большим селениям...
   - Вот, до чего доводит безделье, мать всякого греха. Во времена былые считали ворон, вы же занялись совами!
   Господа удобнее устроились в своих креслах, спор бургомистра с сумасбродной девчонкой выходил весьма забавным. Кроме отца Леоноры, только один человек из присутствующих слушал внимательно - это был советник по санитарным делам, доктор Левелин ван Мааре. Напоминающий обликом монаха-аскета, он всегда выглядел мрачно, и сейчас ему было далеко не весело. Меж тем, Леонора повысила голос, и если раньше его тембр имел бархатный оттенок, теперь он звучал резко и надрывно:
   - Помните появление новой звезды? Четырнадцать дней сопровождала она лунный диск, а после ее исчезновения город затопило дождями.
   - Помним, а как же... Но ведь очевидно, что сия комета есть изъявление милости Господа, и предвещает она скорое благоденствие. Или не слышали вы проповедь отца ван Деккера? - продолжал издевательским тоном парировать господин бургомистр.
   - Проповедники все обещают нам скорое наступление благих времен, а между тем, в квартале Иеронима обнаружили мертвое тело бродяги. Какие-то мародеры сорвали его ветхие одежды, но им пришлось убежать и бросили награбленное, ведь на теле обнаружились страшные пятна...
   - Да что вы, мало ли такой мертвечины обретается в Лин-де-Марион? Сеять панику стоит ли, оттого, что некий подонок нажил во блуде скверную болезнь?
   По залу пронесся смех. Леонора на глазах у присутствующей в зале уважаемой публики приходила в неистовство:
   - Поймите же, наконец! В тумане затаился наш враг... Чума! Беспощадная чума вновь зародилась в земле, и теперь ядом своим полнит воздух поднебесья!
   Услышав имя страшной болезни, министры и советники вскочили со своих мест, но тут же опустились в кресла, осаженные строгим взглядом бургомистра.
   - Прелестная Леонора, неужели считаете вы себя столь сведущей в этих вопросах?
   - Еще живы в памяти моей картины первого нашествия чумы, отнявшего у меня мать. Помните, во что обратился тогда наш город? Тем, кто пережил мор, уготован был голод и нищета, беспросветный труд. За годы борьбы город был восстановлен и заселен, поля стали вновь приносить урожай. И вы не страшитесь поставить под удар благополучие, что досталось нам такой ценой?
   - Мне ли не знать цену благополучия горожан? - грозно прокричал бургомистр. - Слезами и кровью орошен наш путь к возрождению! И этому труду я посвятил полжизни. А теперь в наши палаты врывается какая-то сумасшедшая девчонка и начинает сыпать упреками... Нет, этого я не потерплю...
   "Слезами и кровью, да только не вашими, господин бургомистр" - молча помыслил Христиан де Йонг, не решаясь возразить ничего вслух. Меж, тем его дочь не унималась:
   - Еще вспомните вы мои слова, когда над воротами Лин-де-Марион вознесется черный флаг и путники побегут прочь от его стен!
   - Глупые девичьи фантазии! Зачем вы смущаете людей, зачем призываете беду на наши головы? Вам страшно? Так молитесь на ночь, дабы не грезились кошмары!
   Бургомистр положил на стол стекла для чтения и пристально осмотрел лицо стоящей перед ним девушки. Ему показалось, что эта особа склонна к истерии. Даже черты ее лица - тонкие губы, большие, широко распахнутые глаза, высокий лоб - все свидетельствовало о беспокойном характере. В свете последних событий ее поведение могло стать крайне опасным для благополучия градоправителей. Но еще страшнее было то, что в ее лице угадывались черты, сопутствующие незаурядному уму - роскошь, по мнению бургомистра, непозволительная для высокородных девиц.
   - Так что же вы желаете предпринять во избежание мнимой угрозы? - вкрадчиво спросил он Леонору.
   - Если вы не прислушаетесь к словам, я выйду на площадь и обращусь к горожанам. Если продолжите держать людей в неведении, то на следующей мессе я столкну с кафедры отца ван Деккера и стану на его место. Тогда, вместо скучной проповеди, сотни прихожан услышат о грядущей беде.
   Дело приняло серьезный оборот. Бургомистр навис над столом, подавшись вперед всем телом, и злобно прошипел:
   - Паникерство - страшнее бездействия - не правда ли, господа? - произнес он, оглядывая зал и вновь пристально посмотрел на Леонору. - Посмеете проронить хоть слово - расплата ждать себя не заставит!
   - Туман неведения - премного хуже ядовитого воздуха болот! - ответила, срываясь на крик, незваная посетительница магистрата.
   Затем Леонора подбежала к столу и сбросила на пол громоздившиеся на нем свитки налоговых ведомостей. Теперь она оказалась лицом к лицу со своим отцом.
   - Скажи хоть ты... Ты же сам все знаешь! Ты беседовал с доктором ван Мааре, который обследовал подозрительное тело. Скажи, почему его сожгли? Люди чувствуют, что запах гари вьется над тюремным кладбищем! А вы, доктор - сказала она, обращаясь к санитарному советнику - почему молчите? Вам ли не знать, каковы признаки этой напасти?
   Доктор ван Мааре молча посмотрел на Леонроу, с едва улавливаемой жалостью во взгляде. Казалось, что он хочет ее от чего-то предостеречь. Но тут, с трудом удерживая бесстрастное выражение лица, мэтр Христиан де Йонг громко ударил по столу кулаком и принялся сетовать на свое чадо:
   - Сколько же бед и позора обрушила на весь наш род эта бестия! Родилась она во дни Венеры, пребывающей в доме Стрельца, видать, оттого и выросла беспокойной. Кровь ее закипает от малейшего потрясения. Простите, достопочтенные советники - Господь наказал меня такой дочерью, что дерзость ее уже стала притчей во языцех.
   С высоты своего кресла бургомистр бросил уничижительный взгляд на советника.
   - Как собираетесь вы в дальнейшем управлять городом, когда не можете совладать с этой девчонкой?
   - Прошу прощения, достопочтенные господа...
   Но голос бургомистра уже срывался на крик:
   - Как посмела она ворваться в сей зал, отнять у нас драгоценное время?! И это уже не провинность, мэтр де Йонг, не баловство, это - душевный недуг. Имеется ли у вас достойное лекарство?
   После краткого замешательства, Христиан собрался с силами и вынес вердикт:
   - Уверен, что в городе нашем найдутся подземелья вполне глубокие и холодные, дабы отсудить пыл ее горячки. Надеюсь, там будет достаточно темно для того, чтобы прояснился ее помрачившийся рассудок. Забирайте ее, уводите ее, наказывайте, как заблагорассудится - отныне я ей не заступник.
   По всему залу пронесся шум, собравшиеся на заседании господа принялись нестройным хором высказывать одобрение решимости советника, показавшего своей дочери как подобает чтить мудрейших и старших. И снова лишь один доктор ван Мааре сидел молча, не переменившись в лице. Он сам предвидел страшную угрозу, и стремился довести эти опасения до сведения городского магистрата. Но изложенные наблюдения относительно диких птиц заставили его задуматься - до сего дня он не замечал подобных перемен в природе. Тем не менее, он не мог заступиться за девушку после того, как ее лишил покровительства собственный отец. Лишь когда вооруженная охрана под руки уводила Леонору из зала, в глазах его вспыхнул страшный гнев, а губы сжались и побледнели. Но он промолчал, вновь затаив в душе ненависть, и вскоре заседание продолжилось. А тем временем, писаные его рукой отчеты о подозрительных смертях горожан, уже лежали на столе перед бургомистром - хотя тот не спешил рассматривать их, его более беспокоили торговые дела.
  

II. ТАНЕЦ МАРИОНЕТКИ

  
   Все более настойчивыми становились слухи о начинающейся эпидемии, горожане готовы были пойти на любые уловки, чтобы узнать правду - какой бы страшной она не оказалась. Но истина оставалась скрыта, их окружали лишь домыслы и суеверия. Одни говорили о большом количестве умерших, чьи тела якобы втайне сожжены на тюремном кладбище. Другие, напротив, отрицали сам факт появления эпидемии, ссылаясь на то, что они не видели больных воочию. Предполагалась и возможность мистификации совместными усилиями церковников и аптекарей - ведь спрос на реликвии и медикаменты резко возрос. Одни кричали о том, что правители города вознамерились уморить ненавистных жителей, даже не предупредив их об угрозе, другие же - смеялись над паникерами. "Не бросят нас наши владыки. Ведь если все вымрут, с кого же он будут собирать подати?" - резонно возражали рассудительные горожане. Главный городской наместник церкви, епископ ван Деккер, осторожно выразил свое мнение, напомнив пастве о том, что времена Апокалипсиса еще далеко - ведь человеческие племена не слились во единый народ и по-прежнему пользуются разными языками. Стало быть, Небеса уготовали роду людскому еще многие столетия существования, и не стоит гневить их понапрасну.
   Как и большинство горожан, подозрениями о приближающейся угрозе мучился благородный юноша по имени Даан эт Вейн. Не взирая на молодой возраст и отсутствие каких-либо боевых заслуг, он считал себя рыцарем, не в смысле наличия титула, но в плане призвания. В этом городе он проживал самостоятельно, вдалеке от фамильного замка - его прибежищем служила скромная комната в одном из трехэтажных домов квартала св. Иеронима. Все, кому довелось свести близкое знакомство с Дааном, советовали ему посветить себя поэзии или риторике, но ни в коем случае не связываться с военным делом. Он был худым и бледным, да и не отличался физической силой. На это он любил отвечать словами поговорки - "Перо разит не хуже шпаги!". В самом деле, оба этих орудия он считал в равной степени достойными рыцарской чести. Унаследованный от предков темперамент наделял его тревожностью, а фантазия была на редкость яркой и образной. Он любил поэзию - как классическую, так и куртуазную, много времени уделял чтению книг и музицированию. Вместе с тем, его тонкую и ранимую натуру часто охватывала меланхолия, либо необоснованная тревога.
   Когда до него дошли грозные вести о появлении больных на улице, соседней с той, где стоял его дом, он приложил все усилия для того, чтобы оценить степень опасности. Не найдя правды на месте предполагаемого начала эпидемии, Даан отправился в другие кварталы города, надеясь, что там ему повезет больше. Теперь он уже полдня блуждал по улицам, пристально вслушиваясь в разговоры прохожих, замечая тонкие изменения в повседневной жизни обитателей Лин-де-Марион.
   Туман давно рассеялся, город заливали яркие лучи летнего солнца, по небу протянулись ленты тонких облаков, предвещавших ясную погоду в ближайшие дни. В напоминание о недавней череде ливней остались только лужи и шумящие потоки в водосточных канавах.
   Когда его путь пролегал через улицу, опоясывающую квартал св. Анны, его взору предстало странное зрелище. Вдоль стен валялось огромное количество лохмотьев, костылей и кружек для сбора подаяния, не было только самих попрошаек. Даан заподозрил жестокую расправу, подобную той, что некогда учинили над прокаженными - тогда их отпели заживо, после чего изгнали из города, заперли в лепрозории и лазареты, а сопротивляющихся - предали смерти. И теперь, при малейшей угрозе эпидемии, подозрение падало на отверженных, чей жизненный удел - нищета и бедствия. Такие люди действительно были озлобленными на весь свет и теряли человеческий облик. Толпы слепых, ведомые поводырями, парализованные на носилках и телегах, безногие, безрукие, с костылями и протезами - люди, оказавшиеся за бортом корабля жизни, составляли значительную часть населения города, и при этом никто не стремился защитить их права, а тяготы их существования почти никого не беспокоили - разве что иногда сердобольные монахи в сопровождение своих проповедей раздавали горячую пищу в морозные зимы.
   В просвете улицы появилась широкоплечая фигура - какой-то человек шел по мостовой, раскачивающейся пьяной походкой, и горланил песню на воровском арго. Прохожие бросали на него гневные взгляды, со всех сторон сыпались упреки:
   - Эй, душегуб! Какого дьявола залил ты глаза с самого утра?
   - Завтра же руки будут дрожать. Топор-то не удержишь!
   Пьяница грозного вида не медлил с ответом:
   - Да, я пью как скотина, тем и доволен! Не нужен вам я больше. И топор мой скоро будет отдыхать. Теперь у вас новые палачи - сам Сатана да его чумная шлюха...
   В общей сложности, количество пьяных и напившихся до беспамятства на городских улицах резко возросло несмотря на то, что лавочники и трактирщики донельзя подняли цены на вино и пиво, в плане угрозы заражения, считающиеся более безопасными напитками.
   Раздавался веселый стук молотков - заколачивали двери городской бани. Ей и без того, пользовались не слишком часто, и, в основном, - не по прямому назначению. Благочестивые горожане обходили стороной это ветхое, покосившееся здание, не без оснований считая его борделем.
   С количеством пьяниц на улицах можно было бы сравнить, разве что, число священников и монахов всех орденов - как истинных, так и самозваных. Вокруг пестрели сутаны и мантии всех мастей - в пределах одной улицы можно было встретить серые, черные и черно-белые фигуры, виднелись также сиреневые и красные облачения высшего духовенства.
   Один из монахов призывал жителей вывешивать на стенах домов пучки высушенного чертополоха, утверждая, что это растение обращает в бегство демонов чумы, блуждающих по ночным улицам. Другие представители духовенства гневно срывали со стен всяческие обереги, браня суеверность горожан. Здесь же продавали священные реликвии и грамоты с благословением самого епископа.
   Даан уже давно заметил, что среди множества монахов и священнослужителей царит значительное неравенство и несогласие. Некоторое их число представляли собой грамотных и по-христиански добрых людей. Они посвящали себя благотворительности, устраивали лазареты и приюты для бездомных, распространяли среди детей книги и нравоучительные миниатюры - благодаря их самоотверженной деятельности люди медленно, но верно восставали из поглотившей их первобытной дикости. Но за спинами истинных доброжелателей и миссионеров скрывалась целая армия ленивых корыстолюбцев, слабых, трусливых, и не годных ни на что прожигателей жизни. Одни строили монастыри, возводили монументальные стены и покрывали их тончайшим декором, а кто-то другие затем прятались в этих стенах от трудовой повинности. Ученые монахи стяжал книги и обустраивали библиотеки, но вскоре находились невежды, забрасывающие эти книги в сырые подвалы и предающие их огню под предлогом поиска крамолы.
   И сейчас монахи без умолку спорили друг с другом, предметом их интереса, конечно же, являлась угроза чумы:
     - Заметьте, что в Ветхом Завете писания о чуме не сказано ни слова. Болезни рождаются и умирают. Они тоже живут своей жизнью - зреют, распространяются и стареют. Вспомни же, брат, минувшую чуму? - степенно разглагольствовал высокий монах в серой рясе. - Помню, как бросилась она на город с лютой силою, но, по истечение многих дней, ослабла. И в близости ее конца многие люди из числа больных стали выздоравливать.
   Младший собрат возражал ему тонким голосом:
   - А мне сдается, что, прежде всего, чумой были поражены потомки того рода, что Христа нашего распял. Да они сами и есть чума во плоти!
   - Не знаю, не знаю, к каким апокрифам ты, брат, взываешь. В каноническом Евангелие такого не сказано.
   К двум спорщикам в монашеском облачении присоединился третий:
   - Постойте братия, слыхал я, что чума пришла к нам из стран восточных и занесли ее генуэзские мореплаватели.
   - Так ничего удивительного! Живут в тех странах люди неверные, поклоняются демонам и пожирают плоть человеческую. Не мудрено, что замыслил господь их изничтожить! - поспешил ответить благодушно настроенный молодой инок. Но его мрачный оппонент возразил:
   - Тогда ответь мне, брат во Христе, почему же чума не пощадила твердыню веры нашей? Отчего в те страшные дни обитель превратилась в лазарет и хоспис?
   - Каждому дается по грехам его! Чума - карающие стрелы небес.
   - Увы, не вижу я здесь справедливого суда. Если бы умирали от сего недуга одни лишь грешники да негодяи, не осталась бы их вовсе! И жили бы мы во благе - праведные среди праведных.
   - Здесь я с тобой согласен. После того как пронесся по стране чумной ураган, стали люди злее волков. Только зря ты, братец, гневишь небеса. Даром что нарекли тебя именем Петра апостола, надо было звать тебя Фомой. В чем смеешь ты сомневаться? В справедливости божьей? Брось ты это манихейство! Премудр Господь, он все рассудит. А ты знай свое дело, молись да не поднимай панику.
   Но старший собеседник оставался непреклонен:
   - И вновь говорю я: беда в том, что минувшая чума так ни чему нас и не научила. И тебя, брат в том числе. Как был ты расточителем пустых словес, так и остался. Значит, все эти беды ничему тебя не научили? Да сколько еще людей должно сойти в могилы, прежде чем мы прозреем?
   Оставив позади спорящих монахов, Даан продолжил свой путь, пробираясь сквозь шумную толпу на рыночной площади, оглашаемой криками торговцев, возвещавших о том, что чума нападает только на скупых и жадных. От суетливого кругообращения наполнявших ее людей и режущей слух разноголосицы, у него закружилось голова. Покинув рынок, он зашел в благодатную тень небольшой рощи тополей.
   Со всех сторон стиснутый крепостными стенами, город Лине де Марион был очень тесным. Так было легче оборонять его от посягательства многочисленных врагов, но для мирной жизни он оказался плохо приспособлен. Найдя прибежище за нерушимыми стенами, среди фортификационных сооружений, люди заточили себя в каменной темнице. Лишь с недавних пор магистрат распорядился не строить новые здания на месте снесенных, а засаживать эти участки земли изъятыми из леса молодыми деревьями. Но всегда сохранялась опасность того, что эти чудом прижившиеся в неплодородной земле деревца, эта зеленеющая отрада для глаз, отправится под топор меркантильных горожан. Ведь окрестные леса значительно поредели - разве что, Герцогский лес, отведенный для охоты вельмож, находился под неусыпной охраной. Дров вечно не хватало, печи топили торфом, источающим удушливый дым. Зимними ночами в домах невозможно было уснуть от холода. Последнее столетие выдалось на редкость холодным, в январе покрывались льдом каналы, весна наступала позже обычного срока, и только в летние месяцы горожане вспоминали о том, что такое тепло и жара. Что бы хоть как-то согреться в своих быстро остывающих домах, они перегораживали комнаты, превращая их в тесные каморки.
   Даан остро ощущал, что ему не нравятся многие стороны жизни в этом городе. Несколько лет назад ему довелось побывать в северных королевствах, когда его отец состоял на службе у конунгов этих стран. Длительное время он жил в одном из горных селений, среди загадочных людей, втайне поклоняющихся древнему богу Одину. Их дома выглядели примитивно, быт обустраивался просто и бесхитростно - словно жизнь отбросила их в потоке времен на несколько столетий назад. Но жить среди них было гораздо приятнее. Не стесненные городскими пределами, жилища были просторнее, уютнее. Почти у каждой семьи был свой дом - не тесная комната, и даже не этаж, а целый дом с приусадебным участком. В специально отведенных комнатах оборудовались бани, снабженные большими очагами и разогреваемыми плитами для насыщения воздуха водяным паром. Располагая столь скромными средствами, местные жители умудрялись поддерживать тепло и чистоту в своих жилищах, заботясь об этом наравне со здоровьем. Обо всем этом жители Лин-де-Марион могли только мечтать.
   От этих раздумий его отвлек шум встревоженной толпы. Он увидел скопление народа на углу улицы, примыкающей к тополиной аллее. Сперва ему показалось, что здесь весьма несвоевременно устраиваются шутовские пляски или представление бродячих актеров. Но, приглядевшись к фигурам танцующих, он понял, что они едва ли похожи на шутов. Две скромно, но весьма благочестиво одетые женщины исполняли какой-то дьявольский танец, более походивший на судороги и кривляния. Они выгибались через спину, запрокидывали головы, вскидывали вверх руки, падали на колени, и приникали к земле, а затем - вскакивали на ноги, делали полный оборот в прыжке, и вновь выгибались через спину. Не глядя друг на друга, они двигались с удивительной синхронностью, но их танец нельзя было счесть гармоничным или приятным для глаз. Все движения казались вымученными, и насильственными, словно они сами были не рады тому, что творят их руки и ноги.
   Как ни странно, окружающие зрители стали повторять череду движений танца, лишь с небольшими вариациями. Очень быстро осваивая последовательность жестов, в пляску вовлекалось все больше и больше народа. Даан не верил своим глазам - казалась, что здесь, среди бела дня, вершится колдовской ритуал. Выйдя из тени деревьев, он подобрался ближе к танцующим, пытаясь понять, что же с ними происходит. У него на глазах в резких движениях танца изламывались тела мужчин и женщин всех возрастов, причем старики проявляли неожиданную резвость, в процесс были вовлечены монахи и даже солдаты, пронявшие свои копья и мечи. Напуганный и зачарованный этим зрелищем, Даан не заметил, как вздрогнули мышцы на его предплечьях. Вскоре судорога повторилась с новой силой.
   - Боже, нет... Только не со мной... - едва успел он прокричать, между тем, его мышцы дрожали и приходили в сильнейшее напряжение уже по всему телу, он пытался подчинить их движения своей воле, казалось, еще чуть-чуть, и он также окажется вовлечен в эту пляску.
   Дьявольские танцы продолжались уже не менее получаса и охватили несколько десятков человек, в тот момент, когда из-за угла на улицу стремительно ворвались гвардейские всадники, вооруженные плетьми. Тяжелые удары обрушились на спины обезумевших горожан. Падая и обливаясь кровью, они продолжали совершать движения своего невольного танца. Но последующие удары все же привели в чувства некоторых из них - это средство было единственно эффективным в случаях массового помешательства, "Mortis Saltationes", после первого нашествия чумы ставших нередким явлением.
   Оказавшийся среди беснующейся толпы, Даан не избежал ударов всадников. Он пытался пробраться сквозь толпу, но попал в самую гущу творящегося бесчинства. Его воля дрогнула, он запаниковал, и принялся беспорядочно метаться из стороны в сторону, тщетно стремясь вырваться из этого побоища. Ему приходилось расталкивать обезумевших людей вокруг себя и отбиваться от чьих-то нападений. Конница завязла в толпе, всадники спешились и принялись растаскивать в разные концы улицы впавших в помешательство горожан. Даан почувствовал, как кто-то уцепился за его одежду, затем его сбили с ног и повалили на мостовую. В полном смятении от неожиданной напасти, он лежал на тротуаре, обессилив настолько, что не мог даже пошевелиться. Ему доводилось участвовать в турнирах и скачках, но это побоище моментально истощило все запасы его сил. Тело покрылось ссадинами и ушибами, сердце билось так сильно, словно желало вырваться из груди, каждый вдох и выдох давался с большим трудом. Вместе с тем, он не терял сознания и видел все, что творится вокруг. Несколько упавших рядом с ним человек лежали неподвижно, другие же корчились, словно в судорогах.
   Разогнав большую часть толпы, солдаты спустились с лошадей, и подошли к тем, кто остался лежать на мостовой. Даан почувствовал, что его тащат за плечи, и одетый на нем тяжелый пояс бьется об камни. Его прислонили спиной к серой штукатурке стены ближайшего дома. Приблизившись, к нему обратился один из гвардейцев:
   - Эй, юнец, ты меня слышишь?
   Даан утвердительно кивнул головой. К его губам поднесли флягу с винным спиртом. Он сделал несколько глотков, жидкость обожгла его горло и наполнила грудь теплом.
   - С этим все будет в порядке. Им безумие не завладело, по глазам видно. Оставь его, пусть отдохнет - сказал солдат своему напарнику.
   - Не могу взять в толк, что это за дьявольские пляски! Как тут не вспомнить проповеди о злых духах, которые завладевают телом людским. Ведь эти бедняги кривляются не по своей воле, кажется ими кто-то управляет, словно марионеткой, - ответил тот, когда они оба уже удалялись.
   Прошло еще некоторое время, уличная жизнь вернулась в свое обычное русло, а Даан все оставался на прежнем месте - он сидел, прислонившись к стене чужого дома. Мимо него проходили суетливые горожане, родственники пришли и забрали оставшихся жертв пляски, прочие разбрелись на своих ногах - многие из них все еще дрожали, их шаги были неровными. Никто не понимал, что же с ними случилось. Их души были напряжены, как стянутые пружины, и вдруг - витки неожиданно распрямились. Теперь они ощущали безразличное спокойствие, и безсилие. И Даана это касалось в не меньшей степени.
   Через некоторое время его силы восстановились в достаточной степени для того, чтобы встать и пойти домой, в овеянный угрозой квартал св. Иеронима. Но даже болезнь теперь не страшила его так, как прежде - все казалось далеким и незначащим, и происходило словно не с ним. Он был настолько ошеломлен, что ему не хотелось покидать это место, хотя он и сидел у стены, как нищий. Одежда его изорвалась и испачкалась, но вид отдельных ее деталей свидетельствовал о состоятельном положении, что удерживал прохожих от подаяния милостыни.
   Ему хотелось сосредоточенно поразмыслить о многом увиденном в своей жизни. Разум его заполнил неожиданный наплыв спутанных мыслей. Перед взором его памяти и воображения разворачивались яркие картины.
   Вот, по пыльным дорогам, от города к городу, от села к селу блуждают актеры. Они устраивают балаганные представления, своим бесхитростным мастерством оживляя марионеток. Куклы двигаются по их желанию, они играют скверно продуманный спектакль, "mirakelspel" для глупых зрителей...
   Вот крестьяне несут на спине корзины с урожаем. Они ничем не лучше деревянных марионеток, в их жизни не больше свободы, чем у куклы. Всеми их действиями помыкают голод и нужда, страх перед зимней стужей и боязнь потери урожая. Их жизнь загнана в неустойчивые и непредсказуемые сроки чередования сезонов, их работой управляют небесные нити дождей и солнечного света...
   Кроме того, ими движут руки выше стоящих господ. Кого можно счесть истинным кукловодом, как не их господина, собирающего с деревни оброк? Но и этот господин так же лишен своей воли - им помыкают герцоги и губернаторы, он старательно выполняет их мелочные поручения - ведь после освобождения городов землевладельцы утратили безраздельную власть на своей вотчине.
   От рук государя, от королевского трона тянутся сотни и тысячи нитей. Они управляют движением подчиненных, герцогов, графов, и баронов, военачальников и бургомистров. Но и сам государь - лишь игрушка в чьих-то руках...
   Исполнение своей воли ему внушают церковные начальники. А проповедники в поместных церквях с высоты кафедры провозглашают, что нет у человека иного выбора, кроме исполнения воли господней. Нити уходят в поднебесье и тянутся выше облаков, вплоть до святых Небес...
   Только в чих руках пребывают нити судеб людских, и каков истинный замысел миродержца, устраивающего не земле это страшный спектакль? Ими опутан разум каждого человека. Вся его жизнь - танец безвольных движений. Неужели, у него не должно быть ни своих мыслей, ни собственных желаний. Неужели, он лишь игрушка, оживленная для проведения глупого спектакля? Где же свобода воли? Ведь человек волен выбирать между добром и злом...
   Подобные мысли имеют обыкновение поглощать глубоко и надолго. Но в этот день нашелся человек, сумевший потревожить покой замечтавшегося юноши. По той самой улице, где Даана настигла сумасшедшая пляска, катил телегу с двумя высокими бочонками его старый приятель, не менее высокородный в своем происхождении. Увидев Даана, валяющегося на дороге под стеной, он выразил немалое изумление на своем озорном лице, а затем рассмеялся:
   - Вижу я, сегодня ты славно почтил Дионисия! Все никак не спадут его чары?
   - Альберт... - тихо протянул Даан, - мне не до шуток... Мне сейчас досталось, ни за что, ни про что, я с ума едва не сошел... И вино здесь не причем.
   - Разумеется! Ведь разит от тебя не кислым винцом, а чем-то более крепким и совершенно убийственным. Кажется, взял ты на себя подвиг, с коим не справился!
   Альберт подал ему руку и помог подняться с мостовой. Он так и не поверил в то, что Даан совершенно трезв (несмотря на несколько жгучих глотков, которыми его отпаивали гвардейцы), ведь его походка и взгляд красноречиво свидетельствовали об обратном. Выяснилось, что Альберт везет две бочки французского вина, и за минувший день это уже восьмой по счету рейс - все это добро он свозил в принадлежащий ему замок, Кастель де Конинг, расположенный на самой границе Иеронимова квартала и примыкающий к ограничивающей его стене. Помимо всего прочего, Альберт сообщил, что знает дорогой, но верный способ спасения от чумы, и теперь он предлагал Даану вместе испытать это средство:
   - Скоро мы запремся в замке, с утра до ночи будем пить доброе вино вместо скверной воды городских источников. Не будем слушать вопли проповедников, не будем смотреть на похороны и печалься о павших, и ни в коем случае не станем думать о смерти. Никого не впустим к себе, и никого не выпустим. Есть будем только то, что припасли заранее. Окружим себя музами и нимфами. И начнем веселиться, друг мой, пока в груди бьется жизнь!
  

III. КРАЙ ОБРЕЧЕННЫХ

  
   С улицы слышались сумбурные слова, декламируемые низким, раздражающе громким голосом:
   - Земля проклятая, земля безжизненная - край всеуничтожающего холода. Не земля даже, но вечные льды, что простираются до горизонта. Лишь немногие воины государя достигли тех мест. И поведали нам, здесь живущим, о том, в какую преисподнюю ведет северный путь...
   Проповедник - худой и высокий старик с глазами непримиримого фанатика, в поношенном монашеском облачении, вещал со своей импровизированной кафедры, поднявшись на закрытый люком колодец. Вокруг него стекался народ, привлеченный надрывным звучанием его речи.
   - Там, на пике северной сферы, под звездой недвижимой есть истинные врата преисподней. Витками спирали в обледеневшую землю уходит обширная дорога. Начало ее - средь заснеженных полей, во мраке, лишь сиянием дьявольским разрываемом. Круги внешние пространны и холодны - они есть удел ледяных мучений, мучения же огненные вершатся на внутренних кругах, сужающихся и приближенных к пламени адскому, что пылает в центре Земли...
   Его речь через распахнутое окно доносилась в комнату скромного жилища, где молодой студент Матиас Нермейгер прощался со своей сестрой. Держась за руки, они замерли, прислушиваясь к исступленным крикам проповедника:
   - Из центра же этой воронки произрастает извечное древо смерти. Не нужны для ветвей его ни свет, ни тепло, ибо нет на нем живых листьев, но есть лишь иссохшие плоды уготованных мук и страданий. Корни его питает гнев преисподней, где заключен богомерзкий князь ада, что зовется Люцифером. По кругу небесному, который всю Землю в себе заключает, блуждает сестра его, от единого чрева дьявольского рожденная Астарта. Милостью божьей повержен Люцифер и томится в злобном бессилии. Но вновь и вновь нечестивая Астарта, мчащаяся в поднебесье, стремиться пробудить его к жизни, на верную погибель всего рода людского...
   Матиас лишь покачал головой - таким премудростям его не учили его ни в церкви, ни в университетских аудиториях. Да и любой грамотный священник подивился бы подобной ереси.
   - И вот вековечное зло приближаясь к нам, принимает облик ярчайшей звезды и оставляет в небесах пламенеющий след. Вид ее смущает маловерные души и затмевает умы чернокнижников. Стремиться она к земному полюсу, дабы освободить того, кто был повержен. Но милостив Бог! Вновь вершится борьба и праведный суд. Не допустит Господь гибели рода людского, и вновь превозможетт сатанинское коварство. Прочь от земли мчится Астарта, а сам Люцифер, молнией небесной сраженный, вновь впадает в смертное оцепенение. Лишь колеблются ветви нечестивого древа, что укрыло его в своих корнях. И на мерзлую землю падают скверные его плоды - тогда рассыпаются по ветру семена премногих болезней. Гонимые в стаях туч, разносятся они по всей Земле и с дождем изливаются на головы людские... Грядет чума, но страшнейшее уже миновало! Исчезла с небес проклятая звезда и вновь бессилен Люцифер. Так славьте же святые Небеса за то, что солнце еще не померкло, и берегите кровь свою от чумного яда!
   Слушая его речь, Матиас рассмеялся:
   - Ведь учили меня, что во чреве земном пылает теллурический огонь, что дает начало свинцу и железу, да и прочим металлам. А тут говорят про юдоль страдания грешных душ. Да сколько их было со времен Адама - всем не вместиться! Быть может, речь идет о каких-то просторах вне нашей природы?
   - Не слушай ты эти бредни, - сказала сестра, - не думай о далеком и о незримом, обрати свои мысли к страданию ближних. Падает искра - начинается пожар. Видишь? Беда уже здесь!
   - И ад может быть обретен уже на земле. Но понадеемся, что Господь отведет от нас погибель. А что нам еще остается? Как не высоко врачебное искусство, справиться с этим недугом ему едва ли под силу.
   Сестра повесила ему на шею амулет в виде ампулы из зеленого стекла, внутри которой была запаяна блестящая капля ртути. Подняв воротник рубахи, она набросила ему на плечи черный шарф из шелковистой ткани, - им он должен был закрыть нижнюю часть лица.
   Матиас готовился к рискованному предприятию - он хотел войти в зачумленный квартал, примкнув к отряду врачей, исполняющих роль "пестмейстеров", чумных докторов. Там находился его кровный родственник, сраженный нераспознанной болезнью. Еще сохранялась надежда на то, что его недуг - не чума, а всего лишь наступившая после дождливой недели простуда, в крайнем случае - инфлюэнция. Требовалось навестить его, дать ему укрепляющее средство, и постараться вывести из опасного квартала. Но теперь выйти оттуда было уже не просто, особенно - при малейшем подозрении на заразную болезнь. Наученный горьким опытом прошлой эпидемии, городской магистрат встретил новую напасть во всеоружии, установив строгие порядки для изоляции больных. Только личное знакомство с Левелином ван Мааре, возглавлявшим отряд чумных докторов, могло помочь ему вызволить родственника. Матиас обучался у этого врача премудростям науки, включавшей знание о великом космосе Вселенной и малом космосе человеческого тела. Ему доводилось ассистировать своему наставнику в работе с больными. В эти тревожные дни, как никогда, были востребованы его врачебные навыки и опыт выживания в прошлой эпидемии, и после некоторых колебаний, доктор решил посвятить его в сложное и опаснейшее дело борьбы с чумным недугом.
   Сестра перекрестила Матиаса на дорогу и затворила за ним дверь. Идя по улице, студент все еще слышал крики проповедника, местами преходящие в декламацию священного гимна, своеобразно переложенного с латыни:

День гнева, день скорби

Весь мир обратит во прах

Внемлите словам пророков!

Страх разорвет человеку грудь

Когда придет Судия

Тот, что все строго измерит.

Звуки поющих труб

Отворят людские могилы

Созывая всех к вышнему престолу.

Смерть останется в прошлом

Природа застынет во страхе

Когда всякая тварь явится на суд...

  
   Матиас не забыл, что магистрат строжайше запрещает сеять панику среди горожан. Так что, новоявленному проповеднику теперь не меньше чумы угрожала расправа от рук солдат гвардии, следящих за порядком. К тому же, церковники всячески противодействовали распространению среди народа еретических толкований первооснов. Юноша не стал оглядываться - он спешил к полуденному часу, в который открывались врата чумного квартала.
   Имеющий давнюю историю город Лин-де-Марион строился на протяжении нескольких веков, разрастаясь вокруг некогда существовавшей центральной крепости. Возводились каменные стены, одна секция примыкала к другой - внутри город был разделен высокими перегородками, что делало его менее уязвимым в случае нападения вражеских войск. Даже если неприятелю удавалось прорваться в один из кварталов, он оказывался в губительной изоляции. Противник запирался внутри квартала, со всех окружающих стен на него сыпались камни и стрелы - эта тактика уже не раз спасала Лин-де-Марион от полного разорения. Теперь хитроумное устройство города должно было помочь и в борьбе с невидимым, но куда более опасным противником в лице чумы, грозной царицы всех болезней.
   На берегах реки, пересекающей город в районе центральной площади, располагались по три квартала, похожих на трехчастные листья клевера. Каждый из них был именован в честь одного из святых покровителей города, небесный септет которых возглавляла Дева Мария, почитавшаяся главной заступницей. В центре располагалась обширная площадь, пересеченная потоками отводных каналов, на ее простор выходили фасады Рейсксхауза - городской ратуши, собора семи Заступников, зданий Казначейства, Суда, и крепости городской тюрьмы.
   Матиас пересек реку, плещущуюся в искусственно суженом и прегражденном дамбами русле, пройдя по дугообразному мосту. Он видел, как с противоположной стороны на площадь стекается процессия молодых людей, облаченных в белые одеяния. Гордо и сосредоточено они несли кресты и хоругви, восхваляя Божье Провидение монотонным распевом гимнов. Процессия приближалась к подножию беломраморной статуи Девы Марии, совершая вокруг нее ритуальный обход с преклонением колен, и далее направлялась в сторону казначейства. Размеренное шествие церковного братства нарушил внезапный инцидент - на углу квартала св. Анны внутри благочестивой процессии началась драка. Матиас догадался, что под горячую руку богомольцев попался кто-то из числа евреев или цыган, имевший несчастье забрести в центр города. Вымещение гнева в таких случаях не заставляло себя ждать. Проходя мимо фонтана, своей формой напоминавшего шестигранную корону из красного гранита, он по привычке остановился, дабы зачерпнуть из него воды и умыть лицо. Но фонтан с выгравированной на окружавшем его бордюре многообещающей надписью "FONS VITAE" бездействовал уже много дней. Увидев зелень зацветшей воды, Матиас невольно отшатнулся. Вокруг фонтана с веселыми криками бегали друг за другом дети, беззаботно играющие в "заразки", на площади разносились их крики:
   - Догнал! Поймал! Заражен! Догоняй!
   В одном из углов шестигранника площади, под массивными стенами тюрьмы, находилось место искупления. Здесь на перекладине виселицы раскачивались тела двух жителей иеронимова квартала. Их глаза были выжжены, а пальцы - отсечены, еще при жизни. После длительной пытки они сознались в том, что отравили колодец на своей же улице, используя яд гадюк и больших пауков вкупе с черной магией. Теперь большинство горожан могли испытывать некоторое успокоение, зная, что "истинные" виновники пришествия чумы уже наказаны. Дом этих людей, явно выделяющийся своим богатством среди нищей улицы, был разграблен сразу же после их ареста - служители закона не успели даже возложить на двери судейскую печать. Доносчики были удовлетворены, а магистрат негодовал по поводу того, что в опустошенном жилище больше нечего конфисковывать - стало быть, работа палача останется неоплаченной.
   На некотором отдалении от виселицы и эшафота располагался позорный столб, снабженный дощатым помостом, наподобие сцены ярмарочного цирка. На помосте сидела молодая девица с распущенными во всю длину светлыми волосами. Спиной она прижалась к четырехгранному столбу, руками обхватила прижатые к груди колени - сжавшись и склонив голову, она словно стремилась занять как можно меньше пространства на месте своего наказания. Обе ее ноги охватывали тяжелые металлические обручи, соединенные цепью с кольцом, закрепленным у основания столба. Она не смотрела на окружающих и прятала глаза от обращенных к ней взглядов. Присмотревшись внимательнее, Матиас узнал в ней Леонору де Йонг, дочь одного из чиновников магистрата. Не в таких нарядах привык он видеть благородную Леонору - применение подобного наказания к девушке из высокопоставленной семьи вызвало у него немалое удивление. Он не знал, что Леонора поплатилась за свою несдержанность. После истерики, устроенной в Зале заседаний, ей припомнили и многие другие проступки - ведь она носила непростительно откровенные платья, не стесняясь являться в таком виде даже на мессу и на поминки, часто спорила со своими учителями и священнослужителями, не почитала своего отца и навлекала на него гнев вышестоящих градоначальников. Теперь, одетая в одно лишь рубище, едва прикрывающее ее голые ноги до колен, она выглядела откровеннее, чем когда-либо, но цель была наказания достигнута - вряд ли кто залюбуется ей в столь плачевном положении. Леонора надеялась на заступничество отца, но тот всегда был к ней холоден, и воспитывал ее в предельной строгости. И все же, он попросил применить наказание, не повреждающее тело - сечение плетьми было заменено трехдневным пребыванием у позорного столба. Вслед за этим, он пожалел о содеянном и его охватили тяжелейшие муки совести - но об этом Леонора уже не узнала, так как отец не посещал её, и не посылал слуг.
   Проходя мимо Леоноры, Матиас бросил на нее короткий взгляд, однако предпочел не останавливаться, чтобы не смущать ее. Наклонившись к пустой жестяной кружке, стоявшей у помоста, он налил в нее чистой, прокипяченной воды из своей фляги, после чего продолжил свой путь.
   Пройдя по узкой, вымощенной булыжниками улице, Матиас вышел к стенам Иеронимова квартала. Здесь было безлюдно, только горячий ветер, принесшийся с южных полей, гонял по пустым улицам сухие клубки перекати-поле, удивительным образом перескочившие через городские стены. По всему периметру внешних границ квартала горел огонь в решетчатых цилиндрах, заполненных смолой и хворостом, небеса застилал черный, удушливый дым. Перед запертыми воротами стоял десяток гвардейцев в доспехах, с полным вооружением.
   Здесь же студент увидел своего учителя и других врачей - один вид их облачения наводил ужас не меньше самой болезни. Они были одеты в длиннополые черные плащи из ткани, пропитанной воском и камфарой, высокие сапоги и кожаные перчатки. Их лица закрывали маски в форме длинного изогнутого клюва, на головы были накинуты капюшоны, шеи обвиты шарфами, глаза защищали круглые стекла красноватого цвета. Внутри клюва помещалась ткань, пропитанная эфирными маслами лавра и розмарина, полы костюма также были умащены снадобьями из горьких трав. В руках у каждого имелся стальной жезл, увенчанный сферической емкостью, в которой находился ранозаживляющий бальзам на основе хвойного скипидара. На поясных ремнях висели ланцеты, ножи и скальпели с тонким изогнутым лезвием. Через правое плечо у некоторых перевешивалась небольшая сумка с прочими медикаментами. Один из врачей разжигал кадило, источающее невыносимо едкий дым - в нем тлела смесь еловой хвои с увлажненной серой.
   В таком обличии врачи походили на демонов, чудовищных химер человека и ворона. Но в ученой среде было принято считать, что сколь страшна болезнь, так же страшны должны быть и меры для ее изгнания. Доктор Левелин ван Мааре повернул к пришедшему юноше свою голову и смерил его холодным взглядом сквозь диски защитных стекол.
   - Не желаете ли отступить, пока врата еще не распахнуты?
   - Я обещал, что навещу своего родственника в болезни и не брошу его на погибель. И без того, много дел у вас, заботьтесь о других страждущих, а я займусь сем человеком.
   - Похвальна ваша смелость, но не стоит себя переоценивать. Не страшит вас чумная зараза лишь оттого, что вы ее не видели вблизи.
   Действительно, Матиас не мог помнить ужасы прошлой эпидемии. Его семья переехала в Лин-де-Марион позже, в годы повторного заселения. Не смотря на добросовестное изучение Галеновой медицины, о многих болезнях он знал лишь по книгам.
   - Так пусть увижу я врага своего, и узнаю его лицо!
   Доктор поднял руку в настораживающем жесте.
   - Остерегайтесь, ибо лики его многообразны. Предстает он во множестве дьявольских метаморфоз, каждый раз ужасая нас чем-то новым. Теперь, господин Нермейгер, нам предстоит еще один урок. Без книг и латыни, без парт и кафедры. Пусть будет он страшен, но лишь через тяжкие испытания познается истина.
   Из центра города донесся полуденный звон колоколов собора. Солдаты взялись за тяжелый засов и сняли его с ворот. Панели из дубовых досок повернулись на петлях, издав протяжный скрип. Со страхом вглядывался юноша в привычную его взору сеть улиц Иеронимова квартала, но не смог заметить чего-либо необычайного, кроме отсутствия прохожих. Защитив нижнюю часть лица шарфом, подняв капюшон куртки, и мысленно призвав на помощь Господа, он направился вслед за неспешно ступающими врачами, проходя мимо огней, пылающих и чадящих перед воротами. То, что раньше было далеким и абстрактным, теперь приблизилось вплотную. И в душе его, как расправляющая сжатые витки пружина, мгновенно возросла тревога. Он еще не знал, что такое чума, но уже предчувствовал столкновение с чем-то ужасным. В его памяти кружились слова и фразы, научные описания болезни из руководства "Codex morbis contagiosis"1. Он боялся, что действительность окажется хуже во сто крат. Когда он проходил под аркой ворот, сердце усилило свое биение, и закружилась голова, он постарался держать себя в руках, но шумное дыхание выдавало его боязнь. Доктор склонился к его плечу - доносившийся сквозь маску голос звучал глухо и безжизненно:
   - Надеюсь, что владеет вами страх, но не ужас.
   - В чем же разница, мэтр? И то и другое постыдно.
   - Вовсе нет. Что бы делали мы без страха? Мы и не были бы живы! Только страх продлевает дни наши - страх Божий, и страх смерти. Он заставляет нас бежать от погибели. Страх - величайший дар человеку и всякой твари. Но совсем иное явление - ужас. Он есть деяние сатанинское, и никогда не послужит человеку во спасение. Ужас парализует нас там, где надо бежать. Он лишает нас сил во время борьбы. Замыкает он наши уста, когда надо кричать и требовать. Ужас ранит нас прежде стрел и убивает раньше чумы. Так дайте же волю страху, но храни вас Господь от всеумерщвляющего ужаса.
   - Стремлюсь одолеть немощь свою, но не знаю, сможет ли душа вынести все, что предстоит мне узреть.
   - Взгляд ваш должен быть как можно более пристальным. Но не дотрагивайся до предметов. Болезнь входит не только через дыхание, но, также, через губы и глаза. Прежде чем поселится в крови, она отравляет душу. Лишь тот, кто волю свою сделает крепостью нерушимой, тот будет достоин сразиться со страшным недугом.
   Вот он, чумной квартал - проклятое, нечестивое место. Над головой то же солнце, что светит всему городу, и воздух не отличается ничем, все та же бледно-зеленая трава прорастает сквозь щели в мостовой. Так в чем же разница? Где затаился незримый враг? Как и всегда, тихо плещутся мутные воды в отведенных от реки каналах, слышен шум птичьих голосов. И, на первый взгляд, ничего здесь не изменилось.
   Только у здания оружейного склада Матиас увидел длинную вереницу горожан, держащих в руках корзины с продуктами и одеждой. Они стояли в очереди, ожидая регистрации у двух послушников, исполнявших обязанности писцов. Назвав свое имя и возраст, а также прежнее место жительства, люди проходили под высокие своды оружейной палаты, где им предстояло оставаться на четырехдневный срок. Доктор пояснил, что многие жители зараженного квартала желают покинуть свои дома и переселиться к родственникам в безопасные районы. Он настоял на том, чтобы они пробыли некоторый срок в изоляции, дабы можно было выявить в их числе зараженных. Карантин успешно применялся в морских портах, во времена прошлого нашествия чумы и по сей день оставался надежным средством предупреждения эпидемий. Только городские власти не позволили продлить срок изоляции до положенных четырнадцати или сорока дней, сочтя такие меры слишком затратными. К тому же, большинство жителей не желали расставаться со своими домами, надеясь на то, что развитие эпидемии будет своевременно остановлено.
   Врачи разбрелись по улицам, заходя в дома, отмеченные угольной надписью в виде буквы "P". Рядом с некоторыми из букв уже стоял крест или даже несколько крестов - по количеству жертв болезни.
   В сопровождении наставника Матиас приблизился к дому, в котором он ожидал найти своего кровного родственника. Обнаружилось, что дверь жилища распахнута, а окна - выбиты. Внутри не было ни души, на полу, посреди разбитой посуды лежал опрокинутый стол. На стенах виднелись неровно нацарапанные поверх штукатурки кресты и полуграмотные отрывки из латинских псалмов. Доктор молча указал на стоящее в углу блюдо с молоком и опилками - такое средство обычно использовалось для очистки воздуха от чумных миазмов, хотя сам он не верил в действенность этого метода. Видя весь этот разгром, и не зная, что же делать дальше, Матиас решил посмотреть соседние дома.
   Выйдя на улицу, он увидел, как двое докторов жестоко избивают какого-то низкорослого, сгорбленного человека. Тот забился в угол между двух стен, закрыв лицо руками, и призывал на помощь всех святых. Доктор ван Мааре пояснил, что, наконец, удалось поймать самозваного аптекаря, обещавшего горожанам средство для моментального исцеления чумы. По баснословным ценам он продавал им какие-то сомнительные микстуры, пользуясь людским страхом и невежеством.
   - Мы не вводим в обман своих пациентов, - говорил доктор своим металлическим голосом, - зачастую, не в нашей власти искоренить болезнь. И нет у нас панацеи, не владеем мы чудесным эликсиром, и не поможет здесь отворение дурной крови. Можем мы лишь облегчить страдания больных и укрепить их, уповая на то, что восстановительные силы организма победят недуг. Но еще важней не допускать новых заражений.
   Врачи оттащили обессилевшего мошенника к каналу и сбросили его в воду. Безучастные к его дальнейшей судьбе, они продолжили обход больных. Матиас, не привыкший к столь жестоким внесудебным наказаниям, задержал свой взгляд на канале, и лишь убедившись, что злополучный аптекарь выбрался из него и размазывает по своему лицу грязь и кровь, он пошел дальше.
   Левелин ван Мааре и его ученик вошли в дом, расположенный напротив недавно ими посещенного. С самого порога врач понял, что на внешней стене давно пора рисовать черный знак. Прямо на полу перед ними лежал человек, охваченный лихорадкой, его руки судорожно цеплялись за одежду, а голова металась из стороны в сторону. На лице проступили синие пятна, иссохшие губы потрескались и воспалившиеся глаза казались уже незрячими. Поборов боязнь, Матиас подошел к больному и склонился над ним, опустившись на колени. Тот отреагировал на его появление, едва оторвав голову от пола, и неразборчиво прохрипел несколько слов:
   - Святой отец... Как долго... Примите последнюю исповедь...
   Напрасно Матиас объяснял ему, что он не является священником, больной не слышал его и твердил свое:
   - Грешен... Был нечестив... Всю жизнь свою...
   Постепенно его исповедь перетекла в неразличимый бред. Отстранив Матиаса, доктор склонился над больным и помазал его губы и веки охлаждающим мятным бальзамом, затем влил ему в рот немного воды из взятого со стола кувшина и проследил за тем, чтобы жидкость не попала в дыхательные пути. Затем он разрезал его одежду и приступил к всестороннему осмотру тела. На груди и на боках чернели бубоны, по всему телу виднелись петехии, вдоль рук тянулись ветви потемневших сосудов. На месте некоторых пятен уже образовались глубокие язвы.
   - Поздно делать сечение. Не пойму, как пропустили мы этот дом - хозяин болен уже не менее четырех дней.
   - Неужели больные скрывают свой недуг? - с дрожью в голосе спросил Матиас.
   - Скрывают, ради того, чтобы семью их выпустили в город. Об угрозе распространения болезни не думает никто.
   Оставив больного, они вышли на улицу. Матиас прислонился к стене, так как ноги его подкашивались от испуга. Положив руки на грудь, он пытался успокоить сбившееся дыхание. Тем временем, Левелин ван Мааре излагал свои размышления о физиологическом действии чумы:
   - Febris continua... Здесь видим мы, что от неуемного жара ускоряется обращение гуморальных соков. Кровопускания бесполезны, организм и без того лишается жидкости, а вместе с ней вымываются и первичные соли. Природа чумы - горячая и сухая, сродни элементу огня. Казалось бы, лечение холодной влагой должно облегчить муки больного, да не так все просто. Поражение гортани мешает пить, а холод - даже обкладывание снегом в зимние дни - не усмиряет лихорадку. Отток гуморов нарушен столь сильно, что не помогают снадобья, коими обычно сбивается жар. Но всего страшней проникновение недуга в ткани легких - тогда следует неминуемая смерть.
   Матиас пытался внять словам доктора, но вся ученая премудрость покинула его, все, что было изведано им под сводами лекционных залов и за столами библиотек, теперь казалось совершенно бесполезным.
   Тем временем, помимо врачей, в квартале появились могильщики. Их набирали из числа заключенных, милостиво предоставляя им возможность свою вину искупить опасной работой. Студент увидел одного из них, везущего на грубо сколоченной телеге три мертвых тела, едва накрытых мешковиной. Вместе с умершими вывозилась их постель и одежда. Другие выходцы из тюрьмы разносили по улицам хворост для круглосуточного поддержания очистительных костров. Они были одеты в серые балахоны из грубой ткани, нижнюю часть их лиц закрывали грязные платки и лоскуты. Тем временем, доктор продолжал свой монолог:
   - Болезнь сия превыше всякого понимания. Судороги - как при эпилепсии, жар - словно от болотной лихорадки, язвы хуже оспенных, а голова болит так, словно образовалась водянка. Воистину, чума - квинтэссенция всех прочих недугов. Мало страдали люди от них по отдельности? Так нет же, силы дьявольские свели воедино все злейшее и мучительное, породив на свет чуму. Радуется Сатана, видя, что болезнь безупречна. Слышите, господин Нермейгер? Безупречна - оттого, что не поддается почти никаким ухищрениям врачебного искусства. Каково же могущество ее яда, если он за три дня изгоняет из тела человеческого всю жизненную силу? Сей яд умножается в крови и разносится по всему телу. Бьюсь об заклад, что для заражения хватит и мельчайшей капли...
   Неожиданно послышались чудовищные крики, из-за угла на улицу выбежал человек с совершенно безумным видом, описывая зигзаги и петли, он помчался по мостовой. Бросившийся ему навстречу доктор ван Мааре сбил его с ног и уложил на землю, придерживая его за руки. Матиас увидел, что лицо беснующегося человека имеет ярко-красный цвет, глаза его налились кровью, под ними лежат темные синяки. Сквозь сжатые зубы текла пена, из горла вырывались жуткие, нечеловеческие звуки. Доктор безуспешно пытался его усмирить.
   - Нет, не демон в него вселился! Смотрите, друг мой, и запоминайте, - обратился доктор к ученику, - человек этот просто очумел.
   - Боже милостивый, неужели так и начинается болезнь?
   - Не у всех, слава Господу. Но очень сильны могут быть головные боли, и подверженные по темпераменту иногда обезумивают.
   Подоспевшие на помощь врачи схватили больного и, заломив ему руки, отвели в один из пустующих домов, оставив его в комнате, далее они поспешили запереть дверь снаружи.
   - Так что ж, господин Нермейгер, не кажется ли вам слишком тяжким наше ремесло? - бесстрастным тоном вопросил доктор ван Мааре.
   Не находя слов для ответа, Матиас лишь перекрестился. Доктор пристально посмотрел на его побледневшее и перекошенное страхом лицо.
   - Одно дело - видеть, другое - чувствовать. Одно дело - писать трактаты о недугах, другое - лечить их своими руками. Скорбя о больных, вы разделяете их боль. Сможете ли вы ее вместить? Мы обрекаем себя на беспросветную тоску, ибо все помыслы наши - не о радостях земных, но о страданиях. И вместо красоты познаем мы лишь телесное уродство. Так что, сто раз подумайте, прежде чем идти нашим путем.
   Один из чумных докторов показался в конце проулка и махнул рукой, зовя к себе Левелина:
   - Идите сюда. Клянусь, такого бесчинства мы еще не видали...
   Втроем они преступили порог бедно обставленной комнаты. Матиас заранее опасался того, что ему предстоит увидеть, и робко выглядывал из-за спин докторов. Но ужас увиденного превзошел все его ожидания. На полу, залитом потемневшей кровью, лежали три тела - скорчившиеся, в неестественных позах - двое взрослых мужчин и подросток. На коже не было видно признаков чумы, но их запястья пересекали черные борозды шрамов, в пальцах одного из них остался тонкий нож. Но хуже всего было то, что в одном из лиц Матиас узнал своего родственника, которого он разыскивал в этом страшном квартале. В ту же секунду ему показалось, что сердце его пронзает укол острого кинжала. В глазах потемнело, зашатавшись, он схватился за дверь и едва устоял на ногах.
   - Да, этих теперь и хоронить-то нельзя. Сожгут вместе с чумными, - посетовал один из докторов.
   - Нашли время гневить Бога - когда он и без того к нам столь немилостив, - ответил коллега.
   - Может, они уже были заражены?
   - Видит Бог, без страха подходил я к постелям чумных, но, простите меня, здесь все залито кровью. Если и вправду семена чумы есть обитающие в крови контагии, то заражения не избежать, даже в нашем костюме. Так что, предлагаю оставить их без осмотра.
   - Понимаю твои сомнения, брат. Не губи себя напрасно, мы еще нужны другим страждущим. Я позову могильщиков - здесь осталось только их дело.
   Матиас уже не слышал, как совещались врачи. Испытывая сильнейшее головокружение, он вышел на улицу - камни мостовой и серая штукатурка стен плыли у него перед глазами. Подошедший к нему учитель выразил немногословное соболезнование и повелел ему скорее покинуть это страшное место, а, вернувшись домой, срочно искупаться и сменить одежду.
   Теперь Матиас познал разницу между страхом и ужасом, пройдя все разделяющее их расстояние. Утешая себя, он говорил, что сейчас наступает время отчаянной борьбы, и нельзя позволять ужасу вводить в оцепенение все чувства и силы. Скорбно опустив голову, он пошел назад, стараясь не смотреть по сторонам. Он не понимал, что же заставило его родственника вместе с этими людьми лишить себя жизни. Неужели кто-то из них обнаружил у себя признаки болезни, и сговорившись, они пожелали не ждать страшного исхода? Но ведь тем самым они отказывались от борьбы и шанса на выживание. Убить себя из страха перед смертью - это крайне нелепо.
   Расстройство чувств вскоре дало о себе знать - вместо того, чтобы пройти прямой дорогой и быстро покинуть квартал, он, незаметно для себя, свернул в одно из боковых ответвлений и долго пробирался по улицам, столь узким, что по ним не проехала бы телега.
   Над его головой нависали смыкающиеся стены надстроек вторых и третьих этажей, закрывая от него солнечный свет, на темных дорогах он спотыкался об разбросанный мусор и бегающих под ногами крыс. Наконец, ему удалось выйти на простор Руде-страат, идущей вдоль внешней стены. Имея перед глазами крепостной вал, найти обратную дорогу было уже не трудно.
   Приближаясь к выходу, он услышал женский крик. И ему показалось, что чумные не должны так кричать - эта женщина явно с кем-то боролась. Насупило еще одно испытание для его отваги. После недолгих раздумий он все же пошел на крик.
   Вскоре его глазам предстала сцена насилия и мародерства. В то время как один из могильщиков обыскивал дом изнутри, переворачивая мебель и сбрасывая с полок кухонную утварь, двое других заламывали руки худой и низкорослой женщине, попутно пытаясь сорвать с нее одежду. Матиас растерялся и даже не сразу пожалел о том, что с собой у него нет ни клинка, ни другого оружия. Не растерялись только грабители - бросив женщину и очень быстро подхватив юношу под руки, они затащили его в полумрак комнаты разоряемого дома. Онемев от изумления, он не успел проронить ни звука. Тем временем, один из нападавших подобрал с пола тяжелый каменный пестик, служивший для измельчения зерен. В последующие мгновения Матиас почувствовал, как по его затылку разливается нестерпимая боль, и в голове раздался такой гул, словно разом ударили во все колокола на звоннице собора Семи Заступников.
  

IV. ЧУМНАЯ ДЕВА

  
   Шестигранная площадь в центре Лин-де-Марион, воспринималась горожанами, как цветок клевера, распустившийся между трилистниками жилых массивов по обе стороны реки. Картина, предстающая взору, обращенному к этому пространству, менялась день ото дня. В начале эпидемии город был необычайно оживлен - людям не сиделось в своих домах, при первой же возможности они стекались в центр, чтобы узнать последние новости, подтвердить или опровергнуть свои опасения. Правду не знал никто, но согласно распространившемуся мнению, счет жертв уже шел на десятки, хотя чуму удавалось сдерживать в пределах Иеронимова квартала. Умерших отпевали не в соборе и даже не в часовнях, но прямо на тюремном кладбище, где их прах предавался сожжению. Родственникам было запрещено носить траур, на все вопросы о причине утраты близких они отмалчивались или говорили что-то о тяжелой простуде.
   В скором времени, на площади появилось множество мошенников, увешанных амулетами и флаконами со всяческими снадобьями. Пурпурное золото, митридациум по греческому рецепту, расцветающий камень из Эфиопии, кровь Аспида, смола Мамврийского Дуба, минерал электрум, вино из Амброзии - каких только диковин не было у них в ассортименте.
   Один из продавцов спасительных снадобий достиг такой степени наглости, что посмел предложить свой товар патрульным солдатам, призывая их купить вернейшее средство от чумы - кристаллы из лунного камня. Но за них он пытался выдать обычный минерал, россыпь которого обреталась к карьере, недалеко от городских стен. Экзекуция не заставила себя ждать - торговца высекли плетьми на том же месте, досталось и другим его коллегам. Но, как только патруль скрылся из виду, они вновь собрались на площади и продолжили, крича на все голоса, навязывать свой товар.
   На весь этот балаган с тревогой, временами переходящей в глухое безразличие, смотрела Леонора де Йонг, в наказание за свою дерзость, прикованная к позорному столбу. После нескольких суток пребывания в тюремном подвале, суд определил для нее всего три дня наказания у столба, но пережить этот срок оказалось непросто. Вдобавок, на нее наложили епитимию, повелев ей молчать на протяжении всего срока и не заговаривать ни с кем из прохожих. Весь первый день наивная Леонора прилежно хранила безмолвие, боясь, что длительность ее наказания в обратном случае может возрасти. Она не догадывалась, что над ней злобно подшутили - никто не следил за ее молчанием, эта идея пришла в голову прокурору совершенно спонтанно и отчего-то понравилась судье. Теперь из-за вынужденного молчания она даже не могла обратиться за помощью к кому-либо из окружающих.
   Больше всего Леонора опасалась, что здесь ее увидят знакомые и ровесники, дети благородных семей, с которыми она прежде делила свой беспечный досуг. И эти люди не замедлили явиться - не даром позорный столб стоял на центральной площади, в самом оживленном районе города. К ней подошла молодая пара - держащиеся за руки дочь распорядителя казны и сын одного из капитанов гвардии.
   Девушка улыбнулась и заговорила с Леонорой мягким, слащавым голосом:
   - Вот и наступила твоя счастливая пора, госпожа де Йонг. Носила ты на груди золотые цепочки - поноси теперь на ногах ржавую цепь. Украшали тебя браслеты и перстни - примерь теперь обручи оков.
   Ее избранник так же не замедлил сказать свое веское слово:
   - Теперь вижу я, почтенная Леонора, что напрасно скрывали вы себя под полами шелковых платьев, зря делали себе прически и носили головные уборы. Гораздо лучше вам так - босой и простоволосой. Так больше похожи вы на городскую нищую, или крестьянку - словом, недосягаемый идеал, мечту всякого рыцаря!
   Вскоре к ним присоединилась еще одна дама, и также начала язвить:
   - На этом помосте вы - как на сцене. Станцуйте же, Леонора! Отчего не хотите? Цепь вам мешает? Можете использовать ее в качестве декора. Покажите нам танец Андромеды!
     Вновь засмеялся стоящий перед ней юноша:
   - Андромеда, царица эфиопская, какому чудовищу хотят принести тебя в жертву? Верьте мне, настанет ночь - и оно ждать себя не заставит! Не будет только Персея...
   Служба окончилась, из собора на площадь высыпали люди, многие из них держались за онемевшие спины и с трудом переступали затекшими ногами. К позорному столбу подошли две стареющих, располневших женщины. Важно подбоченившись, они принялись оценивать качество работы тружеников юстиции. Одна из них осталась довольна наказанием, другая же поспешила ей возразить:
   - Да разве это наказание? Сидит здесь она день-деньской, бездельничает и ничуть не мучается - пока другие молятся и работают. Подвесили бы ее за ноги, зажали бы ей руки в тиски - вот тогда было бы славное наказание!
   - Милосердные нынче пошли времена, - ответила ее подруга. - Жалеют людей, особенно молодых. И цепь у нее длинная - что б не сидеть? Помнишь, как бывало во дни нашего девичества? Не так приковывали тогда ведьм и блудниц. Не цепями, а железными прутьями. Не только за ноги, но и за руки. Чтоб не смели даже пошевелиться.
   Ближе к вечеру ее навестил двоюродный брат, в прошлом - неизменный соратник по детским играм. Он возложил к ее ногам букет, собранный из клевера и чертополоха.
   - Вот и мой подарок, возлюбленная сестра, - произнес он с поклоном. - Подарок этот наделен смыслом. Нежные, красные цветы - жизнь ваша прежняя. Колючая мерзость - ваше будущее. Оставайтесь здесь и приветствуйте грядущие перемены.
     Леонора почувствовала, что ноги затекли и онемели, она вытянула их вперед, насколько это было возможно. Ее взор остановился на лежащем между ними букете - иглы и зелень листьев касались ее бледной кожи.
   Клевер почти увял, его цветки, похожие на лучезарное солнце, сделались бесформенными, тройные листья, напоминающие всякому христианину о божественной троице, искривились и потемнели. Только чертополох еще выглядел свежим - оттого, что при жизни он не отличался красотой, теперь его умирание было не слишком заметно. Леонора смотрела на него остекленевшим взором, широко распахнув глаза.
   Какой страшный цветок! Его листья - как ребра скелета, цветки усеяны длинными иглами, шипы покрывают все листья. И стебель его - словно вырванный из скелета позвоночный столб. В сплетении листьев угадываются жуткие очертания, когти и крылья, оскаленные пасти демонов ада.
     Но в то же время, сколь замечателен этот цветок! Шипы ограждают его от праздных рук. Колючий, сухой и недоступный, он жалит каждого, кто пытается его сорвать. И все же безжалостные руки сорвали его, вплели в букет и бросили к ее ногам. Теперь живоносная влага необратимо покидает листья, они медленно сгорают под солнечным светом, чтобы вскоре обратиться во прах...
   Эти странные мысли занимали ее сознание, вытесняя горечь обиды и боль от сознания собственного бессилия.
   В первую же ночь ей пришлось столкнуться с немилосердным холодом, бросающим в дрожь - август уже плавно перетекал в осень, а последнее столетие отличалась на редкость холодной и сырой погодой. Промучившись некоторое количество времени, пытаясь уснуть на жестких досках помоста, она поднялась на ноги и осмотрела лежащую перед ней шестигранную площадь.
   Не смотря на все старания служителей закона, преступность в Лин-де-Марион достигала невероятного размаха. С наступлением ночи добропорядочные горожане не осмеливались выходить за двери своих домов. В то время как в тюремных камерах были заперты мелкие хулиганы, должники и еретики, а также множество осужденных по ложным доносам, в то время, как Леонора отбывала наказание у позорного столба, расплачиваясь за несколько дерзких слов, настоящие душегубы и грабители свободно разгуливали по ночным улицам.
   Как на беду, с площади ушел ночной караул. В его обязательство входила охрана запертых дверей собора, ратуши, не говоря уже о казначействе, а также особый надзор за статуей Девы Марии - жители города, не слишком привыкшие к произведениям искусства, были весьма склонны к вандализму. На плечи этих воинов возлагались важнейшие обязательства, но они настолько привыкли к своей службе, что не хотели думать ни о чем дурном. Сидя у костра, разведенном в переулке неподалеку от площади, они пускали по кругу фляги с винным спиртом и горланили песни. Кто-то из них раздосадовался по поводу того, что все бордели города заперты и откроются, похоже, нескоро. Тут же нашлось несколько человек, подсказавших ему, куда можно пойти за таким интересом. Один за другим солдаты поднялись с площади и разбрелись по городу. При этом каждый из них перепоручал нести дозор своим товарищам. Когда разбрелась почти вся стража, несколько оставшихся воинов прислонились к стенам, легли на ступени и мирно уснули.
   Если днем Леонора испытывала лишь душевные муки, то наступившая ночь грозила ей вдобавок и телесными страданиями. Она всерьез опасалась, что над ней могут совершить насилие и обесчестить ее самым жестоким образом. Ведь в столь беспомощном положении она становилась доступной для всех посягательств.
   И такие прецеденты не заставили себя ждать. В самом начале ночи на нее обратили внимания два молодых бандита. Но сопровождающий их хромой старик в льняном плаще с капюшоном, по-видимому - главарь, погнал их мимо ударами своей трости, и сердито окрикнул:
   - Сделаете дело, развлекаться - потом!
   Через некоторое время Леоноре пришлось отбиваться от прямых посягательств какого-то уродца с карикатурными чертами лица. Все его короткое и тонкое тело было искривлено некой болезнью костей. Из-за природной слабости и трусости посягателя, его удалось быстро прогнать, одним толчком в грудь сбив его с помоста, на который тот долго и старательно взбирался. Обиженный и посрамленный, тот отправился восвояси.
   Следующим чередом к Леоноре подошел бродяга в оборванной одежде, и, не стесняясь в выражениях, продолжил отдаться ему по доброй воле. Взамен он обещал хлеб и вино. Обессилившая Леонора легла на доски, и, закрыв лицо ладонями, безмолвно заплакала - только дрожащие плечи выдавали ее плачь. Еще некоторое время бродяга стоял рядом, озадачено глядя на несчастную, затем положил завернутый в ткань кусок хлеба на край помоста. На прощание он осторожно погладил Леонору по голове, сказав ей, что всем мукам однажды будет конец.
   Когда время перешло за полночь, из темных проулков на площадь стали сползаться нищие, инвалиды, калеки, днем скрывающиеся от преследования стражей порядка. Теперь настало их время. Лишенные дневного подаяния, они были крайне озлоблены, им приходилось добывать себе пищу самыми скверными способами. Пользуясь временным отсутствием патрулей и стражи, нищие наводнили площадь. Пресмыкаясь по ее камням, они искали в темноте оброненные монеты и драгоценности, освещая мостовую зажженными лучинами. Среди них возникали многочисленные потасовки - бедняки бросались друг на друга и грызлись, как звери, не желая делиться добычей. Многие из них залезли в фонтан - сквозь мутную воду не было видно дна, но они надеялись, что в этой грязи еще можно нащупать брошенные на счастье монетки.
   Но вскоре их внимание привлекла драгоценности иного рода. Кто-то из них обнаружил, что позорный столб обзавелся новой жертвой. И, на сей раз, к нему прикована молодая, симпатичная девушка, что казалось редкостной удачей. Грязные оборванцы оторвались от мостовой, разогнули свои сгорбленные спины, прекратили избивать друг друга и вырывать монеты из стиснутых пальцев. Все взгляды устремились к Леоноре.
   Каков же был ее ужас, когда она увидела, что со всех сторон ее окружают уродливые, отмечание печатью болезней и вырождения лица.
   Люди с костылями, с протезами, лишенные губ и носов, слепые, измученные водянкой, с деформированным черепом и продавленной грудью, с горбами на спине и длинными паучьими руками, свисающими ниже бедер, измученные подагрой, согнутые в три погибели, изломанные, изъязвленные, иссохшие...
   К ней тянулись дрожащие, кривые руки, на нее устремили свои взгляды множество глаз - мутных, пожелтевших, обожженных, наполовину вытекших. Синие и бледные от бескровия губы дрожали в предвкушении, жадные рты судорожно ловили воздух. Со всех сторон на нее смотрели нечеловеческие лица - уродливые лики демонов, химер, гаргулий. Во всех глазах горел злобный огонь, распаленное сладострастие сводило судорогой немощные тела, с губ срывалась пена.
   Нечестивые руки ухватились за края помоста. Страшно закричав, Леонора, вскочила на ноги, в сопровождении звона цепей, выпрямилась во весь рост и раскинула руки и прокричала:
   - Давайте! Идите ко мне, все! Пожалуйте в мои объятья. А я награжу вас чумой!
   Какой бы убогой не была жизнь окруживших ее существ, все же они ей дорожили. Одно упоминание страшного слова обратило их в бегство. Со всех сторон послышалось звериное рычание, хриплые стоны и скрежет зубов. Уродливые порождения ночи отступили во тьму, расползлись по своим норам и щелям.
   Еще много времен Леонора дрожала от страха и холода, обняв руками позорный столб. Наконец, вернулись солдаты, и пинками разогнал с площади остатки ползающих по ней нищих. Только теперь она не знала, кого же больше бояться - убогих и немощных калек, или крепко сложенных солдат, разгорячившихся вином. Гвардейцы часто оборачивались в ее сторону, и, указывая на нее руками, обсуждали какой-то замысел.
   Лишь под утро Леонора смогла уснуть, ненадолго провалившись в тяжелое забытье. Сон не позволил ей отдохнуть и не восстановил ее силы. Едва пробудившись, и еще в полной мере не ощутив свое тело, она понадеялась на то, что благополучно обнаружит себя в своей постели, после пережитого кошмара. Но постепенно возвращающиеся ощущения говорили об ином. Сперва она почувствовала боль в спине, за тем - тяжесть металлических обручей на ногах. Едва пошевелившись, она услышала звон цепей, и ночной кошмар оказался еще более страшной действительностью. С трудом она оторвалась от досок и села, опираясь на одну руку. После длительного лежания на плоском и твердом помосте ее спина разгибалась с болью, как у немощной старухи.
   Она поняла, что именно ее разбудило. Над городом неслись глухие, тяжелые звуки набата. Удары колокола проникали в самые глубины души, заставляя дрожать от испуга. Услышав набат с самого утра, люди замерли посреди площади и обернули головы в сторону ратуши. Звук исходил не от звонницы собора, а от висящего над Рейксхаузом колокола тревоги. Набат длился очень долго, и звучал на редкость протяжно, разнося по всему городу скорбную весть. Люди стали падать на колени и креститься. Было очевидно, что власти предупреждают горожан об опасности эпидемии. Теперь они сами делали то, что лишь несколько дней назад пыталась сделать Леонора. Но приписанное ей наказание отменять никто не собирался.
   "Благими намерениями выстлана дорога в ад" - разве не предупреждал ее об этом отец?
   Сейчас ей хотелось пить, но никто не позаботился об этом праве наказуемой - слишком сильная поднялась суматоха и паника. Обследовав свой помост, насколько позволяла длинна цепи, она обнаружила у его подножия проржавевшую жестяную миску. В ней собралось немного воды, по-видимому - дождевой. Черный цвет дна не позволял определить ее чистоту и прозрачность, но явный металлический привкус свидетельствовал о том, что для питья она мало пригодна. Леонора лишь слегка смочила ей пересохшие губы.
   У края помоста в выбитых между камнями промежутках росла лебеда. С горечью Леонора подумала о том, что ей придется есть это растение - его использовали в пищу только во времена тягчайшего голода. И все же, в это утро она не осталась без полагаемого по закону внимания - к ней подошел палач, тот самый, что еще вчера закрывал замки на ее оковах. Теперь он принес ей флягу с водой и позволил напиться.
   Среди толпы, заполнявшей площадь, она заметила одну примечательную фигуру. Это был очень худой и высокий человек с тонкими, искривленными руками. Его одежды была составлена из пестрых лоскутов разных тканей - от шелка до мешковины. Он ходил вокруг фонтана, глядя себе под ноги, а затем внезапно вскочил на бордюр и принялся кричать, привлекая к себе внимание горожан:
   - Послушайте, добрые люди, что скажет вам старый плут! Был я вчера у самого Сатаны, играл с ним в кости - проиграл свою душонку... Но да не в этом соль! На сей раз, поведал мне Сатана нечто стоящее. Сказал он, что просторов городской тюрьмы стало не хватать для таких проходимцев как я. Но мудрые градоправители нашли выход. Теперь создали они тюрьму размером с целый квартал, и морят в ней чумой заключенных. Воистину, гениальное решение всех проблем, коими одолеваем наш славный город!
   К нему сразу же подбежали два неприметных человека в серых плащах. Шпионы, выслеживающие крамолу в поведении горожан, набросились на добычу, не дожидаясь солдат. Но этот долговязый человек, несмотря на всю свою нескладность, оказался на редкость ловким - как акробат или канатоходец. Сделав сальто назад, он бросился в зеленую воду фонтана. И пока преследователи путались в своих длинных одеждах, перелезая через бордюр, возмутитель спокойствия добрался до его противоположного края и, выскочив из воды на площадь, обратился в бегство.
   Больше никаких инцидентов в это утро не произошло. Горожане были крайне испуганы и озабочены, молчаливые и сосредоточенные, шли они мимо столба, не обращая на Леонору никакого внимания. Время забав прошло - теперь было пора задуматься о своей участи. Только один пожилой человек ненадолго остановился у помоста. На его лице угадывались следы благородства, вытравленного многолетним пьянством. Он окинул Леонору пристальным взглядом, утвердительно кивнул своим мыслям, и тихо произнес:
   - Не буду даже спрашивать, за что приковали тебя. Ясно все, как белый день. Да ты за одно лицо свое уже подлежишь наказанию! Не должны быть женщины такими чертовски красивыми. Знаю я, бывают такими лишь ведьмы!
   Леонора не понимала, в чем ее обвиняют. Но старик продолжал твердить свое:
   - А разве не ведьмы вы все? Околдовываете нас своими чарами, лишаете нас разума и помыкаете нами, как только заблагорассудится. И в чем прошла моя молодость? Сонеты, дамы, расточительство... Сколько денег и сил я растратил, сколько времени ушло впустую! Все вы ведьмы, и держать вас надо в цепях и клетках. Чтоб не совращали вы добрых христиан.
   Довершив свою речь, он развернулся и пошел прочь, затерявшись в толпе.
   Мимо Леоноры со смехом пробежали дети, в нее полетело несколько мелких камней. Если бы это были не дети, а взрослые, то и камни оказались бы гораздо крупнее, к тому же - в большем количестве.
   Вечером того же дня тонкая и ранимая душа Леоноры подверглась чудовищному испытанию. Она насмерть перепугалась, став невольной свидетельницей множества казней, осуществленных буквально в нескольких шагах от нее. Такую поспешность в расправе с преступниками, действительными и мнимыми, можно было связать только с надвигающейся угрозой чумы. Городские власти спешили избавиться от бремени надзора за узниками. Одних снаряжали в отряды могильщиков, других же - вели на казнь. Расправа с преступниками многим горожанам казалась благим делом, наравне с горячей молитвой, и на площадь стеклось немло зрителей.
   На глазах у побелевшей от ужаса Леоноры, пьяные палачи зверски калечили осужденных. Ни разу им не удалось отсечь голову с одного удара. Даже многое видавшие зрители были возмущены таким неуважением к славному ремеслу заплечных дел.
   После того, как на помосте у плахи выстроился ряд голов, оскалившихся в смертных гримасах, Леонора увидела, как два палача, надрываясь, тащили на площадь огромный котел, покрытый копотью. Поняв, что сейчас начнется апофеоз всего бесчинства правосудия, она поспешила закрыть глаза и зажать ладонями уши, опустив голову к согнутым коленям - чтобы не слышать криков и не видеть агонии мучеников, заживо варимых в кипящей смоле или масле - у палачей был немалый арсенал средств на этот счет.
   Место казни опустело, разлившуюся лужами кровь присыпали соломой. Леонора упала на помост без сил, словно ей одной довелось испытать всю боль истязаемых. Преступники, быть может, - такие же, как она, осужденные за неосторожное слово или по ложному доносу, были безжалостно казнены. Так методично истреблялась природная смелость, вольнодумие и непокорство - ради трусости, раболепства и притворного смирения.
   Городским властям не нужны были настоящие люди с сильной личностью, в качестве поданных они предпочли бы видеть стадо трусливой скотины - ведь таким народом всегда проще управлять. Для этого требуется только пряник и плеть. Да, пожалуй, еще требуется игра на дудке их самодовольства - и то, не слишком часто, только по праздникам.
   Вновь на город опустилась темнота, Леонора с тревогой ждала новых испытаний, что уготовала ей грядущая ночь. Площадь опустела, солдаты сделали краткий обход и разошлись, даже не думая занимать посты у ратуши и казначейства. Их небрежность в отношении своей службы казалась поистине феноменальной. Вскоре, после того, как они разбрелись, Леонора услышала, что с кровли соседнего дома сорвались несколько черепиц, соскользнув на мостовую, они рассыпались со звоном - но утомленная девушка не предала этому значения.
   Тем временем, на площади стал собираться ночной народец. Какой-то малолетний оборванец проворно взобрался на статую Девы Марии и оседлал ее плечи. Запрокинув голову, он прислонил к губам медный рожок. Над площадью пронесся вибрирующий, пронзительный свист. Словно по этому сигналу, со всех окружающих улиц на площадь начал стекаться преступный сброд. И теперь это были уже не трусливые, беспомощные калеки, а крепкие, здоровые люди с лицами беспощадных убийц. Они обступали Леонору плотной толпой, подходя медленно, шатаясь и потирая руки. Впереди всех шел мужчина огромного роста, его ладони были сжаты в кулаки размером с кувалду, голову скрывал капюшон желтой накидки, в тени которого лихорадочным блеском горели глаза. Все прочие негодяи оставались у него за спиной, подчиняясь его неспешным движениям. Леонора прижалась к древу столба, чувствуя, что настал час отсроченной расправы. Теперь она уже ни на что не надеялась, кричи - не кричи, этих людей не испугать ничем, и не обратить в бегство никакой ложью. Огромный мужчина приблизился к помосту, согнул в пояснице свою широкую спину и протянул руки к Леоноре. Крепкие пальцы, словно тиски, обхватили ее ноги, он потянул замершую от ужаса девушку к себе - она медленно сползла на помост и оказалась лежащей на спине.
   В этот момент раздался свист отпускаемой тетивы, и примчавшаяся откуда-то с боку арбалетная стрела рассекла воздух с тонким жужжанием. Оторвав голову от помоста, Леонора увидела, что горло нападавшего на нее человека пронзила стрела. Хлынула кровь из его раскрытого рта, он хрипел и задыхался, обхватив шею руками. Его высокая фигура еще раскачивалась, прежде чем упасть, а новые стрелы уже обрушились на стоящую за ним толпу. Люди падали, как подкошенные, черные прутья стрел вонзались им в спины и грудь.
   Стрельбу вели затаившиеся на крыше соседнего дома солдаты. Лихорадочно соображая, в чем же причина столь своевременной помощи, Леонора поняла всю хитрость гвардейцев. На сей раз, они использовали ее как наживку, как лампу для привлечения мотыльков - ведь к ее столбу слетелись бродяги и душегубы чуть ли не со всего города.
   Теперь у нее на глазах развернулась жестокая бойня. Израсходовав запас стрел, солдаты спрыгнули с крыши, и перешли к ближнему сражению. Им на подмогу устремился еще десяток защищенных кольчугами воинов, поджидающих за дверями одного из подъездов ратуши. Они окружили разношерстную толпу бандитов, направив на них пики и острия мечей. Но и те оказались отнюдь не безоружными - из складок одежды они достали длинные клинки, обрывки цепей, заостренные металлические прутья. Один из них раскрутил над головой пращу и очень метко послал в воздух камень, разбивший лицо ближайшему солдату. Но на него сразу же набросились двое других и пронзили его грудь мечами - с двух сторон одновременно.
   Тем временем, уже по всей площади были рассеяны сражающиеся пары и тройки, мечи тупились о железные прутья, рассыпая искры и осколки каленого металла, в воздухе свистели цепи и палицы, острия ножей вонзались в щели между доспехами, черепа проламывались под ударами дубин. Преступный сброд своим числом превышал солдат, и сражались эти люди крайне ожесточенно. Но хранители порядка были к этому готовы.
   Понеся немало потрерь, они изменили тактику - от рассеянного боя перешли к окружению. Солдаты сомкнули свои ряды и постарались согнать осаждаемую ими толпу в одну кучу. Когда же это удалось, они стали загонять бандитов в темный угол между двумя зданиями. Тем временем, был дан сигнал о запросе огневой помощи. Толпа разъяренных оборванцев растянулась вдоль стены, выгнув спины вперед, они направили свое оружие в сторону наступающих солдат. Гвардейцы остановились, удерживая их в плотном кольце. Вскоре они разомкнули свои ряды и расступились, пропустив вперед стрелков. У них за спинами уже были заряжены и подготовлены к стрельбе легкие орудия. Опытные стрелки сделали свое дело очень быстро - каждый из них стал на одно колено, установил перед собой ручную кулеврину, опирающуюся на деревянную трость штатива. Эти орудия, именуемые так же "Змеями", были длинны и тяжеловесны, но многолетняя практика позволила управиться с ними в считанные секунды. Тлеющие лучины были поднесены к полкам, в стволах кулеврин вспыхнул порох, и облака раскаленной картечи устремились в сторону истребляемой толпы. Вслед за грохотом выстрелов площадь огласили ужасающие вопли.
   После первого залпа, данного одновременно из двух десятков орудий, половина врагов пала как срезанные колосья - одни умерли сразу, другие были тяжело ранены. Дым развеялся, обнажив поредевший стан врага. Второго залпа не понадобилось - воодушевившиеся гвардейцы набросились на остатки противника, желая расправиться с ним вручную. Избиение не продлилось долго, на место утомившихся солдат вскоре пришли санитары и могильщики, погрузившие на свои телеги страшные свидетельства ночного побоища. Только около десятка преступников были арестованы и уведены живьем. Затем по площади прошла девушка с корзиной - она вновь присыпала соломой кровавые лужи, дабы честные жители Лин-де-Марион завтра не спрашивали, что за мясная лавка рубила здесь туши всю ночь на пролет.
   И вновь наступило безрадостное утро, опять над городом неслись душераздирающие звуки набата. Леонора уже не находила в себе сил для того, чтобы сесть - она лежала на досках, подложив ладони под голову. Перед ее безучастным взором проходили горожане, еще более мрачные и встревоженные, нежели вчера.
   Из дверей собора вышел епископ, величественный отец ван Деккер. По ходу его следствия образовался коридор из коленопреклоненных горожан - в этот трудный час все жаждали его благословления. И он щедро раздавал благословления всем скорбящим, медленно продвигаясь в сторону ратуши.
     Но на этом пути и его самого ожидало весьма своеобразное благословение. К нему подбежал уже знакомый Леоноре смутьян в пестрой лоскутной одежде. Будучи на две головы выше настоятеля, он схватил епископа за плечи и, сверху вниз, уставился в его широко распахнувшиеся от изумления глаза, и прокричал:
   - Чума на престоле! Вот ваш истинный государь - он придет и рассудит. Всем и каждому он воздаст от своих щедрот!
   Вырвавшись из объятий сумасброда, настоятель отшатнулся назад и попятился, вскоре его скрыли тяжелые двери собора - от испуга он даже забыл о том, что его ждут в ратуше.
   Леонора поняла, что уже многие люди бегут из города. И зачастую это было противозаконно. Магистрат настрого запретил покидать город чиновникам, солдатам, врачам и прочим людям с жизненно важными профессиями. В особенности это казалось тех, кто был задействован в градоправлении. Лишь простым ремесленникам, торговцам, детям, больным и престарелым людям разрешалось оставлять город на время эпидемии. Но сейчас в первую очередь бежали богатые и знатные господа, они дезертировали, втайне покидая свои посты, заколачивая роскошные дома. Леонора видела немало благородных и с детства знакомых ей лиц, скрытых под платками и капюшонами простонародной одежды. Очень странно было видеть дам аристократического сословия, одетых в выцветшие платья и сарафаны, везущих телеги с пожитками.
   В эти дни стали приниматься первые меры по борьбе с эпидемией - все силы были брошены на то, чтобы сдержать ее в пределах Иеронимова квартала. По улицам ходили глашатае, зачитывающее приказ магистрата, о переводе города на осадное положение в связи с угрозой чумы. Эти слова были произнесены и в центре площади, при многочисленном стечении народа. Людям вручались грамоты с нехитрыми предписаниями - кипятить воду, стирать постельное белье, омывать тело перед сном, жечь огни возле порога, пить настои горьких трав. Мало кто умел читать, и все же диковинные грамоты быстро разошлись по рукам горожан.
   Третий день должен был стать последним в тягостном наказании Леоноры. Она надеялась, что ее освободят еще до наступления темноты. Время тянулось мучительно, она не отрывала взгляд от тени позорного столба, заменившей ей стрелку часов. Тень вытянулась и преломилась, упав на тюремную стену, но за ней так никто и не пришел. Только кокой-то сердобольный горожанин весьма бедного вида, проходя мимо, оставил у помоста завернутый в полотно кусок свежего хлеба. Натерпевшись издевок и оскорблений, Леонора боялась, что и этот дар может быть отравленным, но голод взял верх, и ей пришлось взять этот хлеб.
   Хуже всего было то, что за все время испытаний, выпавших на долю Леоноры, ее ни разу не навестил родной отец. Он даже не прислал к ней слуг, ни приставил людей, чтобы ее охраняли. За что такая немилость? У них были сложные отношения - властный отец привык к беспрекословному подчинению, и, когда собственная дочь делала все ему наперекор, он приходил в бешенство. И в то же время, он смиренно и подобострастно вел себя со старшими по чину, боясь потерять свое почетное место в магистрате - эта двуличность, в свою очередь, раздражала Леонору. И все же, мэтр Христиан не был бездушным - деспотичность не лишала его человеческих чувств. В отсутствие супруги, чья жизнь была унесена первой эпидемий, он воспитывал Леонору самолично, не доверяя слугам и гувернерам. Он постарался дать ей элементарное образование, обучив ее грамоте, открыл ей глаза на красоту и премудрость божьего мира.
   Неужели теперь он отрекся от своей единородной дочери? В это не хотелось верить. Леонора надеялась, что сейчас он сидит в одной из палат ратуши и смотрит на нее сквозь витражи окон, скорбя вместе с ней. От расстройства чувств она даже не смогла осознать одну странную вещь - за все время своего пребывания у позорного столба ей ни разу не пришлось увидеть отца, идущего к месту своей работы, либо возвращающегося домой.
   День иссяк, а холодный металл по-прежнему удерживал ее в плену. Никто не подошел к ней и не утешил обещанием скорой свободы - казалось, о ней все забыли.
   - Еще одну ночь... Только бы пережить... - твердила себе Леонора. Ей казалось, что все самое страшное уже позади.
   На третью ночь своего наказания Леонора стала свидетелем пьяного бесчинства. Это отважные гвардейцы пировали в честь победы во вчерашнем сражении (некоторые из них еще не оправились от полученных ран и ушибов, но не пожелали пропускать веселье). Они развели несколько костров прямо под окнами ратуши, подвесили над ними котлы. Вместо воды в котлы заливалось красное вино, туда же сыпались нарезанные яблоки, листья пряных трав. Над площадью разнесся запах, напоминающий благоухание лекарственных снадобий аптекаря, приготовленных из мяты, шалфея и розмарина. Солдаты распивали приготовленный напиток неостывшим, передовая по кругу жестяные кружки и чаши.
   Их компанию дополняли несколько девиц, чья одежда недвусмысленно свидетельствовала об их предосудительном занятии. В столь изысканном обществе солдаты разгорячились, стали меряться удалью и силой. Некоторые из них фехтовали, другие боролись, сваливая друг друга на мостовую и, громко смеясь, катались по ее камням. Кто-то из борцов оступился и рухнул в костер, но этот инцидент был воспринят с задорным смехом - погорельца вытащили из костра, поливая винным напитком, погасили дымящуюся одежду.
   В самом разгаре пиршества кто-то обратил внимание на два желтых огонька, загоревшихся над крышей ратуши. Леонора заметила их гораздо раньше и поняла, какому существу принадлежат эти глаза. На печной трубе, возносящейся над двускатной кровлей ратуши сидела сова - мрачная птица, загадочный обитатель ночи. В последние дни в городе было на удивление много сов и филинов. Эти хищные птицы обычно предпочитали скрываться в глухих лесах, охотясь на лесных и полевых мышей. Но после массовой гибели грызунов во всех окрестных полях они остались без пищи и были вынуждены податься в город. Здесь так же передохло немало мышей и крыс, но в условиях грязных городских улиц, со большим скоплением пищи и мусора, грызуны плодились с невероятной быстротой. Здесь совы, обычно кажущиеся спокойными и сосредоточенными, стали более агрессивными, близость людей, шум и свет факелов были им не по нраву - особенно страдали их чувствительные к свету глаза.
   Теперь солдаты, разинув рты, смотрели на величественную птицу, образ которой неразрывно связывался с колдовством и демоническим силами - наиболее суеверные даже перекрестились. А сова, неподвижно застыв на краю кирпичной трубы, спокойно и молчаливо взирала на весь город своими огромными, сверкающими в темноте глазами.
   Но вскоре робость отступила, и молодая удаль взяла свое. Солдаты решили, что сидящая на высокой крыше сова является хорошей мишенью для состязания в меткости. Были приготовлены арбалеты, заключились пари. Первый стрелок оказался настолько окосевшим, что едва держался на ногах. Он послал стрелу по совершенно неверному пути - вслед за свистом, сопровождающий ее полет, раздался звон стекла. Между прочим, стекла, забирающие окна магистрата привозились из соседнего царства, они были очень дорогими из-за редкостной прозрачности и особого блеска. За ночное хулиганство должна была следовать неминуемая расплата - но об этом уже никто не думал.
   На место опозорившегося стрелка стал еще один, а за ним - еще и еще. Стрелы сбивали с крыши черепицу, ломались о стены ратуши, со свистом перелетали через конек ее кровли. А сова по-прежнему сидела на своем посту и даже ничуть не пугалась бьющих и ломающихся рядом с ней стрел. В стане гвардейцев послышались возмущенные крики:
   - Ведьма! Оборотень!
   - Заколдованная сова!
   - В одиночку эту тварь не возьмешь!
   Уже трое стрелков стояли плечо к плечу - по правде сказать, стояли очень нетвердо. Перекрестная стрельба из трех арбалетов должна была наверняка сразить проклятую птицу, или, по крайней мере, спугнуть ее, но сова сидела неподвижно, как изваяние и своим безмолвием издевалась над солдатами. Когда поток стрел иссяк, и стихли звуки их ударов, она неожиданно расправила крылья и начала махать ими, не слетая с трубы, над площадью понеслись ее зловещие крики.
   Теперь солдатам стало уже не до шуток, они позабыли все заключенные пари.
   - Змея сюда, срочно!
   - Тащите его, не мешкайте!
   Эти люди говорили об оружии, определившем исход вчерашней битвы. Вскоре на площадь притащили змееподобную кулеврину, управлять ей вызвался один из наиболее трезвых стрелков. Все взоры были обращены на крышу, в напряженной тишине прогремел выстрел. В то же мгновение птица бросилась в воздух, но не смогла взлететь. Беспомощно дергая подбитыми крыльями и с трудом удерживая себя в планирующем полете, по широкой спирали она опустилась на площадь. Кода же она очутилась на мостовой, среди толпы разъяренных солдат, участь ее оказалась безнадежной.
   Очень скоро солдаты вонзили в расщелину между камнями пику, увенчанную совиной головой. Несмотря на то, что жизнь покинула этот фрагмент тела, глаза по-прежнему продолжали гореть желтым огоньком, отражая свет факелов. Не успели отважные войны, победители ночной птицы, вдоволь налюбоваться своим трофеем, как на голову статуи Девы Марии опустилась еще одна сова, более крупных размеров. В этом было усмотрено особое кощунство. Солдаты замерли, или ступали очень тихо. Боясь спугнуть птицу, они готовились к новому выстрелу. И сова, такая же спокойная и молчаливая, как и ее предшественница, позволила им выполнить все приготовления. Прогремел второй выстрел, отдался эхом в стенах домов и переулках.
   И лишь когда развеялся дым, стало ясным, на какое страшное святотатство подтолкнули солдат демоны ночи. Ведь все лицо Пречистой Девы теперь покрывали выбоины и царапины, следы от картечи - словно и ее божественного лика коснулась страшная болезнь. Еще хуже было то, что повинной во всем этом птицы и след простыл - остались лишь несколько перьев у подножия.
   Застигнутые страхом и раскаянием солдаты упали на колени и принялись креститься. Отчего такая подлость? Сражаясь со зловещи птицами, изгоняя их из города, они поразили то, что было для них свято.
   Не успели они прийти в себя и подняться с колен, как на их покаянные головы обрушилась страшная казнь. Вслед за первыми двумя вестницами полуночного мира, в небе над площадью появилось целое полчище сов. Изумленная Леонора не верила своим глазам, ведь по обычным повадкам, совы не нападали на людей. Но теперь с невиданной ожесточенностью они бросались на головы солдат, рвали когтями их кожу, сдирая ее с лица, выклевывали глаза, били их сильными крыльям. Блудницы разбежались, а вместе с ними - и добрая половина гвардии.
   Оставшиеся попытались сразиться с осатаневшими от голода, растревоженными птицами, но не успевали оказать им какое-либо противодействие. Медлительные на вид, эти ночные хищники оказались удивительно проворными в схватке. Птичья стая обрушилась на людей, словно полчище демонов, застигнув их врасплох, обратив в панику и суеверный ужас. Лишь наиболее смышленые из них стали выхватывать из костров горящие поленья и размахивать им вкруг себя, сея искры и окутываясь пеленой дыма. Пронзительные крики птиц смешались с воплями калечимых людей.
   Леонора не могла понять, откуда взялось столько птиц, ведь совы никогда не собираются стаями - они ведут скрытную, уединенную охоту вдалеке от людских глаз. Воистину, пришли времена страшных и загадочных перемен - сама природа стала враждебной, обрушив на человека свой гнев.
   Видя страшное и, в то же время, нелепое побоище, Леонора испытывала совершенно новое для нее, неизведанное ранее чувство. Сначала она не могла определить его и дать ему имя. Но, глядя на то, как отважные бойцы, еще вчера у нее на глазах так лихо растравившиеся с шайкой бандитов, теперь сами катались по земле, закрывали головы руками и визжали от страха, она понимала, что в таком случае может возникнуть только одно чувство. Имя ему - злорадство.
   Удивительное сражение прекратилось после того, как расползлись и разбежались, опрокидывая пустые котлы, спотыкаясь об дрова догорающих костров, последние солдаты. На месте нападения осталась россыпь перьев и несколько тел убитых сов с опаленными крыльями. И все же, исход сражения был очевиден - человек трусливо ретировался, ощутив на себе гнев ночи.
   В первый раз за все время своего искупления, Леонора испытала некоторое подобие удовольствия, хотя и очень горького. Не обращая внимания на происходящие, и не думая об окружающих ее опасностях, она постаралась удобнее устроиться на помосте, и сжалась всем телом, обхватив ноги руками - так было немного теплее. Вскоре ей удалось отойти ко сну. Но посетившие видения не были сном, как небыли и явью - ведь между этими состояниями существует множество переходных рубежей. Она грезила, видя яркие образы, и чувствовала себя полномочной хозяйкой и повелительницей этих грез.
   Душа ее покинула темную площадь, избавив ее от холода, тяжести цепей и стиснувших ее оков. Свободная и невесомая, шагала она по городским улицам, ее ноги ощущали радостную легкость. Она шла по лабиринтам улиц, заглядывала в окна домов, сквозь них видела людей, мирно вкушающих трапезу.
   Она входила в их дома, целовала детей, дотрагивалась до лба, и гладила по волосам юных девиц. Пила вино из поднесенных ей чаш и стаканов, садилась на край супружеского ложа.
   И когда она покидала гостеприимные дома, на щеках у детей и на лбу у дев появлялись черные пятна. Их ноги подкашивались, они падали на землю, и брачное ложе превращалось в смертный одр.
   А она, все такая же радостная и свободная, продолжала бродить по улицам, останавливать прохожих юношей, брать их за руки, заключать в свои объятия, щедро раздавая свое благословление смертью.
   Город наполнился мольбами и стонами, а она продолжала свой путь, переступая через мертвых и умирающих, оставляя за собой пустые дома.
   Город склонил голову и встал на колени перед лицом своей новой владычицы. И она поспешила удостоить вниманием всех своих подданных.
     За их злобу и презрение - смертоносные поцелуи. За черный смех и поругание - убийственные объятия. За все их скверные дела и помыслы - беспощадная чума.
   Они хотят возлежать на супружеском ложе - они лягут в гробы и траншеи. Они хотят вырастить детей - они взрастят лишь бурьян на своих могилах. Они желают собрать урожай - смерть пожнет колосья их глав. Они разжигали пламя семейного очага - их тела обуглятся на погребальном костре. Они стремятся к свету жизни - их окутает запредельная тьма.
   Чтоб не знали они больше ни любви, ни надежды, ни веры. Чтобы рухнуло ветхое здание их грёз и амбиций. Чтоб оборвались ступени, выводящие их из первобытного мрака. Чтобы нагими ползали они по земле, пожирая плоть себе подобных. И, содрогаясь в последних припадках животной злобы, уничтожили бы друг друга по всему свету.
   Так шагает она по стране, из города в город, за спиной ее остаются опустошенные улицы и дома. Порастают полынью заброшенные площади, обваливаются кровли домов. Рассыпаются прахом книги, ржавчина изъедает брошенные мечи и кинжалы, тускнеют мраморные лица статуй, меркнут лики святых икон, цветными осколками осыпаются витражи, стираются буквы надгробий.
   И вот, вокруг холодный, опустевший мир. Покой и безмолвие над вымершими городами. Лишь ветер гонит пыль и песок над заросшими улицами. Там, где кипела жизнь - теперь лишь безграничный покой и запустение. Черные глазницы выбитых окон, голые ребра стропил под провалившимися крышами, обвитые повиликой руины соборов. Ни слова молитвы, ни песни, ни стона - лишь смех, злорадный, надрывистый смех Чумной Девы...
   И как не хотелось ей пробуждаться, чтобы вновь почувствовать себя узницей, полуденное солнце ворвалось в ее сумрачные грезы, вернув ее к действительности. Тогда она прокляла солнце, и вместе с ним - и всю Землю, весь белый свет, ставший для нее преисподней.
   Дотянувшись до ног, она прикоснулась к одной из оков, принялась настойчиво и безнадежно дергать примкнувшую к ней цепь. Но не было у человека таких сил, чтобы смог он разорвать ее звенья. Эта вечная цепь держала в плену безысходных мук, бессилия и вынужденной злобы. Ее звенья ковались веками, воплотив в себе нерушимые порочные связи, удерживающие людей от желанной свободы, от восхождения из пропасти животных влечений и страхов.
   И не было у человека столь быстрого ума, чтобы мог он взломать хитроумный замок, сомкнувший оковы. Зря Леонора ощупывала пальцами детали этого механизма - крайне простого, но неумолимого.
   Так вот зачем человек научился выплавлять металл, рассеянный в горах и пещерах. Вот для чего были изобретены им замки и ключи.
   Чтобы намертво приковать все то, что стремиться уйти, убежать вперед времени, все, что желает обрести свободу истиной жизни.
   Крепко ввинчено в древесину столба то кольцо, что удерживает цепь. Вместо Древа Жизни - почерневший от времени, залитый кровью позорный столб...
   С великим трудом Леоноре удалось вырваться из потоков спутанных мыслей, чтобы увидеть и осознать, что же с ней происходит, и какая участь ее ждет.
   Она уже не думала о том, сколь жалок теперь ее вид. Ей хотелось спать беспробудным сном и не чувствовать тяжести оков. И все же она надеялась, что срок ее мучений вот-вот подойдет к концу.
   Тем временем, площадь пересекла похоронная процессия, за гробом шествовали люди в черных нарядах из дорогих тканей. В руках они несли снятые в знак скорби головные уборы, за их спинами развивались полы плащей и мантий. Что-то заставило Леонору обратить к ним свой угасающий взгляд. Ей показалось, что она видит знакомые лица, но вспомнить, кто эти знатные люди она уже не могла.
   Процессия остановилась на площади - возник некий инцидент. Путь ей преградили вооруженные солдаты. Завязался спор, сопровождающийся громкими криками. Солдаты напоминали о распоряжении властей - все люди, умершие от чумы, подлежат посмертному сожжению. И каков бы ни был статус человека, какой бы пост не занимал он при жизни - его прах должен обрести пристанище в глубине того же рва, где захоронены и все прочие жертвы эпидемии.
   Участники похоронной процессии пришли в негодование - они размахивали руками, напоминая о своих званиях и привилегиях. Но солдаты были непреклонны. Обнажив мечи, они отогнали людей от запряженной лошадьми телеги и взломали покоящийся на ней гроб. Подоспевший могильщик переложил тело на ручную тележку и, даже не став накрывать его тканью, повез в сторону тюремных ворот.
   Когда грохочущие на камнях колеса телеги проехали мимо Леоноры, она приподняла голову и посмотрела на мертвое тело, ставшее причиной конфликта. Облаченный в черный бархатный костюм, на ней лежал мэтр Христиан де Йонг - отец и воспитатель Леоноры.
     Что же еще может случиться с ней после увиденного? Неужели столь много страданий, может быть уготовано одному человеку?
   Весь мир прекратил для нее существование. Теперь никто не придет за ней, никто за нее не заступится, не освободит от железных уз, не унесет ее с позорного места. Она легла на спину и закрыла глаза, надеясь, что больше открывать их не придется.
  

V. ПРЕВОЗМОГАЯ СМЕРТЬ

  
     Когда Максимилиан Янсен, проживший на Земле уже более полувека, понял, что его настигла страшная болезнь, он твердо решил, что умирать будет так же, как и жил - осознано и достойно. Распорядившись своим имуществом, благословив сыновей и внуков, он отпустил их из своего дома, велев скорее бежать к родственникам в соседний город, пока дороги еще не перекрыты чумными заставами.
   "Cito, longe, tarde" - это средство от чумы считалось самым надежным: бежать быстрее, дальше, и укрываться в надежном месте.
   Он просил своих наследников не печалиться - и так немногие люди доживают до его лет, тем более - солдаты. А он добился всего, о чем желал, и даже больше того. Взрослые сыновья, подрастающие внуки, небольшой капитал и сдаваемый в аренду земельный участок - таково было его богатство, служившее предметом завести соседей. Смерть гналась за ним всю жизнь, пощадив его на войнах и во время первой эпидемии, теперь данная ему отсрочка подходит к концу - пришла пора оплачивать кредит.
   Оставшись в одиночестве, он лег на свою постель, стараясь оставаться спокойным, хотя ноги сами несли его прочь из дома, и все тело наполнялось нестерпимым зудом. Но он не хотел бегать по улицам и кататься по земле как бешеная собака, поэтому, скрипя зубами, перетерпел период возбуждения, вслед за которым наступил глубокий упадок сил. Он ничего не ел и не пил, плавно погружаясь в лихорадочный бред.
   Умереть спокойно не удавалось - болезнь оказалась гораздо более тягостной, чем он мог себе вообразить. Теперь он сполна познал на себе все то, чем его пугали так много лет. Он и раньше не понаслышке был знаком с головной болью, но теперь ему казалось, что череп вот-вот расколется от давления изнутри. Ужасный жар и лихорадка лишали его сна, делали мучительными каждый вдох и вдох. Глаза выкатывались из орбит, иссохший язык приклеился к небу, но, даже при желании, он вряд ли смог бы полноценно проглотить хоть немного жидкости. Вместе с тем, начинало болеть и все тело - все его мышцы, кости и суставы. Он представлял, как в его сердце созрела капсула с чумным ядом, и, лопнув, разнесла отраву во все части тела.
   Иногда он проваливался в беспамятство, иногда видел грёзы - не спал, но скорее, бредил наяву. Вновь и вновь проходил он дороги своей жизни, полной борьбы и преодоления опасностей. Когда же разум возвращался к нему, он жалел о наступившем прояснении - ведь гораздо приятнее бредить, не чувствуя боль, не думая о предстоящей кончине. Гораздо проще в своих спутанных мыслях блуждать далеко отсюда, за пределами страждущей плоти. Он потерял счет времени, но в какой-то момент его скорбное уединение нарушил пришедший врач.
   Доктор осмотрел его тело, посчитал пульс и положил на голову холодный компресс, и вынес вердикт:
   - Увы, бесполезно делать сечение. Умирают от этого недуга сильные и молодые, что ж взять со старика? Тело ваше иссохло - в нем и капли свежей крови не найдется. Здесь наше искусство бессильно, не буду обманывать вас ложными надеждами. И святой отец вряд ли посетит вас для последней исповеди - мало среди них находится таких отважных. Оставляю вас с Богом. Ждите конца страданий и мыслите о жизни вечной.
   Когда врач ушел, Максимилиан почувствовал глубокую досаду. От сильного возбуждения чувств разум его прояснился - основательно и надолго, что было хуже всего. Милосердное забвение не хотело принимать его в свои объятия, и каждый час муки тянулся, как целый день. Не имея рядом с собой каких-либо собеседников, он принялся разговаривать со своей судьбой, при этом с уст его срывался лишь хриплый шепот.
   - Пусть стар я и немощен, но не всегда же я был таким! Помнишь, как забросила ты меня в ту дьявольскую бойню у нормандских стен? Стрела пронзила мне плечо, и наконечник ее застрял в ране... А дальше что? Клянусь, я извлек его собственноручно! И сам же залил рану кипящим маслом. Потому что знал - мне никто не поможет. Полковой хирург полег вместе с солдатами. Кипящее масло, или гангрена - выбор невелик! Боль от ожога, или боль ампутации... А после, едва проспав одну ночь, я бросился помогать своим однополчанам. И омывал их раны и перевязывал их - одной рукой. Так чему же ты, злая судьба, тогда хотела меня научить? Что всех нас ждет неминуемое... Был я отчаянным воином и желал умереть в бою, в седле, на бегу. Сраженным копьем, взбирающимся на осаждаемые стены. Так нет же! Прошел я три войны, схоронил всех свих однополчан. Вернула ты меня сюда, в этот жалкий городишко, и продлила мой срок до немощи и седин. Умираю я смертью презренной - не с мечом в руках умираю, и не вижу я взгляда врага своего. Умираю от какой-то заразы, в этом доме, как раненый пес, заползший в свою конуру. И нет у меня сил сражаться, нет со мной ни меча, ни кинжала. И нет у врага моего ни лица, ни тела, нет сердца, что смог бы я вырвать из его груди. Пробрался он в крепость тела моего, отравил реки крови моей, и теперь сжигает меня изнутри... Как же так можно, проклятая судьба? Всем перед смертью надо давать право на сражение. Лишь преступник не противится своему палачу и склоняет голову на плаху, но честный воин жизнь свою оканчивает борьбе... Думал я, так просто будет умереть, предать свою душу во власть вечности. Но нет, не дает мне покоя мой воинский дух. Не позволит он мне уйти в мир иной безмятежно...
   Откинув одеяло, он осмотрел свое изможденное тело. В верхней части правого бедра чернело выпуклое пятно чумного бубона. Еще одно, более мелкое пятно располагалось рядом с ним.
   - Всего-то два... А, вот и третий! - тихо прохрипел Максимилиан.
   Еще один след чумы обнаружился на внешней стороне бедра.
   - С этим будет совсем неудобно... Слава Господу, хотя бы не на спине...
   Пользуясь временным ослаблением лихорадки, он сполз с постели, и, не вставая на ноги, а, ползая и перекатываясь по полу, кое-как разжег в камине огонь и положил на дрова железную кочергу. Дотянувшись до стола, стащил с него кухонный нож с тонким лезвием. Очень долго он выбирал позу, в которой удобнее всего будет осуществить задуманное, при этом каждое его движение сопровождалось неимоверной болью. Казалось, что внутри его головы вместо мозга плещется кипящая смола. Наконец, он прислонился к стене и одним плечом - к шкафу, поднес нож к своему бедру.
   - Если бы только не дрожали руки... Господи, ведь пройдя все эти битвы, я стал почти что хирургом!
   Но руки ослабли и предательски дрожали, а точнее сказать - тряслись, перед глазами все кружилось и расплывалось мутными пятнами.
   - Глубже режь, не жалей, доктор-мясник! - подбадривал он себя.
   Наконец, собравшись с силами, он вонзил лезвие ножа в свою кожу, там, где чернело страшное клеймо болезни. Аккуратный надрез сделать не удалось - сорвавшееся лезвие рассекло воспаленный узел у самого края. От немыслимой боли его тело выгнулось через спину, голова ударилась об стену и нож выпал из рук. Глаза залил поток слез, руки и ноги бились в судорогах, но все же он успокоил себя, нащупал нож, подобрал его с пола и нашел в себе силы повторить попытку еще раз.
   И только после шести попыток, уже находясь на грани потери сознания, он рассек и вычистил все три пораженных узла. Истекая кровью, он подполз к камину. Прижигание ран каленым железом страшило его уже не столь сильно. Он надеялся, что это будет длиться недолго. Но из-за сильнейшей дрожи в руках и потери координации он много раз обжег себе ноги и живот, прежде чем смог направить раскаленный металл в необходимые точки. Кровотечение из двух меньших разрезов прекратилось, но на месте самого большого узла оставался разорванный край крупного сосуда. Перетянуть его тонкой нитью он был не способен, а накладывание жгута на всю ногу грозило ее полным омертвением.
   - Может, стоит избавиться от дурной крови? - простонал он, глядя на то, как из сожженной раны струится темно-красный поток. - Нет, пожалуй, она так и вытечет вся!
   Ему уже было не на что надеяться, но в момент отчаяния он повернул голову в бок и заметил лежащий на полу огарок свечи с коротким фитилем. Еще множество мучительных усилий потребовалось для того, чтобы дотянуться до свечи, зажечь ее от камина и залить рану расплавленным воском.
   И вдруг, он осознал, что ему уже совсем не больно.
   - Неужели я умер? - беззвучно проговорили его губы. - Так отчего же не проваливаюсь я сквозь землю, или не мчусь к небесам?
   Но душа его оставалась на месте. Только собственные мысли стали чужими, и тело показалось не своим - словно только что он оперировал не себя, а кого-то из боевых товарищей. Суть произошедшей метаморфозы заключалась в том, что он достиг крайней границы восприятия боли, за которой его тело лишилось всякой чувствительности. Он понял, что теперь ему остается только одно - лечь и постараться уснуть на окровавленном полу.
   Перевернувшись на бок, он заметил, что из его бессильно раскрытых губ вытекает струйка крови.
   - Неужели все и закончилось? Борьба была напрасной...
   Он знал, что если чума поражала легкие, и начинался кровавый кашель, то смерть была практически неизбежна. Обычно болезнь в таких случаях начиналась по-иному, но одна форма ее течения могла переходить в другую.
   - Так зачем же я вершил над собой все это истязание? Опять ты, проклятая судьба, издеваешься надо мной. Каждое мгновение, с рождения и до могилы вводишь в обман - и не даешь даже спокойно почить. Будь же ты проклята, судьба, - нечестивая мировладычица!
   Но кашель не начинался, что казалось странным. Осторожно пошевелив языком, он нашел причину кровотечения - во время операции от боли и судорог он до крови искусал себе язык и губы.
   - Значит легкие целы... Но мне уже все равно. Клянусь, это самая нечестная битва в моей жизни...
   Стоило только закрыть глаза, и попытаться расслабится, как его моментально охватило черное забытье без каких-либо сновидений.
   Его разбудили пришедшие в дом могильщики. Словно от куда-то издалека доносились их голоса, а Максимилиану казалось, что лежит он на дне глубокого колодца, отдаленный от всего мира и не доступный для прочих людей. Но вскоре он ощутил, что его перевернули на спину и перетащили в середину комнаты. С трудом и неохотой открыл он глаза, но ту же закрыл их, оттого что свет показался ему ослепительным. Он попытался что-то сказать, но понял, что больше не владеет своей речью - только глухое шипение донеслось до слуха могильщиков.
   - Смотри, да он жив еще! - удивился один из них.
   - И какой в этом толк? - напарник развел плечами. - Кончается старик, давай погрузим его с прочими.
   - Перекрестись, душегуб! Пусть умрет он в доме своем, а не на костре, в окружении трупов.
   - Не приходить же нам сюда во второй раз! Сколько можно? Ударим по голове, сократим его мучения.
   - Да брось ты его! Еще закашляет, обрызгает тебя кровью...
   - И такое со мной бывало. Но после тюрьмы ни одна зараза ко мне не пристает.
   - Вот-вот, я и сам удивляюсь. Столько людей передохло, таскаем мы с тобой всю эту мертвечину, а сами вполне себе живы.
   - Сам сатана на нашей стороне, не иначе. Они мнили себя благополучными - их время прошло. Пусть сдохнут все судьи и вельможи, все канонники и прокуроры, тогда настанет наш черед заявить о себе...
     - Но это же не судья и не вельможа - просто несчастный старик, на последнем издыхании. Оставь же его в покое...
   Когда голоса могильщиков удалились, Максимилиан вновь остался наедине с собой - в темноте и бесчувственном покое. Слух его потерял остроту, открыть глаза он по-прежнему не мог. Лежа на спине и раскинув руки, он словно плыл на границе между мирами, то удаляясь от Земли, то возвращаясь в ее пределы. И в одной стороне его ожидала угасающая жизнь в теле, искалеченном болезнью, а в другой - неизвестность. Столь заманчива была эта неизвестность, что он невольно устремлялся к ней всеми мыслями. Ведь она скрывала в себе многое, если не сказать - бесконечное - и среди этой бесконечности наверняка были шансы на счастье и благополучие, была возможность обрести свет и покой. А душа его, словно подвешенный маятник, раскачивалась между мирами, и не находя в себе больше сил, он предал ее в руки своей судьбы, и участь свою предоставил решать Господу. Теперь от его воли и желаний больше ничего не зависело - он сполна воспользовался дарованным ему правом на последнее сражение.
  

VI. В ЗАМКЕ ОТСТУПНИКА

  
   Дни текли унылой чередой, из соседнего зала доносились пьяные крики и смех, а погрузившийся в беспросветную меланхолию Даан часы напролет сидел на подоконнике у высокого стрельчатого окна. Его наблюдательный пункт располагался в башне, венчающей Кастель де Конинг, верхние ярусы которой возносились выше крепостной стены. Сквозь окно, забранное квадратами и шестигранниками зеленоватого стекла, он созерцал простирающийся внизу город. Солнце вставало над левым берегом, и на лицо его падала сетчатая тень от свинцовой оплетки стекла. Далее тень, заменявшая часовую стрелку, сползала на пол, укорачиваясь и описывая дугу, она скользила по каменным плитам, а в полуденный час - простиралась на стене под окном.
   С утра до ночи он смотрел сквозь ажурное плетение стекол, наблюдая за происходящей в городе трагедией. Замок, давший ему приют, стоял на самом краю Иеронимова квартала, и примыкал к окружающей его стене. Он не был высоким - основное строение включало всего два яруса, только его краеугольные башни возвышались над стенами квартала. Из восточного окна был виден внешний город. Когда время перетекало за полдень, Даан переходил к противоположному окну, выходящему на внутреннее пространство квартала.
   С одной стороны от стен он видел приумножающееся число работников и воинов, суету уполномоченных магистрата. Квартал зачем-то обносили глубоким рвом, к которому подводился поток воды из русла ближайшего канала. Там же служились бесчисленные молебны, коленопреклоненные монахи заклинали чуму от проникновения в город. Напротив ворот был сколочен и установлен заградительный крест таких размеров и такой основательности, что Даан всерьез опасался, не хотят ли на нем и вправду кого-либо распять.
   С другой стороны простиралось царство ужаса и смерти. Черные силуэты чумных врачей, грохот телег, везущих мертвые тела, крики заразившихся и стоны умирающих...
   Были там и другие жители, испуганные и озлобленные - в ворота замка не единожды стучались, в окна кидали камни и даже выбили несколько элементов витража, но вскоре улицы опустели. Временные обитатели оружейных палат дождались истечения своего срока и были выведены из квартала, на их место для карантина заселили еще одну партию - на сей раз даже самые ленивые жители квартала покидали свои дома, ведь угроза была уже очевидной.
     Закатывалось солнце, прячась за отдаленную ограду квартала, на улицы опускались сумерки, окрашиваемые пламенем негасимых костров. В воздухе носился запах жженого дерева и серы, сквозь дымные облака просвечивал лунный серп, описывающий дугу на краю небосвода. Ночи сменялись днями, которым Даан уже потерял счет, оттого что все они были похожи один на другой.
   Его меланхолия углубилась настолько, что он уже был не рад своему избавлению от опасности. Испарились радость и легкость, сопровождавшие его первые дни жизни в этом замке. Тогда молодые люди проводили свое время в играх и беседах, устраивали танцы, забавлялись игрой на валторнах. Юноши фехтовали оружием изысканной работы и примеряли на себя зеркальные доспехи, дамы поочередно завивали друг другу новомодные прически, раскладывали пасьянс и карты Таро.
     Но вскоре Даан почувствовал, что питье крепкого вина, продолжавшееся с утра до вечера, до добра не доведет. Его друзья были только рады подобному положению дел. Но Даан с малых лет отличался особой чувствительностью - он был раздражительным и часто впадал в уныние, становясь жертвой своих же фантазий. Врачи говорили ему, что в его теле имеется явный избыток черной желчи, поэтому никакие радости мира не смогут развеселить его по-настоящему. Даже вино, божественный напиток, воспетый эллинами и римлянами, благословленный самим Спасителем, действовало на него не так, как на прочих. Вместо веселья он чувствовал уныние, начиналась мучительная скачка мыслей. И теперь он уже был рад пить одну только воду, черпаемую из источника внутри замка.
   Покинув стол, за которым не прекращалось веселье, он удалился в одну из башен и постарался найти себе занятие, чтобы хоть чем-то заполнить окружившую его пустоту. Он нашел струнный инструмент, напоминающий гиттерн, только причудливой древней конструкции. Натянув его струны и немного освоившись с их непривычным расположением, Даан убедился в том, что инструмент волне пригоден для игры незатейливых мелодий. Многие часы напролет он аккомпанировал своим мрачным мыслям, иногда в памяти всплывали слова его любимых кансон южных поэтов, тогда он начинал тихонько распевать, сопровождая пение скупыми аккордами:
  

Светлый цветок перевернут

Он на холмах и на скалах

Вырос под мертвые трели

Среди оголенных прутьев;

Зимний цветок - это наледь,

Может кусаться и жалить,

Но зелень моя весела

При виде увядшего зла.

Все в мире перевернул я,

Стали долиною скалы,

Гром отзывается трелью,

Покрылись листьями прутья,

Цветком притворилась наледь,

Стуже - тепла не ужалить,

И так моя жизнь весела

Что больше не вижу я зла.

  

Люди, чей мир перевернут

Словно росли они в скалах

Могут унять свои трели

Лишь под угрозою прутьев

Мутны их речи, как наледь

Каждый привык только жалить,

Тем больше их жизнь весела,

Чем больше в ней сделано зла...

  
   Помимо Даана и Альберта, в замке пребывали еще трое юношей и две девушки - все они были давно знакомы, все вели беззаботную, самостоятельную жизнь. Сперва их отношения оставались ровными и дружелюбными, они радовались независимостью своего существования и свободой. Наконец им удалось скрыться от ханжества и осуждающих взоров - предоставленные сами себе, они могли творить все, что только пожелает их юность.
   Первый инцидент, полусерьезный и полушутливый, произошел уже на третий день. Трудно было разобрать, кто излишне погорячился, и кто первым не сдержал себя, но в итоге завязавшегося спора Альберт подрался с одним из своих товарищей. Их поспешили разнять, но рыцарская честь требовала дуэли. Тогда им выдали легкие мечи, надеясь, что драться они будут не до первой крови, а до первого испуга. Немного крови все же пролилось - противник, пьяный настолько, что все правила дуэли утратили для него значимость, бросил меч в Альберта и слегка оцарапал его предплечье. В ответ на такую дерзость, Альберт, не менее одуревший от вина, ударил своего противника плашмя - на спине того остался багровый отпечаток в форме лезвия меча. Вскоре последовало долгожданное примирение, раздался взаимный смех противников над нелепой схваткой, и веселое застолье продолжилось.
   К тому времени Даан ходил уже словно не на своих ногах, и ему казалось, что находится он не воздушной среде, а под водой - так трудно было двигаться и управлять своим телом. Это состояние не проходило даже за ночь, тем более что ночами спать почти не приходилось из-за несмолкающего смеха и ругани.
   - Осуши еще один кубок, мессир Вейн! С такой фамилией сама судьба уготовала тебе эту радость, - пытались раззадорить его приятели.
     - Знаю я, что за жидкость плещется в Реке Забвения. Да вот это самый напиток!
   - Не доплыл к нам Харон - а мы и без него достигнем другого берега!
   Все происходило словно во вне, все события казались уже виденными в прошлом. Даан лежал на каменном полу башни, и ему мерещилось, что он висит над страшной чертой, и под ним пролегает граница между светом и тьмой, рубеж, отделяющий царства живых и мертвых. По правую руку - живой, встревоженный город, по левую - бездна, в которой затаилась сама смерть. И он пребывает здесь, словно страж на последнем рубеже, дрожащий от страха в предчувствии того момента, когда ледяное дыхание смерти падет на его лицо, когда зло, удерживаемое за последней чертой, разобьет все преграды и ворвется в город, набросившись на его ни в чем неповинных жителей.
   Если бы он был гигантом, таким огромным, как весь этот замок, он укрыл бы жителей за своей спиной, преградив дорогу чуме. Если бы чума обернулась стрелами, он подставил бы им свою каменную грудь. Но не дано ему подобной силы. Слабый и беспомощный человек, он может лишь сокрушаться и терзать свою совесть, видя, как болезнь все ближе подступает к внешнему городу. И не знает он средства, что очистило бы воздух и воду от чумного яда, и не знает способа изгнания этой отравы из человеческой крови. Не видит он чуму, ее семена, рассеянные в воде и почве, и вредоносные начала, вьющиеся над больными, а она, тем временем, пробирается незримыми путями, обходя все воздвигнутые преграды.
   Только слышны ее зловещие шаги - глухими ударами разносит звук неумолимой поступи. Ритмичные, не стихающие звуки шагов доносятся до его слуха сквозь каменные плиты замка. Идет чума!
   Или же это - всего лишь биение его сердца? Как птица, запертая в клетке, бьется юное сердце, сжатое отчаянием и страхом.
   Что же теперь в его силах? Только молитва и сострадание. И он молит Господа, взывает к Святым Небесам, просит избавить людей от напасти, пожалеть их ни в чем неповинные жизни. Слова молитв путаются у него на устах, латынь переходит в фламандский, псалмы перемешиваются с заговорами, и, все же, он молится искренне, от чистого сердца, от самых глубин скорбящей души, все силы его собраны в этой молитве.
   Он просит Святые Небеса не оставаться глухими к его мольбам и взирать на людей с такой же жалостью, с которой он смотрит на обреченный город, открывающийся взору с высоты башни. Он желает наполнить высоту Небес тем же состраданием, что живет в его душе. Если бы все Силы небесные встали на защиту рода людского, тогда чума была бы вмиг отброшена и раздавлена. Но день за днем небеса остаются безответными, и вокруг множится число страданий и смертей.
   Вера учит, что сам Господь страдал и умер на кресте, смертью своей искупив весь род людской. Но зачем же страдают больные чумой? Какую цену оплачивают они? Первородный грех или грех оскудения веры, нелюбовь народа к церкви, или же отступление самой церкви от святых заветов?
   Солнце прогнало луну прочь с небосвода, на пол пролился золотистый свет, он проник сквозь сомкнутые веки, возвещая о том, что начался еще один день. Держась за стены и притолоки, Даан вышел в зал и сел на скамью, приставленную к столу. Какая-то девушка, сидящая рядом с ним, пожаловалась на то, что вчера ночью Альберт бесцеремонно пытался ею овладеть. Альберт ответил прямо, не кривя душой:
   - Отчего же так скромно? Не пытался, а сделал, - все, что только желал.
   Даан впал в забытье, уронив голову на стол, сквозь сон откуда-то доносились женские крики и задорный смех...
   И пока его товарищи, в не меньшей степени ощущающие себя поставленными на край пропасти, безотчетно прожигали свою жизнь, Даан вконец измучил себя тяжелыми мыслями. Он пытался понять, что чувствует заболевший чумой и проникнуть в суть его страданий. За внешними проявлениями болезни его фантазия прозревала бездну нестерпимых мук.
   Тем временем, эпидемия все набирала обороты. Из зараженного квартала вывели большую часть здорового населения. Вторая партия эвакуируемых задержалась в оружейной палате на удвоенный срок, так как среди них обнаружились зараженные. Вместе со своими семьями больные были возвращены в покинутые ими дома. Срок изоляции продлили почти до целой недели - болезнь оказалась еще коварнее, чем можно было ожидать, длительное время она не давала знать о себе, а затем обрушивалась на жертву внезапным приступом жара и головной болью. Трупы перестали вывозить за пределы квартала - теперь их сжигали здесь же, на пустыре в одном из углов квартальной стены. Прах и обгоревшие кости ссыпали в предварительно вырытую траншею, длина которой росла с каждым днем. Земля, некогда приготовленная для рассады деревьев, теперь была усеяна пеплом и обломками костей.
   Над домами кружилось огромное количество ворон и орлов-могильщиков, раздосадованных тем, что к привлекающему их запаху добавлялся еще некий оттенок, свойственный чумной крови. По улицам расхаживали похожие на этих птиц доктора. Пауки оплетали густыми сетями окна и двери заброшенных домов. Вместо вымерших крыс наплодились новые, вдобавок к этому, появились какие-то мелкие грызуны с рыжей шерстью.
   Посреди всей этой темной мистерии он несколько раз видел фигуру смуглого и темноволосого юноши, неприкаянно блуждающего по зачумленным улицам - тот не был болен, но явно пребывал не в себе.
   Перейдя к окну, направленному в город, он стал свидетелем дерзкой выходки какого-то сумасброда.
   На глазах у изумленных солдат на заградительный крест забрался высокорослый человек в пестрой одежде и, схватившись за перекладины, повис на нем, и громогласно прокричал.
   - Молитесь больше, вижу, заступничество небесное нам помогает!
   Даан больше не мог смотреть на все эти ужасы. Он дал себе слово не подходить к окну, что бы за ним не творилось. Желая хоть как-то отвлечься от скорбных помыслов, он принялся обыскивать нижние помещения башни, в которые обычно никто не заходил. Вооружившись факелом, он обошел шкафы и полки, загромождавшие сырые комнаты с плохо обустроенным отоплением. Здесь ему удалось найти немало манускриптов с орнаментами и миниатюрами - все это наследство свидетельствовало о том, что когда-то здесь проживали ученые люди, но теперь оно хранилось в совершенно неподобающих условиях.
   В ответ на интерес своего товарища, проявленный к истории Кастель де Конинг, Алберт рассказал, что этот небольшой замок, некогда выставленный на торги, был куплен его родителями за бесценок у городских властей. Несколько лет он пустовал, а перед этим его владельцем являлся печально известный король Майндарт.
   Даан немало удивился этому имени - ведь он знал большинство королевских и герцогских семей окружающих земель и хорошо разбирался в генеалогии правящих династий. Ему никогда не приходилось сталкиваться с таким именем, да еще и в королевском сане. Так что же это был за король, раз имя его вычеркнули из истории?
   - Спроси любого жителя Лин-де-Марион - усмехнулся Альберт - все будут отмалчиваться. Что и говорить, темная эта страница в истории города. Великий обман и последовавшее за ним фиаско. Предано забвению имя короля Майндарта, остался лишь памятник, мхом поросший, да стопки книг в замке.
   - Но если был он королем - то где же его королевство? - с возрастающим интересом расспрашивал Даан.
   - Не думай, что было все столь серьезно. Вообрази себе сумасброда, правящего уделом где-то на землях Датского Королевства. Вся вотчина его - едва ли не меньше Герцогского Леса. Живет он в замке своем, предается каким-то бесовским изысканиям, только никого не трогает, дань уплачивает - и на том спасибо. У нас каждый третий правитель - тихий безумец, и к этому привыкли мы вполне. А каждый четвертый - буйно помешанный... Злая луна с ума сводит целые королевства. Но не таков был Майндарт! Однажды заявил он во всеуслышание, что является отпрыском крови престольной, и провозгласил клочок земли свой независимым королевством.
   - Что же дало ему право на такое заявление?
   - По правде сказать, был один прецедент. Короли, принцы... Знаешь же ты этих блудодеев! Они - мужья для всех жен, а иные - и жены для всех мужей. И во скольких городах страны своей они бы не жили - везде остаются их дети, незаконные и непризнанные. А еще, дети побочные и запасные - на случай внезапной гибели наследника. Одним из таких и был наш Майндарт. Голубая кровь дала о себе знать - был он статным и чертовски сообразительным, вот только разум его уклонился в опасную сторону... Понимаешь, о чем я речь веду? Увлекала его алхимия, теургия и прочее чернокнижничество. Не знаю, что за мятежные духи подсказали ему столь замечательную идею, но возжелал он создать свое королевство внутри датских земель, разогнать католических церковников, мешавших его изысканиям, и созвать в замок свой чародеев похоже, со всего света, даруя прибежище тем, кто гоним за свои черные дела. Представляю себе, какая была бы вакханалия! Прилетели бы к нему на метлах и на заступах, вылезли бы из-под земли, из разверстых могил, повсплывали бы из мутной трясины - ведьмы, еретики, демоны, кубиталы - вся нечисть, званная на пир отступника!
   - И сколько просуществовало новоявленное королевство?
   - На словах - где-то около нескольких дней. Сначала истинные правители тех земель слова Майндарта восприняли как скверную шутку, но когда увидели они, что замок его затворил врата и ощетинился копьям, поняли - совсем выжил из ума лиходей. А дальше... Сам знаешь, власть на расправу всегда быстра. Собрали войско, вытравили Майндарта из замка его, но тот умудрился бежать, и не только себя он унес из родных пенатов, но и прихватил с собой немалую казну, а также, свои богомерзкие рукописи.
   - Все, что слышу я, больше похоже на сказку. Какая же правда может за ней скрываться?
   - Да это и есть сказка! А кому нужна правда? Любит народ занятные истории. Вот и рассказывали о Майндарте такие вещи. А на самом же деле... Думаю, был он и вправду королевским отпрыском, не поделил что-то со своими родненькими, захотел собрать в свои руки всю власть, да не вышло - мятеж пресекли, и пустился он бежать, пока ноги целы. Долго бродил он по свету, пока не пришел в наш город. А как только пришел, так и понял - здесь суждено ему поселиться надолго. И чем ему в душу запал скверный наш городишко, понять я не в силах.
   - Как же представился он нашим властям? Ведь не так просто попасть в Лин-де-Марион, но еще сложнее - получить право на жительство. Тем более, был он поданным страны иной. Все знают, что норманны - народ не вполне дружелюбный.
   - Помогли ему в этом две вещи - золото и славно подвешенный язык. Назвал он себя королем, ни больше не меньше. Рассказал какую-то сказку о своем несправедливом изгнании, о том, что вторглись в земли его злые силы и сожгли там все подчистую. Так что ни домов, ни крестьян не осталось, один лишь голый пустырь... Что ж делать королю на пепелище, с кого собирать подати?
   - Неужели страдает наш магистрат подобным легковерием? Ведь короли просто так не шатаются по дорогам! Так и любой бродячий жонглер может поведать им о своей королевской крови.
   - Говорю же я, была особая стать у этого негодяя. Всем внушал он доверие - как глянешь на него, так и хочется преклонить голову. Да и о силе золота не забывай - у проходимца металла этого было с собой столько, что смог он купить целый замок, не столь давно выстроенный. Здесь продолжил он тайные изыскания, за что на голову свою навлек немалые подозрения горожан. Свидетельство тому - оставленные им манускрипты и лабораторный хлам.
   - Каков же был результат его занятий?
   - Да ничего особого, только из окна башни валил дым - то белый, то черный, то красный... Делал он какие-то снадобья, иногда продавал их аптекарям. Обращались к нему и за мелочью всякой, вроде плавления и окраски стекол. А народ - что только о нем не рассказывал! Какими только сатанинскими подвигами не отягощали его жизнеописание!
   - И давно было это? Он дожил до первой чумы?
   - Вот, здесь мы и дошли до самого интересного. Первое пришествие мора застигло его уже стариком. И решил он, что какие-то некромантические снадобья можно противопоставить чумному яду. Он и раньше занимался делами сомнительными, но тогда же он и вовсе осатанел. Много трудился он в подвалах замка, обворовывал тюремное кладбище, возился с трупами чумных. Говорят, даже кровь людскую пил... Но, собственно, как же без этого? На то он и злодей! И не знаю, что помогло ему, но нашествие болезни он пережил благополучно. А настигла его погибель всего через пару лет, по причинам совсем иным.
   - Умер он своей смерть?
   - Да уж, трижды своей! От своих собственных рук! Пришло время - и лишился он доверия магистрата. Ибо носят кувшин по воду, пока не разобьют. Нашлись люди, разоблачившие его темное прошлое. И если раньше он был связан с градоправителями каким-то подозрительным уговором, то теперь он бежал от своих обязательств, что и ввергло его в немилость.
   - Зачем только был нужен магистрату этот чародей?
   - Есть у меня на этот счет некоторые догадки. Что может полезного изготовить алхимик? Не золото же, в самом деле! Никто еще себя не озолотил, коротая часы над ретортой. Но есть прок и от алхимиков - для больных они делают лекарства, а для здоровых - яды. И последняя вещь в наши дни куда востребование!
   - Так значит, его довели до наложения рук на себя?
   - Окружили сей замок солдаты, потребовали выйти и сдаться. А потом - выломали двери, забежали в башню... А там лежал он уже бездыханным, с губами черными от некого яда. Замок подвергли обыску, изъяли какие-то склянки да пузырьки. Во так бесславно завершил свои дни самозваный король Майндарт. А каким же он был горделивым! Ни дать ни взять - сам Белый Бог. Стоял он в своем собственном свете, и собой любовался. Говорил, что поборет чуму. Но что может сделать дым с железом? А теперь на память об этом сумасброде остался один монумент. Еще до чумы призвал он славного мастера, дабы изваял тот его статую в нерушимом камне. Потрудился тот мастер на славу, поборол твердый гранит ради прихоти "короля". Видел статую на дворе замка? Выбили ей глаза, раскололи лицо, но тяжел и крепок был тот камень - на месте своем стоит она до сих пор.
   - А после? Похоронили его на тюремном кладбище, как и всякого бродягу?
   - Нет, не удосужились даже тело его презренное дотащить до тюремного оврага. Зарыли где-то здесь, в подвале или подполье. И многим его кости честные не давали покоя - оттого и пустовал сей замок. Пока отец мой не отважился его приобрести - мы же род не суеверный.
   После этого разговора Даан обратил внимание на установленную во внутреннем дворе статую - раньше она казалась ему ничем не примечательной. Странный предмет, венчающий голову запечатленного в синеватом камне человека, при подробном рассмотрении, оказался короной старого и чужеземного вида. Король был облачен в доспехи с плащом и опирался на длинный меч. На пьедестале была выгравирована надпись, не на священной латыни, но варварскими знаками рун, что еще были в обращении среди непросвещенных народов севера. Глядя на эту величественную фигуру, со следами умышленной порчи и разрушения, Даан не хотел верить, что она запечатлела мошенника и самозванца. Быть может, не так прост был этот самопровозглашенный король Майндарт?
   Из-за постоянного опьянения было очень трудно читать, но интерес Даана разгорался все сильнее. Собрав все силы своего внимания, он принялся изучать книги и рукописи, принадлежавшие загадочному хозяину этого замка. Вскоре он установил, что часть манускриптов принадлежит перу самого Майндарта, нередко упоминавшего в них свое имя в первом лице. Эти листы были исписаны тонкой латинской фрактурой вперемежку с рунами. Язык всех документов походил на диалекты, используемые в Ютландии и на Фарерских островах.
   Сперва Даан немого опешил, увидев столь темные и варварские письмена. Но не прошли даром годы его жизни под северным небом - напрягая до предела умственные усилия, основательно подорванные винопитием, он все же смог понять эту речь, хотя бы в общих чертах.
   Чтение манускриптов открыло ему глаза на истинный род деятельности их автора. Альберт был прав, когда высказывал свои подозрения на счет ядов. Если верить тому, что написано, несостоявшийся король Майндарт был поистине гениальным отравителем. Труды его были посвящены исследованию ядов различной природы. Он выделял их из растений, минералов и животных, а некоторые - создавал сам, прибегая к спагирическому искусству. В ход шли насекомые, змеи и пауки, болезнетворная вода болот, взвеси металлических порошков, киноварь и арсенит, глет и сурьма, различные сульфуры и купоросы. Он описывал наиболее пригодные в своем деле растения - цикуту, белладонну, амброзию, вороний глаз, белену, волчье лыко и прочие травы, которые природа наделила смертоносными соками. Использовались так же ядовитые грибы и плесень. Среди прочих ядов особое внимание уделялось тем, что лишали человека рассудка, насылая на него видения - таковы были эссенции мака, белены, мухомора, порошок из спорыньи.
   Даан убедился в том, что природа всячески содействует отравителям - ведь вся Земля буквально сочится ядами, из любой субстанции и стихии можно извлечь ее смертоносную сущность.
   По-видимому, изготовление ядовитых снадобий было востребованным делом. Заказчиками в данном случае являлись люди весьма высокопоставленные. В самом деле, проще было отравить одного сумасброда из соседнего герцогства, нежели развязывать междоусобную борьбу. Проще было свести в могилу провинившегося чиновника, нежели устраивать над ним затяжной суд. А использование дурманов, вызывающих страшные видения, и вовсе граничило с колдовством - отравленного таким способ человека можно было убедить в том, что он стал жертвой сверхъестественных сил. Можно было необратимо ослабить мышцы, либо наоборот придать им чрезмерный тонус, парализовать человека, сохранив при этом его жизнь. Можно было отнять у него память и волю, вызвать приступ спорадического безумия, сделать его послушным и поддающимся любому внушению. Сильные превращались в немощных, отважные - в запуганное ничтожество, умные и рассудительные уподоблялись больным с врожденным идиотизмом. Поистине, дело отравительства имело важнейшую значимость для государства.
   Майндарт неплохо справлялся со своими обязанностями, обеспечивая магистрат Лин-де-Марион ядами на любой вкус и цвет. И за это он был оберегаем властями, как ценнейший работник санитарной службы. Но во время первой эпидемии чумы мировоззрение ученого отравителя изменилось коренным образом. "Весь мир во мне обращен" - признавался он в одной из памятных записей. Он понял, что ни какая политика, ни какие интересы государства или города не могут оправдать столь коварное истребление граждан.
   На один миг Даан отвлекся от чтения. Осознание того, что за документы попали ему в руки, заставило его похолодеть от страха. Глупые, безграмотные приставы! Совершив обыск после самоубийства хозяина, они не сочли важным прочесть его бумаги. Или, даже не смогли - вряд ли здесь хоть кто-то разбирается в языках Дании и Скандинавии. А вместе с тем, эти бумаги откровеннейшим образом компрометировали городское правительство. В них даже значились имена некоторых жертв - как правило, политиков и представителей духовенства.
   Вернувшись к чтению, Даан убедился, что недавнего злодея постигло запоздалое раскаяние. Впрочем, злодеем он себя и не считал - ведь изготовление ядов было столь распространенным делом, что ценилось наравне с врачебной деятельностью. Но, глядя на то, как сама природа истребляет людей, словно расплодившихся крыс, в огромных количествах, используя для этого сильнейший и совершеннейший яд, он задумался о том, что в жизни им был выбран неверный путь. Тогда он пожелал посвятить себя исключительно благому труду. И замыслил ни что иное, как отравление самой чумы.
   "Да будет мной обретен яд, что сможет убить Его Величество Чуму" - записал он своей хронике. И в этом желании не было ничего странного - Майндарт действительно представлял себе чуму как нечто живое и одушевленное. Все дело в том, что он исповедовал еретическое учение, согласно которому первочеловек был сотворен не на земле из праха, а в воде, точнее - под водой (и создан не Господом Богом, а неким сверхъестественным духом более низкой градации). И так, тело Адама, по его представлениям, было изваяно из донного ила в совокупности с окружающей его влагой. Поэтому, в человеческом теле пребывает столь много жидкости, и сосуды его полны кровью, а органы пронизывают гуморальные соки - все это воплощение элемента Воды. От Земли, еще одного элемента, произошел его твердый остов и плоть. Элемент Воздуха пребывает в нем в малом количестве - он заполняет легкие и лакуны костей, а также, производит живительную "Пневму". Элемент Огня явлен в виде "organisk eldur" - органического пламени, медленно тлеющего во всем теле и поддерживающего его внутренний жар на должном уровне. Усиление этого жара является лихорадкой и дает начало болезненным процессам тления.
   На первозданную землю человек вышел из древнего океана. Но в момент его сотворения эти воды не были пусты - в них обитало множество элементарных духов. И человек навсегда унес их с собой - вместе с водами того океана, что стали его кровью. Теперь эти духи блуждают по его сосудам, пребывая в своей родной среде.
   От чтения такой трактатщины Даан почувствовал, что ему становится немного не по себе. Ведь речь шла о каждом человеке - и о нем в том числе. Не слишком приятно было думать о том, что в крови его обитает какая-то нечисть - хоть он и существовал с ней всю жизнь.
   После долгих и запутанных рассуждений, Майндарт пришел к выводу, что само человеческое тело может вырабатывать яд, изгоняющий чуму. Иначе не было бы случаев самопроизвольного выздоровления. В самом деле, не сгорает же солнце в своем огне? Но свет его опаляет человеческую кожу и сушит листья деревьев. Так и яд, зарождающийся в человеке, не вредит ему, но действует лишь на тлетворных духов болезней.
   "То, что ищу я, скрыто во мне самом" - таков был его непреклонный вывод. Далее следовали еретические и оккультные рассуждения о манипуляциях с кровью. Отчего-то Майндарт сокрушался по поводу того, что искусство алхимии не в силах искусственно создавать человеческую кровь. Что бы ни говорили проповедники, но вино остается вином. А кровь - воистину сверхприродная и неповторимая субстанция.
   После множества изысканий, не отличающихся осторожностью и благочестием, он пришел к выводу, что кровь переболевших чумой должна обладать особой силой, ибо в ней содержится большое количество яда, направленного против болезни. Но как выделить его в чистом виде? Увы, все попытки остались безрезультатными.
   "Против духов и яд должен быть духовным - тончайшей, незримой природы. Не удержать его в моей реторте. И ни один из нас не поделится с ближним своим спасением, покуда мы не постигнем мистерии, что вершатся в крови человеческой...". Но побочным результатом его опытов стало одно интересное наблюдение - он обнаружил, что порошки некоторых природных минералов обладают хорошим ранозаживляющим действием. В его трудах приводился рецепт мази, пригодной для врачевания телесных язв - в том числе и тех, что остаются после чумы.
   Если бы Даан был трезв, то он постарался бы разобраться во всей этой чертовщине. Но состояние его было столь плачевно, что он не осилил чтение всех бумаг. Буквы расплывались и плясали у него перед глазами. От всего прочитанного становилось жутко, но логики, руководившей изысканиями чернокнижника, понять он не мог. Единственное, что стало для него очевидным - так это истинные причины впадения Майндарта в немилость властям. Все дело заключалось в том, что он отрекся от своего прежнего дела, вместо убийственных снадобий попытавшись изготовить лекарство.
   Между тем, окна притягивали его, как магнитный камень, влекущий к себе железо. Страшно было смотреть сквозь них, и все же он не удержался. Забросив чтение, он вернулся к своему наблюдательному пункту наверху башни. Самые его худшие предчувствия оправдались с лихвой. С утра до ночи трудились могильщики, почти все здоровое население покинуло квартал, остались только больные и умирающие. Врачи все реже посещали зачумленные дома, не надеясь на выздоровление пациентов.
   Даан увидел, как один очумевший мужчина взобрался на пожарную вышку и стал выкрикивать оттуда страшные богохульства. Очень скоро его сразила метко пущенная из арбалета стрела. Теперь уже боролись не только с болезнью, но и с больными.
   По-видимому, в один из дней строго запретили выпускать из квартала кого-либо, кроме врачей и могильщиков. Сразу же обнаружились жители, замешкавшиеся с бегством, по непонятным причинам. Двое пожилых людей, выглядящие здоровыми, по крайней мере - свободными от чумы, приставили к стене квартала лестницу и попытались взять ее штурмом. На их действия обитатели внешнего города ответили так же по-военному - на головы беглецов посыпались камни. Оскорбленные и израненные, они скрылись в глубине квартала, а им вослед все летели булыжники.
   К вечеру у стены квартала появился больной, с великим трудом притащившийся сюда из своего жилища. Он проклинал горожан за то, что его вместе со многими другими заперли в чумной ловушке, и грозился сделать все возможное для того, чтобы распространить болезнь за пределы квартала. Но такая возможность была уже учтена - внутренние воды квартала св. Иеронима отрезали от прочих каналов города, так что, травить их можно было сколько угодно. На всякий случай, больного отогнали от стены громогласным выстрелом из пороховой пушки. После этого происшествия Даан уже боялся подходить к окну - ведь теперь и он мог стать мишенью для стрел или картечи.
   На утро следующего дня его разбудил Альберт. Теперь это благородный юноша больше напоминал скотину, - тяжеловесного быка с покрасневшими, вытаращенными глазами. Заплетающимся языком он сообщил, что к полудню все должны собраться в главном зале на втором этаже и раздеться донага - необходимо произвести взаимный осмотр на предмет следов болезни.
   Даан не смог понять, зачем нужно это мероприятие, ведь раньше появления всяческих петехий и бубонов человека сражала головная боль с сильной лихорадкой.
   В назначенный час он оказался в окружении нагих юношей и девушек. Тем временем, Альберт предвкушал начало славной оргии, впившись взглядом в бледные тела девушек, их тонкие ноги и едва заметные выпуклости бюста. Даан удивлялся нелепости всего происходящего, ему казалось, что они собрались здесь на какой-то языческий праздник - вот-вот начнется круговая пляска. Тем не менее, он тоже стал раздеваться. Сперва он стоял в темном углу, затем подошел к окну, выходившему на внутреннее пространство квартала. На него упал свет из окон противоположной стены. Обнажаясь до пояса, он стягивал с себя рубаху и немного запутался в ее рукавах. Наконец, белая ткань упала на пол. Сразу же он увидел, как изменилось лицо стоящей напротив него девушки. Она закрыла глаза ладонями и пронзительно закричала. Все прочие отшатнулись от него, Альберт, как и был, в костюме Адама, схватился за приставленный к стене меч.
   Даан опустил взгляд и увидел на своей груди два темных пятна - словно брызнули чернила на белый холст его кожи. Казалось, что на груди его расцветают черные знаки смерти.
   - Нет, нет, не может быть! Ведь у меня не было лихорадки! - прокричал он. - Оставьте меня!
  

VI. ВСЕСОЖЖЕНИЕ

  
   В тот день, как и много дней прежде, уставший и непомнящий себя от горя студент Матиас Нермейгер бродил по улицам квартала св. Иеронима, у него на глазах обращавшегося в преисподнюю. Он уже не знал, куда ему стремиться, кому помогать, чьи смертные муки пытаться облегчить, кого утешить последним напутствием. В окружающих домах больше не оставалось здоровых людей, да и он видом своим напоминал чумного, только все его движения были крайне медлительными. Бродя по улицам, он заметил, что стены многих домов покрыты смолой - но это средство борьбы с чумой было ему незнакомо и вызвало удивление.
   Обходя внешний край квартала, он нашел еще одну жертву, и решил, что могильщики ограбили этого человека, сорвав с него рубашку. Но когда он наклонился к лежащему на мостовой юноше, то обнаружил, что в теле его еще бьется жизнь, а лоб прохладен, что исключало чумную лихорадку. Впервые за последние дни Матиас испытал неподдельную радость. Теперь можно было опустить шарф, которым он предусмотрительно закрыл лицо. В последующее время он приложил все усилия для того, чтобы привести в чувства израненного юношу.
   Бедняга не мог встать и лишился дара речи - слова вертелись у него на языке, только он никак не мог употребить их по назначению:
   - Небо обратилось... Не могу отнять сан... Стене страшно больно... - одни невразумительные фразы срывались с его губ.
   Из множества перепутанных слов, Матиас понял, что юношу выбросили из окна замка, теперь у него болит спина, и он не может пошевелиться, боясь, что его кости серьезно повреждены. Матиас осторожно перевернул его на бок, прощупал ребра, мышцы спины и позвонки. Вся кожа была иссечена ранами и кровоподтеками - юноша упал из окна вместе с закрывавшим его стеклом. Проверка пульса показала, что его сердце не только бьется учащенно, но еще и дрожит, временами сбиваясь с ритма. Но серьезных повреждений обнаружить не удалось, к тому же шея принимала правильное положение, голова не склонялась набок. Одним резким рывком Матиас оторвал его от земли и перевел в сидячее положение. От неожиданности его пациент закричал, и, наконец, обрел нужные слова:
   - Уйди прочь, добрый человек, у меня - чума!
   - Ни за что не поверю. - рассмеялся Матиас. - И вообще, довольно претворяться. Не боль и не раны парализовали тебя, но твой страх. Сбрось его и ступай со мной.
   Не веря в то, что он остался цел, Даан осторожно попробовал подняться на ноги. Было очень больно, и голова кружилась еще сильнее прежнего, и все же, ему удалось обрести равновесие и устоять на ногах. Бросив взгляд на свою грудь, он убедился в том, что пятна по-прежнему на своем месте.
   - Ты видишь на моей груди эту страшную печать? - вопросил он своего благодетеля.
   - Потемнение - лишь на поверхности. Нет ни опухолей, ни язв, ни зараженной плоти. Чума не поселилась в твоей крови, и не травит тебя своим ядом. - заключил Матиас спокойным тоном.
   - Но как же такое случилось? Я так боялся чумы, и вдруг, увидел, что пали на меня ее зловещие следы.
   - С этим надо еще разобраться. Вспомни, не получал ли ты в это месте ушибов? А не то я буду вынужден предположить одну удивительную вещь: кажется, что ты получил стигматы, как святой Франциск, который покровительствует восточному кварталу. Только раны твои не кровоточат, ибо вся кровь излилась под кожу.
   Даан не мог определенно ответь на этот вопрос - слишком сильно затмевало его разум в последние дни обильно выпиваемое вино. Отнюдь не сразу ему вспомнилось, как он попал под избиение охваченных безумием горожан. Мысль о стигматах весьма увлекла его:
   - Но ведь тот был великим подвижником и скорбел о ранах Христа, за что и удостоился небесной милости - скромно возразил он собеседнику!
   - Подозреваю, что скорбел ты не меньше, думая о тех, кто болен чумой. Чем не подвиг? Воображение может сыграть с нами очень злые шутки - и обычный синяк заставит принять за печать чумного недуга.
   - Так что ж, я не болен?
   - Пока что нет, друг мой. Но это не дает ни каких гарантий. Здесь сами камни источают заразу. Ты слаб и обескровлен. Но пойдем же со мной, живым - к еще одному живому.
   Матиас накинул ему на плечи свой плащ, и повел прочь от замка, подставив свое плечо. По дороге он рассказал о том, что ему удалось найти в одном из домов умирающего от чумы старика. Но его болезнь удивительно затянулась - и, если только в это можно поверить, - кажется, что он выздоравливает. На его теле обнаружились страшные раны от изуверской операции, которую он выполнил собственноручно. Грамотный врач сделал бы сечение гораздо аккуратнее, но старик руководствовался иным соображением - чем глубже рана, тем надежнее результат. К удивлению всех врачей, он пережил тяжелую кровопотерю, и теперь его организм медленно избавлялся от недуга.
   Максимилиан встретил их, полулежа на своей кровати - он был еще очень слаб, хотя уже и поднимался на ноги, его организм начал принимать пищу. Даан испугался вида его лица, настолько изможденного, что с закрытыми глазами оно казалось неживым. Но когда на нем загорался лукавый огонек взгляда, становилась ясно - этот человек намерен жить всем смертям назло. Старик шутил и ругался, проклиная городские власти за бесчеловечное отношение к больным, которых заперли в этих стенах как крыс в отравленной западне. Увидев нового человека, он настрого запретил приближаться к его кровати, опасаясь того, что еще может быть заразен.
   Увидев на столе кувшин с водой, Даан бросился к нему, но замер, держа его в руках. Матиас протянул ему свою фляжку и уверил его, что пить можно без опаски - всю воду он подолгу кипятит в котле, дабы выпарить из нее вредоносные начала. Этот способ был известен еще со времен древней юстиниановой чумы, но мало кто к нему прибегает ныне - из-за постоянной нехватки дров.
   - Боже мой, неделю или больше, губы мои почти не знали воды, а одно лишь кислое пойло, что зовется вином! - Даан был обрадован вкусом чисто воды.
   - Недельный отказ от воды в пользу вина - пост воистину строгий, - усмехнулся Матиас. - Кому такое под силу? Разве что, бенедиктинскому монаху! Однако тебе он мог пойти и на пользу. Неведомо отчего, но пьяные падают часто, а кости ломают редко.
   Вдоволь напившись воды, Даан почувствовал слабость, точнее говоря - расслабленность, и стал засыпать, сидя за столом в деревянном кресле. Но Матиас потревожил его для проведения мучительной и все же необходимой процедуры. Он обработал его раны, промыл их винным спиртом, извлек из них мелкие осколки стекла и перевязал, закрыв их широкими листьями черемухи. После таких манипуляций раны заболели еще сильнее, Даан понял, что заснуть ему теперь удастся не скоро. Тем временем, Максимилиан все настаивал, что им не стоит слишком долго находиться в его комнате и посоветовал им перейти в соседнюю пристройку на дворе, где когда-то жили его дети с семьями.
   Перейдя в другое помещение, Даан занял кресло, он закутался в плащ и откинул голову на спинку. Матиас опустился на низкий раскладной стул - его тоже одолевала усталость, периодически напоминала о себе перенесенная травма головы. Но из всех собравшихся здесь он оставался наиболее работоспособным.
   - И вот, нас здесь трое. Больных, искалеченных, но все же - живых. И двум из нас грозит заражение, а третьему - смерть от слабости тела. Но не будем предаваться унынию. Пусть мы в ловушке, но рано еще опускать знамена. Быть может, отсюда есть выход. Хотя, я обошел весь квартал и убедился в том, что снаружи заделали все щели и потайные ходы. Основательно же подошли градоправители к борьбе с мором!
   Завязался разговор, каждый из присутствующих рассказал свою историю. Только Даан не смог понять, что заставило Матиаса оставаться все это время в чумном квартале. Ведь в городе у него оставалась сестра, за судьбу которой он беспокоился. Квартал часто посещали врачи, среди которых были его знакомые и учитель - они могли бы в любой момент вывести его с собой. Но на этот счет Матиас лишь смущенно отмалчивался. Но вскоре стало понятно, что он не хочет видеться со своей сестрой, боясь заразить ее. Таким образом, он, вполне сознательно сам устроил себе карантин, но при этом не отсиживался все время в опустевших оружейных палатах, а периодически навещал выздоравливающего Максимилиана - до того потряс его этот случай.
   Удивительным казалось и то, что Матиас не был врачом. Он еще не окончил образование, хотя учился в прославленном университете города Авиньона, изучив тривиум "Artеs sennocinalese" и квадривиум "Ars reales". Однако, словно незаконнорожденная дочь, Медицина была изгнана из семейства "Свободных Искусств". Чтобы выучиться на врача, требовалась дальняя поездка в Монпелье или Салерну. Но Матиас сумел получить желанное образование и на своей родине, и, вернувшись в Лин-де-Марион, продолжил обучение под частным руководством доктора ван Мааре, и ассистировал ему в уходе за больными. По собственному признанию, его компетенция находилась скорее на уровне банщика, выполняющего элементарные процедуры - лечение холодом и горячим паром, массаж, растирание кожи бальзамами, влажные и дымовые ингаляции и прочие банальности. Но богатая библиотека наставника познакомила его со множеством медицинских трактатов, наследием греков, арабов, римлян, халдеев, так что он все же не был безграмотен во многих вопроса борьбы с недугами.
   Обнаружив рядом с собой знающего человека, Даан поспешил узнать от него мнение академической науки об истинных причинах чумы, хотя сам был крайне утомлен и не мог отойти от пережитого потрясения. Матиас тяжело вздохнул - этот важнейший вопрос не был разрешен в полной мере, оставалось слишком много и разногласий и оторванной от жизни абстракции.
   - Первопричина, как и всегда, скрывается где-то в мире небесном. - начал он свою импровизированную лекцию. - Что же касается причин земных, то здесь есть три взгляда. Первоначала чумы разными учеными именуются контагиями и миазмами. Одни считают, что болезнь распространяет чумные миазмы - тонкие парообразные истечения, возносящиеся над водой гнилых болот и сквозь трещины в грунте. Они имеют теллурическую природу и разносятся очень быстро, отравляя воду и воздух. В доказательство приводилось, что признаком близости чумы является тяжелый запах - такой же, какой стоит в домах заболевших. Много бывало таких случаев, когда крестьяне среди бела дня ощущали порыв ветра, приносивший удушливые миазмы, после чего начинались эпидемии. Но другие ученые говорили о семенах болезни, именуя их контагиями. Предполагалось, что это мельчайше частицы, которые могут надолго сохраняться в почве, как и в телах умерших и способны прорости спустя много лет - оттого и придают огню их останки. Это же начало, незримые контагии, возникают в организме заболевших и предаются здоровым - поэтому нередко страдают те, кто вызвался ухаживать за больными, если у тех открывается кровавый кашель.
   - Не вполне понимаю, что же все-таки ближе к истине - представление о семенах, или тлетворных миазмах - смутился Даан.
   - В том-то и дело, что истинная природа недуга неизвестна. Но Доктор ван Мааре придерживается учения о контагиях. Он утверждает, что семя чумы переносятся из одного места в другое и производит самоумножающийся яд. А миазмы должны быть легки и невесомы - они разносились бы по воздуху. От них пытаются защититься, перебивая их другими запахами. Вот почему в маске врача заключены благовония, а простые горожане носят с собой букетики полевых цветов. Только доктор считает, что одними благовониями тут не поможешь. Есть некое вредоносное начало болезни, которое попадает в организм, например, с водой или пищей - точно это неизвестно. Но обоняние здесь, скорее всего, не причем.
   - Гипотеза очень интересна, только не разумею способ, коим образуются контагии. Кажется, я еще не вполне протрезвел.
   - Здесь и трезвый ум заходит в тупик. Никто их не видел, но свойства их определяются по акциденциям. Они прилипчивы, сохраняются в воздухе при обычном тепле, но гибнут от сильного жара и, быть может, холода. Римские врачи предположили, что повальные болезни передаются от животных к животными и человеку с некими сущностями, которые именовали "contagium vivum", если хотите - "живой заразой". Мы и взяли на вооружение этот термин.
   - Каково же их телесное действие?
   - В теле нашем протекают уравновешенные процессы обмена тепла и холода. Избыток тепла и влаги, мы знаем, порождает тление. Контагии множатся от избыточного тепла, жара, что охватывает больного.
   - И всякий больной становится опасным для окружающих?
   - Крестьяне давно заметили, стоит лишь в мешок с яблоками попасть одному порченому плоду, вскоре эта напасть передается и на все остальные. Это и есть контагия, только в мире растений. Так передается заражение плесенью, из одного озера в другой могут попасть и разрастись в нем зловредные водоросли. Что же касается чумы, то наиболее контагиозны те, у кого начинается кровавый кашель. Если ухаживать за больным бубонной чумой и себя содержать в должной чистоте, заражение маловероятно. Иначе, не легко пришлось бы чумным докторам!
   - Теперь картина уже яснее... Но, боже мой, я опять не пойму, состоятельны ли в таком случае, представления о миазмах?
   - Честно признаться, мне и самому трудно во всем этом разобраться. Нелегка схоластика медицины! Ибо она истолковывает вещи абстрактные и незримые. И я имею дерзость усомниться в миазматическом происхождении моровых болезней. Все же, представление о контагиях мне ближе и понятнее.
   - Всеобщему отравлению миазмами противоречит удивительная избирательность чумы. Мне кажется, что есть люди, подверженные ей, и есть - словно от нее заговоренные. Но не думаю, что дело здесь в колдовских заговорах.
   - И не в моральных и качествах человека, даже не в его благочестии. Известна всем живучесть могильщиков - за образец благочестия их не сочтешь никак. Болезнь слепа и неразумна, но в ее движении от дома к дому, от города к городу, есть некие законы, нами не постигнутые. Что тут поделать, в царстве природы нет места для идиллии. Есть лишь ожесточенная борьба различных потоков жизни. Даже крысы - гораздо более живучий народ, нежели мы. Удивляет их сила и плодовитость. У них есть свои короли, есть и армии
   - Сколь быстро избавились горожане от кошек, так сразу же расплодились и крысы. Как-то, глядя из окон замка, увидел я идущую по улице кошку. Верно - одну из последних. Какое же грациозное творение! Вспомни, друг, с каким ожесточением их истребляли. Как же, кошка - приспешница дьявола, демон-спутник, сопровождающий ведьму... А после - молился народ и расшибал лбы в поклонах, отчаянно прося пощадить урожай. Кажется мне, что от расплодившихся крыс пострадали не только закрома и амбары. Быть может, они как-то связаны с эпидемией? Ведь заражают человека ликантропией бешенные собаки и лисицы...
   Матиас неожиданно вскочил со своего шаткого стула и вскрикнул:
   - Боже мой, как же раньше я не догадывался! Ведь помним мы невиданный крысиный мор, пронесшийся по городу. Сперва чума охватила крыс, когда же этих тварей не хватило для удовлетворения ее голода, тогда набросилась она и на людей!
   - Но ведь крысы вездесущи! И если они разносят с собой заразу, и передают контагии, то спасения от них нет. Ведь они бегают по улицам, ночью забираются в постели, воруют объедки со столов. И бесполезно тогда наше заточение - у крыс всегда найдутся потайные ходы под стенами, и с легкостью они переплывут ров, коим обнесли квартал.
   - Так что же теперь делать? Бежать к стене и кричать горожанам, дабы истребляли они крыс? Никто не поверит нам, решат, что мы очумели. Если б мог я найти своего учителя, он наверняка бы поддержал эти измышления. Всегда призывал он людей к чистоте и отстранению от всяческих животных.
   - В самом деле, нам никто не поверит. Скажи, Господи, отчего люди так слепы? Убивая кошек, они расплодили крыс. Теперь же те стали настолько привычны, что никто и не додумался винить их в распространении заразы.
   - Боюсь, слишком поздно. Мы расплачиваемся за свою злобу и тупость. Вот истинный грех - уничижение своего разума.
   Напрягая память, Даан рассказал о том, что ему удалось узнать из рукописей Майндарта. Многого он не понял сам, еще больше забыл. Но все же, ему удалось изложить основную суть идеи о циркуляции в крови чумных духов.
   Матиас слушал его с интересом и был немало удивлен.
   - Впервые слышу, чтобы алхимию кто-то пытался обвенчать с медициной. - задумчиво произнес он. - Не отрицаю, что Гермес Триждывеличайший был также и замечательным врачом, но искусства эти идут разными путями.
   - Что же их разделяет? Ведь все в мире сложено из одних элементов. Пепел от сожжения тела людского таков же, как и зола в камине.
   - И все же есть разница между плотью и древесиной. Но есть и общее - то и другое - живые материи. А пепел и угли рознятся от них тем, что в них нет живительной энтелехии. Она медленно тлеет при жизни, сгорает в агонии и улетучивается в момент смерти.
   - Благодарю за разъяснения, теперь я уже не чувствую себя безоружным. Мы боимся того, чего не знаем. Все же, я пребываю в постоянном страхе. И восхищаюсь твоей отвагой - не побоялся же ты подобрать меня на улицы. И не побоялся ухаживать за больным Максимилианом.
   - Что ж тут ответить... Был в землях, что лежат южнее, один славный монашеский орден. Труд свой посвятили они борьбе с людскими недугами. И всей их жизнью руководил один девиз - "Спася других, гублю себя".
   - Однако же, если врачи погубят себя, некому будет помогать страждущим!
     - Но если они будут жалеть себя чрезмерно, и заботиться лишь о персоне своей - то не смогут уделять больным должного внимания. Риск неизбежен. Вот главная дилемма каждого врача, кинжальный вопрос его жизни - жалеть себя ради спасения будущих пациентов, либо не щадить сил ради пациентов нынешних...
   За окнами начало темнеть, а разговор все продолжался. Опустевший квартал погрузился во тьму и тишину. Три человека, укрывшиеся во дворе Максимилиана, приготовились ко сну. Но обрести ночное спокойствие им так и не удалось. Внезапно тишину разрезал свист, послышался грохот, треск и шипение.
   Матиас выглянул в окно и тут же бросился к двери. Отворив ее, он выглянул на улицу.
   - Пожар! Горят два дома... Нет, три... Еще один! Боже, что они делают?!
   Даан вскочил с расстеленного на полу одеяла и подбежал к Матиасу с громким криком:
   - Они поджигают квартал?!
   Со стены, отделяющей Иеронимов квартал от внешнего города, летели огоньки зажженных стрел. Оттуда же сбрасывали бомбы - глиняные сосуды, наполненные смесью смолы и терпентина, снабженные горящими фитилями. Было также произведено несколько выстрелов из пушек, заряженных не поражающим металлом, а исключительно углями и серой. Горящая жидкость разливалась по крышам и стенам домов, стрелы поджигали заготовленные снопы хвороста, раскаленные угли сыпались градом, накрывая облитые смолой здания. Пламя моментально разносилось вдоль просмоленных стен, чему немало способствовал поднявшийся после заката ветер.
   Максимилиан с трудом вышел из дома, не веря своим глазам. Сперва он подумал, что пожар возник из-за излишнего усердия в разведении противочумных костров. Но летящие со стены зажженные стрелы не оставили сомнений. На какое-то мгновение ему показалось, что он вернулся во дни сражений своей юности, и это придало ему сил.
   Три человека лихорадочно соображали, где укрыться от пожара, не предав себя прямо в руки чумы. Матиас предложил броситься в воды канала, но Даан, помня о том, что вся его спина покрыта мелкими ранами, возражал - купание в грязном канале казалось ему прямым путем к заражению. Тогда он вспомнил о том, что во внутреннем дворе Кастель де Конинг можно найти надежное укрытие. То, что еще сегодня он был выброшен из окон этого замка, значения уже не имело. Даан предлагал проникнуть во двор обходным путем и укрыться в одном из погребов.
   Нарастающий жар и треск приблизившегося огня подгоняли людей, но они не могли двигаться с должной скоростью. Двое молодых тащили между собой опирающегося на их плечи старика, и никто уже не думал о том, что тот еще недавно лежал на одре болезни. Из дома они захватили только ножи и фляги с водой, а также теплую одежду, некогда принадлежавшую детям Максимилиана. На плече у Матиаса висела сумка с нехитрыми медикаментами, его врачебный "асклепий" - с ним он не расставался все последние дни.
   За спиной у них рушились балки и перекрытия подточенных огнем зданий, на голову сыпались искры и пепел, а они мучительно медленным шагом продвигались по улице, видя, как из раскрытых дверей выползают охваченные огнем люди - пламя пожара губило их быстрее огня скоротечной лихорадки. Впереди людей бежали полчища крыс. Выскакивая из домов, выползая изо всех щелей, они сливались в серый визжащий поток, направленный безошибочно - в сторону внешнего города.
   Задыхаясь от дыма и жара, минуя вихри кружащихся искр и потоки горящей смолы, беглецы добрались до стен замка. Ворота, как и прежде, были закрыты изнутри. Даан указал обходной путь, ведущий во внутренний двор через небольшой сад с тополями. Дорогу им преграждал лишь невысокий участок полуобрушившейся стены. Оба юноши с тревогой посмотрели на Максимилиана, выглядевшего совершенно беспомощным. Но старик оттолкнул их и с яростью бросился на стену, как некогда устремлялся на штурм вражеских крепостей. Теперь барьер был гораздо ниже, только болезнь лишила его последних сил. И, неведомо откуда, появилась бодрость в его иссохших мускулах, но он начал взбираться на стену, карабкаясь по ее каменной кладке. Сорвавшись несколько раз, и разбив себе руки в кровь, он все же добрался до вершины, и оттуда, выпрямившись во весь рост, махнул рукой Матиасу и Даану, приглашая их последовать его примеру.
   Перебравшись через стену, они пробежали под ветвями тополей, уже охваченных огнем, словно сквозь пылающий тоннель. Нестерпимый жар окружил их со всех сторон. Казалось, стоит лишь на шаг приблизиться к рубежу огня - опалится кожа, лопнут от жара глаза и закипят все телесные соки. Воздух стал сухим и раскаленным, проникая в легкие, он выжигал их изнутри. Все постарались накинуть на головы верхнюю одежду, чтобы не загорелись волосы, и закрыли лица руками. Между тем, сверху на них уже падали горящие ветви, одна из них ощутимо ударила Даана по спине, но он даже не обратил на это внимание. Все свои силы он сконцентрировал на том, чтобы найти дорогу к подвалам. Но сориентироваться в дыму пожара было крайне непросто, плутая между стволами деревьев, отскакивая от стен мчащегося навстречу пламени, Даан совершенно заблудился и завел своих товарищей в огненную ловушку. Теперь он не видел даже стен самого замка - со всех сторон его окружали только черные колоны древесных стволов, белесые облака дыма и красное зарево огня. И все же, он смог разглядеть в разрыве между дымными полосами нечто похожее на человеческую фигуру. Освещаемый всполохами пламени, перед ним стоял черный силуэт человека огромного роста, стоял недвижимо посреди раскаленного ада - словно огонь был ему не страшен. За несколько мгновений Даан успел подумать о многом - в том числе, и о том, в каких обликах является людям их смерть. Но, поборов страх, решив в последний раз испытать судьбу, он оставил своих товарищей и пошел навстречу черному человеку, овеянному дымом и искрами.
     Какого же было его удивление, и более того - радость, когда этот человек оказался каменным истуканом, точнее говоря - статуей самозванного короля Майндарта. Помимо всего прочего, она указывала на близость разыскиваемых подвалов. Вернувшись к своим товарищам, Даан потащил их за руки, уверено бросившись в объятия беспросветного дыма.
   Наконец, им удалось найти подвалы. Два из них оказались обвалившимися, третий еще стоял. Его дверь была заперта снаружи на замок, точнее - на одну видимость замка. Матиас нащупал тяжелый камень, некогда выпавший из стены соседнего подвала, и, занеся его высоко над головой, нанес удар по замку и двери.
   Дверь распахнулась, открыв темноту подвала, и ничуть не мешкая, они бросились в простирающийся перед ними влажный холод. Несмотря на то, что наверху их окружал огонь, никто не додумался взять за собой факел и теперь им пришлось в полной темноте пробираться по ступеням обвалившейся лестницы, скользким от влаги и мха. Сквозь неплотно прикрытую дверь в подвал стал проникать запах гари, впрочем, его собственный воздух так же не отличался свежестью. Спотыкаясь и падая на скользких плитах, они спускались на ощупь, пока в какой-то момент не ощутили себя стоящими на полу. Далее начались слепые блуждания по обширной комнате. Они натыкались на пустые и развалившиеся бочонки, сваливали с полок кувшины, на них обрушивались уложенные стопками корзины и ящики. Путем движения наугад, им удалось покинуть комнату, свернув в коридор, в конце которого виднелся бледный свет. Вместе с тем, оттуда распространялся сквозняк, несущий ничтожные порции свежего, пригодного для дыхания воздуха. Не имея иной цели, они пошли по коридору в сторону мерцающего света.
   Вскоре они оказались посреди обширной комнаты с невероятно высокими сводами, укрепленными колоннадой. Возникло удивительное ощущение, что они стоят в нефе романской церкви, неведомо как выстроенной под землей. Ее потолок граничил с уровнем земли, в нем было проделано округлое отверстие, закрытое люком с решеткой. Даан заметил эту решетку еще во времена своей жизни в замке, и теперь стало ясно, что подвал является входом в подземелье, ведущее к потайным этажам самого Кастель де Конинг. Они оказались ровно на середине пути к замку. Сквозь люк просачивался дым, наполняя комнату белой пеленой. Даан всерьез испугался, что, загнав себя в это подземелье, они просто задохнутся. Понимая, что сейчас решается его судьба, он пристально следил за поведением дымных струй. К его радости, они не спускались к самому полу, но лишь продолжали клубить под потоком, образуя сплошной белый полог. Комната стала похожа на осколок мироздания - над головой - облака, под ногами - ручьи и лужи, перемежающиеся с сухими островами. Не хватало здесь только солнца.
   По-видимому, подземелье было снабжено хитроумной системой вентиляции, и спасение от пожаров изначально являлось одной из его задуманных функций. Откуда-то из противоположного угла комнаты струился поток холодного, свежего воздуха, до слуха доносился едва уловимый плеск воды.
   Было решено остаться в этом зале и переждать здесь огненную казнь, постигшую Иеронимов квартал по умыслу отчаявшихся градоправителей.
   Даан подошел к середине комнаты. Над ним располагался люк, сквозь которые в ее пространство падал конус красного мерцающего света, в нем кружились искры и падали, исполняя изящный танец, черные частицы пепла. Под самым люком, в пределах светового конуса, росло небольшое деревце странной породы, лишь вдвое превосходящее его ростом. Выросшее в недостатке света и влаги, оно было слабым, с искривленными, с поникшими ветвями, так что распознать породу оказалось нелегко. Но Даан уловил в его очертаниях нечто знакомое, и, в то же время, пугающее. Ощупав ветви древа и его немногочисленные листья, проведя пальцами по его коре, он убедился, что перед ним находится диковина северных стран, отождествляемая со священным деревом язычников, называемым ими "Иггдрасиль". Северяне верили, что именно к такому дереву пригвоздил себя копьем древний бог Один, сам себя принесший в жертву. Разумеется, это невысокое и едва живое деревце было лишь жалким подобием величественного прообраза Иггдрасиля, достигавшего в высоту десятков метров. Откуда взялось это дерево в подземелье, если оно не столь часто произрастает в этой стране? Какому сумасброду пришло в голову сажать семена в столь непригодном месте? Вокруг находился пол, выстланный каменными плитами, но возле дерева несколько плит были выломаны, и корни его уходили в плотную глинистую почву. Даан глядел на это диво и в его памяти воскресали некогда прочтенные им писания жившего здесь чернокнижника Майндарта...
   Максимилиан лежал на полу, подложив под спину одеяло, заменившее ему плащ во время бегства. Оно обуглилось и прогорело во многих местах, от него доносился ненавистный запах копоти, и все же, лежать на голых холодных камнях ему не хотелось. Матиас сидел рядом, судорожно ловя ртом воздух, он никак не мог восстановить сбившееся дыхание. Он пытался вытереть копоть с лица, ее вкус все еже ощущался на губах. Повернувшись в сторону юноши, Максимилиан едва слышно задал ему вопрос:
   - Скажи, наконец, добрый человек, что за скорбь удерживала тебя среди этих проклятых стен? Отчего ты не бежал, не бросил меня? Я и сам мог бы выкарабкаться... Зачем ты, не будучи врачом, ходил по домам больных? Ведь тебя ждал твой дом в свободном от заразы городе, и ждала тебя сестра...
     - Причина заключается в том, что я оказался не слишком смел.
   - И это я слышу от того, кто не боится смотреть смерти в глаза? Кто своими руками поил чумных и омывал их язвы?
   - Все именно так. Когда меня сразили подлым ударом, я провалялся всю ночь в беспамятстве. А после, мучаясь от головных болей, боялся выползти на улицу и скрывался в чужом доме. Но когда я поднялся на ноги... О, сможете ли вы это понять? Что я чувствовал... Я не спешил возвращаться к себе оттого, что не хотел лишний раз видеть свою сестре... Конечно, я поспешил вернуться к ней, обнадежить, рассказать, что я жив. Но при этом я боялся, что могу быть заразным, что в дом наш принесу опасность. Мы увиделись, но я отказался вернуться в наш дом, пока она живет там, и настоятельно посоветовал ей собрать вещи, да уехать к родственникам подальше из этого проклятого города. Надеюсь, она уже в пути...
   Погрузившись в омут страшных мыслей, Матиас не заметил того, что происходило у него за спиной. "Бедные, глупые люди. - говорил он себе. - Они заперли нас здесь и устроили огненный Апокалипсис. И все напрасно... Хотели спастись они от больных - но не спастись им от крыс. Ясно теперь, зачем обнесли они рвом целый квартал. Задержит пламя эта вода, но крысы воды не боятся. Теперь полчища их, растревоженные огнем, устремятся в город и вмиг разнесут по нему заразу. Прощай, Лин-де-Марион... Люди твои хотели выжечь заразу огнем, но, свершив это, лишь приблизили они свою погибель".
   Тем временем, Даан старательно разрывал землю у подножия дерева, орудуя захваченным с собой ножом. Он стоял на коленях и разрыхлял землю лезвием, после чего откидывал ее руками. Копать слишком долго не пришлось - скоро его пальцы провалились в подземную пустоту. Он расширил отверстие, запустил туда обе ладони и нащупал внутри какой-то твердый, округлый предмет. Вскоре, под тусклый свет, падающий из люка, им был извлечен человеческий череп.
   - Так вот, где могила твоя, проклятый отравитель! - невольно вскрикнул он. - Вот, где твой приют, безумный гений!
   Даан почувствовал, как его измученную душу вновь охватывает оцепенение. Так обычно и случалось с ним в моменты сильных потрясений. Он стоял на коленях, сжимая в руках череп, освещаемый заревом пожара и неотрывно глядел в черноту его глазниц, не находя в себе сил отвести взгляд или разжать руки. Сердце бешено билось в холодной пустоте грудной клетки, и в эти страшные мгновения ему казалось, что над охваченным пламенем кварталом, носится подобная огненному облаку или смерчу неприкаянная душа человека, бросившего вызов демонам тления и смерти.
   И теперь стало ясно, откуда взялось здесь древо Одина. Ведь при жизни Майндарт особо гордился своим талисманом - зашитыми в ткань семенами священного дерева его народа, которые он все время носил на шее. Здесь упокоился его прах, и семена, много лет хранившие в себе затаенную искру жизни, обрели желанную влагу и почву. Его тело покинула жизнь, оно подверглось распаду, а это дерево выросло из его груди, наполняя свои ветви жизненным соком.
  

VIII. ЦВЕТЫ НА ПЕПЕЛИЩЕ

  
   - Напомни-ка, сынок, что пишет апостол об Лазаре из Вифании?
   - Четыре дня пребывал он во гробе, прежде чем Спаситель одним словом своим исторг его из тьмы могильной пещеры.
     - Четыре дня смерти... Дивная история! Знаю я теперь, что чувствует Лазарь, к жизни восстающий. Знаю, что есть десница, способная извести человека из могилы, - Максмилиан, к которому постепенно возвращались жизненные силы, становился все более словоохотливым.
   - Своими руками отворили вы могильный камень, и сами вышли из гробовой пещеры. Только без помощи свыше такое вряд ли возможно... - ответил ему Даан.
   Старик и юноша сидели у костра, разведенного на месте пожарища. Максимилиан закутался в свое обгоревшее одеяло. Несмотря на все перенесенные тяготы, день ото дня он становился сильнее, и уже не нуждался в уходе. Он сидел на каменных ступенях, подставив лицо теплым лучам полуденного солнца. Расположившийся напротив Даан затачивал свой нож о твердый камень, найденный среди развалин одного из подвалов. Там же ему посчастливилось найти пиритовый минерал, служащий теперь огнивом. Следуя старой привычке, Максимилиан взывал к своей судьбе, забывая о том, что теперь у него есть умный и внимательный собеседник:
   - Какая же скверная шутка! Помню мысли от своей горячей крови. Смотрел тогда я на стариков и говорил себе - как хорошо, что живет воин недолго. И мало кому хотелось дожить до седин. Смерть свою мы искали в бою, на охоте, в далеких походах, в опасных развлечениях. Никому не хотелось довершить дни свои в безрадостной немощи.
     Со времени сожжения квартала минуло уже несколько дней. То страшный пожар бушевал всю ночь, не оставив и пяди уцелевшей земли. Почти весь следующий день трое беглецов провели в подземелье, опасаясь, что солдаты станут избирательно уничтожать тех, кого пощадил огонь.
     Они совершили детальный обыск множества комнат подвалов и связующих коридоров. Под полами замка обнаружилась обширная сеть ходов помещений, частично обрушившихся и затопленных. Но из уцелевших комнат открывался доступ к внутренним помещениям замка.
   Внутри оказалось пусто - Даан предположил, что его беспутные друзья обратились в бегство и, наверняка, им удалось каким-либо образом преодолеть стены. Скорее всего, они спаслись, убежав во внешний город. Было очевидно, что войска приложили немало усилий для того, чтобы выжечь замок изнутри. Он подвергся длительному обстрелу и бомбардировке. Все окна, выходящие в сторону внешнего города, оказались разбиты, на полу виднелись обширные следы от горючей жидкости. Сгорели спальни, кухни и гардеробные - почти все, что состояло из дерева и ткани, было уничтожено огнем. И все же, замок не мог сгореть полностью - его внутренние помещения разделяли каменные перегородки с дверями, оббитыми железом. Уцелела часть заброшенной по невостребованности библиотеки Майндарта, склад кухонной утвари и коллекция оружия.
   Даан знал, что в подвале есть нечто редкостное и крайне ценное - источник подземных вод, не связанный с другими водами города. Видимо, Майндарт принял эту меру безопасности еще во времена первой эпидемии. Рядом обнаружилась каменная ниша, которую можно было использовать для купаний - и все трое поспешили смыть с себя пепел и копоть.
   Было решено перебраться в опустевший замок, - Максимилиан не испытывали желания возвращаться к пепелищу своего дома, выстроенных преимущественно из древесины. От таких зданий после минувшего пожары остались только груды обгоревших бревен вперемешку с глиной - все это было похоже на остатки гигантских костров.
   Что же касается Даана, то его прибежищем в этом городе служила арендуемая комната в квартале св. Франциска, куда он мог бы вернуться - но после всего пережитого ему захотелось остаться в спокойствии и уединении. Он больше не доверял людям, и в особенности, городским властям, воспринимая их не иначе, как исчадие зла.
   Воздух на улице был наполнен едким, удушливым дымом, порывы ветра иногда разгоняли его, открывая взорам страшную картину поверженных домов. Однако Матиас решил, что плохая видимость пойдет ему на руку. Закрыв лицо влажным шарфом, он предпринял вылазку в сожженный квартал, прячась в клубах густого дыма.
   Он прошел по опустевшим улицам, переступая через обрушившиеся балки и обугленные человеческие тела. Даже то немногое, что улавливал его взгляд за туманной пеленой, однозначно свидетельствовало о том, что кроме них здесь нет ни единой живой души. Блуждая по засыпанным пеплом дорогам, заглядывая в полуразвалившиеся коробки зданий, он думал о своей дальнейшей судьбе. И с каждой минутой возрастала уверенность в том, что он должен уйти отсюда во внешний город, чтобы поведать о злодеянии, свидетелем которого ему довелось стать.
   Тем временем, Даан медленно приходил в чувства после выпавших на его долю испытаний. Порезы на спине медленно заживали, только руки его еще заметно дрожали, а по лицу часто пробегала нервная судорога. Но он не обращал внимания - все это казалось ему мелочью в сравнении с тем, чего удалось избежать.
   Он собирал посуду и столовые приборы, пытаясь оборудовать хоть какое-то подобие кухни. Ему удалось найти оставшиеся в сохранности запасы провизии и вина. Последней находке весьма обрадовался Максимилиан, за время военных походов привыкший считать горячее вино надежнейшим средством для укрепления сил. Что же касается Даана, то он теперь не переносил даже запах этого напитка, и собственная фамилия, свидетельство его благородства, теперь казалась ему неблагозвучной.
   Вернувшийся после первой вылазки Матиас сообщил, что теперь не составит труда попасть во внешний город. Ему довелось обнаружить, что со стен сняли охрану, ворота еще заперты, но квартал можно покинуть обходным путем.
   - Слабоумие градоправителей оказало нам неоценимую услугу, - заключил он, - Теперь этот многострадальный квартал видится мне самым чистым и безопасным местом во всем городе. Огонь выжег из земли все семена болезни, прогнал прочь всех крыс и мышей. У вас есть чистая вода и провизия, вокруг, пока, - ни души, а замок по-прежнему является надежной крепостью. Оставайтесь же здесь, берегите себя, а я пойду к тем, кто страждет.
   И то, что еще недавно казалось ловушкой, проклятой землей и отравленным воздухом, теперь превратилось в спасительный Ковчег. Очень скоро в нем появился еще один обитатель.
   На следующее утро Матиас вернулся, и при том - не один. На руках он принес пребывающую в глубоком обмороке девушку - Даан с трудом узнал в ней Леонору де Йонг, дочь советника магистрата. На ее ногах остались металлические обручи оков с остатками перерубленных цепей. Она был крайне истощена - как телесно, так и душевно.
   - Вот, еще одна жертва, - сказал Матиас. - Пощадила ее чума, но не стали щадить люди! И родственники, и слуги оказались безразличны к ее участи. Господин Христиан скончался, а прислуга его разбежалась из города, так что стала она бесприютной. Надеюсь, здесь вы сможете помочь ей вернуться к жизни.
   Затем студент вернулся в город, где его ждали коллеги по врачебному цеху, а Даан посвятил себя уходу за больной. Сперва пришлось положить ее прямо на каменный пол, но вскоре находчивый юноша сделал для нее некое подобие постели. В подвальных комнатах им были найдены сырые и вылинявшие шпалеры, сохранившие следы сцен из крестьянской жизни. Он просушил их на солнце и над костром, большую часть сложил стопкой, остальные - использовал в качестве одеял.
   - Не всякий самодур из богатого замка позволяет себе такую роскошь! - посмеивался он, мастеря постель, - Спать, завернувшись в произведения художества... Пусть и не очень живописные, да только виноват в том сырой подвал...
   Леонора пришла в чувства, но ее душевное состояние оказалось очень тяжелым - при виде людей она забилась в дальний угол и закрыла лицо руками. Посовещавшись, юноша и старик предпочли не применять каких-либо решительных действий, чтобы не испугать ее еще больше. Они решили беспокоить ее как можно реже, чтобы она могла привыкнуть к их обществу и убедиться в доброжелательности.
   Тем временем, Даан продолжал исследование подземелий. В одной из комнат ему удалось найти остатки некогда роскошной лаборатории Майндарта. Помня о том, с какими субстанциями приходилось работать чародею, он опасался прикасаться к пузырькам и банкам, сохранивших в себе порошки неких снадобий. Но обнаруженная здесь же стеклянная посуда привела его в восторг. Он и не догадывался о назначении всех этих алембиков, реторт, аллонжей, змеевиков, воронок и прочей оснастки, но изящные формы и тонкость этих произведений стеклодувного мастерства производили приятнейшее впечатление - хотя они и были покрыты пылью и паутиной забвения.
   Ему казалось, что жизнь возвращается в нормальное русло, хотя за стенами творилось нечто ужасное - выглянув из верхних окон башни, легко было понять, что в городе начиналась обширная эпидемия. Но на этом островке спокойствия - пусть и выжженном дотла - он чувствовал себя в относительной безопасности. И все же, его тревожили мысли о неопределенности будущего. Однажды он задал Максимилиану, казавшемуся ему мудрым старцем, один наивный вопрос, кажущийся ему жизненно важным:
   - Неужели, впереди - только ужас и мрак? Да есть ли в жизни человеческой хоть что-то светлое, что-то доброе и драгоценное?
   Максимилиан в задумчивости склонил голову, перелистывая в памяти потускневшие страницы своей жизни и ответил:
   - Есть, пожалуй... Должны быть еще несколько счастливых лет юности. Когда ты стал сильным, но сила твоя еще не востребована для убийств и разрушений. Когда развился твой ум, но его еще не испортил цинизм. Когда ты уверовал в Бога, но еще не проклял всю нашу продажную церковь. Когда душа твоя расправила крылья, чтобы лететь высоко, не зная о том, что ее ждет падение. Был счастлив и я, встретив свою супругу - молодую и здравую. Был праздник и на моей улице, один за другим рождались дети... Но нищета погнала меня на войну. Все свое скромное жалование я направлял семье. А вернувшись домой, нашел я жену свою немощной и озлобленной, а дом - обветшалым, дети меня не узнавали и не помнили.
   - Теперь я мыслю о том, будут ли мне дарованы эти злотые годы, либо все золото радости осталось за спиной, и благие дни минули незамеченными. Неужели закончилась лучшая пора? К чему же тогда мне стремиться?
   - К возрождению былого счастья, если это только возможно. Пусть не здесь, но где-то в чужом городе, за границей нашего королевства, подальше от чумы и прочих ужасов.
   Даан невольно представил себе озаренное всполохами чудесного сияния небо над странами Севера. Но предаваться таким мечтам было еще рано. К тому же, во время прошлой волны эпидемий, чума добралась и до Норвегии. От ее тирании был свободен только северный остров Исландия, но попасть на эту землю, еще населенную воинственными язычниками, было не легко.
   Пытаясь отогнать вновь одолевающую его меланхолию, Даан находил себе бесполезные, но занятные развлечения. Подбирая с земли обгоревшие ветви, он прилагал к ним лезвие своего ножа и немного старании, чтобы вырезать из обугленного дерева статуэтку какого-нибудь божка со злобным лицом - очень скоро у него собрался целый пантеон. Он возился с ними, как обрадованный игрушками ребенок, наконец, они ему наскучили. Тогда он принялся расписывать покрытые копотью стены замка, выцарапывая на них руны и цветочные орнаменты - в этом деле ему удалось немало преуспеть, хотя результат подобных художеств производил несколько мрачное впечатление.
   Большую же часть его времени занимал уход за измученной Леонорой. Первые дни она пролежала в отведенной ей комнате, неизменно отворачиваясь к стене, когда кто-либо к ней приходил. Она ничего не говорила, не смотрела людям в глаза, ее продолжало мучить истощение и последствия многодневного голода. Но Даан заметил, что цвет ее лица стал лучше, исчезли портящие красоту синяки под глазами, изменилось даже само выражение лица - словно оно освободилось от застывшей на нем маски испуга.
   Девушка шла на поправку, она уже позволяла до себя дотрагиваться, жестами просила воду и теплую одежду. Но установить с ней словесное общение Даан все же не решался. Однажды, с его помощью, она вышла из комнаты и немного посидела на улице, у костра, молча разглядывая своих опекунов. Видя нервный бег ее взгляда, все еще напоминающего взгляд загнанного зверя, Максимилиан предпочел не досаждать ей словами.
   Но на следующий вечер ей от чего-то стало гораздо хуже. Вновь она отвернулась к стене, и лежала неподвижно, закрыв руками лицо, не отзываясь ни на какие просьбы и предложения. При этом ее лоб стал холодным - Даан впервые столкнулся с тем, что живого человека может охватывать не только болезненный жар, но и холод.
   По его представлениям, этот холод означал замедление всех жизненных процессов. И сейчас это остывание, напоминающее об угасании огня жизни, тревожило его не меньше, чем чумной жар.
   Долго сидел над ней Даан, погруженный в подобные раздумья. Все время он держал свою ладонь на ее запястье, ощущая, как бьется под кожей неровный пульс. От охватившей усталости смежились веки, голова склонилась к груди, медленно и незаметно его овеяли чары глубокого сна.
   Тогда ему впервые за последние дни привиделся сон, не бывший кошмаром. До этого спящая душа лишь отражала, как в искривленном зеркале, все уведенные и пережитые им дневные ужасы, умножая их во стократ. Теперь сон подарил ему нечто новое и очаровательно - такие сказочные грезы посещали его лишь в годы безмятежного детства.
   Он увидел, как идет по мрачному лесу, пробираясь через густые сплетения голых ветвей, переступая через стволы упавших деревьев. Ноги утопали в перине сухой листвы, между деревьями протянулись сети густой паутины и стебли вьющихся растений. В темноте чащи горели огни глаз и звучали пронзительные голоса ночных птиц. Лес был наполнен сокрытой во тьме жизнью, чуждой и неприветливой - но Даан не испытывал страха, весь этот лес казался ему лишь загадкой для любопытствующего ума.
   Лесная чаща сменилась редкими деревьями, растущими на затопленной земле, между ними в глубоких впадинах чернели болотные топи, над водой поднимался тяжелый туман, почва стала водянистой - ему пришлось пересекать эту топь, двигаясь по стволам обвалившихся деревьев и редким кочкам. Но и это препятствие не испугало его и не отравило своим тлетворным воздухом, с прежней бодростью он продолжал двигаться дальше.
   Затем его окружил пустырь, где сухие стебли колючих трав колыхались в порывах сильного ветра, гнавшего по земле песок и оторванные от корней перекати-поле. По-прежнему было темно, лишь сказочное сияние лунного света заливало окруживший его простор сухой, безжизненной степи.
   Ведущая его тропинка шла под уклон, песчаная почва сменилась каменистой, и теперь он уже взбирался на скалу. Сперва он шел по наклонной тропе, затем - с осторожностью полз, обрушивая потоки песка и камней, чем ближе была его заветная цель, тем отвеснее становилась скала - и вот он уже карабкался по вертикальным утесам, в темноте ища мелкие выступы и трещины.
   На вершине его ожидало то, к чему он так долго стремился. Когда он увидел, что цель достигнута, то не смог даже понять, что за сверкающий предмет обретался на вершине покоренной им скалы. Он увидел чудесный цветок, словно выросший из земли и пламени, из воздуха и воды, из сокровенных глубин самой жизни, и несущий в себе ее тайны.
   И казалось, что, прикоснувшись к его сияющим лепесткам, он обреет познание, которое позволит ему превозмогать напасти, которые обрушивает на людей природа. Теперь ему предстояло вернуться назад и принести с собой исцеление всем страждущим, долгожданное избавление от недугов и пороков.
   За уступами скал, за пустырем у подножия холма, за черными топями болот и вершинами лесных деревьев остались ждущие его люди. Обернувшись назад, он увидел стаю небесных огней - планет и созвездий. Под ними, на земле рассыпались подобные мириады огоньков. Одинокие костры, горящие в полях, окна замков, домов, и скопления света, похожие на рои и сияющие облака - города и деревни. В ночи мерцали небесные и земные светочи, и у каждого очага сидели люди, ждущие избавления...
   Проснувшись, он обнаружил себя в одиночестве - постель Леоноры опустела и остыла, кусок ткани, служившей одеялом, спадал с нее складками. Отогнав от себя сон, юноша вышел на улицу и огляделся в поисках Леоноры. Так же, как и всегда, стоял у закипающего котла Максимилиан. Он хитро усмехнулся и указал рукой в сторону остатков сгоревшего сада.
   Даан приблизился к опаленным огнем тополям. Обуглившиеся голые деревья показались ему черными руками, прорывающимися из-под земли, и тянущими свои тонкие пальцы в небо. Среди этих деревьев удалось обнаружить покинувшую свою постель Леонору. Она стояла, прислонившись спиной к стволу одного из тополей, и обхватила его сомкнутыми за спиной руками.
   И столь удивительным был этот контраст - белые руки на обугленном стволе дерева, белые ноги на усыпанной пеплом земле, спадающие на плечи локоны белых волос - что Даан невольно залюбовался противопоставлением двух красок.
   Много дней он ухаживал за ней, омывал ее тело, слушал страшные откровения, сорвавшиеся с ее уст в лихорадочном бреду. Он уже знал ее - как тело, так и душу, но, несмотря на это, все еще стеснялся, боясь с ней заговорить. Их сблизила ее немощь - но может ли он пользоваться беспомощностью для достижения близости? И все же, он обратился к ней с робкими словами:
   - Знаю, пришлось пережить тебе страшные тяготы...
   - И лучше не спрашивай, что со мной было. Могу лишь сказать, что спас меня какой-то безумец - он часто ходит по площади, одетый в плащ из цветных лоскутов. Кажется, он тайком приносил мне воду и пищу, омывал лицо холодной водой. Если только все это мне не пригрезилось. Но мне кажется, что я помню прикосновения его ладоней - очень холодных, помню его странный надтреснутый голос. Он рассказывал мне что-то о Сатане и о голосах святых, которые он слышит... Говорил, что сама смерть теперь станет владычицей мира. Но я не могу все это пересказать. Ведь после четвертого дня я почти ничего не помню - это была кромешная мука и отчаяние. Жаль только, что не ведаю я о судьбе того странного человека...
   - Если он и вправду безумец, как ты говоришь, думаю, с ним все будет благополучно. Ведь теперь он как рыба в воде - среди охватившего город умопомрачения.
   - Давно я заметила, что те, кого считаем мы умалишенными, зачастую оказываются на редкость ловкими и живучими. Просто они не хотят идти в ногу со всеми, оттого все и оборачиваются против них.
   Немного помолчав, Даан обратился к ней вопросом:
   - Готова ли ты оставить позади все свои злоключения, и не травить себе душу памятью о страшных часах? Сможешь ли простить людей, за все зло, которое они с тобой сотворили?
   - Не держу я зла ни на кого, но само зло теперь держит меня и помыкает мной. Освободилась я от мертвой хватки цепей, но не могу освободиться от ненависти и отчаяния. Когда человек теряет силы, дарованные жизнью, его силой становится гнев. И если бы гнев во мне иссяк - чем бы я жила?
   - Но живущий во гневе разрушает себя изнутри, ломает и все вокруг. Теперь ты пребываешь в покое, так избавь себя от испепеляющих страстей.
   - Заживают раны на теле, дурная кровь сменяется свежей, придет новая жизнь и воспрянет, как под растаявшим снегом пробуждаются травы... Только суждено ли мне вновь стать собой? Ведь в холодных могилах на веки лежат белые кости, сухой листве не вернуться на ветви, а песок не станет скалой, ржавый прах не обратится в меч. Смерть приходит к нам навсегда, и без смерти тела, может случиться смерть души. И мне, подчас, кажется, что душу мою уже не воскресить...
     - Ты говоришь о жизни и смерти, противопоставляя их, но череда поколений - лишь перводвигатель. Старое умирает, чтобы рождалось новое. И оборот чувств так же необходим душе. Там, где жил ужас и ненависть, пусть поселятся благие стремления, где вершит свое торжество демон отчаяния - пусть воцарится нерушимая уверенность в своих силах!
   Этим вечером они уже сидели втроем у разведенного во дворе костра. Максимилиан занимался своим обычным делом - кипятил воду в котле, перемешивая ее железным прутом. За время болезни и выздоровления у него отросла длинная седая борода, выбеленные старостью волосы спускались до плеч. Облаченный в изношенное белье, запятнанное сажей, в этот миг он походил на старого колдуна, варящего в своем котле некое зелье. Столь удивительным было сходство, что Даан не выдержал и рассмеялся. На это Максимилиан ответил вполне серьезно:
   - Не считай, что ворожеи беспросветно глупы. И что варят они в своем котле какую-то дрянь несусветную. Ведь их котел вмещает в себя всю Землю и все Небеса - вселенную, как говорят люди ученые. Зелье их творится из земли и вод, из трав и камней, из костей и плодов. Все, что есть в мире - все заключается в их котле, где рождается еще один мир - малый, колдовской мир, созданный ведьмой.
   Не поворачиваясь в сторону собеседников, Леонора выразила свое мнение.
   - Легко разгадать, как становятся ведьмами. Никакого соития с суккубами, никакого шабаша и пития младенческой крови... Любопытство не выбирает, в каком теле ему поселиться. Настигнет оно юношу - станет тот школяром, студентом, магистром, лиценциатом. А что же делать роду нашему? Я получила образование у себя дома, средь отцовских книг. Любознательная крестьянка не научится даже читать. Все знания, доступные ей - деревенское суеверие. И для бедных жительниц города удел таков же. Лишь оттого, что лишают их светлого знания, прибегают они к знанию темному, запретному и лживому. У них нет школ - их всему учит поле, лес и река. У них нет учителей - они желают учиться премудрости духов...
   На следующее утро Даан увидел, что Леонора ходит вокруг замка, старательно разглядывая землю перед собой. Несмотря на все ухищрения, он далеко не сразу смог раскрыть замки оков, и на ногах у нее появились ссадины. Лишь найдя в подвалах замка кузнечные инструменты, он смог, наконец, избавить ее от железных уз. Ходить было трудно, но все же, Леонора устала лежать в темной комнате, ей хотелось больше времени проводить на свежем воздухе. Даан подошел к ней и поинтересовался предметом ее поисков.
   - Найти бы здесь еще хоть что-то живое и уцелевшее в пламени! - сказала она, пристально глядя себе под ноги.
   Уже вдвоем они продолжили ходить вокруг замка, изучая каждую пядь земли, на которой выгорела даже травянистая подстилка. И только в одном месте, близком к подножию башни, почва была пропитана влагой, сочащейся из глубины - ниже этого места в подземелье находился утоляющий их жажду источник. На этом участке грунта, не отличающегося плодородием, они нашли несколько живых и свежих цветов. Чтобы лучше рассмотреть свою находку, оба опустились на колени.
     Их взорам предстали невысокие цветы, каждый из которых был увенчан четырьмя фиолетовыми лепестками. Часть их уже отцвела - на стеблях появились сухие округлые плоды.
   - Herba Lunaria, как сказано в аптекарском кодексе, - наконец вспомнила Леонора, - Maanlicht bloem, как говорят наши голландские соседи.
   - Цветок луны? Знал я солнцецвет, знал и другие травы, что именованы планетными символами. Оказывается, есть еще и лунный! - добродушно усмехнулся Дан. - Откуда же такая поэтика?
   - Цветы и звезды - вот исток всякой поэзии. И об этом цветке сложено немало легенд. Говорили, что служит он зеркалом для духов и элементалей, которые населяют реки. И что сама луна, завидуя его красоте, спускается с небес в час раскрытия бутона. Говорят, что расцветать может он лишь в лунном свете, его бледное серебро предпочитая солнечному пламени. Да что только не говорят! Все это домыслы, легенды... А он - растет, как будто с сотворения мира, и подлинная его тайна по-прежнему сокрыта.
   И вновь наступил вечер, опять запылал уютный огонь костра. Максимилиан, как верный страж очага, суетился вокруг него, подкидывая в огонь то немногое, что не догорело в пожаре. Леонора растирала мазью свои израненные ноги - этот медикамент принес ненадолго навестивший их Матиас. Он сказал, что его усилия оказались востребованными, а ситуация в городе принимает катастрофической оборот.
   Сразу же по возвращению из сожженного квартала, ему удалось встретиться с доктором ван Мааре - оказывается, тот искал его, подозревая, что Матиас находится в обреченном на предание огню квартале. Сам доктор пребывал в немыслимой ярости из-за учиненного властями пожарища. Незадолго до сожжения квартала, его вызвал к себе господин бургомистр и долго расспрашивал об очистительном действии костров, которые разжигаются на перекрёстках улиц во время эпидемии. Доктор пытался рассказать ему о предполагаемых семенах болезни и миазмах (в существовании которых он сомневался), но градоправитель не был настроен вникать в научные рассуждения. Вскоре после этого разговора запылал весь Иеронимов квартал. Теперь все выглядело так, будто доктор был вдохновителем этого безумного злодеяния, хотя он никогда в жизни не стал бы предлагать подобное бесчинство. Городские власти сами не ожидали, что огонь распространится так широко - первоначально целями было выбрано только несколько домов умерших семей. Теперь чиновники надеялись, что люди молчаливо перенесут случившийся пожар, оправдывая все необходимостью борьбы с недугом, но на следующий же день по городу пронеслась война возмущений - ведь в Иеронимовом квартале ещё оставались живые пациенты, и далеко не всем удалось выбраться из огненной ловушки. Тогда градоправители стали убеждать, что пожар начался случайно, из-за того, что могильщики не уследили за противочумными кострами на улицах квартала. Тех, кто опровергал эту версию, рассказывая об умышленном обстреле квартала зажигательными стрелами и снарядами, заставляли замолчать под угрозой преследования. Самих же солдат, несших дозор в ту ночь на стене, отправили из города, переведя их служить на дальние рубежи, чтобы они не могли поведать горожанам об истинной подоплеке происшествия. Но несмотря на все старания магистрата, замолчать преступление так и не удалось, и теперь в городе сложилась ситуация близкая к началу мятежа.
   Доктор ван Мааре за глаза проклинал градоправителей, но в то же время, не мог идти с ними на открытый конфликт, так как это лишило бы его возможности мобилизовать все имеющиеся в городе силы для борьбы с эпидемией. Стиснув зубы, он продолжал приходить на заседания магистрата, хотя находиться в одном помещении с другими советниками и бургомистром ему было теперь невыносимо.
   Рассеянно слушая страшные сводки о погибших и заболевших, Даан начинал осознавать отдаленные последствия, к которым может привести череда эпидемий, охвативших Европу в последнем столетии.
   "Пусть прежний мир будет расколот, - говорил он себе, - слишком крепки опутавшие его порочные связи, слишком прочны цепи, выкованные на горе и унижение. То, что было застывающей глиной, стало теперь тверже гранита. Уродливый истукан этого мира должен быть разбит, осколки его - обращены в песок, песчинки - во прах. Прах должен быть смешан с живительной влагой - тогда он станет глиной, из нее руки творца создадут образ истинного благолепия, наделят его лик красотой. Пусть поселится в нем дыхание жизни, и затеплится огонь, скрепляющий глину - чтобы стала она вновь тверже гранита".
   Теперь Даан отчетливо представлял свой путь, от этого вечера, до конца дней. И вместе с тем - путь всего населения окружающих стран, склонившего головы под ударами эпидемий.
   На что были похожи людские толпы, некогда заселившие земли Европы? Тогда была распространена смесь христианства с язычеством, и отвага и стремление к званиям смешивались с первобытным изуверством. На что похожа нынешняя церковь? Она являет собой причудливый сплав светлой духовности и мракобесия. А что являют собой науки сего века? Это смелые порывы гениальной мысли, перемешанные с суеверием.
   Воистину, на Земле много столетий продолжалась эпоха смешения. Словно цветные стекла в калейдоскопе, перемешались осколки знаний и религий. Как в тигле металлурга сплавились жестокость и милосердие. И уже нельзя отделить одно от другого, ведь глаза людей не видят ни белого, ни черного - все вокруг заполонила бескрайняя серость. Люди утратили ориентиры, перестали различать добро и зло, разучились отличать истину ото лжи.
   Быть может, великая чума положит начало разделения тьмы и света? Она вторгнется замкнутое существование старого мира и разрушит его внутренние связи, сдвинет его развитие с мертвой точки.
   Будет усугубляться мракобесие - запылают костры, уготованные для ведьм и еретиков, объявленных виновниками всех бедствий, погибнут искатели истины, тысячи людей будут утоплены, повешены, замучены в застенках. Нападкам невежд подвергнутся ученые, истинное знание впадет в опалу и гонения, честные книги будут преданы огню, имена их авторов - страшному проклятью. Загремят анафемы и отлучения от церкви, тюрьмы переполнятся новоявленными врагами веры. Наплодятся новые книги, все их слова будут отравлены ядом лжи и человеконенавистничества. С новой силой разразятся братоубийственные войны, алчность и церковная симония достигнут невиданного размаха, жизнь человеческая обесценится... Но все это произойдет лишь в стане тех, кто уже был отравлен пороком - все беды, обрушившиеся на их головы, лишь усугубят изначальные тенденции. Те, кому не суждено стать настоящими людьми, окончательно утратят человеческий облик, превратившись в зверьё.
   Но найдутся и те, кто задумается о цене и смысле своего существования, кто призовет людей объединить свои усилия перед лицом нового врага. Потребуются бесчисленные опыты, исследования устройства человеческого тела и его жизненных процессов, прежние суеверия будут отброшены, как ненужный хлам. Откроются новые университеты, больницы, возникнут анатомически театры. Ученые отстранятся от древних книг и создадут новое учение о феномене жизни. Естественный свет укажет путь в борьбе с болезнями, а вместе с тем, преобразится и сам человек. Изменится искусство, мышление, обновится религия и церковь. Будут воскрешены заветы античной философии, греческий культ чистоты и римский культ силы, люди перестанут скрывать свои болезненные тела под бесформенными балахонами, они поймут, что их плоть так же несет в себе красоту и достойна бережливого ухода.
   И все, что пребывало в серости, вновь разделится на два потока. Белое и черное обретут прежнюю яркость красок. Тогда все увидят по одну сторону - истинное лицо Бога, по другую - злобный оскал Сатаны. Каждому будет предоставлен свободный выбор. И за всем этим последует неизбежная борьба...
   Теперь Даан надеялся, что судьба продлит его годы жизни ради этой борьбы, в которой он выбрал свою сторону.
  

IX. МЛЕЧНАЯ КРОВЬ

  
   Покинув стены опустевшего после пожара квартала св. Иеронима, Матиас беспрепятственно добрался до своего дома. Он обнаружил, что жилище покинуто, его двери закрыты аккуратно, а комнаты - не разграблены. Найдя запасной ключ в известном ему условленном месте, он зашел в дом и принялся осматривать комнаты. Все было на местах, не нашел он только Библии, походной сумки и нескольких платьев сестры. Вскоре он обнаружил оставленную ему записку, в которой сообщалось, что она в кампании еще нескольких семей, покинула город, и теперь, наверняка, добиралась к родственникам. Узнать хоть что-то о ее судьбе не представлялось возможным, пока не придёт письмо, отправленное ей из другого города, но Матиас немного успокоился - теперь у него хотя бы появилась надежда на благополучный исход. Он мысленно благословлял сестру на опасное путешествие и жалел о том, что случившийся пожар помешал проводить ее. Однако, с какими мыслями уезжала его сестра, если они так и не увиделись в день отъезда? Знала ли она о том, что Матиас находился в проклятом квартале во время его сожжения, искала ли его в последние часы пребывания городе? Эти вопросы теперь не давали ему покоя.
   Сразу после того, как он отправился к Левелину ван Мааре и предложил свои услуги в качестве ассистента, доктор, обрадовавшись его возвращению из смертельно опасной переделки, встретил его неожиданным предложением. Несмотря на то, что Матиас не прошел весь курс обучения, не сдал экзамены и у него не было специального медицинского диплома, он предложил вчерашнему студенту пополнить ряды чумных врачей, в статусе, равном с прочими. Матиас понял, что в глубине души ему хотелось именно этого - взять на себя тягчайшие обязательства, работать с постоянным риском и с полной самоотдачей. Он поспешил поделиться с доктором своими соображениями о роли крыс и прочих грызунов в распространении болезни, и учитель возрадовался за сообразительность своего ученика. Оказывается, для множества коллег по цеху, эта истина не была очевидной.
   Вскоре Матиас прошел формальную церемонию посвящения - в присутствии будущих коллег, он повторил вослед за учителем слова измененной клятвы Гиппократа, предусмотрительно избавленной от упоминаний Аполлона, Асклепия и прочих языческих богов.
   "Да будет благословен Бог, Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословен во веки веков, да отстранится ложь от уст моих. Сей клятвой обещаю считать научивших меня врачебному искусству своими родителями, делиться с ним своими кровом и пищей и помогать им в тяготах и нуждах. Детей их считать своими братьями, и искусство медицины, преподавать им безвозмездно, если они того пожелают. Наставления, устные уроки и всё в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому. Я буду направлять больных к здравию сообразно с моими силами и разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла. И ни одной женщине не вручу я абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и воплощать врачебное искусство. В какой бы дом я ни пришел, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всего неумеренного, неправедного и пагубного. Отрекшись от страстей, я не буду вступать в связи со своими пациентами. И что бы ни увидел, и ни услышал я о жизни людской из того, что не следует разглашать, я умолчу об этом, сохраняя тайну. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет вечное проклятье!".
   В заключение скромной церемонии ему вручили костюм чумного доктора, некогда наводивший ужас на него самого. С тех пор начались тягостные дни его работы, когда на весь страждущий мир приходилось глядеть сквозь красноватые стекла маски.
   И уже вдвоем с учителем, как две черные птицы, блуждали они по городу, Матиас обучался на ходу, его руки становились все тверже, а жесты - увереннее. Он вливал воду в иссохшие губы умирающих, ассистировал при вскрытии бубонов, втирал в кожу мази, промывал воспаленные глаза, очищал кожные язвы, воскуривал серу и ладан.
   В то время как прочие горожане обращались в бегство при одном только упоминании чумы и безо всяких угрызений совести бросали своих родных, либо выбрасывали их из дома, Матиас, как и множество других врачей, целые дни напролет проводил в зачумленных домах. Может быть, спасал противочумный костюм, может, помогала грамотная осторожность, либо сама судьба благоволила отважным борцам с эпидемией, но выживаемость врачей оказывалась на удивление высокой - из двух десятков заболели лишь трое, причем все они, старательно опекаемые коллегами, шли на поправку.
   По вечерам Матиас возвращался в уединенность своего жилища. Смертельно уставший, он падал на кровать - у него кружилась голова от неотступно сопровождающего запаха эфирных масел. Его обоняние притупилось, но глаза сделались более внимательными, память заострилась, как наточенный стилет.
   Для того, чтобы предохраниться от заражения врачами использовались разные средства - среди докторов на этот счет не было согласия. Одни использовали настой горькой полыни, другие - чесночную эссенцию, третье - вино и выгнанный из него спирт.
   Чрезмерное усердие в наполнении организма винными парами привело к курьезному происшествию. Честно отработав дневную смену, трое докторов устроили пьяное бесчинство. Надев плащи и маски, они разбили окна в первом попавшемся доме и пробрались в спальню знатной, благочестивой семьи, потребовав себе чего-нибудь на закуску. Обитатели дома, подвергшегося нападению клювоголовых чудовищ, были испуганы до полусмерти.
   Матиас смеялся над этим случаем, но это был смех сквозь слезы. С горечью он заметил, что ни одно страшное явление в жизни человека не лишено комедийности:
   - Даже смерть любит иногда пошутить...
   Левелин ван Мааре взялся лично расследовать ночной инцидент. Коллеги, устроившие хулиганство, не понесли серьезного наказания.
   - Среди них два лиценциата медицины и один магистр, не будем же мы отхаживать их прутьями, как провинившихся школяров! - рассуждал учитель.
   Доктор знал, что пили они не от праздности и безделья, но от сильнейшего напряжения душевных струн. Всем троим он предоставил суточный отпуск - и от крайнего утомления они проспали сутки напролет.
   - Смотрите, господин Нермейгер, - поучал доктор. - Душа человека - как струны Эоловой Арфы. Из них извлекается мелодия наших чувств и помыслов. Берегите сии струны и от ослабления от разрыва.
   Но Матиас уже давно замечал, что "музыкальная гармония" его души, мягко говоря, расстроена. Весьма некстати у него стали случаться приступы истерического смеха, чем он смутил немало больных. По ночам его преследовали кошмары - много раз он вскакивал со своей постели и принимался метаться по комнате, опрокидывая мебель - ему казалось, что из всех углов на него уставили свои злобные глаза демоны чумного поветрия.
   Его темперамент явно свидетельствовал об избытке горячей крови, темные волосы и смуглая кожа, острые черты лица, глаза цвета кария - столь не характерное для этих земель сочетание - так же свидетельствовало о вспыльчивости. Доктор Ван Мааре оценил его физиогномику и, обнаружив какие-то особые изменения в чертах лица. Больше всего его смущало положение одного уголка губ - он был поднят относительно другого, что являлось верным признаком душевного истощения.
   Пытаясь уснуть после очередного кошмара, Матиас размышлял о тщетности медицинского искусства и бессилии врачей перед лицом множества недугов, одолевающих человека. В самом деле, никто достоверно не знал, как устроен человеческий организм, что за силы управляют движением его жидкостей. Лекарственных снадобий было создано немало, но все они отличались слабой действенностью - что помогало одному, то могло лишь навредить другому. Успеха можно было добиться только в ходе индивидуально подобранного лечения, но такими привилегиями обладала лишь знать. Процесс врачевания подчас доставлял больному едва ли не больше мук, чем сама болезнь - оттого врачи умели усмирять и обездвиживать своих пациентов не хуже палачей.
   Одна за другой перед его мысленным взором разворачивались страшные картины того, к чему приводит бездарность и мошенничество негодяев, пытающихся выдавать себя за врачей, не имея ни знаний, ни таланта, для занятия медициной.
   ...Вот на одре лежит исхудавший человек, в его бледном лице - ни кровинки. Предплечье рассечено, багровой струйкой вытекает сок его жизни. Неужели, бедняга свел счеты с жизнью, перерезав себе вены? Ничего подобного! Это призванный доктор сделал ему флеботомию - столь любимое врачами кровопускание, применив универсальный метод лечения, загнавший в могилу едва ли не больше людей, чем все болезни.
   - Восемь ежечасных отворений крови не помогли, - констатирует горе-целитель. - Будем делать еще!
   Так неотступно борются некоторые эскулапы за жизнь своего пациента, до последней капли его крови. И так, цирюльник, возомнивший себя врачом, ходит от дома к дому, всем назначая этот дешевый и верный метод лечения, грязное острие его ланцета продолжает вскрывать сотни вен, разнося заразу по всему городу...
   - Так заповедали врачевать древние, - ничтоже сумяшеся, говорит обрядившийся во врачебный костюм вредитель. - Склоните головы пред светочем мудрости Гиппократа!
   ...Вот еще одна картина: какой страшный недуг поразил этих страдальцев, отчего у них выпали все волосы и раскрошились зубы? Еще недавно они мучались от болей в пояснице, но умудренные опытом "врачи" назначил им лечение сулемой и антимонием. Принимая такую отраву, не все пациенты могут дожить до окончания курса лечения...
   А больных все утешают: "Недуг поселился в вас глубоко. Его надо изгнать вместе с кровью, слезами и желчью. Терпите, молитесь, тогда обретете исцеление!".
   ...Вот кто-то пробрался на кладбище, и под покровом ночи, орудуя заступом, разрыл могилу. Видя перед собой обнажившиеся гробовые доски, смельчак запрыгивает на них, заносит высоко над головой топор и со всего размаху обрушивает удар на крышку гроба. В образовавшийся пролом он запускает свои жадные руки, и, прильнув к могиле, ищет что-то в могильной тьме. Что за гробокопатель посмел осквернить покой смиренного кладбища? Его привело сюда сострадание к роду людскому! Это "ученый аптекарь" вышел на полуночную охоту, желая добыть сырье для своих лекарств.
   Кто сказал, что в христианском мире нет людоедства? А как же настойки из крови больных и здоровых, порошки из высушенных внутренностей, пепел и мука из костей? Всем этим завалены доверху полки городских аптек.
   - А для вас мы подобрали замечательные, крепкие зубы, на место вашего убожества - долго же пришлось их искать! - скажет аптекарь своему клиенту. - Теперь вы помолодеете лет на двадцать, хоть и в малой своей части.
   Целью следующего визита такого аптекаря будет тюремное кладбище - ведь останки казненных преступников в особой цене...
   И в то время, как все эти полчища врагов рода людского в лице суеверных псевдо-аптекарей, безграмотных цирюльников, самозваных "докторов" с купленными степенями и лицензиями, наживаются на людских бедах, сама природа посылает человеку все новые и новые испытания.
   Что принесли с собой крестоносцы, вернувшиеся из Святой Земли, помимо всех награбленных ценностей? Злая судьба закинула в их полчища семена редко встречавшейся до того болезни. Чудовищная лепра вновь проникала в европейские города, приводя в ужас своей непобедимостью и удивительной избирательностью. Больные практически превращались в живые трупы, их мучения могли продлеваться годы и десятилетия.
   Что касается болезней, коими управляет Венера, об этом было и вовсе страшно задумываться. Все попытки церкви внушить своим прихожанам целомудренность оставались безрезультатными. Чем больше подавлялись проявления чувств в публичной жизни, тем пышнее расцветали прибежища разврата. К тому же, сами церковники порой оказывались в этом плане небезгрешны. Знатными сластолюбцами прослыли многие епископы и аббаты. Зная толк в плотских утехах, мало кто из них задумывлся о том, что постыдную болезнь не скрыть под сутаной.
   Да, все это так - говорил себе Матиас, - Но, нельзя мерить всех одной мерой. Мошенников и бездарностей хватает в любом ремесле, но есть же подлинные мастера и честные труженики!
   Осознание этого факта могло в некоторой степени его утешить. В самом деле, ему было не в чем упрекнуть своего наставника, и другие соратники по борьбе с чумой были так же честными врачами. Хотя в их число и пытались проникнуть авантюристы, прельщенные высокими выплатами, но глава отряда пестмейстеров набирал в него только проверенных людей - в основном, своих учеников и сотоварищей по университету Монпелье.
   Отходя ко сну, Матиас путался в тревожных и честолюбивых мыслях: "Коль могущественна болезнь - значит, и врач должен стать совершенным...".
   Утром, едва приняв пищу и омыв тело влажным полотенцем, он облачался в тяжелый костюм и, задыхаясь в кожаной маске, спешил к больным, по пути размышляя о том, каким должен быть истинный врач:
   "Может ли он причинять боль во спасение? Пожертвовать одной жизнью ради спасения многих? Должен он говорить убийственную правду или держать пациентов в обмане для их успокоения? Надо ли уступать неизбежной смерти, или же тратить свои силы на безнадежно больных?"
   - Спасая других - гублю себя... - повторял он старый девиз. - Но дорого же будет стоить жизнь моя в эти дни!
   А сколь дорога, в таком случае, жизнь его учителя? Сколько спасенных душ стоит за ним в веренице всех его пациентов? Воистину, можно было считать, что этот человек оставил на Земле сотни своих детей - притом, что у него не было супруги. Его детьми, словно заново рождёнными на свет, становились молодые и старики, поднятые со смертного одра, он врачевал герцогов и крестьян, был на войнах, и одним из первых отважился сразиться с чумой во время ее нашествия пятнадцатилетней давности. Тогда никто не понимал, что творится с людьми, даже сами врачи были сломлены сверхъестественным ужасом. Болезнь распространялась такими чудовищными темпами, что люди отказывались верить в ее заразность - казалось, она просто поражает всякого, как незримая молния с небес. Тогда доктор ван Мааре обратил внимание коллег на античные представления о контагии, он познакомил их с опытом стран Италийского полуострова, вводивших карантин - его трудом были собраны все доступные средства для борьбы с чумой.
   Однажды, проникнувшись состраданием тем мукам, что испытывает заболевший, Матиас обратился к своему наставнику:
   - Перу вашему принадлежит достославный трактат "Ars Anesthesia". В нем описывали вы снадобья, освобождающие человека от тяжкого бремени боли. Почему бы не применить их к заболевшим чумой?
   - Похвальное стремление, но не всегда приносит оно пользу в нашем деле. Помни, что боль и болезнь - совершенно разные вещи. Изгнание боли не означает победу над недугом, что самоочевидно... Знаю разные средства, для избавления от боли, но что из них годится? Есть чудодейственный опий, что привозят из Желтых Стран - субстанция эта дорога и редкостна, по карману лишь герцогам. Могла она нам помочь, если бы обладали мы ей в изобилии. Ведь помимо боли она отгоняет и лихорадку. Из того, что нам доступно, я описывал дурманящее зелье, достойное котла ведьмы. Состоит оно из белладонны, хмеля, мака, болиголова и полыни. Но действует оно не долго, оттого пригодно лишь для кратких операций. Вместе с тем, снадобье ядовито, и мы не можем потчевать им больного на протяжении трех или пяти суток его страданий. Боюсь, что изможденный чумным ядом не вынесет даже однократного применения такого зелья. К тому же, действие белладонны горячит кровь и усиливает внутренний жар - вместо успокоения могут случиться конвульсии и даже опистотонус. Я бы попытался исследовать более милосердные средства на основе холодящей мяты и прочих трав, да только времени нет на изыскания.
   - А что пишут об этом иные врачеватели и алхимики?
   - Проблема наук наших дней - в том, что мы не можем поддерживать связь меж городами и царствами. Зародившись в одной стране, гениальная идея остается в ней же. Лучшие врачеватели секреты свои уносят в могилу. Представь, как был я изумлен, узнав, что в южных странах изобретено могущественнейшее средство для обезболивания и усыпления. Его создание приписывают брату Раймонду с острова Мальорка, не исключено, что работа принадлежит его ученикам. Вообразите, сколько бы пользы принесло нам это снадобье! Но нет у меня трактатов с разъяснениями самого Раймонда или его последователей, все знание рецепта получено мной из чужих уст.
   На протяжении многих дней, Матиас крепко держал себя в руках, равняясь на своего учителя. Но при этом он не учел разницу в возрасте, меньший объем жизненного опыта и различия в темпераменте. Новоиспеченному врачу предстояло пройти еще множество испытаний - лишь после этого его воля могла закалиться, уподобившись прочности стали и твердости кремня. Пока что длилось время тягостного обучения, период страшных открытий. В итоге после очередного посещения пациентов с ним произошел душевный срыв.
   В тот день они посетили дом, где болела вся семья. К выполнению своих обязательств решили преступить, начиная с шестнадцатилетней девушки. Старший доктор стоял над постелью, скрестив руки на груди, и отдавал распоряжения Матиасу, желая, чтобы тот научился работать самостоятельно:
   - Откиньте постель. Снимите сорочку. Осмотрите больную. - одна за другой следовали бесстрастно произносимые распоряжения.
   С душераздирающей тоской Матиас увидел, что эта девушка до болезни была на редкость красивой. Все черты ее стана имели скульптурною гармонию и тонкость. Он почувствовал, что в уголках глаз у него собираются слезы - благо, под страшной маской этого не было видно.
   - Опухолей немного, расположение благоприятное. Будем делать сечение и каутеризацию. - резюмировал доктор - Раскаляйте железо!
   Ступая на подкашивающихся ногах, Матиас кое-как развел в камине огонь и положил в него отстегнутый от своего пояса металлический прут с уплощенным наконечником.
   - Не мешкайте же, господин Нермейгер, преступайте! - подгонял его наставник.
   Как только несчастная девушка увидела занесенный над ней скальпель, она сразу же натянула на себя одеяло и забилась в угол, умоляя не причинять ей боль. Напрасно Матиас пытался убедить ее в необходимости операции - она кричала и отбивалась руками, а затем - безудержно заплакала. Доктор ван Мааре взял у него скальпель и резким жестом сорвал с больной одеяло.
   - Держите руки! - просьба прозвучала как приказ.
   Матиас попытался успокоить девушку, попросил ее закрыть глаза и ничего не бояться, сказал, что ей не сделают больно. Поддавшись его уговорам, она вытянулась на постели и протянула ему руки.
   Но как только лезвие скальпеля прикоснулось к ее болезненному телу, она вновь закричала и начала отбиваться от врачей.
   - Держите крепче - мы еще можем ей помочь! - из-под маски звучал металлический голос доктора. - Да усмирите же ее, наконец!
   Услышав эти слова, Матиас почувствовал, что пол комнаты начал плясать у него под ногами. Он сорвал с себя маску, отбросил ее в сторону, выбежал на середину комнаты и, схватившись за голову обеими руками, исступленно закричал:
   - Где же вы ангелы, где же вы черти?! Заберите меня отсюда! Чтоб глаза мои не видели больше этого кошмара!
   После этого случая Левелин ван Мааре сопроводил его домой. Там он усадил своего подопечного на постель, и, растопив камин, принялся кипятить воду. Он приготовил напиток с добавлением одного из медикаментов, имевшихся в его наплечной сумке.
   Тем временем, доктор обращался к своему ученику, который молча сидел на стуле и рассеяно глядел в огонь камина:
     - Что скажете, господин Нермейгер, на счет своего наставника? Как вам нравится этот старый палач?
   - Скажу я лишь, что человек вы поистине железный. - рассеяно отвечал Матиас.
   Доктор рассмеялся - и смех у него был под стать голосу - жесткий и металлический.
   - Видел я одного железного человека, на ярмарке в Эйндховене. То был механизм из шестерней и пружин, заключенный в рыцарские доспехи. Мог он производить некие манипуляции... Поднимал руки, размахивал мечом, склонял голову. Забавно! Но в арсенале его было не более дюжины жестов. В том-то и дело, господин Нермейгер, должен быть человек ловким и гибким - иначе ему не выжить. Нужна для этого живая плоть - и никакого железа!
   - За многие годы борьбы с недугами возвысился ваш дух, и закалилась воля. Куда же мне до таких вершин опыта...
   - Но не всегда я был таким! Представьте меня в своем возрасте - с юным лицом и мечтательным взглядом. Думаете, не был путь мой тернист? Как бы не так! Был я студентом, белоручкой, как и все молодые аристократы. Не показывали нам больных, не делали мы анатомирования и прозекции - только заучивали каноны, да без конца твердили гиппократовы афоризмы. Так скучно и бездарно проходило обучение в моем родном городе. Гораздо больше сумел я постичь в славной школе Монпелье, "in regni scientiae et artes" - там нас хотя бы учили иметь дело с врачеванием на примере действительных недугов. Получив диплом, мог я устроить себе жизнь беззаботную - лечил бы подагру у богатых сановников, выписывал бы рецепты без осмотра больного, врачевал бы по оплачиваемой переписке - как делают многие умники из нашего стана. Но не прельщала меня скучная жизнь во славе и достатке. Мало мне было абстрактных знаний, не удовлетворяли мой интерес канонические трактаты. Отправился я на войну полковым хирургом, презрев гордость образованного врача, и спустившись на ступень ниже в ремесленной стратификации. Желал я при помощи своих рук и очей познать устройство тела человеческого. Но церковь лукаво утверждает, что не терпит кровопролития, оттого и презираемы хирурги, и почета им не больше, чем обычному мяснику, оттого и относят их к тому же цеху, что и цирюльников. Лишился я достатка, почета и теплого дома. Пять лет я сопровождал христианское войско, делил с солдатами пищу из походного котла, спал в палатках или же под открытым небом.
   - И вы помните самое начало своих тягостных трудов?
   - Страшным клеймом в моей памяти выжжен тот день, когда я впервые вступил в лазарет с ранеными. О, какой же это был ад! Не менее сорока коек, и на всех - искалеченные, кричащие и стонущие люди. У меня на глазах по полу разливались кровавые лужи. Один истекает кровью из рассеченного плеча, у другого перебиты бедра, третий пронизан стрелами, четвертый всецело обожжен... Со всех сторон окружили меня лихорадящие, бьющиеся от боли тела несчастных солдат. И не знал я, за кого мне взяться, к кому спешить. Кому ампутировать, кому накладывать жгут, кого прижигать, кому делать минеральные присыпки...
   - Многому же научило вас это ремесло!
   - Поначалу я трудился лишь в тыловых госпиталях, но набрав опыта, стал выходить вместе со сражающими войсками и оказывал помощь раненным во время боя. Я взял себе за правило не отступать, не покидать поле битвы, пока не перевязаны и не вынесены все раненые, которым я мог иметь доступ. И зачастую мне самому приходилось оказываться под огнем и под градом стрел. За годы той работы я возненавидел людской разум, что создает орудия убийства и разрушения. Во времена былые главной трудностью оставалось извлечение наконечников стрел. Создали для этого щипцы с размыкающимся каналом, стало легче работать хирургу, больше раненых начали подниматься на ноги. И что же далее? Появился проклятый порох - воистину, сера преисподней. Представьте себе, господин Нермейгер, что видите вы молодого солдата, все чрево которого изрешечено мелкой дробью. И никак ее не извлечь! И знаете вы, что умрет он в муках от внутреннего излияния крови. А вы будете держать его за руки, и твердить - "Потерпи, братец, будь сильным...". Сколько подобных смертей не сумел я предотвратить! Горе, великое горе - осознание собственной беспомощности. Больные страдали от ран, я же мучался оттого, что переполняющее меня стремление помочь им оставалось невоплощенным. И я знаю прекрасно, что хирургическое лечение чумы - это страшное изуверство, но ему мы не можем противопоставить ничего более. Однако, я уповаю, что так будет не всегда. Раньше для заживления ран приходится очищать их горячим маслом. Со временем я обнаружил, что живичный скипидар может использован для этой цели в холодном состоянии, и такое лечение является куда более щадящим, но, прежде чем дать жизнь новому методу, требуются множественные исследования...
   - Скажите же, учитель, как вы оставили войну и вернулись к работе в Лин-де-Марион?
   - Завершая повествование о своем прошлом, скажу, что вскоре война стала мне ненавистна. Ибо нет смысла в тех раздорах, что устраивают нечестивые князья мира сего. Я осознал, что на полях сражений добро не борется со злом, но лишь зло вершит свое торжество, когда люди сходятся в смертельной схватке и орошают землю кровью ради чьих-то корыстных интересов. Мне стала ясна суть истинных причин военных походов, прикрываемых религиозными и патриотическими воззваниями. Видя, какие зверства подчас творят солдаты сопровождаемой мной армии в захваченных землях, я более не хотел быт с ними в одном стане. А когда я пытался оказывать помощь тем, кто пострадал от их бесчинств - будь то мирные жители, случайно попавшие в жернова войны, будь то пленные враги или наказанные соратники, нередко я встречал противодействие со стороны командования, вознамерившегося решать, кто достоин лечения, а кто - нет. Когда переполнилась чаша моего терпения, я оставил походную жизнь и обосновался в этом городе.
   Доктор глубоко вздохнул, вновь почувствовав старую боль - гнетущее ощущение бессилия и беспомощности. Тем временем, Матиас уже начал ощущать, что на него подействовало успокаивающее и охлаждающее голову снадобье. Учитель обратился к своему ассистенту с просьбой:
   - Задержусь я, пожалуй, у вас, - мне все равно, где работать. Найдется ли в доме вашем экземпляр труда Мондино ди Люци?
   Перебрав немногочисленные книги на полках, Матиас протянул ему тонкую книжицу, снабженную металлической оправой и замком.
   - Не могу же я помнить каждую букву и каждый параграф. Стоит и мне освежить свою память. Ложитесь в постель, уважаемый ассистент, отходите ко сну, завтра нас ждет еще немало работы.
   И когда Матиас уже засыпал, доктор обратился к нему с последней фразой:
   - Я знаю, господин Нермейгер, что в душе вы затаили страшный вопрос. Вы конечно же недоумеваете, отчего сожгли чумной квартал, не пощадив живых. Не хочу оправдываться, судья мой - Господь, но разделять вину с ублюдками, спалившими этот квартал на погибель всему городу, я так же желаю. Я говорил градоправителям об очистительной силе огня и уверен в ней до сих пор, поэтому в квартале жглись костры. Я пытался вразумить чиновников, чтобы они выделили больше средств на оборудование карантинных госпиталей. Но не я вершу судьбы людские, не в моих руках нити власти. Среди высшей коллегии магистрата я лишь санитарный советник. Не секрет для вас, как привыкли действовать градоправители - каленым железом жгут они то, к чему достаточно приложить теплый компресс. И вот, обезумев от страха, они приказали уничтожить в огне дома умерших от чумы, но сделано это было настолько небрежно, что огнем занялся весь квартал. И видя, как разгорается пожар, городские огнеборцы, уже было устремились к проклятому кварталу, презрев смертельную опасность, но по приказу магистрата, они были задержаны гвардейцами на подходе.
   В его памяти возникло суровое, властное лицо бургомистра, зазвучал его непреклонный голос:
   - Вы же сами уподобляли эпидемию пожару. Падает искра - разгорается пламя. Ветер гонит огонь - сгорают улицы и кварталы. Вы так же знаете, как тушат сильнейшие пожары. Для этого не хватит ни земли, ни воды. Большое пламя гасят стеной встречного огня! Так давайте же не будем мешать стихии вершить очищение, быть может, тогда чумное поветрие не охватит весь город.
   Но бургомистр жестоко ошибся, и теперь чумная зараза распространилась по всему городу.
   Доктору вспомнился еще один неприглядный случай. Однажды его вызвали к себе чиновники магистрата. В здании Рейксхауза с него взяли клятву о неразглашении всего, что он увидит, и проводили в застенки городской тюрьмы. Доктор полагал, что его врачебная помощь требуется кому-то из заключенных, измученных пытками. И он почти не ошибся. В кабинете ведения допросов, больше напоминавшем мясную бойню, его встретил господин бургомистр.
   - Вы прославились умением снимать боль какими-то снадобьями. - сказал он без приветствия, - Значит, вы знаете о боли все или почти все. И если вы можете ее усмирить, то должны уметь и причинять ее. Нам попался трудный пациент - палач с ним не справляется, его мастерство истощилось. Вы же знаете потаенные винтики механизмов тела. Имейте в виду, нам требуется не просто боль - вы должны сотворить мучение, достойное всех семи кругов ада, причем единовременно!
   Тогда доктор с трудом отговорился от такого поручения, ссылаясь на данную им клятву, запрещающую причинить страдания кому-либо из рода людского - каким бы злостным преступником тот не был. На это хитроумный бургомистр ответил задумкой нового законопроекта:
   - Что ж, надобно разработать процедуру, лишающую "статуса человека" некоторых тварей, рожденных от мужчины и женщины. В таком случае, все человеческие законы к ним будут не применимы!
   С тех пор Левелин ван Мааре затаил глубокую неприязнь к городскому правительству, но из осмотрительности не давал об этом знать. Ему приходилось подавлять свои эмоции, и по этой причине он всегда выглядел мрачным и суровым.
   Сейчас, затеплив на столе две свечи, доктор принялся перелистывать страницы рукописного трактата, служившего учебником по анатомии большинству его современников. Знания, заключенные в этой книге, были обширнее и достовернее тех, что некогда завещал Гален - ведь автору довелось собственноручно анатомировать трупы. И все же, оставалось много недомолвок, строение черепа и мозга не было исследовано из благочестивых соображений, многие рисунки больше напоминали карикатуры.
   В большей степени доктора интересовала сосудистая сеть человека и свойства текущей по ней крови. В этих вопросах царила ужасная путаница - с античных времен было принято считать, что артерии переносят внутри организма лишь воздух с загадочной "Пневмой". Но наблюдения за умирающими животными показали, что это неверно - только после смерти вся кровь из артерий перетекает в вены, оставляя их русло пустым.
   - Слава Господу - с чувством довольства произнес доктор - Я хотя бы свободен от таких фантазмов. Знаю, что артерии подобны тем водоносным каналам, что сетью своей оплетают наш город.
   Для него совершенно неясным оставался путь циркуляции крови. но эти вопросы пока что можно было оставить на будущее. Сейчас он задумался о составе и функциях жидкости, заполнявшей все эти каналы организма. Знакомый учебник не принес ему новых сведений, но привел к некоторым размышлениям, возникла задумка провести детальное исследование. Задув свечи, он открыл окно и остановил свой взгляд на ущербной луне, нависшей над крышами Лин-де-Марион. На память пришли слова Авиценны:

Над человеком властвует природа

Болезнь всегда имеет два исхода

Звезда счастливо сходится с луной -

Продлится жизнь, поднимется больной

А если несчастливо сочетанье -

То неизбежно с жизнью расставанье.

  
   Какую звезду имел в виду восточный мудрец? Воинственный Марс, пылкий Меркурий, холодный Сатурн, или же звезды из числа неподвижных? Как бы много их не было, людей в мире больше. И не хотел доктор верить в то, что судьбы людские управляются механическими движениями небесных сфер. Но звездное небо казалось ему таким притягательным, в нем находил отдохновение его взгляд, утомленный от множества зрелищ болезней и мук.
   - Пречистые небеса, одни лишь вы совершенны! - тихо твердил он, стоя у окна. - Не ведомы вам земные болезни, не касается вас тлен. Эфир ваш легок и подобен пламени, струится неиссякаемыми потоками, объемля наш мир. Стать бы мне духом бесплотным, сбросить свое утомленное тело, сделаться обитателем Эмпирея...
   Но не менее притягательным казался и его земной труд. В своей борьбе с чумой он хотел дойти до конца, истратив свои силы до последней капли. За многие годы, проведенные в труде и скитаниях, у него сложилось своеобразное мировоззрение, четко разделяющее мир на проявления света и тьмы. И тут сказался опыт его общения захваченным в плен во время военных походов еретиками, которые учили о том, что миром правят могущественные силы зла, и, стало быть, это не Господь насылает на людей невзгоды в качестве наказания, а Сатана воплощает свою слепую ярость. Значит, зло не имеет никакого оправдания, не служит наказанием за первородный грех, оно бессмысленно и должно быть подвергнуто искоренению. Доктор прислушивался к их воззрениям, хотя и не разделял их в полной мере. он пытался понять этих людей и осуждал жестокость, с которой относились к ним представители католического клира и подчиненные им воины.
   Именно таким злом - абсолютным и не имеющим оправдания воспринимал он болезни и пороки общественной жизни, с фанатичным упорством стремясь к победе над ними. Его вдохновляли подвиги античных героев, легендарных врачей человечества, обожествленных за свое небесное искусство.
   "Как солнце на небосводе врачевания имя твое, Асклепий, сумевший исцелить неисцелимое, - продолжал доктор свой монолог. - Ели бы я был одарен хоть сотой долей подобного могущества, стало бы искусство мое несокрушимым щитом и мечем из каленой стали... Но и ты не был всесилен! Когда бросил ты вызов Аиду, вознамерившись отвоевывать у него души почивших, постигла тебя жестокая кара. Говорят боги смертным: удел ваш неизбежен - сойти в землю, вслед за своими отцами и дедам. Но, не страшась ни воли небес, ни гнева преисподней, я желаю вновь сразиться со смертью, чтобы вырвать из ее страшных когтей как можно больше душ...".
   На следующий же день, доктор ван Мааре отважился совершить опаснейшее предприятие - он втайне анатомировал тело погибшего от бубонной чумы. Его интересовал процесс возникновения бубонов и прочих артефактов болезни - ведь именно через их сечение и очистку ран удавалось спасти некоторое количество пациентов. Метод был ненадежным, помогал не всем, к тому же, он был применим только на ранних стадиях развития опухолей. И все же, доктор был вынужден признать, что лучшего средства для борьбы с чумой ему не дано. Этот способ он нашел в арабских трактатах, христианские врачи не любили к нему прибегать, - они не терпели кровопролития, считая подобные вещи уделом хирургов и цирюльников.
   Доктор предположил, что эти опухоли представляют собой капсулы с чумным ядом, либо точки прорастания ее семян. Он не мог понять, почему у больных они часто появляются в сходных местах - в паховой области, не шее, и вблизи плеч. Старательно изучив ткани, окружающие эти образования, он обнаружил, что черная опухоль развивается из сосуда - очень тонкого и не похожего на прочие. Ни в одной из книг он не встречал описание подобных структур. Во время хирургических операций ему также не доводилось обращать на них внимание.
   После этого случая, делая сечение живым пациентам, он стал пристально рассматривать ткани, окружающие очаг проявления болезни. И ему удалось обнаружить - ни много, ни мало - новый вид сосудов. Не имея даже абстрактных представлений об их назначении, он решил продолжит свои изыскания. Наконец, ему удалось рассмотреть загадочные мелкие сосуды. Они с трудом поддавались обнаружению из-за своей прозрачности. Более всего удивляло то, что текла в них не кровь, а мутный сок, похожий на воду с каплей молока.
   Собственно, молоко и было первым, о чем он подумал доктор. Но он не привык отождествлять вещи на основании одного лишь внешнего сходства, было очевидно, что обнаруженная им субстанция являлась чем-то иным. У больных чумой эта жидкость темнела и меняла консистенцию, нарушался ее отток. Тонкие сосуды были связаны с узлами, которые чернели и увеличивались, накапливая в себе чумной яд. Это открытие до глубины души потрясло опытного врача. На какое-то время он даже сбросил свою привычную маску холодной сдержанности.
   Матиас видел, как его учитель, пребывая в сильнейшем умственном возбуждении, расхаживал по комнате из стороны в сторону и вел монолог, обращенный толи к нему, толи к нетленным светилам античной медицины:
   - Сколько веков прошло, а никто не знал и не догадывался. Не удосужились даже взглянуть, что там, внутри! Не ведал ты, Гален, что такое чума. И ты, Диоскорид, не знал природы этой напасти. Мы шагаем из века в век, и влечем за собой багаж старого, отжившего знания, бездумно повторяя его для учеников.
   - Древние врачеватели не знали о прозрачных сосудах. И сдается мне, что строение человека они изучали на примере домашней скотины. Святым Отцам церкви не понравилась бы такая аналогия. Но еще больше им не нравится посмертное вмешательство исследователя. И раз уж вам посчастливилось сделать открытие, давайте приступим к его истолкованию.
   - Постараемся разобраться, зачем нужны эти сосуды... Но прежде спрошу, что есть кровь, и зачем она нужна? Одни говорят, что мозг охлаждает кровь, другие - что кровь охлаждает мозг... Глупцы! Кровь - истинный сок жизни, вместилище родовой памяти, квинтэссенция всего организма. В ней прибывает энтелехия - ведь обескровленный человек быстро умирает, чему нередко способствует флеботомия. Да, с красной кровью еще можно разобраться, но чему тогда служит млечная кровь, обретающаяся в тонких сосудах? Вот, загадка для разума Асклепия! Будь я сам Сатана, какой бы страшный недуг создал я на погибель рода людского, какой бы хитростью его наделил?.. Вот он, наш грозный неприятель - полчища его осаждают крепость. Каким путем легче всего проникнуть в город? Тем, что служит для ввоза товаров, а также, по ходу течения вод. Отравить реки и каналы, лишить жителей продовольствия - страшное вероломство, впрочем, обычное для наших войн. Но еще страшней и во сто крат коварнее было бы отравление... Лекарств! Представьте себе, что под видом целебного эликсира изможденным в осаде жителям выдают крысиный яд... Впрочем, наши аптекари, нередко поступают примерно так. То же самое вершит и болезнь - разносясь по сосудам, она отравляет каналы внутреннего снабжения, обрекает организм на голод, истощение и обезвоживание. Но это не главное... Хуже всего, что чума отравляет даже то, что должно служить лекарством... Понимаете, дорогой ученик, я давно пришел к выводу, что противоядия - не есть изобретение человеческого ума. В нашем теле содержатся естественные средства adversus omnes morbis. Они разносятся в нашем теле по особым каналам - быть может, это и есть наша млечная кровь. Дьявольская сила чумы заключается в том, что эти каналы она наполняет черным ядом - и вместо целительных начал по организму разносится ее тлен!
   После таких рассуждений доктор и его ученик пришли к выводу, что только исключительно сильный организм может побороть чуму. И в этом ему следует помогать всеми доступными способами. Имеет смысл облегчение лихорадки, обмывание кожи винным спиртом, очистка язв и опухолей. Многие умирали оттого, что течение чумы осложнялось другими болезнями, повторным заражением крови. Задача лечения сводилась к тому, чтобы изолировать возникшие в теле участки распространения заразы, остановить ее дальнейшее продвижение по млечным сосудам.
   Вскоре в их борьбе наметился еще один успех, после того как Матиас рассказал учителю о рукописях, найденных Дааном в подземельях замка. После расшифровки в них удалось найти несколько интересных рецептов, относящихся к тому периоду, кода Майндарт и вознамерился изобрети лекарство от чумного недуга. Доктор ван Мааре оценил предложенный им состав ранозаживляющей смеси, включающей тонкоизмельченный сернистый минерал, залежи которого обретались в окрестностях Лин-де-Марион. Несколько доработав этот рецепт, он наладил производство препарата в аптекарских лабораториях, и после того как данное средство хорошо зарекомендовало себя в лечении кожных поражений, его стали использовать все коллеги по борьбе с эпидемией.
   Благодаря обширной практике, Матиас обнаружил, что под общим названием "чума" скрывалось как минимум три формы течения недуга. Чаще всего болезнь поражала кожу, покрывая ее бубонами и язвами - несмотря на всю тягостность болезни, страшно уродовавшей поверхность тела, у таких пациентов были самые высокие шансы на выживание. В редких случаях болезнь проникала внутрь - как утверждал доктор ван Мааре, ее семена прорастали в пищеварительном тракте - в таком случае поражались внутренние органы, и течение болезни становилось подобным холере. Почти никого из заразившихся с пищей спасти не удалось - здесь мастерство врачей оказывалось недостаточным. Самой страшной формой чумы было поражение легких, сопровождающееся кровавым кашлем. После анатомирования тел умерших обнаруживались ужасающие картины - легкие больных были буквально выедены изнутри. Тройственность проявлений недуга заставляла многих врачей усомниться в единстве его происхождения. Но глава чумных докторов убеждал своих подопечных в том, что болезнь одна - различаются только пути заражения.
     Наибольшее удивление врачей вызвали несколько обнаружившихся случаев "Pestis minor" - оказалось, что некоторые люди переносят болезнь на ногах, не испытывая болевых ощущений. У них появляются мелкие бубоны, но зараза не распространяется по всему телу. Спасение этих людей от обширного заражения оставалось приписывать только действию естественного противоядия их организма. Подобные случаи, при всей своей непонятности, все же вселяли надежду.
   На следующий день после дискуссии о белой крови, доктор ван Мааре опоздал к обычному месту встречи со своим учеником - у фонтана на центральной площади. Вскоре стало ясно, что всю ночь доктор провел в опытах, изыскивая новое обезболивающее средство. Он обратился к проверенному многолетним опытам сырью - растению снотворного мака. Ранее использовались его листья и лепестки, теперь же доктор научился извлекать млечный сок из его незрелых коробочек - благо, что в августе мак уже отцвел.
   Полученный им медикамент вскоре нашел применение - им стали опаивать больных пред операцией сечения бубонов. В дальнейшем доктор планировал усовершенствовать это средство, применив его для воскуривания и дымных ингаляций.
     В борьбе с эпидемией стали появляться значительные успехи. Здоровых людей изолировали, больных лечили хирургическим способом, затем подвергали их кожу поверхностной очистке и обрабатывали раны заживляющим средством. Использовались так же составные микстуры для укрепления сил выздоравливающих. Все эти меры в совокупности позволили снизить скорость распространения болезни - некоторое время она сдерживалась внутри рассеянных очагов. Казалось, угроза всеобъемлющего пожара миновала - остались только разбросанные по всему городу тлеющие угли.
   Но в очередное воскресение в городе была отслужена месса невиданной пышности и торжественности. Собор Семи Заступников наполнился прихожанами, молящимися о том, чтобы мор обошел стороной их дома, а также благодарящими силы небесные за выздоровление некоторых заболевших. Как не хотел доктор ван Мааре не допустить это мероприятие, догадываясь, что не стоит горожанам собираться огромными толпами, пить пресуществленное вино из одной чаши и целовать один крест, но к советам его не прислушались. Он лишь приложил все усилия для того, чтобы не допустить в собор зараженных. На проведении службы настоял имеющий более сильное влияние на магистрат отец ван Деккер. Он издавна недолюбливал доктора, подозревая, что тот является тайным вероотступником, исповедующим катаро-манихейскую ересь.
   К тому же, понадеявшись на скорое окончание эпидемии, люди несколько расслабились, перестали уделять должное внимание чистоте и порядку в своих домах, начали больше общаться перемещаться по городу. В результате, несмотря на все старания врачей, коварная чума вновь оказалась на шаг впереди. На следующей неделе число заболевших резко возросло - эпидемия совершила стремительных скачек и набросилась на горожан со страшным остервенением. Были сведены на нет все усилия по изоляции больных от здоровых и попытки очистки воздуха.
   После злополучного воскресения возник недостаток в количестве чумных докторов. Несмотря на то, что им щедро платили, профессия эта была отнюдь не востребованной. Пришлось обратиться к помощи хирургов. Они неважно разбирались в теоретической медицине, но зато без страха и твердой рукой делали необходимые сечения. И, еще будучи учеником, Матиас был вынужден стать учителем для новоприбывших борцов за человеческие жизни.
  

X. СЕЯТЕЛИ ЗЛА

  
   После долгой череды засушливых дней в небе над Лин-де-Марион вновь разразилась гроза. Это жуткое и величественное явление Даан наблюдал с вершины угловой башни Кастель де Конинг. Теперь он не мог подойти к окну слишком близко, оттого что косой дождь заливал в комнату - стекла были выбиты и осколки высыпались из свинцовой оплетки.
   Он смотрел на бьющие молнии, и ему казалось, что они являются небесными деревьями, растущими из почвы облаков. Одна из них ударила в верхушку сожженного тополя - словно два дерева соприкоснулись своим ветвями - черное, растущие из земли, и сверкающее, направленное в землю. От удара ненадолго вспыхнули почерневшие ветви, по земле рассыпались мириады искр и покатились сверкающие шарики, похожие на ртуть. Но вскоре искры погасли, и дождь потушил пламя.
   Пока небесные стихии обрушивали свой гнев на испуганных горожан, на земле не прекращалась работа. Сначала Даан не мог понять, что за поспешность заставляет людей трудиться на улице, среди ночи, под проливным дождем. Казалось, что на широком перекрестке Лиден-страат, рядом с красильными мастерскими устанавливают тонкие столбы. Глядя сквозь пелену дождя, он не смог понять сразу, что же это такое. Ему показалось, что на улице ставят три огромных флагштока для поднятия знамен или нечто в этом роде. Но яркий свет вспыхнувших молний позволил убедиться в том, что это были высокие столбы для колесования, и вместо флагов на их вершины были подняты тела казненных. Сцены смерти и насилия настолько опротивели ему за последние дни, что он поспешил отойти от окна и спуститься на нижние этажи, обустроенные для сна и отдыха. Он никогда не понимал горожан, для которых зрелище казни было не менее забавным, чем кукольное представление. Он хотел сберечь свою душу в чистоте, не отравляя ее созерцанием окружающих ужасов, но те были повсюду и навязчиво проникали в его сознание. "В открытом море от воды никуда не денешься" - был вынужден констатировать юноша с некогда тонким и ранимым душевным укладом.
   Шум грозы мешал уснуть всем троим постояльцам замка, стены содрогались от раскатов грома. Леонора расставила по периметру комнаты самодельные светильники из чаш, наполненных льняным маслом - благо, что на кухне и в кладовой удалось обнаружить уцелевшие запасы горючего для освещения. Даан принес стопки книг, не пострадавших от огня. Он прибегал к ним, как к последнему утешению - вся мудрость (равно как и глупость), заключенная в рукописных строках позволяла ему не забывать об иных сторонах человеческой жизни. Из-за длительного пребывания во влажном помещении чернила на страницах расплылись темными пятнами, пергаменты поросли плесенью - о хранении книг давно никто не заботился. Но до сих пор их страницы были вполне пригодны для чтения.
   Леонора нашла несколько экземпляров гербариев, со вклеенными между страниц сухими травами. Каждое растение, представленное в естественном виде, сопровождалось мифологическими и медицинскими комментариями, между стеблей и листьев засушенных трав были аккуратно нарисованы горные и сельские пейзажи. Такая книга являлась произведением не только науки, но и искусства - собственно, священная латынь для обоих случаев предлагала одно величественное слово "Ars". Среди прочих экземпляров целебных трав девушка нашла своего "тезку", высоко чтимого среди врачей - это был Flos Leonurus, цветок пустырника. Помимо указания его свойств - кровоостанавливающего, успокаивающего, и благотворного для сердца, проводилось описание трогательной легенды. Согласно преданию, этот цветок вырос из предсмертных слез отшельника, всю жизнь проведшего в одиночестве, в беспрестанных молитвах об исцелении некогда возлюбленной им девушки.
   Среди прочих книг ей попался так же замечательный бестиарий, иллюстрированный цветными миниатюрами. Такие книги нравились ей с самого детства, и теперь она испытывала восторг, читая описания различных диковин. Такие химеры, как Морской епископ, Амфисбена, Мантихор - весь этот люд в зверином обличье, либо звери, уподобленные человеку, были ей уже известны, но здесь удалось найти и нечто новое.
    - Итак, вот зверь, именуемый "Ихтиокефалоном" - читала она вслух. - Лунными ночами всплывает он из глубинных вод, выбирается на прибрежные камни и протяжно поет в ночи. Тело у него людское, чаще - женское, имеются крылья. Голова - по виду рыбья... Скажите мне, Даан, доводилось ли вам слышать, чтоб рыбы пели?
   - Быть может, их песни слуху нашему недоступны?
   - А раз не слышал сам - так и не стоит об этом писать! Разве что, голова у автора тоже была рыбья...
   Леонора улыбалась, и эта улыбка была лучшей наградой за все труды, приложенные к ее возвращению в жизнь. Тем временем, Даан занимался чтением куда более серьезной литературы. Его внимание неизменно привлекали алхимические и спагирические трактаты. Язык этих сочинений, хоть и состоял из латинских или фламандских слов, все же, был далек от его понимания.
   - Сквозь белую кровь Луны и красную кровь Солнца, прозревай союз двух первоначал, одно же есть семя Марса, другое - Лоно Венеры... - процитировал он один из трактатов и смутился. - Прошу извинить, здесь что-то не вполне пристойное...
   Рисунок, поясняющий эту формулу, так же не отличался благочестием. Он изображал фигуры обнаженных мужчины и женщины с планетарными знаками на груди, заключивших друг друга в объятья. Они стояли по пояс в котле, наполненном, по всей видимости, кислотой. Над их головами парила золотистая корона. Даан, уже немного привыкший к алхимической символике, понял, что здесь изображена аллегория кислотного растворения двух металлов - железа и меди. Но при чем здесь кровь Луны и Солнца?
   - Нет, вся эта премудрость выше человеческого понимания! - возмутилась Леонора -Тайный язык для избранных, мистериальные знаки... Зачем держать в тайне свои открытия и уносить их с собой в могилу, когда столько людей по всему свету ждут помощи от искусств и наук!
   Даан показал девушке еще одну рукопись с достопримечательным рисунком - на нем была изображена свернувшаяся кольцом змея - она кусала свой хвост. Латинская надпись внутри рисунка гласила: "Revertere aeternam".
   За окнами шумел ливень, врывающийся в разбитые окна ветер носился по комнате, пламя светильников мерцало. Но Даан уже не обращал внимания на погоду, его захватило чтение. Когда недоумение диковинным образам трактатов уступило место вдумчивому исследованию, он начал понимать, к чему же стремились алхимики всех времен. Их путеводной звездой была мечта о достижении абсолютного совершенства.
   - Как видишь, они не разменивались по мелочам. Во что бы то ни стало, желали они получить "Алкагест" - универсальный растворитель всяческих субстанций, "Митридациум" - всемогущее противоядие, от всех мыслимых отрав и "Панацею" - всеисцеляющее лекарство, "Эликсир долголетия", дарующий жизнь без пределов, не говоря уже о "Философском камне", который есть и всемогущее лекарство и претворитель всех металлов в золото.
   - Высоки те вершины, на которые желают они взобраться - пути ведут их в поднебесье...
     Пока молодые люди вели увлеченную беседу, Максимилиан так же не тратил времени даром. В замке ему посчастливилось обнаружить коллекцию дорогого оружия изысканнейшей работы, неизбежно вызвавшую интерес у старого солдата. На память о службе у него оставался лишь ржавый меч без ножен. Здесь же в его руках побывали клинки и стилеты невиданно тонкого исполнения. Их рукояти были украшены самоцветами и фигурной резьбой, лезвия отполированы до зеркального блеска. За последние годы он привык пользоваться совершенно другими орудиями - граблями, метлой, заступами. Знакомые ощущения, тяжесть эфеса в ладони, живо напомнили о военных походах.
   - Славно постарался господин ювелир, не оплошал литейщик, да и кузнец не подвел - злорадно комментировал Максимилиан. - Цена такому клинку - едва ли не целая деревня, со всеми крестьянами. И что же делать с этим произведением многих искусств? Запятнать его кровью! Перерезать горло, загнать под сердце, вонзить в солнечное сплетение... Хорошо постарались, господа оружейники! Лезвие звенит от удара, не хуже камертона. Только жертве все равно, от какого клинка умирать. В рукояти его горят голубые искры - чистейший аквамарин, каких не сыщешь. Но тот, кого освежуют этим клинком, не будет любоваться игрой света в чудесном кристалле. Обескровленные и покалеченные не скажут спасибо мастера оружейных искусств!
   Среди прочего вооружения ему удалось найти очень старое устройство причудливой конструкции.
   - Смотрите, да это же арбалет-выродок, или еще не дозревшая кулеврина! - обратился он к молодым людям - Это стрельное ружье или пороховой арбалет!
   Действительно, сие орудие переставляло собой кованную металлическую трубку, стянутую кольцами и прикрепленную к подставке от арбалета. Его узкий ствол заряжался стрелами без оперения - что делало их полет крайне неустойчивым, уподобляя их скорее дротикам, нежели настоящим стрелам. Фитиля не было, в боковой части ствола находилось открытое воспламенительное отверстие.
   - Впервые вижу подобное уродство! - смеялся старик - Не волк, и не собака - а дурная помесь. И годится, скорее, для детских игр. Но видимо, от этого прообраза и пошли все огнестрельные орудия, что так быстро наводнили наши края. И смерти стало веселее бродить по полям сражений - теперь за час на любом из них может пасть три сотни воинов, может и больше.
   Даан посмотрел на то, как Максимилиан прицеливался из этого странного орудия в дальний угол комнаты, воображая, что в стволе есть заряд.
   - Но ведь брат Бертхольд, что первым изготовил пороховую смесь, искал для нее иное применение! - напомнил он старому вояке - Хотел он создать устройства, поднимающие груз на большие высоты!
   - И сбрасывающие их на головы осаждающих! - парировал Максимилиан.
     - Он мечтал о том, что будут созданы машины, на крыльях и без крыльев летающие по воздуху...
   - И на головы людские изливающие адское пламя!
   Даан схватился руками за голову, словно у него началась мигрень:
   - Ни за что не свяжу я жизнь свою с этой живодерней, что называют военным делом! И не сочтите меня трусом, но не хочу я становиться убийцей, хоть и под благородными знаменами.
   - Можешь и не становиться под знамена - рассудил Максимилиан. На свете мало воин справедливых, освободительных. Чаще всего, приходится сражаться за чьи-то корыстные интересы. И кровью своей оплачивать междоусобные разборки князей мира сего. Но даже если ты изобретешь какое-нибудь чудесное снадобье, люди могут найдут ему "достойное" применение. Им пополнятся арсеналы оружия, и на сей раз это будет средство, мигом истребляющее целые города.
   - Да, знаю я, подчас кажется, что людям даже огонь нельзя было даровать. Тогда не жгли бы друг друга на кострах, и не выжигали целые кварталы. Но кем бы мы были без этого огня? Не все люди - прирожденные убийцы, не все они умеют только разрушать - есть открыватели, есть созидатели...
   - Руками воинов вершится кровопролитие, но разве они в этом виновны? Солдаты - это руки государства, головы же пребывают во дворцах. Бойцы отрабатывают свой черствый хлеб. Солдат знает свое дело - рубить, стрелять, жечь. Только не знает он, зачем все это нужно. Истоки зла ищи во глубинах душ и на высотах престолов. Подумай о тех, кто словом божьим и королевским указом благословляет их на бойню. О тех, кто стравливает их, как собак, кто изыскивает новые хитрости для истребления своих же сограждан. Умы этих людей порабощены демонами жестокости и тщеславия. А боец всегда безволен - ему ведом только приказ и расплата за ослушание. И если его ремесло ты считаешь преступным, помни - за неправедное убийство, совершенное руками, отвечают ничем иным, как головой...
   На пороге выросла темная фигура - в дверном проеме стоял Матиас, с его санитарного плаща стекала вода.
   - Неужели вам не сидится дома в такое ненастье? Мы бы подождали вас до утра - обратилась к нему Леонора.
   - В том-то и беда, что ночь - время скорби, - устало ответил гость. - И меня вконец измучили ночные страхи. В этот "Час волка" мне кажется, что слышу я стоны умирающих по всему городу. Быть может, среди вас, живых и веселых, станет мне хоть немного легче.
   Он снял вымокший плащ и положил его у порога, пояснив:
   - Не хотел бы подвергать вас риску, являясь сюда в этом злосчастном наряде - весь плащ многократно залит чумной кровью. Мою его с уксусом, надеюсь, что воды небесные так же смыли с него всю заразу... Если только сам дождь не несет контагии и чумную отраву.
   Матиас выглядел уставшим и испуганным - более чем когда-либо. Он замерз и вымок до нитки. Максимилиан поспешил растопить камин, являющийся одним из узлов в сложной системе отопления замка. На плечи юноше накинули сухую ткань от чудом уцелевших в огне занавесок. Леонора стала расчесывать костяным гребнем его длинные темные волосы, мокрыми локонами спадающие на лицо.
   Даан спросил его о казни, устроенной на углу у красильных мастерских. Ему показалось странным, что вместо быстрого и бесхлопотного повешения палачи взялись организовывать столь трудоемкую процедуру, как колесование - их не остановила даже гроза. Что же заставило их трудиться под проливным дождем, не щадя своего здоровья?
   Матиас тяжело вздохнул и дрожащим от негодования голосом принялся рассказывать кошмарную историю, в которой ему довелось принять личное участие.
   Все началось с того, что они с учителем работали в квартале св. Антония, где случаи заражения были особенно многочисленны. Им удалось увидеть подозрительных людей, обходивших дома. Доктор ван Мааре сразу признал в них бродячих аптекарей. Все городские аптеки во время эпидемии были переданы под его личный надзор, после чего с их прилавков исчезли колдовские снадобья, остался только минимум полезных трав и минералов. Но гораздо труднее было бороться с мошенничеством самозваных лекарей, ходивших по домам. Они навязчиво предлагали купить у них противоядия, якобы оберегающие от заражения чумой. Увидев шарлатанов за работой, доктор попытался их задержать, но они оказались ловкими, как и все мошенники - им удалось скрыться.
   В одном из домов обнаружилось снадобье, приобретенное доверчивыми горожанами у этих аптекарей. Доктор пристально рассмотрел флакон с темной жидкостью, предназначенной для внутреннего употребления. Ему крайне не понравился цвет этого снадобья, а еще более - его запах. Вернув деньги обманутым, из своего кармана, он выбросил флакон подальше от дома и присыпал его землей. Но тогда свои подозрения он оставил при себе.
   Через несколько дней по городу стали ходить настойчивые слухи о том, что какие-то некроманты своим дьявольским искусством оживляют умерших от чумы. И те ходят по улицам, черные и внушающие ужас, они сеют чуму в тех частях города, куда она еще не добралась. Удалось выяснить, что все эти слухи исходят от могильщиков.
   Чумным врачам пришлось не по душе такое паникерство - ведь горожане и без того были запуганы, люди на улицах обходили друг друга стороной и обращались в бегство, едва завидев прохожих подозрительного вида. Однажды врачи созвали могильщиков для нравоучительной беседы. Они хотели успокоить охваченный суеверным ужасом темный народ, но в итоге им самим пришлось испугаться не на шутку. Не менее четырех могильщиков вполне трезвого вида поклялись, что у них с телег пропадают мертвые тела - преимущественно, в темное время суток. Стоит им только отлучиться, оставить свой страшный груз на пути к тюремному кладбищу - по возвращении они обнаруживали телеги пустыми.
   Посоветовавшись, врачи решили не поддаваться панике, и, прежде чем прибегать к услугам экзорцистов, они решили самостоятельно выследить "ходячих мертвецов".
   Ночью, на углу возле мастерских красильного цеха, были выставлены две телеги со страшным грузом. Несколько врачей, в том числе и Матиас, ожидали в засаде, стоя в темной арке между многоэтажными домами. На противоположной стороне затаились еще четверо смелых мужей из числа могильщиков.
   Не прошло и часа, как наблюдатели увидели три темных фигуры, осторожно подкравшиеся к телегам. Некоторое время пришедшие люди совещались по поводу того, стоит ли перегружать мертвые тела на тряпичные носилки, в итоге они решили увезти трупы вместе с телегами. К счастью, могильщикам хватило благоразумия не вырваться из засады раньше времени. После того, как похитители мертвых тел увезли телеги, за ними была организована тихая и вкрадчивая погоня. По одной стороне улицы их преследовала вереница чумных докторов в черных плащах, по другой - могильщики в серых балахонах. Выследить похитителей оказалось легко - свет их факелов виднелся издали, скрип колес также представлял собой хороший ориентир.
   Их удалось сопроводить до самого логова, оказавшегося обыкновенным жилым зданием в два этажа. Далее последовала небольшая потасовка - разъяренные могильщики быстро справились с тремя лиходеями. Врачи устроили обыск дома и, к своему ужасу, обнаружили в нем поистине дьявольскую лабораторию. Стало очевидно, что эти трое преступников применяли алхимические приемы для того, чтобы выделить из мертвых тел вредоносный контагий. В качестве сырья использовалась чумная кровь и другие гуморы. Матиас увидел результаты их трудов - уже знакомые ему флаконы с темной жидкостью. Помимо них был обнаружен так же зараженный порошок и платки, смоченные контагиозной жидкостью. Не оставалось сомнения, что преступники были теми самыми аптекарями - под видом лекарств они разносили по домам чумную заразу.
   Услав этот рассказ, Даан побелел от негодования - он даже не мог себе представить, что человек, рожденный от мужчины и женщины, способен на подобное злодеяние.
   - Много же я слышал о таких "сеятелях", да только все это был обман! - взволновано сказал он. - Всегда хотелось человеку возложить вину на ближнего, чтобы было, кого покарать, на ком выместить гнев беспомощности. Лучше пустить кровь кому-либо, нежели потрясать кулаками, глядя в небеса - примерно так они и рассуждают. Ведьмы, иудеи, сектанты... Много жертв расстались с жизнями по ложным обвинениям. Никогда бы не подумал, что предумышленное заражение имеет место в действительности!
   Матиас поспешил уточнить одну немаловажную деталь:
   - Мы не уверены в том, что их сатанинские деяния обернулись успехом во всех случаях. Известно, что контагий, извлеченный из мертвых тел уже не столь опасен. Иначе, могильщики не проработали бы и недели. Да и сами негодяи заболели бы в первую очередь - у них в доме был целый склад... Лучше не описывать, чего именно. Я не мог понять, почему они еще живы, но вскоре выяснилось, что люди, похищавшие тела, орудующие с ними в лаборатории, были только исполнителями злодеяния, и они не осознавали степени риска - судя по всему, их было больше, но иные все же заражались. Только у этих марионеток был кукловод, но об этом чуть позже... Хочу пояснить, что в нашей практике все же, имеются случаи заражения от мертвых тел - даже спустя месяцы. Ходят слухи о том, что во время осады городов чумные трупы перебрасывали через стены, используя болезнь, как оружие. Быть может, почтенный Максимилиан видел на своем веку нечто подобное?
   - Катапульты, заряженные чумными телами... - задумчиво произнес старик - Больше похоже на страшный сон. Ведь солдаты, осаждающие город, думают и о том, что его предстоит занять, далее - жить в нем, хотя бы некоторое время, пировать, мародерствовать, свести тесное знакомство с его женским населением. Неразумно отравлять свое будущее, портить долгожданную наживу. Мы старались бережно относиться к осаждаемым крепостям, дабы сохранить для себя побольше всяческих благ. Но бывают и случаи совершенно иные. Иногда поступают приказы о необходимости всецелого истребления города и его населения - чтобы и камня на камне от него не осталось. Тогда берут город в осаду, дожидаясь начала голода и безводицы, после чего, обманным путем поставляют отравленные либо зараженные продукты. Однажды, как рассказывают, таким образом, удалось занести во вражеский стан красную оспу. После гибели большинства сопротивляющихся, их поселение было выжжено дотла. Только мне, слава Господу, в таких бесчинствах участвовать не довелось. Я, все же, сражался с теми, кто держит в руках оружие, а не истреблял мирных жителей!
   Слушая все эти ужасы, Даан ощущал, что у него кружится голова. Словно во сне, он услышал слова Леоноры:
   - Посеешь зло - пожнешь смерть!
   Собравшись с силами, он задал Матиасу последний вопрос:
   - Но что же заставило этих людей предаться нечестивому делу? Неужели только жажда наживы? Но почему бы тогда не продавать безобидную, подкрашенную воду? Их злой умысел вне всякого понимания!
   - Вопрос интересный, в самом деле, - задумчиво произнес Матиас. - Двое из них были непроходимо глупы, я бы даже сказал - слабоумны. Не могли они осознать, что творят их руки, и довольствовались платой за смертоносное зелье. Интересно, что они носили некие амулеты из олова с выгравированными некромантическими письменами, наивно веря в их силу. Что и говорить, главарь их оказался человеком на редкость хитрым и сообразительным - он нанял проходимцев, снабдив их деньгами, вином и амулетами, подрядил на эту мерзкую работу. Более того, могу сказать, что он имел связь с магистратом, хотя это будет всячески замалчиваться и отрицаться. Привлекал его не блеск денег, коими он располагал в достатке, раз смог нанять проходимцев на столь рискованную "работу", но сам вкус творимого зла, а также некая амбициозная цель. Как и большинство безжалостных душегубов, был он совершенно безумен, хотя и сохранял вменяемость, себе давая отчет во всем сотворенном. Такие люди не кричат на луну звериными голосами, не бьются в припадках буйного помешательства. Я знаю этот вид умопомрачения - учитель называет его dementia subtila. Не понятно, чем оно вызвано - неблагоприятными конъюнкциями планет в час рождения, пережитыми в детстве ужасами, либо проникновением ядов болезней в ликвор, с последующим осаждением в мозге. Знаю лишь, что такие люди ничуть не мучаются - от их безумия страдают только окружающие. Таково большинство тиранов, занимающих престолы по всему свету - ведь описанное мной безумие делает их жестокими и властными, наделяет неукротимым желанием подчинять себе всех окружающих, сделаться единоличным владыкой. И пойманный нами выродок тоже хотел стать своеобразным повелителем города, более того - властелином чумы, своими руками направляя ее смертоносное шествие. Возможно, он желал усилить охватывающую город панику, и воспользовавшись ей, пошатнуть власть бургомистра - так что в этой истории за преступлениями против жизней горожан может скрываться политическая подоплека. Ведь и без того растет недовольство, народ упрекает власти в запоздалых и недостаточных мерах по борьбе с эпидемией. А этому ничтожеству было лестно чувствовать, что в его власти находятся людские жизни. При этом сам он не рисковал, не прикасался к чумным мертвецам, подряжая на это глупых простолюдинов. И мне не жалко, если над ним будет совершена такая же расправа, как над его подручными - он заслужил это в первую очередь!
   Даан отошел к стене и в задумчивости начал выцарапывать острием своего клинка картинку на черном слое копоти. Он изобразил змею, кусающей свой хвост и добавил к этому образу меч, сверху вниз пронзающий змея. Ему казалось, что этот символ лучше всего подходит для аллегории вселенского зла, с которым ему не хотелось мириться, несмотря на всю свойственную от рождения доброту и мягкость нравов. Ведь неся вред другим, все эти сеятели горя и мук - зачинщики войн, распространители болезней, растлители нравов, изуверы, прикрывающиеся масками благочестия - все они сами себе неизбежно рыли глубокую могилу. Так не стоило удивляться тому, что цепочки зла рано или поздно обрывались, а вместе с ними бесславно заканчивалось и существование тех, кто, утратив человеческий облик и призвание, сделался орудием вековечного зла.
   Змей, обитавший на ветвях Древа Познания, соблазнивший Еву и змей Нидхегг, подтачивающий корни мирового древа Иггдарасиля - не одна ли это сущность? Первозданное зло и коварство, текущее в русле скверного ума. Быть может, настанет день, когда проклятый змей пожрет сам себя окончательно? Но скольких жертв будет стоить это избавление...
   Теперь он усомнился в том, что люди достойны того, чтобы заботиться о них и спасать. Слишком много зла повидал он в этом городе. Ради чего Матиас и его коллеги рискуют своими жизнями? Казалось бы, общее горе сплачивает людей, и перед угрозой эпидемии и все жители должны был стать, как один, готовые сражаться за благополучие города, и подставить друг другу руку помощи. Но на деле получился страшный раздор. В то время, как одни самоотверженно сражались с недугом и помогали детям, ставшим сиротами, другие впали в безумную алчность, рассчитывая заработать на постигшем город несчастье. Сейчас, как никогда остро Даан ощущал, что люди глубоко рознятся по своей природе, и, во многих душах буйными побегами прорастает исконное семя зла, лишая человека чести и сострадания. С каждым днем он все сильнее ненавидел таких подонков, своим существованием порочащих весь человеческий род. И все же, вокруг него были люди, для блага которых он был готов трудиться, тратить силы, и даже рисковать.
   Ему вспомнилась одна картина, увиденная сегодня в замке. Разбирая завалы в сгоревших комнатах, он нашел на полу, покрытом слоем пепла, жемчужную россыпь. Очевидно, это были драгоценности, брошенные легкомысленными обитателями палат при поспешном бегстве. Подняв несколько жемчужин и очистив их от копоти, Даан невольно залюбовался их белизной и идеальной формой.
   Теперь ему казалось, что человеческие души подобны жемчужинам, упавшим в пожар земного мира, полыхающего огнем неиссякаемых бедствий. Некоторые из них портятся, раскалываются и рассыпаются в прах, не выдержав жара, другие же можно увидеть в первозданной белизне, стоит только омыть земную грязь и копоть.
   И вновь его мысли вернулись к Леоноре. Он пытался дать себе отчет в том, что особенного видит в этой девушке, не мог ясно выразить эту мысль. Ему представлялся лишь смутный образ искры света, горящего в ее душе - прекрасного, неземного света, который не погас, несмотря на все пережитые ею злоключения. И теперь он чувствовал, что ради спасания этого света он не пожалеет ни своих сил, ни своей жизни.
  

X. ГОРОД В АГОНИИ

  
   После нескольких недель борьбы с эпидемией ситуацию в городе вновь удалось взять под контроль. Была организована эвакуация здоровых жителей, не задействованных в работе на важных постах. Без их суеты на улицах стало больше порядка. С преступностью расправлялись нещадно, грабителям отбивали руки прямо на пороге взломанного ими жилища, самозваных аптекарей заставляли прилюдно проглотить все свои снадобья - зачастую такая процедура заканчивалась весьма плачевно. Было развернуто обширное противодействие дезертирству чиновников - некоторых господ из градоправления поймали при попытке к бегству и подвергли публичному сечению плетьми.
   Город перешел на военное положение - теперь все приказы должны были исполняться беспрекословно, с предоставлением полного отчета, а малейшее ослушание жестоко каралось. Для надзора за порядком требовалось много солдат - отряды гвардейцев были пополнены бывшими тюремщиками и палачами, что внушало особенный страх и делало горожан законопослушными. Но с каждым днем истощались силы, питавшие город, расшатывалась система градоправления. Едва удалось водворить порядок в людских умах, беда подкралась с другой стороны - иссякли материальные ресурсы.
   Заседания советников магистрата происходили ежедневно. Однажды Матиас стал свидетелем этого священнодействия. Понадобилась его врачебная помощь - бургомистра сердечный приступ, ставший следствием чрезвычайного напряжения и бессонных ночей. К счастью, удар оказался не слишком тяжелым и не лишил эту важную персону дееспособности. Но все же был очень слаб, а его персональный лекарь после этого случая лишился доверия, тогда было решено прибегнуть к услугам учеников доктора ван Мааре - в их числе был и господин Нермейгер, которого учитель взял с собой скорее для того, чтобы тот послушал доклады на совещании. Узнав, что он работает чумным врачом, часть сановников запротестовала - его не хотели допускать в магистрат. Но вспомнив о том, что сам Левелин ван Мааре ходит по домам зараженных этим недугом, они согласились, что терять уже нечего. Перед входом в магистрат его обязали пройти омовение в горячей воде, и даже хотели заставить вымыться уксусом, но врач заверил, что это излишне - в отличие от других кожных болезней, контагий чумы не передается через простое соприкосновение.
   В тот день Матиас был крайне утомленным, ведь накануне ему довелось пережить весьма неприятное злоключение. Тогда вместе со подмастерьем городского аптекаря, они покинули городские стены и направились к расположенному близь города меловому карьеру - там им предстояло найти сернистый минерал, необходимый для приготовления ранозаживляющего состава. Карьер удалось отыскать без труда - Матиас знал эти окрестности еще по прогулкам времен своего детства. Орудуя заступом и молотом, они набрали достаточное количество желтоватого хрупкого минерала, и собрались возвращаться, как внезапно к ним наведались незваные гости. Их окружила стая голодный и злых собак неприятнейшего вида. Судя по всему, это были домашние псы, одичавшие после утраты своих хозяев - вследствие большого количества смертей и бегства населения из города, многие животные стали бесхозными. Обычно Матиас хорошо ладил с животными, относился к ним добродушно, и собак, бывших частыми спутниками городских жителей, это касалось в не меньшей степени. Но здесь ему пришлось столкнуться с невероятно агрессивными, изголодавшимися, зверями, утратившими всякое дружелюбие в отношении к человеку. В итоге двум молодым людям пришлось отбиваться от окружившего их зверья - благо под рукой были массивные инструменты. Одичавших собак удалось разогнать, нанося им тяжелые удары, но возвращаясь домой, Матиас испытывал неприятнейшие угрызения совести за этот вынужденное избиение, хотя и понимал, что нельзя было поступить иначе, ведь в добавок ко всему, эти животные могли быть заражены чумой, бешенством, или каким-либо другим повальным недугом.
   Но несмотря на усталость, Матиас был на своем посту. Наравне с советниками он сидел за крестообразным столом - многие кресла вокруг него пустовали. Он следил за движением песка в часах, когда подходил к концу отмеряемый ими временной цикл, он подходил к бургомистру, полулежащему в своем кресле. В его виски он втирал жгучий бальзам, призванный ускорить обращение крови и прочих гумор, тем временем другой ученик делал окуривание комнаты зажженной ветвью полыни. После долгих дискуссий врачи вспомнили о том, что сожжение горькой полыни в палатках с ранеными солдатами и в комнатах лазаретов позволяло сократить количество случаев воспаления ран и ускоряло их заживание. Теперь этому невзрачному растению приписывали свойство очищать воздух от болезнетворных начал, и трава, некогда считавшаяся бурьяном, обрела большой спрос и высокую цену.
   По обе стороны от стола горели уложенные в чаши дрова - не из обыкновенных сосен и лип, но из дорожайших стволов тисового дерева. Потолок над ними покрылся черными пятнами копоти, для вентиляции дыма были выбиты несколько дорогостоящих стекол. Бургомистр с трудом держал глаза открытыми, но сосредоточено слушал предоставляемые ему доклады. Когда к его обессилившим рукам подносили на подпись указы, он только брызгал на них немного чернил с кончика пера. Один за другим со своих мест вставали приглашенные советники, эмиссары, статисты. Чередой шли разнообразные новости - страшные и обнадеживающие:
   - По велению вашей милости, людей здравых вывозят из города, - докладывал капитан Гвардии, отвечающий за эвакуацию. - Все они прошли период изоляции и очищения. У границ прилежащих полей, пять суток ночевали они в шатрах, днем стояли на коленях, и молили господа о милости. Средь них не обнаружилось заболевающих, тогда их лишили одежды, дав им взамен крестьянские одеяния, накормили их хлебом и напоили кипяченым молоком. Ныне все они благополучно расселены в отдаленных деревнях и славят небеса за избавление от угрозы. Почтеннейший доктор, начальник отряда пестмейстеров, настаивал на том, чтобы из города были вывезены так же и выздоравливающие. Намерения свои он аргументировал тем, что тела их слабы и немощны, им требуется регулярное питание и особый уход за изъязвленной кожей. К тому же, в подобном состоянии они подвержены множеству иных недугов. Намерения, безусловно, благороднейшие - но в их осуществлении возникло множество затруднений. Мы не можем ручаться за то, что тела переболевших свободны от чумного яда и не заразны. Что же касается крестьян - те и вовсе охвачены ужасом суеверия - ибо считают они, что переживший чуму лишается души своей, и живет как вампир... Впрочем, не будем вдаваться в их темные предрассудки. Здесь выручили нас благочестивые монахини из отдаленной обители св. Евангелины - да вознаградит их за это Господь! Обозы с выздоравливающими были направлены в их обитель, теперь пациентов разместили в монастырском лазарете. Но крестьяне ропщут на соседство с новоприбывшими горожанами, не дают им заниматься достойной работой, а желают нанимать их в прислугу для дел весьма неблагородных. Не забывайте, что жители города и деревни происходят из разных народов, темный люд и поныне пользуется языком в большей степени кельтским, и недолюбливает горожан. Отец ван Деккер существенно улучшил сие горестное положение, остроумно пообещав крестьянам двухгодичное искупление грехов в обмен на милость в отношении к горожанам. Теперь положение меняется к лучшему - кажется, враждующие народы готовы примириться ради спасения душ. Опасаемся лишь, что крестьяне, обнадеженные отпущением грехов, ударятся во все тяжкие...
   - Но не далее, чем вчера стало известно, что чума достигла деревень близлежащих. - сказал эмиссар, недавно вернувшийся из городских окрестностей. Началось все с селения что называется Гиль-Порта. И виной тому - дезертировавшие казначеи. Мы помним, что для розыска их и возмездия была организована особая экспедиция войска. Виновные были найдены и жестоко наказаны - тяжесть их преступления усиливало обнаруженное у них золото, происхождением явно из городской казны. Но теперь крестьяне в тех местах становятся жертвами мора. Несчастная деревня, превращенная в рассадник чумных семян, огораживается забором из частокола, к нему приставлена охрана.
   Далее следовал отчет префекта, следящего за порядком в делах захоронения:
   - К сожалению, у нас возникла проблема в квартале св. Христофора, называемом также "Иудиным кварталом". Вы знаете, что большую его часть занимает разросшийся гетто. Долго держались сыны Израилевы, всем внушая подозрение своей неподверженностью болезни. Но теперь пожар эпидемии охватил их жилища, сняв всяческие подозрения. Проблема же в том, что не хотят они выдавать своих мертвецов для подобающего сожжения - не велит религия их отцов. Мы пригрозили им, намекнув, что спалим весь гетто, если они продолжат укрывать у себя опасные трупы. Вскоре они пошли на компромисс и предоставили своих мертвецов. Но хитрые иудеи вновь нас обманули! Это немыслимо, но они додумались подменить тела, подобрав где-то сраженных чумой христиан. Теперь мы не знаем, как поступить. Хорошо бы вскрыть противозаконные могилы и подвергнуть сожжению их содержимое. Но врачи опасаются, что вскрытие чумных могил до добра не доведет. И снова племя Израилево оставило нас в дураках!
   - Доктора настаивают на том, чтобы была возрождена забытая традиция каждодневного омовения, - продолжил череду докладов управляющий угле- и лесозаготовками. - Говорят они так же, что воду следует кипятить. Не смеем спорить с их ученейшей компетенцией, но воплощать такие принципы в жизнь, увы, невозможно. Ситуация в городе такова, что иссякли все запасы дров. Началась вырубка Герцогского Леса, чем владелец его остался весьма недоволен. На посланный отряд дровосеков по велению его были натравлены свирепейшие псы... Ждем указ за вашей подписью, разъясняющий необходимость вырубки леса - только он в силах образумить взбешенного герцога. В то же время, горожане срывают с окон ставни, выламывают дверные притолоки, рубят на дрова кровати, столы и лавки. В топку идут даже кладбищенские кресты. Тополиная роща в квартале св. Анны также не устояла. Был к ней приставлен охранный отряд, но видимо, эти же охранники и поживились в ней древесиной, с ними еще предстоит разобраться. Не хватает и чистой воды. После работ по обнесению Иеронимова квартала водяным рвом, нарушилась система циркуляции внутренних вод. Подходят к концу запасы вина, недозревшую брагу пить невозможно. Таким образом, воды не хватает для пития, что же говорить об омовениях и стирке одежд?
   - В действительности, почти все топливо уходит на поддержание уличных костров. - подхватил главный брандмейстер. - Горожане берегут негасимый огонь, уповая на его очистительную силу. Но эта вольная стихия играет с ними злые шутки. Недавно случился пожар в квартале св. Франциска - однозначно, непреднамеренный... Уничтожено несколько домов. Ввиду нехватки воды и дальности расположения каналов, огонь закидывали землей. Холодная стихия победила горячую - благодаря самоотверженности вверенных мне огнеборцев, солдат гвардии и простых горожан. Ныне пожар устранен, подсчитываются жертвы.
   - Иссякли запасы продовольствия, не хватает хлеба на каждый день, - посетовал глава купеческой гильдии. - Обращается в муку неприкосновенный запас зерна, на зиму сберегаемый. Овощи также в плохой сохранности, соль и пряности стали крайне дорогими. Доктора опасаются, что без соли горожане очень быстро истощатся, как это уже бывало в голодные зимы. Да, перец - это роскошь, вовсе необязательная, корица тоже - хотя все это и способствует укреплению здоровья. Но проблема с солью грозит обернуться катастрофой. Сейчас мы изымаем последние ее запасы у алхимиков и аптекарей. Меж тем, на дорогах королевства стали появляться чумные заставы. Группа жителей Лин-де-Марион, держащая путь в направлении северных земель, была встречена копьями и стрелами. Мы опасаемся всесторонней блокады - как это случилось во время первой чумы. Торговые отношения с соседями прерваны. Ни единый корабль не зашел в гавань со времен огненного очищения квартала св. Иеронима. Деньги упали в стоимости - все более их обращение занимает обмен натуральными товарами. Казна города, в большинстве своем представленная запасами золота и серебра, быстро обесценивается и теряет могущество.
   - Позвольте заметить, Епископ ван Деккер обеспокоен душевным состоянием горожан. - вставил свое веское слово приглашенный на заседание настоятель собора Семи заступников. Участились случаи помешательства, в том числе и буйного, с тягчайшими последствиями. Много раз уже подвергался собор актам кощунства и вандализма. На стенах обнаруживают богомерзкие надписи, резные украшения портала кто-то сбил - не иначе, кувалдой. Люди ропщут на судьбу и Бога, реликвии и благословенные грамоты больше не пользуются былым спросом. Если раньше видели мы толпы пляшущих безумцев, теперь к ним прибавились еще и поющие. Не менее десятка горожан сбросились в канал у часовни св. Антония. Все утверждают, что они не хотели сводить счеты с жизнью, в мутные воды направила их злая воля, бесовское наваждение. К счастью, их удалось выловить - теперь они заперты на третьем этаже тюрьмы, в доме скорби - дабы не навредили себе и другим. Женщины прямо на улицах срывают с себя одежду - так же помимо своей воли. Многие говорят о том, что самолично видели демонов, вестников смерти, змееподобных аспидов и прочих чудовищ. Особенно много проблем доставляет один безумец - очень ловкий и хитрый, он блуждает по центру города, сея панику и безверие своими речами. В нем признали циркача, однако имя его неизвестно. Все попытки изловить смутьяна остаются безуспешными - он словно материализуется из воздушной среды, и умеет исчезать в одно мгновение. Но Церковь святая не оставляет свою паству без попечения. После обстоятельной беседы преподобный отец ван Деккер согласился открыть кладовые монастырской казны и пожертвовал в городской бюджет немалые количества ценностей. Проблема лишь в том, что ценности эти являют собой преимущественно рубины, изумруды, аквамарины, яхонты, лазуриты и бирюзу. Нам представляется невозможным реализовать все эти драгоценности и обратить их в деньги, а деньги - в продовольствие.
   - Количество чумных врачей, работающих в городе, достигло трех десятков. - отчитался далее доктор Иоган крафт, глава городского госпиталя. - В помощь им снаряжаются хирурги и прошедшие испытание аптекари. Случаев дезертирства в стане врачей не замечено. Но поступают на них многочисленные жалобы, говорится о злоупотреблении и творимых ими лиходействах. Впрочем, серьезных проступков не выявлено - просто народ не доверяет врачам. Несомненно лишь то, что многие из них требуют повышения оплаты и других привилегий. По правде сказать, трудятся они, не покладая рук. Глава их отряда, почтенный советник доктор ван Мааре взялся уладить вопрос самолично. Предоставим же ему слово:
     Доктор поднялся со своего места и приступил к докладу. Матиасу было непривычно видеть его облаченным в торжественную мантию взамен противочумного костюма.
   - Уважаемые господа, я должен предупредить, что нам следует опасаться новых болезней, присовокупляющихся к чуме. Теперь многих людей стала разить неведомая лихорадка, сопровождающаяся сильным жаром и красными высыпаниями по всей коже. Болезнь эта не смертельна, но тяжела - она лишает работоспособности горожан на срок от недели до двух. Участились также случаи тяжелой простуды, обычно не свойственной для летних месяцев. Причины новых недугов видятся в ослаблении и беспокойстве горожан. К тому же, некоторые из них, желая спастись от чумы, прибегают к сомнительным снадобьям. Они пьют ядовитые зелья, совершают суеверные ритуалы, напрасно теряя время, и нанося урон своему здоровью. Сейчас, как никогда прежде, важна борьба с ведовством и неграмотным знахарством. И еще, дабы разъяснить многие вопросы, касающиеся распространения чумы, я помышляю завести разговор не о людях, но о братьях наших меньших. Речь пойдет о крысах, мышах и полевках...
   - Вот же, что значит авторитетность! - сказал себе Матиас. - Будь на месте учителя я сам, или иной, менее знатный доктор - господа советники не стали бы его слушать! Ведь они никак не могут понять, в чем связь между разумным, одаренным душой человеком и презренной крысой...
   - И так, невзирая на появление новых недугов, я вижу некоторые признаки грядущего улучшения обстановки. Но обо всем по порядку. Передо мной стоит дилемма - стоит ли травить расплодившихся крыс? С одной стороны - естественно, ведь они являются разносчиками заразы, как это было подтверждено наблюдениями. Но с другой стороны... Вспомните, именно всеобъемлющее вымирание крыс стало причиной того, что оголодавшая чума набросилась на людей. И если мы потравим всех крыс, то жертвами ее станут исключительно люди! Но крысиное племя плодится быстро и разбегается далеко, угрожая принести заразу в доселе чистые и благополучные деревни. Таким образом, уничтожать их все же стоит - но не искоренять их гнезд. Поймите, господа, полчища этих тварей поглощают чумную заразу, подобно тому, как губка впитывает отворенную кровь. И теперь у меня появилась надежда на скорый исход эпидемии. Его я связываю с появлением в городе большого количества полевых мышей.
   Советники недоуменно переглянулись. Они не знали разницы между городскими и полевыми мышами, и тем более, не понимали какой от них прок. Но доктор продолжил свое выступление:
   - Подумайте, господа, о том, что мыши и крысы стали неизбежными спутниками человека. Гнезда их находятся в подполье едва ли не каждого дома, в кучах мусора, загромождающего улицы. От них болезнь очень быстро предается человеку. Иное дело - полевые мыши с рыжей шерстю и прочие грызуны, живущие в природной дикости. Норы их находятся в земле, далеко от города, они боятся человеческого присутствия, не проникают в дома и не ползают по столам. Почему же они попали в город? Видимо, существует неизвестная нам борьба и противостояние разных пород - ведь городские и дикие мыши едят одно и то же зерно. После того, как серые уличные мыши вымерли во время дождливой недели, место их освободилось - его поспешили занять полевки. Но выгода ситуации заключается в том, что они не останутся рядом с человеком - истощив запасы корма, они вернутся в поля к своим норам, и унесут с собой чуму. Вот на что я надеюсь!
   Со своего места поднялся престарелый канонник. У него было совершенно изумленное лицо, он обратился к доктору:
   - Позвольте, правильно ли я понял, что чума является болезнью мелких животных?
   - Совершенно верно! Изначально ее жертвами было исключительно крысиное племя, а также их сородичи.
   - Но ведь я был уверен, что болезнь эта - кара небесная, созданная исключительно для человека, что она является заслуженным воздаянием по его греховным делам. И в свете теологии чума принимает особое значение. Но вы говорите о крысах... Какая же здесь теология? В чем божественный замысел истребления бездушных тварей таким способом - когда они и без того гибнут сотнями, о чем никто не жалеет?
   - Вопрос этот - для ума богослова. - доктор пожал плечами. - Все же осмелюсь предположить, что Господь поразил человека животной болезнью в напоминание о том, что все мы вышли из земли и тело наше таково же, как тело животных. И не стоит нам забывать, сколь близки мы к природе, и в какой степени от нее зависим.
   Бургомистр почти беззвучно зашевелил губами. Сидящий по правую руку от него советник озвучил вопрос.
   - И так, вы считаете, что в скором времени эпидемия пойдет на спад?
   - Уповаю на труд свои коллег и сознательность граждан... А также, на невольную помощь рыжих грызунов. Единожды вынырнув из мира животного, чума должна вернуться в его пучины, оставив возвышающегося над ним человека. Но для более точного прогноза мне требуется доступ к тому, что ныне содержится в тайне - я говорю о сокровенных подсчетах и статистике смертности.
   Лица советников стали мрачными и сосредоточенными. Бургомистр протянул дрожащую руку в сторону статистов и переписчиков и прохрипел им что-то неразборчивое.
   - Господин изволил дать согласие на предоставление тайных сведений? - недоверчиво переспросил один из них.
   Бургомистр кивнул дрожащей головой и откинулся на спинку кресла.
   - Но ведь доктор лично наблюдал больных, и знает их смертность не хуже нас...
   - Неужели вы не понимаете, что я - лишь один из трех десятков врачей, своим попечением не могу охватить весь город. Мне известны лишь те смерти и выздоровления, которые я засвидетельствовал самолично, либо те, о которых докладывали мне ученики. Здесь же требуется охватить мысленным взором весь город.
   Вскоре в комнату внесли пространные свитки с подсчетами, ведением которых во время эпидемии занимались налогосборщики. Когда были зачтены вслух страшные цифры, Матиас впервые смог осознать масштабы постигшей город катастрофы.
   Оказалось, что в Иеронимовом квартале, только до его закрытия погибло 16 человек, до сожжения - 58. После того, как началась обширная эпидемия, жертвами чумы стала немалая часть городского населения - точное число смертей превышало 300. Смертность от чумы составляла две трети общего количества смертей. Радовало только количество выздоравливающих - оно составило уже 120 человек, преимущественно - женского пола. Это был несомненный успех, ведь в прошлую эпидемию выживали лишь единицы. Было очевидно, что жестокое, но грамотно разработанное лечение приносит свои плоды.
     Здесь также были представлены грубо рассчитанные, но интересные сведения о заболеваемости. Выяснилось, что недугу подвержены в равной степени все возрасты, но выживают преимущественно молодые. Чаще всего болели люди, чья работа была связана с тканями и одеждами, а также, владельцы продуктовых лавок.
   - С продуктами все ясно, как белый день - говорил себе Матиас. Крысы любят такие лавки. Но причем здесь швеи и суконщики? Ведь работа у них не слишком грязная. Хотя, не известно, какая еще нечисть может скрываться в белье...
   Тем временем, Левелин ван Мааре думал о том же, и его мысли зашли еще дальше. После окончания заседания, он подозвал к себе Матиаса и поделился с ним соображениями, насчет того, что укусы блох или клопов могут приводить к заражению:
   - Давно ведь замечено, что после комариных укусов может развиться лихорадка. Так же и с этими тварями. Не понятно только, несут они заразу в себе, либо контагии проникают из внешней среды через рану, ими открытую. Все это подлежит тщательнейшему наблюдению. Не зря призывал я содержать постель и одежду в чистоте! Однако, прогнать блох не так-то просто - наши горожане не привыкли относиться к себе с подобной бережливостью. Иногда мне кажется, что дикие звери ведут жизнь куда более чистоплотную.
   - Действительно, кошки и другие подобные им звери, покрытые густой шерстью, в жаркие часы подолгу лежат в зарослях бурьяна. При этом выбирают они травы наиболее горькие и резко пахнущие - скажем, полынь, желтый зонтичник. Чем привлекают их такие запахи? Быть может, они не столь приятны им самим, сколько невыносимы для блох и прочих паразитов. И так, даже у тварей бессловесных есть свои нехитрые приемы поддержания чистоты, чему нам стоит поучиться.
     - У животных есть даже свои приемы врачевания, как это не удивительно. Может оказаться, что медицину изобрели не люди и даже не боги. Просто древние обитатели мира земного стали замечать, что раненые и больные животные зачем-то едят травы и грызут ветви кустов, на вид и на вкус не съедобные... Впрочем, я понял вашу мысль, и рад ее поддержать.
   - Вы считаете целесообразным окуривание помещений горькими растениями?
   - Быть может, в домах стоит закрывать дымоход и топить камин по-черному, вместо дров положив туда сноп сухой полыни, а затем открывать двери и окна для проветривания. Быть может, этот прием поможет очистить постель и одежду. Чистота души и тела - путь ко спасению. Эта истина очевидна даже ребенку, но отчего-то горожане не часто ей следуют...
   Хотя слова доктора на счет блох и горьких трав позабавили Матиаса, вскоре он осознал всю важность высказанных им предположений. Наконец-то все звенья порочной цепи встали на свои места - был раскрыт коварный способ, коим чума проникает в человеческую кровь. Кто бы мог подумать! Вредоносные контагии переносятся человеку блохами от мелких грызунов, попадая в рану через укус. Все это казалось таким простым, элементарным для разумения, но отчего же тогда до сих пор у ученых мужей не было четкого представления о путях распространения чумы? Отчего авторитетнейшие доктора выдумывали байки про какие-то чумные миазмы, силу которых, якобы, можно перебить благовониями? Ведь дело не запахе, распространяющемся в воздухе, а в капельках крови, которые с помощью блох переносятся между животными и людьми!
   После заседания магистрата господин бургомистр был уложен в постель - для ухода к нему были приставлены слуги, помощь Матиаса в ближайшее время не требовалась. По соглашению коллег, ему был предоставлен отпуск до конца дня. Он раздумывал о том, как провести свободное время. Еще два месяца назад он арендовал бы лодку, чтобы поплавать со своей сестрой по городским каналам, или прогулялся бы с ней в парке. Но теперь с ним не было сестры, от парка остались только следы поспешной вырубки. И все же, водные каналы города привлекли его внимание. Подобно тому, как учитель провел выдающееся исследование микрокосмоса человеческого тела, Матиас обратился к исследованиям в макрокосмическом масштабе. Ведь человеческое тело питает кровь, разносимая сосудами, что же касается города Лин-де-Марион, то его артериями и венами служила разветвленная сеть каналов.
   Матиас прошел по улицам, всматриваясь в русла и берега каналов, пытаясь понять их устройство. Вновь вырисовывалась отчетливая аналогия с листьями клевера. Каждый листок растения пронизан ветвящимися жилками - также и в пределах шести кварталов города находились разветвленные каналы, отходившие от реки вверх по течению, и впадающие в нее вниз по течению за городом.
   Каналы можно было разделить на три группы. Самые широкие и полноводные из них несли воду, пригодную, разве что, для мытья полов и замешивания цемента - но пить эту темную жидкость никто не отваживался.
   "Да, где уж там пить" - подумал Матиас, увидев, что в эти каналы благополучно стекает вода с уличных обочин.
   Чистая вода для питья и приготовления пищи извлекалась из колодцев и глубинных скважин, уходящих в землю сквозь глиняные пласты, лежащие ниже плодородной почвы. С помощью инженерных приспособлений, созданных еще два столетия назад, вода из некоторых источников нагнеталась под высоким давлением и текла по руслам тонких каналов, накрытых сверху каменными плитами. Матиас знал, по чертежам, об устройстве римских акведуков и аналогичная система в Лин-де-Марион казалась ему лишь жалким подобием. Сеть, несущая питьевую воду, не была развита и распространена повсеместно - такими привилегиями снабжались лишь здания, окружавшие площадь - ратуша, собор, казначейство, судейские палаты, а также прилегающие дома наиболее знатных горожан. Все прочее население носило воду в ведрах и бочках, набирая ее в отведенных местах. Та же самая система, заключающая в себе чистую подземную воду, питала и главную достопримечательность городской площади - фонтан, гордо именуемый "fons vitae". Но теперь, после двухмесячного бездействия он больше подходил для аллегории источника смерти и тлена.
   Третья сеть каналов охватывала все улицы кроме наиболее узких проулков. Это был водосток, сточные канавы для отработанной, грязной и дождевой воды. Тройная система водоснабжения была разработана весьма остроумно и выполнена тщательно, но за два столетия многие ее части успели повредиться. Обследуя все эти сплетения каналов, Матиас убедился, что питьевая вода засоряется жидкостью из сточных канав, а в русле широких лодочных каналов и вовсе течет скверная жидкость, зацветающая при малейшем потеплении. На протяжении лета их воды совершали любопытные эволюции - их цвет менялся от темно-бурого - весной, до зеленого в июле и черного - в августе. Иногда воды покрывались голубой пеной неких водорослей, источавших невыносимо удушливый запах - в такие дни прекращалось всякое судоходство, ведь прилипчивые растения отягощали весла и борта лодок. Горожане не знали, как бороться с этой напастью и сыпали в воду крысиный яд - но от этого гибли, прежде всего, те немногие рыбы, что попадали в каналы из русла их материнской реки, а пенистые водоросли продолжали плодиться до ближайшего похолодания.
   Ситуации с водоснабжением не радовала, но все это уже стало обыденным: горожане не обращали внимания на то, какую воду они пьют, за много лет ее дурной вкус стал привычным. Их так же не смущало плавание по уподобленным болоту каналам, некоторые даже пытались в них купаться.
   Только после первого нашествия чумы городские власти обратили внимание на чистоту улиц, точнее - на их ужасающую нечистоту. Тогда были вымощены камнем не только главные дороги, но и большинство улиц окраины, были сделаны деревянные тротуары. И горожане обрадовались тому, что теперь улицы после весеннего таяния снега не превращаются в болотные топи, а летом не зарастают колючим бурьяном.
   Небрежность и нечистоплотность населения не переставала приводить Матиаса в изумление. Тем более, что теперь он стал крайне брезгливым, при малейшей возможности старался умываться и мыть руки в чистой воде, свою одежду он также старательно выстирывал даже и пытался проглаживать ее раскаленным на огне утюгом из монолитного куска металла в виде трапеции.
   В аптеке можно было приобрести щелочное мыло, но это средство, нещадно режущее глаза, вызывало недоверие у горожан. Некоторые мылись старым способом, обмазывая себя глиной. Догадливые крестьяне в ближайших деревнях использовали мыльный корень растения Saponaria. Белье стирали с добавлением глинозема и, в особенности, - грязи, остающейся после таяния снега. О том же, какими способами обесцвечивались и окрашивались ткани, он предпочитал даже не спрашивать - ведь воздух в районе красильной мастерской был отравлен какими-то вредоносными испарениями.
   Теперь по всему городу распространялся едкий запах уксуса - во время эпидемии его использовали для очистки монет и купленных вещей. Кто-то из горожан своевременно вспомнил, что помимо винного уксуса, жгучего и ядовитого, существует еще и яблочный уксус, наделенный кислым, но вполне терпимым вкусом. Его разводили в воде, и пили всякий раз за едой, с ним мыли руки, дамы носили смоченные его каплями платки.
   В этот вечер молодого врача ожидало одно жуткое открытие. Он совершил осмотр родников и источников воды, пытаясь понять, откуда исходит наполняющая их влага. В чистоте глубинных скважин сомневаться не приходилось, разве что, недоброжелательные горожане иногда сбрасывали в глубокие колодцы всяческий мусор. Особое внимание со стороны Матиаса привлекли три источника, почитаемых святыми - они находились рядом с часовнями, освященными в честь св. Анны, Франциска, и Антония. Вода в них заметно отличалась на вкус - в ней было меньше солей, но больше песчаной взвеси. Поступала она не регулярно - чудесным образом источники иссякали на некоторое время, но вскоре неизбежно возобновлялись. Впрочем, пытливые умы горожан нашли очевидную зависимость полноводия этих источников с выпадением дождей, весенним таянием снега, разливом реки.
   Вода этих источников была освящена церковью и почиталась целебной - поэтому доступ к ней оплачивался. Днем их стерегли солдаты, взымающие по нескольку монет со всех желающих прибегнуть к святой воде, на ночь люки источников запирались. Но теперь они остались без охраны и не были закрыты - услуги солдат требовались для дел более важных. Матиас смог обстоятельно изучить устройство источника возле часовни св. Антония, осмотрел прилежащую территорию, текущие вдоль дорог ручейки и сточные канавы. В итоге он пришел к ужасающему выводу: вода в этом источнике не имела глубинного происхождения, она не истекала от грунтовых или артезианских вод, не очищалась, фильтруясь через толщу земли и песка. Это были воды поверхностного стока - дождевая и талая вода, текущая по улицам города, омывающая всю грязь и мусор. Она частично впитывалась в землю и слабым потоком лилась из разрезанного ниже уровня земли склона - именно эти воды и наполняли святой источник. Но хуже всего было то, что поверхность стока охватывала обширнейшие территории, в том числе - мясную бойню и тюремное кладбище.
   После таких открытий Матиас испытал непреодолимое отвращение ко всему укладу современной ему жизни. Придя домой, он занялся уборкой, тщательно мыл и кипятил посуду, гладил постиранное белье. Утомившись, он сел за стол и предался раздумьям.
   Вновь им овладели тягостные думы о противоречиях, возникающим между религией и врачебным призванием. Он знал, что церковь длительное время относилась к врачам крайне насторожено несмотря на то, что учёнейшие монахи, такие как полулегендарный брат Василий Валентин, исследовавший целебные свойства минералов и трав, с охотой и благородным рвением занимались медициной. Первыми врачами и хирургами Европы были иноки, но особый указ высшего духовенства запретил им заниматься этим делом, в особенности - хирургией. Ведь всякое кровопролитие, пусть даже во время спасительной операции, почиталось греховным.
   Великим подвижничеством считалось самоистязание, умерщвление плоти. Святые отцы подавали пример благочестия, отказываясь от пищи и сна на много дней, покрывая свою спину шрамами от самобичевания. Апофеозом такого "подвижничества" стало движение полубезумных флагеллантов, предающих себя массовому и публичному бичеванию. Казалось, что боль доставляет им истинное удовольствие. В их арсенале был не только флагеллум, то есть бич, но также, цепи, лезвия, терновые венцы, плети со стальными наконечниками, покрытые шипами прутья и прочие инструменты, один вид которых повергал в ужас душевно здорового человека.
   Католическая церковь зачастую обвиняла последователей манихейской ереси в том, что они отождествляют всю материю, в частности, плотское тело человека со злым первоначалом и относятся к ней с пренебрежением. В действительности, катаро-манихейские учения представляли взгляд на человеческое тело, как временное обиталище, скорбную темницу для души. Но и сами католики по этой части не отставали от своих оппонентов, настойчиво сводя плотскую природу человека к чему-то низменному и греховному.
   Матиас не мог понять одного противоречия, и без конца задавался вопросами:
   "Если эту плоть называют они презренной, не хотят даже видеть ее, и не желают обнажаться, дабы содержать себя в чистоте, если они истязаю ее голодом, стоянием на коленях и другими "подвигами" - то отчего же все обращаются в панику перед лицом чумы? Отчего все эти истязатели собственной плоти бегут к колдуньям и аптекарям за спасительными снадобьями? Зачем служат молебны о здравии, ставят заградительные кресты? Разве не этого они добивались - умерщвления плоти, которое искупит их грехи в полной мере?".
   Выходит, что эта "презренная" плоть была дорога - всем, кроме откровенных самоубийц.
   Матиас понимал, что вряд ли кто исправит многолетние ошибки, если он не сделает это своими руками.
   Из-под стола он достал небольшой молоток и тонко выкованные гвозди. В последнее время, ему часто приходилось заколачивать пустые дома. Уложив инструмент в сумку, он отправился в город, желая закрыть люки на всех опасных источниках, прибить их гвоздями и оставить для грамотных меловую надпись: "PESTE. MORS" , а для безграмотных - какой-нибудь устрашающий рисунок вроде черепа или широко известной фигуры с косой.
   В то время как Матиас созерцал свое отражение в мутных водах каналов, думая о роли, сыгранной ими в развитии эпидемии, его наставник сидел за столом в своей тесной комнате и производил статистические расчеты.
   Используя навощенные таблички для черновых расчетов, он начертил символическое "восхождение в гору" рассматриваемых чисел. Изменяющаяся крутизна склона соответствовала скорости распространения эпидемии. Нижняя часть горы оказалась весьма пологой - как это нередко бывает в природе. Далее следовал резкий подъем, склон становился отвесным. Претерпев несколько изломов, он приближался к пику, за которым следовал противоположный склон, выражающий спад эпидемии.
   Взяв циркуль, доктор измерил высоту пика и неравные расстояния от него до обоих подножий.
   После нехитрых вычислений ему удалось составить прогноз. Он пришел к выводу, что, при неизменном течении, эпидемия продлится еще месяц, но количество жертв, приходящееся на каждый день, будет неуклонно снижаться. Таким образом, ожидаемые совокупные потери, с учетом смертности по другим причинам, должны составить 1/22 часть населения. За этой дробью стояло не менее 600 смертей, но как бы не ужасающа была эта цифра, она все же оставляла повод для оптимизма. Во время прошлой эпидемии город опустел едва ли не на половину, притом, что его население тогда было больше, нежели в начале нынешнего года. Все предпринятые меры давали о себе знать и оправдывали вложенный труд. Отрадно было осознавать, что силы были потрачены не напрасно и применение новых теорий вполне себя оправдало. Казалось, что самое страшное уже позади - теперь будет появляться все больше выздоравливающих, и вскоре город сможет обрести долгожданную свободу от тирании воцарившейся в нем чумы.
   Расчеты доктора имели формальный характер, хотя он и стремился сделать их, по возможности, точными. Эпидемия действительно могла медленно угаснуть в течение месяца-двух двух, но в борьбу человека с болезнью вмешались неведомые силы. В результате коренного перелома распространение болезни приобрело катастрофический оборот - к трем известным формам чумы прибавилась еще одна. И этот удар судьбы оказался смертельным для самого города и большей части оставшегося в нем населения.
   Во время очередного обхода улиц в квартале св. Франциска, глава чумных докторов и его ученик подобрали больного - чума настигла того неожиданно, не позволив ему добраться до дома. Доктор был немало удивлен молниеносным развитием симптомов - больного охватил сильнейший жар, начались невыносимые боли в суставах и мышцах по всему телу, он трясся в ознобе. Зараженный успел назвать расположение своего дома, после чего впал в делирий, утратив всякую вменяемость. С ужасом наблюдал Матиас затем, как лицо его меняется буквально на глазах - утратив нормальные черты, оно стало отечным, кожа сильно покраснела, а затем приобрела землистый цвет. Из носа хлынула кровь - ее излияние оказалось таким сильным, что Матиас даже растерялся, не зная, как ее остановить - здесь не помогли бы обычные компрессы. Прощупывание пульса показало, что его сердце бьется с предельно возможной силой и частотой, угрожая приступом. Доктор ван Мааре положил больного на камни мостовой, запрокинул ему голову и долго возился с извлеченными из сумки трубочками и склянками, всыпая ему в нос кровоостанавливающие порошки. Наконец, ему удалось снизить скорость кровотечения.
   Вдвоем с Матиасом они донесли больного до его дома и передали его на руки родственников. Доктор сказал, что течение болезни его не просто настораживает, но даже пугает - через несколько часов необходимо вернуться в этот дом и пронаблюдать за дальнейшим развитием симптомов, а перед тем они сменили защищающие руки кожаные перчатки, и старательно вымыли свои врачебные костюмы, опасаясь попадания на них зараженной крови.
   Когда двое врачей увидели найденного ими больного во второй раз, им, несмотря на весь свой горький опыт, пришлось ужаснуться. Буквально за несколько часов тело этого человека изменилось до неузнаваемости - на коже виднелись следы обширнейших кровоизлияний. Было очевидно, что болезнь за считанные часы проникла в кровяное русло и распространила свою отраву по всему телу. Стенки поверхностных сосудов словно были разъедены изнутри ядом невиданой силы, распадающаяся кровь просачивалась под кожу.
   Больной был при смерти. Уже не надеясь чем-либо помочь ему, доктор ван Мааре рассек потемневшую вену на его предплечье - из открытой раны медленно вытекла темная жидкость, уже не являющаяся кровью.
   Испуганные врачи готовы были денно и нощно молить Бога о том, чтобы этот страшный случай оказался единичным. Но молниеносное развитие чумы стало появляться все чаще и чаще, на спасение больных не оставалось никакой надежды. Болезнь развивалась внезапно, люди падали, как подкошенные, и впадали в горячку, не прекращающуюся до скорого наступления смерти. После этого некоторые жили одни сутки, большинство же умирали за несколько часов.
   Тем временем, продовольственная ситуация в городе стремительно ухудшалась. Видя неминуемое приближение голода, торговцы и чиновники, ответственные за продажу и распределение продуктов, принялись выводить из оборота часть товаров, создавая для себя и своих семей запасы на "черный день", приближение которого ощущалось все более явственно. Некоторые переусердствуй в этом деле, пойдя на откровенный грабеж и укрывательство похищенных товаров. В итоге городско рынок опустел, цены стремительно поднялись вверх и люди начали жестоко конфликтовать за возможность приобрести что-либо из оставшихся товаров. Разумеется, сразу же участились грабежи и разбойные нападения - но если раньше добычей преступников чаще всего становились деньги драгоценности, то теперь горожане рисковали быть ограбленными буквально из-за куска хлеба.
   Когда ситуация с умышленным укрывательством продуктов была доведена до сведения магистрата, господа советники сразу же озаботились борьбой с этим недопустимым положениям, хотя почти у каждого за душой была своя "кладовая" с припасами. Тем не менее, главными виновными были назначены мелкие купцы и производители, и в противодействие их преступному умыслу, гвардии было получено изъятие продуктов.
   Результат не заставил себя ждать - уже на следующий день солдаты устроили разграбление торговых складов, при этом часть хранимого на них добра попросту исчезла. В нескольких местах случилось ранее немыслимое - владельцы товаров организовали вооруженный отпор бесчинствующим гвардейцам, привлекая для этого своих работников и наемных солдат-рутьеров, ранее охранявших торговые обозы в пути. Несколько столкновений обернулись весьма кровавым образом, наемники ожесточенно сражались против гвардейцев, не подпуская тех к складам.
   Когда в городской госпиталь стали поступать раненные бойцы, его глава, достопочтенный доктор Крафт, пришел в бешенство - ведь в палатах и без того не хватало мест, врачи и санитары трудились на пределе своих сил. Теперь он осыпал проклятиями тех, кто вздумал устроить междоусобную войну сред города, охваченного эпидемией.
   Гвардейское командование было возмущено неповиновением и грозило бунтовщикам жестокими карами, но постепенно стало очевидно, что бойцы, вершащие волю градоправления, постепенно перестают подчиняться своему командованию. Дело в том, что несмотря на бешено возросшую за последний месяц нагрузку, многим гвардейцам стали задерживать жалование, выплачиваемое в виде и без того обесценившихся денег, и теперь они требовали за свою службу начисление продуктового пайка, а в отсутствии такового, были вынуждены добывать средства для существования иными способами.
   В результате грабить и мародёрствовать стали уже не только преступные низы, но сами "блюстители правопорядка". Более того, солдаты зачастую схватывались между собой, деля поживу, игнорируя при этом служебные обязанности. Некоторые из них покидали ряды гвардии, переходя в число наемников, охраняющих купеческое добро - так, по крайней мере, они обеспечивали себе сытое существование.
   Ранее предпринятые усилия по борьбе с преступностью постепенно стали сходить на нет, в городе воцарились хаос и анархия. Все барьеры, поставленные на пути эпидемии были прорваны, правительство утратило контроль над поведением горожан.
   Улицы наполнились телами мертвых и умирающих - для своевременных похорон уже не хватало могильщиков. Людей стали хватать на улице и арестовывать по надуманным причинам, чтобы затем отправить на принудительные санитарные работы. Но горожане утратили былую робость и начали противодействовать очередному бесчинству властей. В результате произошло немало кровавых стычек, из которых гвардейцы далеко не всегда выходили победителями.
   И если прежде был установлен строгий контроль за присутствием работников на жизненно важных для города трудовых местах, то теперь почти ничем не сдерживаемое дезертирство прияло массовых характер. Из города бежали и чиновники, и солдаты, и могильщики, и аптекари - все спешили покинуть сие проклятое место, но даже во время поспешного бегства некоторые падали, настигнутые болезнью. Сперва жители старались покидать город тайно, под покровом ночи, но, когда местные власти утратили контроль над обстановкой, ничем не сдерживаемые люди стали бежать из города открыто.
   После жарких дискуссий в магистрате советники приняли решение не противиться исходу населения, но придать ему более упорядоченный характер. Многим из них хотелось самим скорее покинуть этот злополучный город и вывезти свои семьи, но вместе с тем, они не хотели признавать себя побежденными. Бургомистр, медленно поправляющийся после приступа, долго колебался в принятии решения, наконец было организовано голосование, на котором большая часть советников высказалась за оставление города до тех пор, пока над ним не развеется чумной морок.
   Несмотря на некоторые попытки грамотно подготовить город к исходу населения, упорядоченной эвакуации провести не удалось. Это день обернулся для жителей сущим кошмаром. С утра зазвонили колокола последнего набата, и оставшиеся горожане со всех концов города принялись стекаться на центральную площадь, чтобы выстроиться в поток и широкой улицей пройти к городским воротам.
   На носилках из ратуши вынесли бургомистра, вслед за ним потянулась вереница советников, под охраной гвардейцев из числа тех, что еще не покинули свою службу. Епископ ван Деккер наскоро отслужил последний молебен в соборе, и вышел из него с крестным ходом, который плавно перетек в стремительное бегство по направлению к воротам. В эту ночь святого отца посетил невыносимый кошмар: ему приснилось, что чума достигла небес, проникла в рай и теперь разит одного за другим всех небожителей - апостолы и святые умирали вторично, и для душ их больше не было приюта.
   В этой суматохе мало кто думал об участи, которая постигнет узников городской тюрьмы. Тем временем, ее застенки существенно опустели, многие заключенные отрабатывали повинность в рядах могильщиков или на других опасных работах. Количество охраны также сократилось, в то же время ухудшилось и без того скудное пищевое довольствие заключенных. В тюрьме начались голодные бунты и участились попытки бегства, на что стражники сперва отвечали усилением карательных мер, но затем для этого попросту стало не хватать сил.
   Когда было принято решение об оставлении города, вначале предполагалось вывезти заключенных в особых повозках с клетками, чтобы доставить их в монастырскую темницу на временное содержание. Один такой экипаж даже был снаряжен - им вывезли осуждённых по разным причинам женщин и некоторых представителей городской знати. Но далее ситуация была пущена на самотек, о вывозе заключенных больше никто не заботился. И только перед самим массовым бегством из города какие-то сердобольные стражники попросту открыли замки темниц, дабы пребывающие в них узники, про которых все забыли, не умерли от голода.
   Теперь по улицам неслась толпа беглецов, где добропорядочные граждане смешались с преступниками. В огромной толпе теснились пешие путники с котомками и узлами, повозки и телеги груженые всяким скарбом, в которые были впряжены лошади или ослы, а местами - и сами хозяева выполняли роль вьючных животных. Казалось, что половина этих людей находится на грани потери рассудка, некоторые же обезумели окончательно. Они сталкивались в страшной давке, сцеплялись друг с другом в бессмысленных драках, резались на ножах, в порывах бешенства рвали на себе волосы, срывали одежды, били плетьми животных и друг друга. Истерический смех и плачь, молитвы и богохульства, сквернословие и нестройные распевы гимнов - все слилось в единый шум, сопровождающий исход людей из города. Это бегство было похоже на очередную "Пляску Смерти", достигшую невиданных масштабов.
   Так наступил "Судный День" в Лин-де-Марион. Только не было справедливого судии, не было воздаяния грешным и милости праведным. Беспощадная болезнь сделалась палачом для всего города, под ее косой прошли целые семьи и династии. Слепая, неразумная ярость обрушилась на оплот цивилизации и поколебала его до основания, здание, воздвигнутое сотнями и тысячами рук, сначала дало трещину, затем наклонилось, теперь же оно рассыпалось на мелкие осколки.
   И все же, столь плачевная участь была уготована городу не столько из-за самой болезни, сколько по причине смуты, произведенной ей в жизни общества. От тяжести обрушившихся бедствий разорвались цепочки и сети, связывающие его жителей в отношениях привычного уклада, и город перестал существовать как единое целое, словно долгое время работавший механизм разлетелся на части.
   Наблюдая массовый исход горожан, доктор ван Мааре молча сидел на каменных плитах, ограждающих русло широкого канала. Теперь для него было очевидно, что битва на этой территории проиграна, и разумнее будет позволить людям отступить, хотя, рассредоточиваясь по окрестным волостям, они наверняка разнесут собой и болезнь. Но оставаться в городе уже не было смысла, существование в его стенах превратилось в сущий ад, в то время как бегство давало шансы на выживание хоть некоторым. При этом нетрудно было догадаться, что расставленные по дорогам чумные заставы не позволят людям уйти далеко, заставив их осесть в окрестных селениях.
   Доктор не мог понять, что вызвало коренной перелом в развитии эпидемии. Оставалось только предполагать, что виной тому голодное истощение жителей, усугубляющееся на протяжении последних месяцев, а также, иные morbi contagiosi, присоединившиеся к чуме и осложнившие ее течение. И при том, действительных случаев заболевания молниеносной формой чумы было не так много. Но они произвели на население столь устрашающее действие, что это стало каплей, переполнившей чашу ужаса. Видя мгновенное развитие симптомов болезни, окружающие впадали в суеверный страх, теряя надежду на то, что земная медицина сможет им помочь. В этом деле доктор столкнулся с вызовом, к которому не был готов, и теперь у него не имелось времени для действия. Оставалось только созерцать жуткую картину панического бегства населения.
   Пока учитель сидел, застыв в бессильном оцепенении, его помощник бегал по улицам, поддавшись общему безумству, он расточал проклятия Небесам и безжалостной судьбе, бился об стены домов. Затем, совершенно обессилив, он упал посреди улицы, опустевшей после того, как по ней промчалась толпа, и замер, лежа на камнях мостовой.
  

X. МИР - ЖИВЫМ, ПОКОЙ - УСОПШИМ

  
   Доносящиеся из города крики заставили Даана отвлечься от размеренной жизни в обществе новых друзей и взглянуть на город с высоты башни. Он уже привык к страшным картинам эпидемии, но теперь его взору предстало нечто доселе невиданное. Весь город был похож на растревоженный муравейник - жители беспорядочно бегали по улицам, многие из них падали на ходу. Было очевидно, что началась общая эвакуация, ноюноша не мог понять, отчего она проходит столь беспорядочно. И чем больше ужасов творилось во внешнем городе, тем уютнее казалась ему выжженная земля Иеронимова квартала, давшая ему приют уже на протяжении многих дней. Спустившись с башни, он вернулся к своим товарищам и вкратце пересказал увиденное. Максимилиан предложил не предпринимать ни каких действий и подождать - ведь в случае опасности их должен навестить Матиас.
   Еще сутки прошли в напряженном ожидании. Все были обеспокоены судьбой юноши, в той или иной мере, спасшего жизни всем троим. И, наконец, они дождались его визита. Следующим утром, после ужасно шумного дня, проснувшись от звуков чужой речи, Даан увидел, что на пороге, в залитом светом проеме на месте выгоревших дверей стоят две черных фигуры. Пришедшие были облачены в длинные плащи, приглядевшись, он увидел двух изможденных людей, с покрасневшими от бессонницы глазами. Один из них был уже седым, его волосы редели, а лицо казалось настолько мрачным, что вызывало испуг. Рядом с ним стоял юноша - уже много дней его лица не касалась бритва, и темные волосы отрасли до плеч. Даан узнал своего друга, но ему показалось, что Матиас повзрослел на несколько лет, если не сказать - постарел.
   Старший врач сделал шаг навстречу и остановился в некотором отдалении от Даана.
   - Рад видеть хоть кого-то живым и здравым, на этом кладбище под названием Лин-де-Марион, - поприветствовал он юношу.
   Даан невольно отступил назад - ему казалось, что пред ним стоят сами вестники смерти. Но виной всему была сонная одурь. Совладав со своими чувствами, он задал неизбежный вопрос:
   - Где же прочие люди?
    - Умерли или разбежались.
    - Солдаты, чиновники, святые отцы...
   - У всех единая участь.
   - А как же другие врачи?
   - У них больше нет пациентов.
   - Так что же, наш город...
   - Наш город мертв.
   Матиас обернулся к своему учителю и устало произнес:
   - Но ведь мы живы - не милостив ли Господь?
   Доктор ответил сквозь сжатые зубы:
   - Не предавайтесь схоластике, господин Нермейгер. Вы же видите, что таким ужасам нет никакого оправдания. Представьте - бьют невольника палками, иссекли ему всю спину - а он рад - "Какой милостивый господин! - Девяносто девять ударов вместо сотни!". Так не лучше ли обрушить на спину один сокрушительный удар, чтоб преломился его позвоночник, и не влачил он впредь жалкое существование? И если крысы пожирают целый мешок зерна, какой прок в оставшейся горсти?
   - Эта горсть, брошенная в благодатную землю, возродит новые колосья и преумножится в будущие лета...
     - В таком случае, наступило время посева!
   Доктор и его ученик сходились в одном мнении. Они предлагали скорее покинуть проклятый город, уйти из него прочь, искать приют в отдаленных селениях. Несмотря на то, что Даан привык к своему месту жительства и чувствовал себя здесь в безопасности, он все же понимал, что нельзя провести в этом убежище всю жизнь. К тому же, количество мертвых тел на улицах угрожало опасным для жизни отравлением воздуха. И все его мысли устремлялись к странствиям, дальней дороге, ведущей к его мечте. Леонора также не желала оставаться в городе - после потери отца у нее не осталось здесь близких родственников, судьба двоюродного брата, совершившего вероломное предательство, ее совершенно не интересовала. В Лиин-де-Марион у нее был богатый дом, обеспеченное, безбедное существование - но теперь ей казалось, что сами стены в этом городе источают зло. После недолгих совещаний молодая пара начала собираться в дорогу. Но старый Максимилиан придерживался иного мнения:
   - Каким бы адом не казался сейчас город, как бы не устрашал вид улиц, заваленных трупами - все же я остаюсь, уверенно сказал он.
   Доктор удивленно посмотрел на старика и вопросил:
   - Но что делать вам здесь, на этом погосте, на опустевших, зачумленных улицах? Пусть мертвые останутся среди мертвых. Мы, живые - уходим прочь.
   - Если все уйдут, то кто же будет стражем? Если пустует даже кресло бургомистра, кто же сохранит жизнь в этом городе? Престол опустел - человек свергнут с него. И на месте сем воцарилась чума. Но, клянусь, я не допущу ее полновластия!
   - Один в пустом городе, окруженный телами умерших - что же будете вы делать? Даже если станете вы властелином всего города, то не будет вам счастья. Ибо не один король не пожелал бы себе такого владения! Да и не город это уже, но разоренный улей, рассыпанный муравейник, выжженное крысиное гнездо. Теперь только тлен гуляет по его улицам. Стаи воронья, одичавшие собаки - вот кто станут вашими подданными.
     - Время пройдет - все изменится. Слаб я и немощен, сил моих едва ли хватит обойти весь город. Но если я не брошу его, моему примеру последуют иные. Если я спущу черный флаг, что вознесся над его вратами, беглецы обратят свои взгляды к покинутым стенам. И я уповаю на то, что люди вернутся сюда - тогда мы вновь станем сильны.
   - Так вы надеетесь на грядущее возрождение?
   - Пусть буду я последним жителем города старого. Но затем стану я и первым жителем нового города! Первым я приложу свои ничтожные силы к его возрождению. Не говорите мне, что все потеряно. Не говорите, что слишком поздно. И что чума никогда не прекратится. Будут иные времена, и новые люди. Камня на камне не останется от ветхости прежней жизни. Очистится воздух, прочь утекут оскверненные воды, земля поглотит тлен мертвых тел. Всей душей желаю я, что бы вернулись сюда люди и вошли в свои покинутые дома. Что бы вновь затеплился огонь в их очагах, а над трубами печными - взвился дым. Чтоб наполнилась площадь шумными толпами, и по каналам вновь поплыли лодки и суда. Чтобы теплилась жизни и отныне не гасла - и тогда город наш будет стоять всем смертям назло!
   - Преклоняюсь пред вашей отвагой, - ответил доктор. - Не судите же нас за уход. Это не бегство, но лишь начало дороги, пути трудного и опасного. Ибо нам нельзя оставаться на месте. Пусть битва проиграна в городе сем, но страждут люди в иных городах и селениях. Им нужны наши руки и наши глаза. Боюсь, что чума не оставит в покое страну, жертва целого города не удовлетворит ее сатанинский голод. Скажите, господин Нермейгер, как прозреваете вы наше будущее?
   - Вижу я, что чума шествует по стране. И мы пойдем за ней во след. Будет еще земля усеяна непогребенными телами, костьми лягут целые селения, застонут все земли окрест ударами бича эпидемий. Мы же станем преследовать врага по всему свету. Будем входить в зачумленные города, врачевать больных, беречь здоровых. Вновь и вновь омывать язвы, делать сечения, готовить микстуры... Шаг за шагом, идя по следам великой чумы, мы нагоним ее и сразимся с ней лицом к лицу. И быть может, падем жертвами ее скверного яда...
   - Тогда будем врачевать самих себя и снова бороться, - подхватил доктор ван Мааре, - До последнего вздоха, до потери биения сердца. Ибо враг ненавистен мне и теперь, как никогда, я желаю свести с ним счеты!
   Даан разрезал ткань и завязывал узлы - он пытался сделать некое подобие дорожных сумок. Предстоящий путь не позволял им унести с собой многое - приходилось рассчитывать только на хлеб, воду, ножи и огниво. В добавок ко всему, Даан захватил с собой несколько найденных в замке рукописей, посвященных борьбе с чумой - они не заняли много места. Он намеревался перевести хи на язык, понятный соотечественникам и предать в распоряжение врачей. Удалось ему найти свой клинок и старый кожаный пояс. Остальные элементы доспех он собрал в оружейной комнате - в итоге его облачение соответствовало рыцарскому сану, которого он не имел. Леонора растеряно смотрела на его работу. Глядя на то, как под лезвием ножа расходится ткань выцветших полотен и шпалер, она обратилась к Матиасу:
   - Теперь мыслю я о том, какими были бы люди, не знающие страданий и недугов. Рождены они с чутким сердцем - так отчего в их груди поселяется змея? Вижу, что озлоблены они ударами судьбы, непрестанными горестями и испытаниями. Оттого и полнятся ненавистью их души. Вряд ли найдется много людей, злых по своей природе, с самого рождения. Ведь если бы мы не страдали сами, то не заставляли бы страдать и других. Если бы не были голодны - не отнимали бы хлеб друг у друга. Если бы мы не мерзли - не посягали бы на тепло чужого очага. Когда уменьшится бремя страданий, лишь тогда человек поднимет голову и судьбе своей посмотрит в глаза. Понимаете ли, вы это, господин доктор? Разумеете ли, что воинство ваше теперь важнее целой армады королевских солдат? Вы должны освободить душу человеческую из темницы страданий. Вы станете поводырями слепых, вложите речь в немые уста, и слова ваши дойдут до понимания глухих.
   - Подобные мысли близки мне, - со вздохом ответил Матиас. - Скажу вам более, Леонора. Вспомните, отчего начинаются самые нелепые войны, кто подвигает людей на вероломные убийства, кто губит свой народ? Правители наши больны и безумны. В их сосудах течет не голубая кровь, а дурной сок от греховного кровосмешения. И то, что мы называем царской смелостью - есть лишь припадки спорадического безумия, а "монаршая мудрость" - старческий маразм. Не властители правят народом, но их недуги. Сперва они наживают себе дурную болезнь, а после - лишаются рассудка в ходе лечения ртутью и антимонием. И это касается не только вольных правителей, но и епископов, связанных целибатом. Безумный государь - как безумный Бог. Можете ли вы помыслить Бога безумным? А ведь повсеместно живут под такой властью. Чтобы избавить мир от сумасбродства, необходимо побороть одолевающие людей недуги.
   - Порой мне кажется, что Господь уснул, и ему до нас больше нет дела. Он как будто сказал нам на прощание - "Хотели жить своей волей - живите, посмотрим, что из этого выйдет!".
   В их сторону обернулся Левелин ван Мааре. Этот человек и прежде проявлял сдержанность в проявлении религиозных чувств, предпочитая рациональное мышление мистическому, к тому же ему было близко позаимствованное у еретиков мрачное представление о мировой несправедливости. Последние события окончательно подорвали его веру в помощь высших сил.
   - Ничего не имею против Бога, если в нем сосредоточено все лучшее и драгоценное. -задумчиво произнес пожилой доктор. - Хотел бы я верить в Бога мудрого, в Бога милостивого и справедливого. Но где же вы видите его деяния? Люди скорее будут воспринимать его, как очередного тирана, забравшегося слишком высоко - выше всяких мирских престолов.
   Леонора отозвалась на высказанные им мысли - ей эта проблема так же была близка:
   - Нам слишком долго внушали, что Господь похож на земных королей и правит он миром такими же подлыми средствами. Что он испытывает, обманывает, безжалостно наказывает и мстит. Так людям будет казаться, что их земной правитель, воцарившийся в стране изверг, есть приемник небесной власти, и подчиняться ему стоит беспрекословно. Вот, еще один обман, созданный для подчинения народа. Человек сотворил ложный образ Бога, сделав его беспощадным тираном, и увековечил его в церковных канонах. Но так ли это? Мало ли лживых фантазий измышляли наши предки. Нельзя полагаться на чужое видение Бога - надо искать его самому. Не стоит безоговорочно верить тому, что пытались привить нам с детства - обращение к высшей духовности должно быть добровольным.
   Произнося эти слова, Леонора испытывала неожиданную радость оттого, что теперь можно смело высказывать свои мысли, не опасаясь доноса и епитимии.
   Даан оглядел выжженную землю перед замком. Здесь оставался еще один его друг и спаситель, с которым стоило попрощаться. Он подошел к памятнику Майндарта, положил руку на плечо гранитного изваяния, ставшего темным от копоти и тихо произнес:
   - Тебе ведом путь белого бога: Один вырезал свой глаз и отдал его слепому - тогда его глазом стал свет солнца. Желая постичь тайну рун, он пронзил себя копьем и принес в жертву. Самопожертвование - удел небожителей... Я слаб и смертен, но мысли мои следуют тем же путем. Так прощай же, учитель. Если пожелаешь ты покоя - пусть станет земля тебе мягкой постелью. И если пожелаешь ты борьбы - пусть встретят тебе пребывающие в Вальхалле. Пусть древо твое растет и устремляется в вечность, а все зло, сотворенное тобой будет искуплено!
   Максимилиан вызвался проводить путников до городских ворот. По дороге он осматривал свои новые владения. Теперь ему принадлежал не только дом, от которого осталось одно пепелище, и сдаваемый в аренду участок с бесплодной, глинистой почвой - его владения распространились на весь город. Но какой же это был город! Он словно явился из кошмарных снов больного истерией.
   Смолкли человеческие голоса, только выл и стонал ветер, загнанный в лабиринты улиц. Со всех сторон доносились крики ворон, дерущихся за тленную поживу. Жужжали рои слетевшихся насекомых. Ветер гнал по улицам мусор, играл покосившимися ставнями и распахнутыми дверями брошенных домов. По сторонам чернели провалы разбитых окон - почти каждый дом был разграблен, некоторые - сожжены. На дорогах валялись оброненные и выброшенные пожитки, сброшенная одежда.
   Даан и Леонора шли, держась за руки. На их пути то и дело встречались почерневшие трупы - умершего от чумы можно было отличить с первого взгляда. Но встречались и мертвые тела вполне здоровых людей. Они стали жертвами мародерства, паники и бесчинства гвардейцев. Так мог выглядеть город после кровавой, опустошительной битвы, завершившей штурм и длительную осаду. Но из этой битвы никто не вышел победителем.
   По улицам бегали оголодавшие собаки - на глазах у испуганной Леоноры они набрасывались на свежие трупы. Раньше она любила дрессировать и выгуливать собак, эти животные казались ей смышлеными и благородными. Она не ожидала от них низменного уподобления шакалам. Но чего ждать от собак, когда сами люди стали премного хуже зверей?
   Обо всей низости их поступков свидетельствовали многочисленные следы преступлений - разбоя на улицах и грабежа домов. Вдоль улиц было оборудовано множество перманентных виселиц. Там, где из стен домов выходили балки и кованые металлические прутья, служившие для прикрепления вывесок, теперь раскачивались тела казненных. Преступники были повешены у входа в аптеку, в лавку стекольщика, в ломбард, в общественную баню...
   В воде каналов также плавали мертвые тела, деревянная мебель, одежда, опрокинутые лодки - над водой кружились стаи черных птиц. Вороны безошибочно определяли пригодность своей добычи, приближаясь только к сраженным насильственной смертью - видимо, их отпугивал тяжелый запах, свойственный отравленной чумным ядом крови.
   Наконец, была достигнута центральная площадь - место ненавистное для Леоноры. Она бросила мимолетный взгляд в сторону позорного столба, но не обнаружила его, не было также и помоста. Угадав ее немой вопрос, Матиас объяснил, что вся эта древесина была использована для поддержания пламени очистительных костров. Только виселицу и плаху оставили нетронутыми.
   Статуя Девы Марии, некогда пострадавшая от картечи, стояла на своем месте - теперь выражение ее лица, иссеченного мелкими выбоинами, казалось в особенности скорбным. От осевшей за многие дни копоти, мрамор утратил свою чистоту. Леонора протерла ее лицо - из-под серости проступила природная белизна мрамора. Посмотрев на сложенные руки Пречистой Девы, она обнаружила, что заключенный в них цветок клевера разбит некими вандалами. Ей показалось, что из глаз божьей матери текут слезы, но в ближайшем рассмотрении они оказались следами от картечи.
   Вскоре все пятеро остановились пред громадой собора Семи заступников. Его тяжелые двери, покрытые тончайшим орнаментом из лилий, роз и других символов добродетельной чистоты, были полуоткрыты, за ними виднелся внушающий опасения мрак. Было решено зайти в этот собор последний раз, дабы попрощаться с погибшим городом и его покровителями.
   - Среди нас нет святых отцов, нет ни одного клирика - но именно мы должны отслужить панихиду по многострадальному Лин-де-Марион - пусть и мирским чином, - сказал Матиас.
   Когда путники вошли под высокие своды собора, прежде всего они очутились в темной галерее - обычно вдоль стен здесь горели негасимые лампады и масляные светильники, но сейчас свет не был зажжен. Пройдя на ощупь по стенам галереи, они минули еще одну стрельчатую дверь и оказались под сводами главного нефа, в просторе храмины, залитом перекрещивающимися лучами света. Цветные стекла витражей окрашивали эти потоки в пестрые смешивающиеся цвета. Игра лучей и красок покрывала пол и стены собора пестрыми пятнами, в воздухе сияли облака непрестанно вьющейся пыли.
   На полу посреди собора обнаружились потемневшие человеческие кости и черепа, что сперва вызвало недоумение. Но Матиас пояснил, что в последние дни могильщики не справлялись с похоронами, стало не хватать мест на кладбищах и тогда монахи начали хоронить тела в монастырской усыпальнице рядом с собором, изымая оттуда старые кости почивших братьев. Их должны были аккуратно складывать в находящийся под собором оссуарий, но в охватившем город безумстве, их, видимо, просто побросали здесь.
   Максимилиан Янсен, старый воин, не сложивший оружия, рассматривал фрески с изображение легендарных королей прошлых столетий - они завоевали эти земли в кровавых битвах с кельтами, воздвигли здесь крепость, и много лет вели оборону от вражеских войск. Из крепости вырос город, покорившиеся племена стали крестьянами, затаив вражду глубоко в сердцах. Сколько же крови и слез было пролито, прежде чем возник Лиин-де-Марион, оплот христианского просвещения?
   Глядя на конницу, подминающую под свои копыта толпу полудиких варваров, на ощетинившиеся копьями и стрелами ряды войск, Максимилиан вспомнил всю кровь, пролитую его руками. Он был солдатом и сражался за честь своего государя, и всю жизнь был уверен в том, что правда на его стороне. И поначалу ему не приходилось задумываться над тем, что войска, бросаемые на приступ очередной крепости, выполняют лишь глупые прихоти властителей, солдаты гибнут ради их самоутверждения, а земли, завоеванные с великими жертвами, сразу же продаются, проигрываются в кости, изымаются за долги, или переходят кому-то даром. Если бы он потрудился составить мысленную карту своих странствий, он смог бы осознать, что много лет они перекраивали одни и те же территории, без конца меняя линии границ, теряли сотни жизней ради овладения жалкой деревней, которая, вскоре сжигалась дотла.
   В войне одних людей против других, он не задумывался о том, что у всего человечества есть истинный враг, способный свести на нет все его распри и корыстные притязания.
   Только теперь ему стало совестно за все жизни, отнятые им у вражеских солдат - зачастую, выходцев из его же народа. Теперь ему казалось, что доблестное призвание солдата немногим лучше ремесла палача, если сражается на неправедной войне. А многие ли войны были по-настоящему праведными - защитными, освободительными? Все годы юности его держали в обмане, убеждая в неоспоримости приказов, теперь же оглядываясь назад с высоты прожитых лет, он горько жалел о том, что был пешкой в чужих кровавых играх.
   Даан преклонил колени перед алтарем, мысленно твердя себе:
     "Куда бы не привела меня судьба, везде я буду искать драгоценности знания, чтобы в поисках своих обрести спасение от напастей, терзающих род. Ибо дан человеку разум во избавление от злого рока судьбы. Не трусость и лживое смирение, не подобострастие, не пустые заклинания, но только глаза, прозревающие истину и руки, способные творить вещи из бесформенной материи позволят нам избавиться от зла, трудом своим мы оправдаем дарованную нам жизнь. Ибо грех первородный я вижу не в том, что вкусил человек от Древа Познания. Нет! Скорее, вкусил он от Древа скудоумия, и кровь его отравила алчность, слепой гнев и неразумение. Я буду искать свет истины всюду - в миражах стихий, в народном опыте, в еретических книгах и Священном Писании. Да очистится кровь наша от яда жестокости и ненавистничества, и наполнит наши сердца пламень живой любви. Тогда мы поймем, что все наши распри и страсти ничтожны!"
   Пока Даан безмолвно твердил сумбурные слова своей клятвы, Леонора ходила по кругу вдоль стен и рассматривала оконные витражи с изображением шести покровителей города - седьмая заступница, Дева Мария скрывалась в алтарном витраже.
   Вот, святой Иероним трудится над созданием латинской Библии, святой Франциск горячее молится господу о своем пути и с его ладоней стекает кровь отворившихся стигматов, святая Анна держит на руках младенца, которому суждено стать Предтечей, святой Антоний в отчаянном молении распростерся на камнях посреди безводной пустыни, святой Бенедикт собирает вокруг себя монашескую братию, святой Христофор принимает мученическую смерть за веру Христову.
   Прекрасные витражи показались ей последним островком гармонии среди хаоса поверженного города. Ей стало тепло от мысли о том, какой труд и какая любовь была вложена творцами в эти произведения искусства. Они запечатлели в них веру и стремление к священным идеалам. Весь собор был памятником чистого и тонкого искусства, в сложнейшем сплетении узоров, покрывающих его стены, можно было прочесть мысли его творцов, устремленные к небесной чистоте.
   И в этот миг Леонора поняла, что вырождение охватило далеко не всю Землю. И не все люди в душе являются изуверами и палачами. Ведь есть среди них и подвижники, и замечательные творцы, и самоотверженные врачеватели. И окружающий мир перестал казаться враждебным - теперь она знала, что и в ее жизни может быть счастье - теплый, уютный уголок посреди зимы, чистые одежды посреди весенней грязи. Как же легко человеку сорваться, оказавшись низвергнутым в пропасть животного существования! Но руки его способны к созиданию, и теперь он сам может медленно создавать ступени, выводящие его из мрака.
   Многовековые сумерки рассеиваются. Но человек, пробудившийся в сумерках, не сможет понять, что ждет его дальше - рассвет или закат, белый день, или беспросветная ночь. Сумерки светлеют - пусть за ними последует восход нового солнца!
   Матиас стоял, склонив голову, и старался не смотреть на груду черепов и костей перед собой. Он думал о своей сестре. Удастся ли найти ее вновь? Быть может, во время предстоящих странствий дороги их пресекутся. Он постарается навестить Эйндховен, расспросить проживающих там родственников. Но при этом не стоит забывать, что путешествие по дорогам Фландрии и Голландии едва ли не опаснее пребывания в зачумленном городе.
   Левелин ван Мааре подошел к каменной чаше, в которой обычно хранилась святая вода. Теперь находящаяся в ней жидкость была окрашена в подозрительный цвет - по всей видимости, к ней примешивалась чья-то кровь. Доктор провел ладонью над чашей, и тихо произнес голосом, лишенным обычного металлического звучания:
   - Как же больно оттого, что отняли у нас истину. Видимо, "бог" ученых теологов - лишь зеркало, отражающее уродство их душ. Это бог лжецов, господь тиранов и мракобесов. Пойдемте же в путь, на поиски истиной духовности, верных знаний. Мы будем искать их на дне человеческих страданий и в небесах разума. И не спешите унывать. Лишь дочитав книгу судьбы своей до последних страниц, вы сможете оглянуться назад и понять ее замысел. Не спешите отчаиваться, даже если эти страницы наполнены ужасами, не думайте, что вся ваша жизнь пройдет в черноте. И если, приблизившись к концу, вы увидите луч света, почувствуете тепло и спокойствие хоть на миг - тогда вы поймете, что создатель, вписавший вашу судьбу в эти страницы, не желал вам беды и не искал для вас тягостных испытаний. Наш мир лежит во зле, и существование в нем - постоянная борьба, апофеоз которой вершится в людских душах. Но лишь пройдя свой путь до конца, вы найдете ответы на то, что тревожит вас с детских лет. Вы боитесь, что чернота не закончится, и ваш светлый труд растает каплей в безграничном океане зла, творимого темными людьми. Но вы не одиноки. Новое время прорастает сквозь черноту наших жней, хотя ростки его еще слабы. Снег античности растаял, черная земля обнажилась - но брошенные семена уже дают всходы. Время зимней стужи прошло, время весны скоро иссякнет, грядет время лета. Я не знаю, как скоро вступит оно в свои права, мне не ведомо, будет ли оно долгим. Но я чувствую - оно уже близко!
  
  
  

ПРИЛОЖЕНИЕ

  

Documents inedits sur la grand peste de 1348. Paris.

(Отчет врачей медицинского факультета Парижа о великой чуме, 1348 г).

  
   Мы, члены Парижской медицинской коллегии, по зрелом обсуждении и глубоком рассмотрении теперешней смертности, и согласно с мнением наших древних учителей, полагаем обнародовать причины этого чумного мора (pestilence), по законам и принципам астрологии и естественных наук.
   Вследствие сего, мы заявляем следующее: известно, что в Индии и в странах Великого моря, небесные светила, которые борются с лучами солнца и с жаром небесных огней, оказывают специально их влияние на это море и сильно борются с его водами. Оттого рождаются испарения, которые помрачают солнце и изменяют его свет во тьму. Эти испарения возобновляют свое поднятие и свое падение в течение 28 дней непрерывно; но, наконец, солнце и огонь действуют так сильно на море, что они вытягивают из него большую часть вод и превращают эти воды в испарения, которые поднимаются в воздух, и если это происходит в странах, где воды испорчены мертвыми рыбами, то такая гнилая вода не может быть ни поглощена теплотою солнца, ни превратиться в здоровую воду, град, снег или иней; эти испарения, разлитые в воздухе, покрывают туманом многие страны. Подобное обстоятельство случилось в Аравии, в Индии, в равнинах и долинах Македонии, в Албании, Венгрии, Сицилии и Сардинии, где ни одного человека не осталось в живых; то же самое будет во всех землях, на которые будет дуть воздух, зачумленный Индийским морем, пока солнце будет находиться в знаке Льва.
   Если жители не будут соблюдать следующие предписания или другие аналогичные, то мы возвещаем им неизбежную смерть: если только милосердие Христа не призовет их к жизни каким-либо другим образом.
   Мы думаем, что небесные светила, вспомоществуемые природой, делают усилия, в своем небесном могуществе, для покровительствования человеческому роду и для исцеления его болезней и, вместе с солнцем, для проникания силою огня, через густоту тумана в продолжение десяти дней и до 17-го числа ближайшего месяца июля. Этот туман превратится в гнилой дождь, падение которого очистит воздух; тотчас как гром или град возвестить его, каждый должен остерегаться этого дождя, зажигая костры из виноградных ветвей, лаврового или другого зеленого дерева; равно пусть жгут в больших количествах полынь и ромашку на общественных площадях и в местах многолюдных; пусть никто не выходить в поле прежде, нежели совершенно не высохнет земля и 3 дня после того, каждый в это время пусть позаботится принимать немного пищи и остерегаться утренней, вечерней и ночной прохлады. Пусть не едят ни живности, ни водяных птиц, ни молодой свинины, ни старого быка, в особенности же жирного мяса. Пусть употребляют мясо животных, одаренных натурой горячей и сухой, но не горячащей, ни раздражающей.
   Мы рекомендуем приправы с толченым перцем, корицу и пряности, особенно лицам, которые привыкли ужинать немного и из отборных блюд; спать днем вредно; пусть сон продолжается только до восхода солнца или немножко позже. Пусть мало пьют за завтраком, ужинают в 11 часов и могут во время стола пить немножко больше, чем утром; пусть пьют вино чистое и легкое, смешанное с шестою частью воды; фрукты сухие и свежие, употребляемые с вином, не вредны, без вина же они могут быть опасны. Красная морковь и другие овощи, свежие или маринованные, могут быть вредны; растения ароматические, такие как шалфей и розмарин, напротив здоровы; съестные припасы холодные, водянистые или влажные вообще вредны. Опасно выходить ночью и до 3-х часов утра по причине росы. Не должно есть никакой рыбы, излишнее упражнение может повредить; одеваться тепло, остерегаться холода, сырости, дождя, ничего не варить на дождевой воде, принимать за столом немного териака; оливковое масло в пище смертельно; тучные люди пусть выходят на солнце; очень большое воздержание, беспокойство духа, гнев и пьянство опасны; дизентерии должно бояться; ванны вредны; пусть поддерживают желудок свободным при помощи клистиров; сношение с женщинами смертельно. Эти предписания применимы особенно для тех, которые живут на берегах моря или на островах, на которые подул гибельный ветер.
  
   ПРИМEЧАНИЯ
  
   Манихейство - восточная синкретичная религия с элементами христианства, воспринимаемая католиками, как ересь.
   Теллурический огонь - раскаленное содержимое недр земли.
   Инфлюэнция - простуда заразной природы, протекающая с осложнениями (грипп).
   Митридациум (териак)- легендарное универсальное противоядие, многокомпонентная микстура.
   Спагирия - искусство получения лекарств и ядов алхимическими методами, предшественник фармацевтики.
   Спорадическое безумие - приступы умопомрачения, чередующиеся с длительными ремиссиями.
   Пневма - в древней науке, предполагаемая жизненно необходимая субстанция, выделяемая организмом из воздуха.
   Теллурические потоки - вредоносные испарения, поднимающиеся из недр земли.
   Ликантропия - мифическая болезнь, в результате которой человек, укушенный животным, становится оборотнем, в переносном смысле - бешенство.
   Пессарий - небольшое приспособление, вводимое в полость женских органов, могло использоваться для провоцирования отторжения плода
   Флеботомия - кровопускание путем перерезания поверхностных сосудов.
   Антимоний - старинное название сурьмы.
   Опистотонус - судороги, выгибающие человека через спину
   Каутеризация - остановка кровотечения посредством прижигания раны.
   Энтелехия - в древних представлениях, жизненная сила, особый атрибут живой материи.
   Катаро-манихейская ересь - используемое сторонниками католической церкви наименование для ответвления христианской религии, сформировавшейся в Европе в средние века, имевшей серьезные догматические различия с ортодоксальным христианством и жестоко преследовалось католической церковью.
  Контагий - элементарный носитель болезни, передающийся от больных к здоровым. По сути, так назывались бактерии и вирусы до их открытия и подробного описания.
   Гуморы - в древней медицине, телесные жидкости, основа внутреннего равновесия.
   Флагелланты - радикальная секта околохристанского толка, практиковавшая ритуальные самоистязания.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"