Пренеприятнейшая оказия приключилась с солдатом Коржиковым: напился один из военнопленных, которых ему поручено было охранять. И ведь крепко напился, окаянный: буянить полез. Такое и с русским нет-нет да случается, а тут Мустафайка - турок, стало быть, человек к водке непривычный и в питейном деле неумелый.
Обычно за пленными такого греха не водилось: пить им не дозволяла вера, и коли кому случалось водкой оскоромиться, их старшой мог и по мордасам пристыдить. А тут, видать, недоглядел, вот Мустафайка и разбушевался. Буянил от души да с размаху, и все, нехристь, по роже съездить норовил. Коржиков, как мог, отпихивал его одной рукой, другою крепко прижимая к себе штык.
- Отстань! - твердил. - Охолонись ты, окаянный!
Но куда там! Мустафайка и в тверезом виде русскую речь понимал через слово, а тут и вовсе утратил всякое разумение. И надо же было такому случиться: князь мимо проходил. Солдат-то он на подмогу скликал: двое дюжих молодцов одолели буяна и потащили на гауптвахту. А княжеский нагоняй перепал Коржикову.
- Ты что же такое дозволяешь? - обрушился его высокоблагородие на часового, мигавшего подшибленным глазом. - Виданное ли это дело: чтобы пленный русского солдата бил! Почему штыком не приколол?
- Как можно, ваше высокоблагородие! - оправдывался Коржиков. - Казенное же! А вдруг попорчу? Отвечай потом...
Князь вытаращился на него, махнул рукой и пошел себе дальше. Коржиков, которому напомнили про штык, приложил холодное железо к наливавшейся дуле. Уже после дежурства вспомнил он, что к ушибу медяк нужно прикладывать. Медяка при себе не нашлось, и Коржиков допоздна сидел в караулке, прижимая к лицу полу шинели с пришитыми пуговицами.
Экий срам получился! Как с такой рожей на улице показаться? Напился Коржиков, да подрался - вот как люди скажут! А ведь ни того, ни другого не было, без вины на него подумают. Да еще его высокоблагородие нагоняй устроил. Эх, подвел Коржикова нехристь, кругом подвел!
Назавтра Коржиков, придя к своему дежурству, увидел возле гауптвахты одного из турок - молодого парня в синей шапке с кисточкой. Местные портные таких шапок не делали, и пленные мастерили их сами - наверно, в привычной одеже тоска по дому меньше одолевала. Турок заглядывал в зарешеченное окно к Мустафайке и показывал миску. Никак, старшой его с едой прислал. Сам-то не пришел, побрезговал пьяным.
Что сказал Мустафайка, Коржиков не слыхал, но приятель его махнул рукой, поставил миску у стены на приступочке и ушел восвояси.
Коржикова разобрало любопытство и он подошел ближе. В миске оказалось какое-то варево с кусочками мяса: еду турки тоже готовили себе сами, и от аромата их блюд то голод охватывал, то, наоборот, чих разбирал. Это, что в миске, с виду ничего было, ноздрей не жалило. Да только заглянул Коржиков в окно и сразу понял, почему угощение не ко двору пришлось.
Мустафайка, причитая, хворал на соломе. Согнутой рукой он прикрывал глаза, чтобы в голове не так шибко кружилось, и все равно видно было, что сделался он белее снега. Коржиков поглядел сперва на узника, потом на миску, и сокрушенно прищелкнул языком. Кто ж похмельному в морду мясо тычет? Эх, нехристи.
Зашел Коржиков в караулку, взял кружку, из которой чай пил, и, пока смена его не подошла, отправился к кухне.
Степанида, уже поторапливавшая девок, крошивших для щей капусту, услышала стук в ставень и выглянула из окна. Только собралась забраниться, чтобы за харчами в положенное время шли, как Коржиков, жмуря заплывший глаз, протянул ей жестяную кружку.
- Степанида, там нехристь моя казенная похмелей мается. Ты уж выручи, плесни нам рассолу, а?