Как-то летом я путешествовал по реке Усьве (средний Урал). Во время одной из стоянок поднялись мы на высокую скалу. Отдохнув и полюбовавшись на бескрайние лесные просторы, стали спускаться. Уже внизу я обратил внимание на подрубленное дерево. Оно было живо, но рана оказалась довольно серьезной. Складывалось впечатление, что какой-то турист хотел было срубить это дерево, но затем передумал, оставив его залечивать свои раны. Мне припомнилось стихотворение А.К.Толстого "Острою секирой ранена береза":
"Острою секирой ранена береза,
По коре сребристой покатились слезы;
Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!
Рана не смертельна, вылечится к лету,
Будешь красоваться, листьями убрана...
Лишь больное сердце не залечит раны!"
Я прочитал его вслух своим попутчикам. Шедший рядом дьякон Константин заметил, что его не мог написать верующий человек. Позже мой сын сказал, что верующий не жил бы со своей будущей женой С.А.Миллер двенадцать лет не обвенчавшись. Я не знал таких подробностей личной жизни А.К.Толстого. Мне было вполне достаточно того, что он написал это и множество других замечательных произведений. Гете в романе "Избирательное сродство" писал: "На примере, как ремесленника, так и художника можно ясно увидеть, что человек менее всего властен присвоить себе собственно ему принадлежащее. Его творения покидают его, как птицы гнездо, в котором они были высижены... Не удаляется ли таким образом от художника и само искусство, если его творение, как сын, получивший собственный надел, теряет связь со своим отцом?" По-видимому, в данном случае связь творения и его автора оказалась слишком прочной. Возможна ли оценка произведения отдельно от личности, от жизни его автора? Или творение обречено на то, что подробности личной жизни автора будут сопровождать его, как шлейф, на протяжении вечности?
* * *
Об этом писал Ницше в книге "Смешанные мнения и изречения": "Выставлять имя автора на заглавном листе стало теперь обычаем и почти обязанностью, но это служит главною причиной ничтожного влияния книг. Если книга хороша, то она более ценна, нежели личность, квинтэссенцией которой она и является; но раз автор выдает себя на заглавном листе, - читатель распускает квинтэссенцию в личном, даже в интимно-личном, и цель книги не достигается. Гордость разума в том, чтобы - не быть уже индивидуальным". В случае, описанном выше, именно это и произошло: читатель (или слушатель) распустил квинтэссенцию стихотворения "Острою секирой ранена береза" в личном или даже в интимно-личном А.К. Толстого, и цель этого стихотворения вряд ли была достигнута. Скорее оно послужило поводом, чтобы поговорить о вере или неверии писателя и его личной жизни.
Эта мысль Ницше объясняет и известное выражение "нет пророка в своем отечестве", источником которого являются следующие евангельские стихи: "...Иисус же - сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем" (Мф.13: 57). Когда пророк изрекает свои мысли в своем доме или отечестве, слушающие его распускают квинтэссенцию его пророчеств в личном, поскольку они знают его и его жизнь, и его слова не достигают цели.
* * *
Недавно в интервью в программе "Энигма" на телеканале "Культура" известный пианист Андраш Шифф коснулся музыки Вагнера и ее связи с его личностью (https://tvkultura.ru/video/show/brand_id/60307/episode_id/1299760/video_id/1476524/). Как известно, в жизни Вагнер был крайне неприятен. Вот что писал о нем знаменитый дирижер Ганс фон Бюлов: "Он в своих творениях возвышен, а в поступках - низок". Шифф сказал, что неприятные особенности личности Вагнера чувствует в каждом такте, каждом отрывке его произведения. В то же время в Шопене, несмотря на его эгоизм, такой связи музыки с отрицательными чертами личности он не видит. От себя можно добавить: это объясняется тем, что таких черт у Шопена, по-видимому, просто не было. "Некоторые авторы монографий о Шопене - среди них и польские - обнаруживают у Шопена эгоизм и честолюбие. Такой взгляд кажется весьма поверхностным. Суть дела - в другом. Шопен не имел возможности с оружием в руках бороться вместе с польским народом за свободу; и он и его страстно патриотически настроенные родители и друзья мгновенно оказались бы в беде" (http://musicschool2.ru/shopen/eskiz-shopen/63-yeskiz-o-shopene.html).
* * *
Интересно проследить связь особенностей биографии крупнейшего философа ХХ века Мартина Хайдеггера с его творчеством. Как утверждал в своих мемуарах друг философа Карл Ясперс, Хайдеггер вдохновился идеями нацистов после их утверждения у власти. Ясперс писал: "Я не узнавал своего друга и больше не доверял ему. Теперь, когда Хайдеггер стал участником насилия, я чувствовал в нем даже угрозу себе". После прихода нацистов к власти в Германии в 1933 году Хайдеггер сразу присоединился к ним и состоял в НСДАП (нацистской партии) вплоть до 1945 года. Всего через несколько месяцев после назначения Гитлера канцлером Германии Мартин Хайдеггер был назначен ректором Фрайбургского университета, где ранее преподавал и учился. Его инаугурационное обращение при вступлении на пост ректора, опубликованное 27 мая 1933 года, можно назвать переломным моментом в жизни Хайдеггера: именно к этому тексту обращаются те, кто обвиняет философа в тесных связях с нацизмом. В этой речи содержатся призывы к тому, чтобы студенты и преподаватели были верными недавно установившемуся режиму. В других своих обращениях к студентам Хайдеггер неоднократно говорил о великом новом начале (der neue Anfang), о необходимости подчиняться фюреру, о справедливости антисемитских идей расы и крови и о "внутренней правде этого великого движения". В том же 1933 году Хайдеггер ввел во Фрайбургском университете "фюрер-принцип", который упразднял право сотрудников на выбор ректора и передал его государству, тем самым упразднив автономии университета. "Университет мертв, да здравствует будущая высшая школа воспитания немцев к знанию,"- писал Хайдеггер. Однако вскоре Хайдеггер неожиданно покидает свой пост (4 сентября 1933 г.), заявляя, что после ухода сможет "лучше служить делу Адольфа Гитлера".
По свидетельствам тех, кто близко общался с Хайдеггером, тот был убеждённым антисемитом на протяжении долгого периода времени: прославляя силу крови, Хайдеггер неоднократно проявлял своё недоброжелательное отношение к евреям. Так, будучи ректором, он отказал студентам-евреям в финансовой помощи, а также не пришел на похороны к своему наставнику Гуссерлю - еврею по национальности. "Чёрные тетради" Хайдеггера, которые он вёл с 1931 года, содержат несколько антисемитских высказываний, первые из которых появляются в записях за 1938-1939 годы. Тем не менее после 1945 года Хайдеггер перестает вести активную политическую деятельность. Сам Хайдеггер впоследствии утверждал, что окончательно порвал с нацизмом после своей отставки с поста ректора, однако свой партийный билет обновлял ежегодно. Это позволяет говорить о старательном сокрытии фактов с целью очищения имени Хайдеггера и его философских идей от подозрений в симпатиях нацистам. Философ Ханна Арендт, бывшая студентка и возлюбленная Хайдеггера (в 1924 году) внесла свой вклад в оправдание деятельности Хайдеггера во время нацистского режима, утверждая, что "он был слишком молод, чтобы извлечь уроки из шокирующего столкновения". В большинстве своём защитники Хайдеггера (Франсуа Федье) считают, что нацизм - есть не что иное, как увлечение молодости и что оно не имеет отношения к произведениям Хайдеггера-философа. Несмотря на такое пятно в биографии немецкого философа, в настоящее время вклад его в немецкую и общемировую философию неоспорим. По-видимому, в данном случае его наследие настолько значимо, что темные факты его биографии нивелируются. Философы-профессионалы, безусловно, о них знают, но не придают им значения. Они отделяют его философию от его личной жизни.
* * *
Загадку представляет несоответствие личной жизни Фета его лирическим стихам. Тот, кто знал близко Фета, мог подумать, что стихи писал какой-то другой человек. Дмитрий Благой в книге "Мир как красота" приводит отзывы современников о Фете, выражающих непонимание этого несоответствия. "Что ты за существо - не понимаю, - писал Фету незадолго до его смерти Полонский, - ...откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человечек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений..." (Письмо от 25 октября 1890 г.). Далее Д. Благой пишет: "Остро сформулированное Полонским противостояние двух миров - мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения - и мира фетовской лирики, по отношению к тому, первому, бывшего словно бы антимиром, являлось "загадкой", "тайной" и для огромного большинства его современников. Характерно в этом отношении высказывание писателя А. В. Амфитеатрова, который, делая упор уже не на мировоззрение Фета вообще, а на его общественно-политическую позицию, поражается возможности "совместительства" в одном лице крупного поэта-художника и крайнего реакционера: "Страннейший, почти патологический пример такого совместительства мы видим в оригинальной фигуре Фета, человека, жестокостью общественной мысли походившего на первобытного варвара, что не мешает ему быть поэтом поразительной глубины..." (А. В. Амфитеатров. Собр. соч., т. 21. М., "Просвещение", [б. г.], стр. 334-335)".
Далее Д. Благой отмечает, что для критиков, отрицательно относившихся к его поэзии, ссылка на Фета-человека давала легкую возможность вслед за Писаревым "разоблачать" ее, произнести над ней суровый, не подлежащий обжалованию приговор. В противовес такому механическому отожествлению биографии Фета и его творчества, критики, высоко ценившие его лирику, наоборот, стремились полностью оторвать поэта от человека. На это толкал и сам Фет, который, "конечно, хорошо сознавал, что носит в себе "тайну" своего поэтического творчества, но часто выражал ее в очень странных речах. Он говорил, что поэзия и действительность не имеют между собою ничего общего, что как человек он - "одно дело, а как поэт - другое"" Там же, стр. 231. Словно бы подсказывала это отделение и двойная фамилия Фета - имя, которым, при всей к нему ненависти, он все же, видимо, вняв столь обидевшим его словам Тургенева, продолжал подписывать свои стихи и тогда, когда юридически стал Шеншиным, вместе с тем решительно ограничивая область его применения ("Я между плачущих Шеншин, а Фет я только средь поющих") ("Член Академии больной", 1887). Эту двуфамильность один из авторов "Козьмы Пруткова", поэт А. М. Жемчужников, написавший ряд эпиграмм в адрес представителей "чистого искусства", использовал как своего рода примирительную формулу: "Искупят прозу Шеншина // Стихи пленительные Фета" (А. М. Жемчужников. Избранное. Тамбов, 1959, стр. 109).
Однако обе эти попытки "разгадать" двойственность Фета носят явно односторонний - либо вульгарно-материалистический, либо идеалистический - характер. На самом деле "тайна" Фета и гораздо сложнее и одновременно проще. И есть все основания считать, что сам Фет, основательно прошедший школу немецкой домарксовой диалектики, несмотря на свои "странные речи", продиктованные его дворянско-поместным бытием и сознанием, это понимал. "Жизнь есть гармоническое слияние противоположностей и постоянной между ними борьбы: добрый злодей, гениальный безумец, тающий лед. С прекращением борьбы и с окончательной победой одного из противоположных начал прекращается и самая жизнь, как таковая" (А. А. Фет. Два письма о значении древних языков в нашем воспитании. - "Литературная библиотека", т. 5, 1867, апрель, кн. 1 и 2, стр. 48). Слиянием взаимоисключающих друг друга и вместе с тем взаимно же друг друга обусловливающих "противоположностей" в некое живое и целостное единство и было отношение между, условно говоря, Фетом-поэтом и Фетом-человеком.
Таким образом, Д. Благой вслед за Фетом призывает рассматривать эту загадку Фета как данность, как изначально присущую человеку противоречивость. У одних людей она выражена сильнее, как у Фета, у других - слабее.
Если Ницше рассматривает психологические особенности соотношения произведения и его автора, то Д. Благой делает акцент на более глубоких, философских корнях этого взаимодействия.
![Река Усьва. []](/img/s/semenow_sergej_aleksandrowich/ostroyusekirotranenabereza/ostorojusekirojranenabereza.jpg)