- Рябьё моё! Рябьё-бабьё моё глупое! Ну, вот куда ты лезешь, курица? Вот червяк, вот! Ещё раз показываю - вот! Сюда иди! Ну, тупая! Ну, курица жеж, настоящая курица! Тупая курица, говорю! И не смотри на меня так. Тупая - я сказал. Жри своего червяка и проваливай. А то догоню сейчас - мало не покажется.
- От жеж, бабьё тупое, рябое моё бабьё! От жеж на рябых-то повезло, ни одной беляшки, в глазах рябит, пестрота одна. Вот жеж бяда...
- Который час-то уже? Отвлекла меня эта рябуха. От жеж, бегом, бегом...
- Ффух, успел. Теперь можно и отдохнуть пару часиков. И где ж тот двуногий благодетель с миской? Так же и оголодать можно. Ко-ко-ко...
Солнце только-только осветило бледные облачка над горизонтом, а на курином подворье уже вовсю бурлила жизнь. Толстые рябые квочки деловито прохаживались по серой, мелкой, как мука, пыли, оставляя за собой цепочки пацифистских следов. Два десятка одинаковых, как близнецы, курочек, с черно-коричневым опереньем, с маленькими розовыми гребешками и хитрыми глазенками сновали по небольшому двору, огороженному высоким деревянным забором. Среди живой пестрой массы ярким пятном выделялся огромный белый петух. На его гладкой голове язычком багряного пламени вился дерзкий гребень, под клювом алели внушительного размера лепестки. Оранжевые глаза смотрели уверенно и нагло. Чешуйчатые лапы - толстые, крепкие, шпоры - грозные, длинные. Хвост - пышным помелом. Ну, не красавец ли? Красавец-то красавец, да не только.
Гордился собой петух необыкновенно. И тем, что курочек своих подопечных держал в строгости, и тем, что не забывал вовремя прокукарекать. Кукарекал ровно по расписанию, ни раньше, ни позже. Голосок-то был - ого-го! Как заорёт утром, впотьмах. Да так заорёт, как говорится, от души. И сразу за забором, у соседей, шум, гам, возня начинается.
Сквозь утренний туман - тонкий женский голосок:
- Шоб ты сдох, горлопан вонючий. Ну, не дает поспать ни одно утро, засранец.
Следом - хриплый мужской:
- Надо соседу сказать, шоб зарезал его, говнюка такого. Сил уже нет.
- Та говорила уже. Скоро, говорит, уже буду всех резать. И его тоже.
- Скоро-то скоро, а когда его скоро-то?
Лето, меж тем, неслось быстрокрылым стрижом. Канул в лету дождливый росистый июнь. Горячими суховеями пылил по дорогам жаркий июль, а куриный двор как жил, так и продолжал жить. По утрам петух по-прежнему нещадно драл горло. Пробуждал округу, встречая робкое солнечное зарево. Потом весь день воспитывал своих рябушек. Воспитывал, да не со всей строгостью, а любя. Где-то потопчет, где-то ковырнет крепким клювом, а найдет червячка - позовёт подругу нежным воркующим голоском. Держи вот, мол, подарочек, от командира своего сурового да не ропщи. Курочки слушались, не роптали, исправно несли яички в душном маленьком закутке под навесом. Хозяин приходил, собирал измазанные пометом яйца, ставил посреди двора большую миску с комбикормом, наливал воду в тазик и уходил. И так - до следующего дня. Наверное, двуногий благодетель жил где-то далеко, а сюда приходил лишь ради кур.
Пару раз заглядывали гости - мужики с соседних домов. Они грозно зыркали из-под вылинявших кепок на невозмутимого хозяина и напористо интересовались, когда тот расправится с громкоголосым.
- Смотри, Петро, до осени не зарежешь, придём, сами зарежем, не обессудь. И так терпим уже сколько.
- Да ладно, ладно, скоро уже.
Петух не понимал, о чём говорят люди, но чувствовал исходящую от них угрозу. Тут же проверял, не сточились ли остры шпоры, не потерял ли сноровку в битве. Подскакивал ловко: влево, вправо, взмахивал крыльями. Поднимая мелкую пыль, проносился по двору аки орёл небесный. Рябухи врассыпную: что-то наш главнокомандующий сегодня разбуянился. А петух, пробежавшись, успокаивался: "Врёшь, не возьмёшь. Так-то просто я вам не дамся, двуногие. Не на того напали".
Наступил тихий прохладный август. По ночам выпадала холодная роса, по утрам стаи птиц беспокойно вились в стылом небе. И даже солнечные лучи, казалось, долго не могли согреться после зябкой ночи. А петух по-прежнему встречал рассвет звонкой песней. Ни дня не пропускал, ровно минута в минуту:
- Шоб ты сдох, горлопан вонючий, - это от соседей утренний привет.
Так и жили.
Но наступил, пришёл-таки день недобрый. Ещё затемно прокукарекал петух. Послушное солнце сразу же рассеребрило дымную полосу на востоке. Потом, набравшись уверенности, вспыхнуло багрянцем, выползло из-за чёрных крыш, теплым лучом заглянуло на куриное подворье. Вот тут-то и началось. Рябухи надеялись на миску с комбикормом, а вместо этого дождались огромного тесака в руках хмурого хозяина. Благодетель выглядел странно: замасленный передник поверх грязных штанов, стоптанные ботинки. Петух почуял недоброе, взбил лапами пыль, приготовился к последней битве. Сердечко забилось бешено. А человек направился к ближайшей квочке. Та, глупая, не поняла, в чем дело, нетерпеливо поглядывала на кормильца. "Беги!" - хотел крикнуть петух да не успел. Р-раз - и повисла пёстрая товарка вниз головой, лапами - в крепкой руке. Два - мелькнул тесак, и полетела куриная голова в загаженную пыль. Три - и плюхнулось безголовое туловище рядом. Но не замерло, а пошло плясать-танцевать по подворью. Прыг в сторону, прыг - в другую. Ноги враскоряку, кровь из шеи ручьём, да всё в ту же пыль, в серую, исчерченную четырехпалыми знаками, щедро удобренную пометом. Наткнулось туловище на забор, стукнулось со всего маху, рухнуло, завалилось набок, затихло. А по двору уже скакала-носилась вторая безголовая. И всё меньше следов пацифистских в пыли, всё больше пестрых перьев да комков бурой грязи. Только угомонилась несчастная рябуха, а по двору уже выплясывала третья.
"Эх, рябьё моё! Да что же это делается?" Петух опомнился, встрепенулся. Решительно выскочил на середину подворья: "Вот он, я, двуногий изверг, бери меня, режь, оставь моих любушек в покое". Но хозяин отвернулся и равнодушно за четвертую курицу принялся.
Тут и до самых тупых дошло, что пришла беда. Заметались по двору рябухи, хотели под навес спрятаться, а там закрыто. Стали бегать, шарахаться, уворачиваясь от тесака. Но напрасно старались. Всех обезглавили.
Пришла очередь главнокомандующего. Не понятно, почему его напоследок оставили. Может, был в этом какой-то умысел. А может, и не был. И хотел было боец показать мощь своих шпор и силу клюва, но глянул на пестрые, разбросанные по двору холмики ("Эх, рябьё моё"), и сдался без сопротивления. Повис в руках хозяина большой белой подушкой, вытянул шею, замер. Взлетел тесак... Но вздрогнуло вдруг небо, разорвалось в клочья, ударило по ушам грохотом адским, неведомым. Повалился забор, посыпались кирпичи, взметнулась земля выше крыши. Петуха швырнуло, шмякнуло о стену. Он поднялся,присыпанный пылью, оглушённый, но живой. Шатаясь и падая, поковылял прочь. Мимо лежащего, как куча смятого тряпья, туловища хозяина, мимо грязных обезглавленных тушек бывших соратниц. Бегом к поваленному забору и по дороге - быстрей, быстрей, прочь с родного куриного подворья. Едкая дымная пелена застилала округу. Сквозь чад и гарь доносились истеричные крики людей, плач и стоны. Где-то с жутким треском лопались стекла, зловещий свист разрывал небо. Подгоняемый страхом, глава куриного подворья мчался по дороге, и вскоре поселок остался позади, а с ним - и грохот, и ужас, и смерть.
Бескрайнее поле перезревшей пшеницы струилось расплавленной бронзой, вливаясь в багровый закат. Смертельно усталый белый петух бесцельно бродил среди поникших стеблей, склевывал с земли сухое зерно и мечтал о глотке воды.
Где-то вдалеке шумел-лязгал металл, страшным рёвом гудели моторы, и шли люди в рябом серо-зеленом камуфляже.