Недавно мне посчастливилось побывать на концерте, где исполнялись увертюры Бетховена, и вот какие мысли возникли во время прослушивания и после.
Увертюра "Кориолан" (1806). Бесспорно, все увертюры Бетховена - шедевры. Но каждая - по-своему. Слушая увертюру "Кориолан" я подумал, как бы к ней отнеслись кумиры XIX века - Пушкин, Толстой, Достоевский.
Отношение Толстого к музыке общеизвестно. Музыка вызывала в нем сильнейшие душевные переживания. Вот что он пишет о музыке в повести "Крейцерова соната": "Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.
Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, - Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, - это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает...
...Несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно".
Отношение Достоевского к музыке подробно изложено в монографии А. Гозенпуда "Достоевский и музыка". Мы же приведем отрывок из воспоминаний Николая Фон-Фохта: "Ф. М. Достоевский очень любил музыку, он почти всегда что-нибудь напевал про себя, и это лучше всего обозначало хорошее настроение его духа. В этом отношении вторая дочь А. П. Иванова (мужа сестры Достоевского Веры Михайловны - прим. автора), Мария Александровна, ученица Московской консерватории, доставляла ему большое удовольствие своею прекрасною игрою. В одном только они расходились: Мария Александровна была большая поклонница Шопена (как и вообще все женщины), между тем как Федор Михайлович не особенно жаловал музыку польского композитора, называя ее "чахоточной". Он превыше всего ставил музыку Моцарта и Бетховена, а из русских композиторов очень любил произведения Глинки и Серова, в особенности оперу последнего "Рогнеда". Относительно "Аскольдовой могилы" мы образовали два лагеря: А. П. Иванов и я были на стороне этой оперы и восторгались каждым ее мотивом, все прочие образовали противоположную партию, относились к опере равнодушно, даже насмешливо, называя музыку Верстовского собранием простых романсов, и больше ничего. Ф. М. Достоевский не высказывался определенно и скорее готов был бы поддержать А. П. Иванова, чтобы хотя чем-нибудь доставить удовольствие этому прекрасному человеку...
Уже раз коснувшись музыки, упомяну здесь маленькую подробность. Однажды в присутствии Ф. М. Достоевского я сыграл на рояли (я тоже играл по слуху) немецкий романс на известные стихи из Гейне:
Du hast Diamanten und Perlen,
Hast alles, was Menschenbegehr,
Und hast die schцnsten Augen,
- Mein Liebchen, was wilist du mehr?.. и т. д.
(Романс Шуберта на стихи Гейне из цикла "Опять на родине - прим. автора).
Романс этот очень понравился Федору Михайловичу, и он полюбопытствовал узнать, где я его слышал. Я ответил, что несколько раз слышал, как его играли шарманщики в Москве. По-видимому, Достоевский слышал этот романс впервые и стал частенько сам его напевать. Не смею утверждать, но, быть может, у него вследствие сего явилась мысль в 5-й главе 2-й части своего романа "Преступление и наказание" вложить в уста умирающей Катерины Ивановны Мармеладовой те же слова этого романса, которые она произносит в бреду. Необходимо припомнить, что Катерина Ивановна также ходила по улицам с шарманкой и своими детьми, заставляя последних петь и плясать перед глазеющим народом. Вторую же часть своего романа Федор Михайлович именно писал в Люблине летом 1866 года".
В письме к жене А.Г. Достоевской из Бад-Эмса от 18 (30) июня 1875 г. Достоевский отмечает: "Музыка сегодня исправилась (с погодою, должно быть), играли две пьесы Бетховена - верх восхищения!", а в письме ей же от 18 (30) июля 1876 г. дает характеристику Бетховену: "... сегодня утром слышал увертюру из "Фиделио" Бетховена. Выше этого ничего не создавалось! Это в легкограциозном роде, но с страстью, у Бетховена везде страсть и любовь. Это поэт любви, счастья и тоски любовной!...".
В историко-литературном памятнике пушкинской эпохи - "Записках" современницы поэта Александры Осиповны Смирновой содержится примечательный факт об интересе Пушкина к творчеству Бетховена. Автор "Записок" рассказывает, что однажды поэт застал у нее в гостях пианистку Гирт, называвшую себя ученицей Бетховена. Пушкин стал расспрашивать Гирт о жизни Бетховена, "об его глухоте, об его меланхолии, об его оригинальных идеях", полагая, что "Лунная соната" была сымпровизирована Бетховеном для слепой девушки, и связывал сонату с романтической любовью композитора. Истинные сведения о жизни Бетховена и обстоятельствах создания его произведений в пушкинскую пору в России еще не были известны.
Увертюра "Эгмонт" (1810). Во время исполнения этой увертюры я был настолько потрясен, что подумал: "Вот оно - совершенство музыки".
Увертюра "Освещение дома" (1822). Эта увертюра реже исполняется в концертных залах, возможно из-за того, что она не такая яркая, как другие знаменитые его увертюры. Но именно эта увертюра вызвала наибольший поток мыслей, как мне кажется, потому, что при прослушивании других работало только восприятие - настолько я был потрясен их музыкальным совершенством, мощью, бурей и натиском, царящих в них. Эта же увертюра не препятствовала мыслительному процессу.
После таких концертов приходишь к мысли, что музыка, и вообще сильные эмоциональные потрясения являются одним из источников появления, возникновения мыслей, достойных того, чтобы их записать. Во время прослушивания этого произведения мне неожиданно вспомнились строки Лермонтова "Уж не жду от жизни ничего я...", но с другой смысловой нагрузкой. Если в стихотворении поэт признается, что утратил способность радоваться и ощущать себя по-настоящему счастливым человеком, то мне представилось, что в том, чтобы "не ждать от жизни ничего" и состоит счастье, тихое счастье обыкновенного человека, не героя. Если мы ждем чего-то от жизни, и если это что-то не сбудется, то мы почувствуем себя самым несчастным человеком. Не надо ждать ничего от жизни, надо просто жить и радоваться тому, что выпадает на нашу долю, даже самому незначительному и неприметному. А если большое счастье придет, то пусть оно будет нежданным.
![[]](/img/s/semenow_sergej_aleksandrowich/slushayauverturibethovena/slushajauwertjurybethowena.jpg)