Елисей потушил лампу, и утро наступило официально. Ночью работали старый медведь и взрослые мужчины, а утром дала о себе знать, проснулась молодежь:
"... они, в общем, равнодушно относились к тревоге отцов, им было неинтересно их мученье, и они жили как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему. И домашнюю нужду они переносили безвниманья, живя за счет своего чувства еще безответного счастья, но которое все равно должно случиться. Почти все девушки и все растущее поколение с утра уходили в избу-читальню и там оставались, не евши весь день, учась письму и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе м что-то воображая в ожидании".
Вообще-то, всякая хорошая юность живет именно так - не особо принимая к сердцу тревоги родителей (особенно за себя), занимается своими делами, учится и мечтает о будущей жизни; любовь к дальнему - условие нормальной сепарации. У этих детей есть настоящая учеба, настоящее помещение, они свободны. И Настя, у которой все - заменители, которая психологически почти младенец, явно не сможет быть воплощением молодости котлована.
Правда, связи этой молодежи с родителями прерваны полностью. Можно приписать защитному механизму отрицания то, что они, по сути, не заметили массового убоя скота и ликвидации кулаков. Но это не так уж удивительно - эта повесть подобна сновидению, в ней все важное появляется так, как будто бы было здесь уже давно, готовым. Вот и советская молодежь возникла подобно образу сна, когда в коллективной психике было сделано свободное место для роста и развития.
Настоящего обновления не хватает Прушевскому, ведь именно он постоянно чувствует ту внутреннюю стену, что воздвиг в молодости. Другие строители котлована, даже Вощев, ищут изменений вовне, и Чиклин даже меняется. Обновление возможно и для Прушевского, если он, наконец, соблаговолит преодолеть страх и стыд и обратить внимание на внешний мир:
"Прушевский один остался в стороне, когда колхоз ухватился за кузню, и все время неподвижно был у плетня. Он не знал, зачем его прислали в эту деревню, как ему жить забытым среди массы, и решил точно назначить день окончания своего пребывания на земле...Ведь никакое сооружение, никакое довольство, ни милый друг, ни завоевание звезд - не превозмогут его душевного оскуднения, он все равно будет сознавать тщетность дружбы, основанной не на превосходстве и не на телесной любви, и скуку самых далеких звезд... Прушевскому казалось, что все чувства, все влечения и давняя тоска встретились в рассудке и сознали самих себя до самого источника происхождения, до смертельного уничтожения наивности всякой надежды. Но происхождение чувств осталось волнующим местом жизни; умерев, можно навсегда утратить этот единственно счастливый, истинный район существования. Что же делать, боже мой, если нет тех самозабвенных впечатлений, откуда волнуется жизнь и, вставая, протягивает руки вперед к своей надежде?"
"Протягивает руки вперед к своей надежде" - это не просто о жизни, о самом Прушевском. Его состояние - типично шизоидная коллизия: страх поглощения. в том числе и чувствами/стремление к близости. Сюда же примешиваются стыд и вина за избегание жизни. Обратим внимание - инженер стоял - долго - у плетня. Во внешнем мире он сделал то же, что годами культивировал в мире внутреннем. Чувствам он верил, если они имели телесную или властную базу, своего рода грунт, а в свойствах грунта он разбирается прекрасно. Но вот его чувства оторвались от этой базы, но не погибли, а потребовали преображения. Надо, чтобы пустота его заполнилась - и чувства, уже не привязанные к плоти, требуют не поддержания гомеостаза, а контакта с объектом вовне, с человеком. Это ужасно - чревато не только поглощением, но и расточением себя во взрыве чувств. Тем не менее, чувства и разум Прушевского не исчезли, сам он остался жив. Он переживает настоящее преображение.
"Прушевский закрыл лицо руками. Пусть разум есть синтез всех чувств, где смиряются и утихают все потоки тревожных движений, но откуда тревога и движение? Он этого не знал, он только знал, что старость рассудка есть влечение к смерти, это единственное его чувство; и тогда он; может быть, замкнет кольцо - он возвратится к происхождению чувств, к вечернему летнему дню своего неповторившегося свидания".
Техническое мертвенное мышление парадоксально помогло Прушевскому - если воспринимать чувства как токи, как энергии, можно вернуться к их первоначалу. Но зачем? Ответа на этот вопрос нет - можно вечно ходить по кругу и перестраивать систему защит... Можно разорвать кольцо (если можно) и исчезнуть. Но к нему пришел на помощь сам мир:
"- Товарищ! Это ты пришел к нам на культурную революцию?
Прушевский опустил руки от глаз... Одна девушка стояла перед ним - в валенках и бедном платке на доверчивой голове; глаза ее смотрели на инженера судивленной любовью, потому что ей была непонятна сила знания, скрытая в этом человеке; она бы согласилась преданно и вечно любить его, седого и незнакомого, согласилась бы рожать от него, ежедневно мучить свое тело, лишь бы он научил ее знать весь мир и участвовать в нем. Ничто ей была молодость, ничто свое счастье - она чувствовала вблизи несущееся, горячее движение, у нее поднималось сердце от ветра всеобщей стремящейся жизни, но она не могла выговорить слов своей радости и теперь стояла и просила научить ее этим словам, этому уменью чувствовать в голове весь свет, чтобы помогать ему светиться. Девушка еще не знала, пойдет ли с нею ученый человек, готовая опять учиться с активистом".
Для Прушевского это вечная встреча, одновременно та же самая, неслучившаяся, утраченная - и новая. Девушка уже доверяет, уже любит - но его ли? Она знает, что он учен, видит, что у него чувство всего мира в голове - но это ее чувство (Прушевский, как мы знаем, всю жизнь работал с мертвой материей). Это девушка чувствует горячую летящую жизнь, но ней не хватает ли языка, ни умений для того, чтобы преображать, как надо, этот живой новый мир. Прушевский для нее пока заменим, она имеет в виду и активиста. Инженер - носитель нужного ей языка и тот, кто может научить превращать чувства в мысли. При избытке сил - и своих, и коллектива, и просто юности - она довольно беспомощна, не умея эти силы воплотить, асексуальна. Предполагается, что она будет мучиться и беременеть, это станет ценою учебы, но о наслаждении в этой любви и речи не идет: то ли девушка слишком молода и пуглива, то ли сексуальность уподобляется кулацкому наслаждению едой и поэтому нежелательна. Не о зрелой любви, не об отношениях идет пока речь (хотя деревенское "пойти с ним" означает и согласие на секс)- девушка проецирует на Прушевского содержания Анимуса (а он у нее весьма силен). Ее позиция - юность; а он не зря в этом эпизоде назван седым. Видимо, кроме коллизии Анимуса намечается и возникновение сигизии Senex-Puer (Старец-Юноша), и девушке, во вполне советском духе можно будет сохранить и развить многое маскулинное и в то же время юноше.
А подходит ли это Прушевскому? Эго чувства оторвались от прежнего субстрата, служат теперь не гомеостазу, а развитию, и ищут новый объект. Прежде он был старцем котлована - управлял, но нужене и интересен не был никому. Он имел дело не с юношами, а с младенцами, которых до сих пор волнуют материнские коллизии - для того они и приняли девочку Настю, чтобы вместе с нею и благодаря ей быть целостными, младенцем и матерью сразу. Как Senex их заинтересовал не Прушевский, а медведь - послушный, поседел в трудах, забывается в работе. Инженер для них слишком умен, а вот медведь - подходящий, сказочный; девушка соблазнительна тем, что ей потребовались ум, знания и умение мыслить и управлять материей, все это у Прушевского есть. И сейчас инженер сможет освободиться от котлована. "Мещанское семейное счастье" в этих отношениях не предвидится - может состояться роман на уровне взаимных архетипических проекций. Спроецировать содержания юной Анимы старого инженера на эту девушку (или других его будущих учениц) возможно; возможны и проекции содержаний маскулинного Puer'а: в ранней советской идеологии молодость очень ценилась, идеал ее был подобен образу Вечного Юноши, и не зря одна из повестей А. Платонова так и называется - "Ювенильное море (Море юности)".
"- Я сейчас пойду с вами, - сказал Прушевский.
Девушка хотела обрадоваться и вскрикнуть, но не стала, чтобы Прушевский не обиделся.
- Идемте, - произнес Прушевский.
Девушка пошла вперед, указывая дорогу инженеру, хотя заблудиться было невозможно: однако она желала быть благодарной, но не имела ничего для подарка следующему за ней человеку".
В этом эпизоде смешиваются обычное поведение этикета: девушка осторожничает и хочет быть благодарной, а Прушевский вроде бы принимает решение - и начало духовного странствия: мистическая сестра ведет адепта вперед.