Аннотация: Старше всех людей на земле, ослепшая и оглохшая, она видит и слышит то, чего не замечают другие. Небольшая история времен индоевропейского кочевья.
Говорили, она помнила те времена, когда земля была щедрой, солнце - теплым, а ветер не приносил ничего холоднее мелкой мороси и тумана. Говорили, тогда можно было снимать по два урожая за лето, а трава на пастбищах была такой густой, что скот не требовалось отгонять от поселения дальше полудневного перехода. Маленькой девочкой она ходила за овцами, собирала колоски, остающиеся после жатвы, молола зерно и бегала, сверкая босыми ногами, по налитым зеленью лугам.
Говорили, она помнила, как ударили холода. Когда первые заморозки побили посевы, а с неба начал падать крупными хлопьями белый пепел, который старые люди звали снегом, а молодые видели хорошо если раз в жизни, это посчитали гневом высших сил. Бог небесной воды принял в жертву около сотни быков и баранов, и через луну белый покров стал сходить, оставляя за собой черные пятна земли, которая очень скоро снова покрылась травой.
О том случае забыли бы через несколько лет, но на следующую зиму снег выпал раньше и продержался дольше. Травы после его ухода было меньше, буйная зелень появилась только через две луны, и стада приходилось отгонять на несколько дневных переходов, беспокоясь об их сохранности.
Прошло не так много лет - и всем стало понятно, что на милость богов рассчитывать не придется. Яркая зелень теперь на пять-шесть лун заменялась серой, побитой заморозками травой, дома наполнялись угарным чадом очагов и печей, а люди кутались в звериные шкуры, как много веков назад, и загоняли скот под крышу, чтобы не перемерз. Ждать возвращения былой благодати было неоткуда.
И тогда они пошли.
Матери подхватывали детей, мужчины собирали застоявшиеся повозки, воины седлали лошадей, а жрецы просили богов благословить их путь.
С тех пор она помнила только стук колес да лошадиное ржание, крики и свист, которыми подгоняли стада, шум ветра то в кронах деревьев, то в полевой траве.
Ей исполнилось сорок лет, когда ее народ отправился в бесконечную свою дорогу, сколько ей было сейчас, никто не знал, знали только, что даже самые древние старики, едущие в повозках в окружении взрослых правнуков, младше нее. Пять сыновей было у старой Алмы и два десятка внуков. Всех она пережила, все их могилы оплакала. В безграничной степи затеряны те могилы, и кто их найдет теперь...
Иногда на пути встречались люди. Некоторые говорили на понятном им языке, они тоже куда-то шли, но больше было тех, кто при виде чужаков брался за оружие, чтобы защитить от нежданного вторжения свой дом и землю.
А у них дома не было, не было и земли, которую они могли бы назвать своей. Только небо, бесконечное небо, одинаковое и над мирными земледельцами, и над кочевниками, более всего полагающимися на копья и луки.
Не было такой битвы, в которой не одержали бы победы одетые в красное воины, не было и народа, через земли которого они не смогли бы пройти, но не было и места, на котором они могли бы остаться дольше, чем на два-три лета, словно проклятие, павшее на землю вместе со снегом, гнало их вперед.
Старая Алма давно ослепла и потеряла зубы, стала туга на ухо, и единственное, что она слышала все так же отчетливо, - стук колес, ржание, крики, свист...
Не раз ожидала Алма, что ее оставят посреди степи как обузу, но никто ее не трогал и все бесконечные дни она сидела в повозке, глядя слепыми глазами на горизонт, где полоска земли смыкалась с полоской неба и где остался покинутый много лет назад дом. Земля да небо - вот и все, что различали ее глаза.
Дети любили старую Алму и в повозку ее приносили шишки, стебли, веточки. Алма брала их в руки и, все так же глядя на горизонт, начинала перебирать, перекладывать из одной ладони в другую, и дети могли долгими часами завороженно наблюдать за движениями сморщенных потемневших рук.
А она не делала различий между детьми и взрослыми, для нее все люди были детьми, она была старше всякого, кто жил и дышал на этой земле.
... Солнце уже заходило, когда кочевье остановилось у леса, чья зазубренная черная стена острыми копьями поднималась к красному небу. Сминая в руках принесенные детьми стебли, старая Алма глядела на черное пятно леса, и ее не покидало чувство надвигающейся беды. Нечто недоброе кружило над деревьями, внимательно и недружелюбно присматриваясь к людям, вставшим неподалеку. Алма чувствовала беду, но не знала, как сказать об этом, потому только мяла стебли да бормотала беззубым ртом молитвы и заклинания.
Ночью Алма долго не могла уснуть. Ей казалось, она должна была что-то сделать, но не знала, что, и беспокойно ворочалась на подстилке из овечьей шерсти, бормоча нечто неразборчивое и бессвязное. Когда она, наконец, уснула, то увидела во сне поле, уже убранное жнецами, рассыпанные колоски и маленькую девочку, собирающую их в подол вытканной алыми цветами рубашки. У девочки были сверкающие на солнце золотисто-русые косички и серо-голубые смешливые глаза, в которых отражались молочные капли облаков. Внезапно девочка развернулась на босых пятках и побежала в сторону виднеющегося вдалеке поселения, золотые косы бились у нее за спиной, а из груди то и дело вырывался радостный крик, словно на поле она нашла нечто приведшее ее в восторг...
... Десятилетняя Сабхати, наутро заглянувшая в повозку древней старухи, огласила кочевье протяжным испуганным криком:
- Старая Алма умерла!
Полусонные недоумевающие люди выглядывали из повозок и крытых шкурами передвижных шатров, взгляды их оборачивались к девочке, которая, видимо, ободренная вниманием, разносила новость по всему кочевью:
- Старая Алма умерла! Старой Алмы больше нет!
... пока ее не оттеснили взрослые, не обнаружили в повозке неподвижное маленькое тело - казалось, после смерти старуха еще больше усохла - и не вынесли его на свет, чтобы погрузить в могилу.
Могилу рыли полдня, и она должна была быть готова, когда солнце встанет высоко, но в тот день солнце так и не встало. Вместо этого небо затянулось тучами, черными, как вода в пруду, и тяжелыми даже на вид. Земляную насыпь сделали только под вечер, и не успела упасть на могилу последняя горсть земли, как разразилась буря. Тысячами плеток хлестал ливень, раскаты грома раздавались над самыми головами людей, молнии, небесный огонь, били в темные вершины леса, и оттуда взвивались в почерневшее небо красные языки пламени, сжирающего древесину. Страшный ливень, грохоча, гасил пожар, со стоном падали деревья, ветер бросал воду в лица даже тем, кто сидел в шатрах и повозках, а над лесом стонало и хохотало многоголовое многоголосое чудовище.
Дети жались к взрослым, взрослые в страхе поднимали глаза к небу, откуда метал огненные копья бог-громовержец, вымокшие до нитки, пытались успокоить лошадей и овец. Выли собаки, и вой этот, сливаясь с раскатами грома, лишал последних сил и мужества и вызывал желание рухнуть наземь, закрыть голову руками и не открывать глаз до тех пор, пока безумство бури не утихнет.
... Взошедшее утром солнце осветило поле, и кочевье, и все, что осталось от еще вчера грозной стеной высящегося леса. Теперь это был непроходимый бурелом: дикое переплетение сломанных веток и выдранных корней, вяло поднимающийся от обугленных стволов дымок. Некоторые деревья упали совсем близко к становищу, в темноте и за ливневой стеной этого никто не заметил.
Старейшина Бехтар чесал бороду и хмуро глядел на бурелом, а потом, видимо, поняв, что идти через лес невозможно, махнул рукой на запад и крикнул:
- Разворачивай! Мы пойдем в обход!
И медлительное, словно огромный неповоротливый зверь, кочевье неспешно двинулось прочь...