Семкова Мария Петровна : другие произведения.

4. Зловещие магнетизеры

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Анализируются новеллы с очень сложной проблематикой - "Магнетизер" и "Зловещий гость" (фрагмент романа "Серапионовы братья"). О взаимоотношениях деструктивной Самости, Духа, Тени и Персоны; о создании символики Самости, имеющей структуру психотического Я; о природе Анимуса мужчины.

   Белую лилию с розой,
С алою розой мы сочетаем.
   Тайной пророческой грезой
Вечную истину мы обретаем.
   Вещее слово скажите!
Жемчуг свой в чашу бросайте скорее!
   Нашу голубку свяжите
Новыми кольцами древнего змея.
   Вольному сердцу не больно...
Ей ли бояться огня Прометея?
   Чистой голубке привольно
В пламенных кольцах могучего змея.
   Пойте про ярые грозы,
В ярой грозе мы покой обретаем...
   Белую лилию с розой,
С алою розою мы сочетаем
   В. Соловьев
  
   Стоит обратить внимание на новеллы - близнецы "Магнетизер" и "Зловещий гость". Поскольку "скелет" этих новелл идентичен, мы можем предположить, что сложная их проблематика была так важна для Гофманпа, что он был вынужден вернуться к какой-то важной неразрешенной проблеме.
   "Магнетизер" - одна из самых ранних его вещей, написанная в одно время со сказкой "Золотой горшок". "Зловещий гость" создан на пять лет позже, он более рационален и имеет счастливый конец.
   Обе новеллы - о природе магического воздействия, зависимости и опасностей духовного развития.

МАГНЕТИЗЕР

   "Пена на вине"
   Эта новелла начинается спором героев об истинности снов и мистических переживаний.
  
   "- Сон в голове -  что пена на вине,  - обронил старый барон, протянувши руку к сонетке, чтобы призвать старика Каспера, которому надлежало посветить ему  до  спальной,  ибо  час  был поздний,  холодный осенний ветер гулял по обветшалой летней зале, а  Мария,  плотно закутавшись шалью  и  полусомкнув веки, казалось,  не могла более противиться дремоте. - И все же, - он опять убрал руку и,  наклонясь вперед,  облокотился о колени,  - и все же мне еще помнятся иные удивительные сновиденья юности!
- Ах,  любезный батюшка,  -  вставил Оттмар,  -  всякий  сон  по-своему удивителен,  однако лишь те,  что возвещают некое особенное явление - говоря словами Шиллера,  "так ход событий важных предваряют их  призраки",  - как бы против воли толкают нас в таинственное сумрачное царство,  коему наш пристрастный взор доверяется с великою неохотой,  - лишь эти сны захватывают
нас с силою, воздействие которой мы отрицать не можем...
     
- Сон в голове - что пена на вине, - глухим голосом повторил барон.
- И  даже в этом девизе материалистов,  которые самое чудесное полагают совершенно   естественным,   естественное  же   - зачастую   безвкусным  и неправдоподобным, - отозвался Оттмар, - содержится меткая аллегория.
   - Что же глубокомысленного ты усматриваешь в  избитой старой поговорке? - зевнув, спросила Мария.
   Смеясь, Оттмар отвечал словами Просперо:
- "Приподними-ка длинные ресницы" и  благосклонно выслушай меня! Кроме шуток,  милая Мария,  если бы  тебя меньше клонило ко  сну, ты  бы и  сама, наверно,  догадалась,  что  коли  речь идет о столь замечательном явлении в человеческой жизни,  а  именно о сновиденье,  то  сравнить его можно лишь с самой  благородною пеной  из  сущих на  свете...  А  это,  несомненно,  пена кипящего,  шипучего,  игристого шампанского,  отведать коего не откажешься и ты,  хотя обычно,  как и  подобает девице, бессердечно пренебрегаешь всяким вином.  Взгляни, тысячи крохотных пузырьков, искрясь, поднимаются в бокале и
пеною вскипают поверху -  это духи,  что спешат освободиться от земных оков; вот так в пене живет и созидает высокое духовное начало,  которое,  избавясь от  бремени материального,  бодро взмахнув крылами,  в  далеком,  всем  нам обетованном  царстве небесном  радостно  соединяется с  родственной высокой
духовностию и  все  чудесные явления  в  их  глубочайшем смысле усваивает и осознает как самое что ни на есть знакомое.  Потому, верно, и сон может быть рожден пеною,  в  коей,  когда сон одолевает внешнюю нашу  жизнь,  весело и вольно резвятся наши жизненные духи,  и способен начать высокую, напряженную
жизнь,  в  которой все мы  не  просто угадываем,  но и  по-настоящему узнаем явления чуждого нам мира духов, более того, в ней мы парим над пространством и временем".
  
  
   Мнения сразу же становятся полярными. Барон, возможно, остерегает, не имея достаточной силы убеждения. Отцовская установка довольно слаба, несет в себе зависть к юности, и поэтому вместо четкого и строгого мнения получается двусмысленность. Аллегория пены может говорить о легкости и бесструктурной материальности - так же, как о бренности и никчемности того, что она символизирует. Речь же идет о снах - то есть об истинности или ложности психического опыта. Оттмар волен развернуть аллегорию в метафору, отвечающую его интересам: он, как и полагается романтику, говорит о разрыве или противостоянии с данной нам реальностью. Установка юной, сыновней, части психики опасна своим избеганием реальности. Пока непосредственной опасности не видно. Диалог старого и молодого продолжается.
  
   "- Чудится  мне,  -  перебил  его  старый  барон,  как  будто с трудом оторвавшись от воспоминания,  в  которое был погружен,  - что я  слышу речь твоего друга Альбана.  Вы знаете меня как непримиримого вашего противника; так вот, все, что ты теперь сказал, весьма ласкает ухо и, верно, приведет в восторг иные впечатлительные либо сентиментальные души, однако это ошибочно, хотя  бы  уже  в  силу  своей однобокости.  Сообразно тому,  что ты  здесь нафантазировал о связи с миром духов и бог знает с чем еще,  впору ожидать, что сновиденье непременно поднимает человека а  верх блаженства;  но все те грезы,  которые я  называю удивительными потому,  что волею случая они имели некое воздействие на мою жизнь,  -  случаем я именую стечение обстоятельств, по отдельности странных,  но объединившихся в целостное явление,  -  все те грезы,  говорю я, были неприятны, даже мучительны, я часто хворал из-за них, хотя и остерегался каких бы  то  ни  было размышлений по этому поводу,  ибо тогда еще не  вошло в  моду  гоняться за  всем, что мудрая природа укрыла подальше от нас.
   - Вы,  любезный батюшка,  -  отвечал Оттмар, - знаете, как я и мой друг Альбан  относимся  ко  всему  тому,   что  вы именуете случаем,  стечением обстоятельств и  прочая.  Что же до моды на размышления,  милый батюшка,  то сделайте одолжение,  не забывайте, что мода эта, будучи обусловлена природою человека, стара как мир..."
  
   Далее речь идет о модном тогда магнетизме, и из ни к чему не обязывающего обмена поэтическими образами возникает серьезная дискуссия. Что управляет человеческой душой? Отцовская часть психики отказалась от познания этой области и обесценила ее. Сыновний же аспект стремится к овладению этими механизмами и контролю над ними, компенсируя слабость отцовской установки. Оттмар ведет речь о могуществе сознательного Я. Барон же охвачен неким воспоминанием, от которого не может избавиться - и эта его зависимость, подвластность проясняет его отрицание сверхъестественного: он, как и Оттмар, пытается контролировать эти силы, иллюзорно как бы разрушая их, отнимая их силу. Но его странное настроение указывает на то, что он не может выйти из-под странного влияния. Вот рассказ старого барона.
  
   "- Не  могу  отрицать,  что именно сегодня,  девятого сентября, меня смущает одно воспоминание юных лет, от которого я  никак не избавлюсь,  и  коли я расскажу вам это происшествие, Оттмар найдет в нем доказательство тому, сколь враждебное воздействие имело на  меня сновиденье,  или подобие сновиденья,  совершенно особенным образом соединенное с реальностью... Вы знаете, что военное образование я получил в дворянском лицее в Б., - начал он. - Так вот,  был среди тамошних наставников один,  которого мне
вовек не  забыть;  при мысли о  нем и  теперь еще к  сердцу моему подступает цепенящий трепет,  если  не  сказать ужас. Нередко мне чудится,  будто  он вот-вот  призраком войдет в дверь..."  
  
   Мы видим образ в самых общих чертах, слитый в единое целое с вызванным им ригидным чувством ужаса. Видимо, здесь речь идет о некоем травмирующем воспоминании, которое не символизировалось до сих пор и осталось неизменным. Боязнь того, что этот образ вдруг материализуется - это свидетельство ретравматизации при одном лишь воспоминании о травмирующей ситуации, при попытке дать символу родиться.
  
   "- Его огромный рост особенно бросался в глаза из-за худобы тела, которое состояло, казалось, лишь только из мускулов и нервов;  в молодости он был, вероятно, красив, ибо и теперь большие черные глаза его горели огнем,  и выдержать этот взор было почти невозможно; годами он шагнул уже за пятьдесят,  но силою и проворством не уступал юношам;  все его  движения были  скоры и решительны.  В фехтованье на удар  и  укол он превосходил самых ловких, а самую норовистую лошадь так сдавливал шенкелями, что она только кряхтела.  Некогда он  был майором на  датской службе и, как говорили,  принужден был,  оставив полк, бежать, ибо заколол на дуэли своего генерала.  Иные утверждали,  что случилось это не на дуэли,  просто генерал оскорбил его  словом,  а  в  ответ майор тотчас обнажил клинок и,  не  давши генералу возможности защититься,  пронзил  его  шпагою. Коротко говоря,  он бежал из Дании к  нам и  в  чине майора был принят наставником в дворянский лицей  для  преподавания  старшим  воспитанникам  фортификации".  
  
   Так изображают злых колдунов - тут и непереносимый взгляд, и чужеземное происхождение, и буйный нрав, и вечная молодость, и всевозможные доблести этого персонажа. Этот образ пока не травмирует, но уже привлекает внимание. Его сопровождает шлейф сплетен - следовательно, этот майор уже стал удобным полем для проекций своих воспитанников и коллег. Такой воспитатель может вызывать интерес и оторопь, но пока еще не ужас.
  
   "- Чрезвычайно вспыльчивый,  он  мог  прийти в  ярость от  одного слова  и  даже  взгляда и лицеистов наказывал с изощренной жестокостью, и все же окружающие совершенно непонятным образом питали  к  нему  привязанность. Так,  однажды  суровое, вопреки всем  правилам  и  порядкам,  обращение  с  воспитанником привлекло внимание начальства,  и  велено было произвести дознание;  но  сам  же  этот воспитанник корил  во  всем  себя  и  так  горячо вступился за  майора,  что пришлось снять с оного все обвинения. Порою случались дни, когда он бывал на себя  не  похож. Обыкновенно  жесткий,  рыкливый  тон  его  низкого  голоса приобретал тогда несказанную звучность,  и  взор  его  становился бесконечно притягательным.  С добродушием и мягкостию смотрел он сквозь пальцы на любую мелкую неловкость, а если пожимал руку тому или другому из особенно в чем-то отличившихся,  то словно бы некой необоримой волшебной силой делал его своим крепостным, ибо прикажи он  этому  человеку умереть сей  же  час  страшною смертью, его повеление было бы исполнено".
  
   Видим, что постоянный жестокий фон душевного состояния майора как-то связан с тем, что в периоды великодушия к нему испытывают приливы преданности. Эти периоды непредсказуемы, и это создает еще более опасное впечатление и усиливает привязанности - вспомним, что выработанные условные рефлексы угасают особенно медленно, если их подкреплять лишь время от времени. Чем объясняется такая зависимость от майора, барон не понимает (видимо, автору важно подчеркнуть таинственное и неестественное происхождение этой привязанности). Из продолжения рассказа барона следует, что и сам майор был чем-то одержим. Эта "цепочка одержимостей" может оказаться важной для понимания такого персонажа, как майор.
  
   "- Однако после таких дней следовала обычно  ужасная буря,  от которой  всяк  поневоле  прятался  или спасался бегством.  Тогда майор  спозаранку облачался в  красный датский  мундир  и огромными шагами -  безразлично,  летом ли, зимою ли  -  день-деньской без устали расхаживал в большом саду,  примыкавшем к лицею.  Слышно было, как он ужасным голосом, бурно жестикулируя, что-то говорил по-датски... выхватывал шпагу...  казалось, перед ним был грозный противник... он встречал выпады... парировал удары...  наконец от метко рассчитанного удара противник падал,  а он, изрыгая жутчайшую брань и проклятия, словно бы топтал тело ногами. Затем он  с  невообразимой быстротою бегом мчался по  аллеям,  взбирался на  самые высокие деревья и там  разражался издевательским хохотом, так  что у  нас, слышавших этот хохот даже в  комнатах, кровь стыла в жилах. Обыкновенно он бесновался таким манером целые сутки,  и  было замечено,  что  сей пароксизм непременно обуревал его всякое равноденствие. Наутро он  как будто бы и  не подозревал о том, что с ним происходило,  только был упрямее,  вспыльчивее, жестче, нежели всегда,  пока сызнова не впадал во благостное настроение".
  
   Майор выглядит одержимым и находится в измененном состоянии сознания. Возможно, он переживает флэш-беки - навязчивые и неконтролируемые вспышки воспоминания о пережитой травме. На уровне же сказочного простонародного сознания он выглядит как оборотень, который выходит на охоту именно в полнолуние. Образ майора снижается еще больше, приобретает почти животную составляющую. Он не совсем человек, но отнюдь не зверь, и напрашивается мысль о том, что он может иметь какое-то отношение к демонам.
  
   "- Не знаю,  откуда шла диковинная, фантастическая молва, которая распространилась о  нем среди  лицейских слуг  и даже  в городе среди простого люда. Так, судачили, что он-де умеет заклинать огонь и исцелять недуги наложением рук и просто  взглядом,  и помнится,  однажды он  палкою прогнал людей,  которые упрашивали его  излечить их  таким способом.  Старый инвалид,  приставленный ходить за мною, в открытую заявлял:  народ,  мол,  знает,  что с господином майором дело нечисто,  что много лет назад во время морской бури явился ему князь тьмы и  посулил спасенье от смертельной опасности и сверхъестественную власть над чудесным, а он согласился и тем предал себя злому духу; теперь же ему часто приходится вступать в жестокие схватки с сатаною, которого видят в саду то в образе черной собаки,  то иного какого-нибудь безобразного зверя, но  рано или  поздно майора наверняка ждет страшная гибель".  
  
   Итак, колдун и оборотень. Это объяснение неправдоподобно и, наверное, своей проработанностью и нарочитой нелепостью тревожит маленького барона. Выросши, он будет точно так же обращаться с непонятным и потенциально опасным: сначала доводить до абсурда и утверждать, что это невозможно, что так не бывает в нашем разумном мире, а потом продолжать трепетать перед неведомым ужасом. Барон - олицетворение коллективных, "отцовских", сознательных установок, которые настаивают на лживости сказочных и фольклорных объяснений - и все же дают сказкам быть: ведь признавая сказочное лживым и глупым, можно утверждать, что и то зерно истины, породившее сказку, обросшее фантастическими образами, не существует. Стало быть, нет и причин для тревоги. Обратим внимание, что майор все же не вписывается в рамки привычного сказочного колдуна или оборотня, он вроде бы является и тем, и другим, но тогда почему же он тогда еще и майор? Теперь отвлечемся от символических значений старого барона и майора и вернемся к психологическому состоянию барона в детстве. Ученики военной школы и сам барон как бы против воли привязываются к такому страшному учителю. За этим стоит сильная потребность в родительской поддержке - тепле матери, создающей основу психики ребенка, и власти отца, задающей должные границы. Возможность проекции этих содержаний на наставника усилена тем более, что майор благодаря своей непредсказуемости запускает страх потери его расположения. Формируется напряженная тревожно-амбивалентная привязанность (списать характеристику)
  
   "- Как ни  пошлы и скудоумны представлялись мне эти россказни,  я все  же  не  мог  сдержать известной внутренней дрожи,  и, несмотря на то, что я  верной привязанностью отвечал на совершенно особенную благосклонность,  каковою майор отличал меня среди всех других,  мое чувство к  этому странному человеку приправлено было чем-то непостижным,  и это непостижное всечасно преследовало меня и казалось совершенно необъяснимым.  Будто некое высшее существо понуждало меня хранить верность  этому  человеку,  будто прекращенье моей любви  несло  с  собою мгновенную  гибель.   Если   его общество и доставляло мне известное удовольствие, то безотчетный страх, чувство властного принуждения опять-таки заставляли меня  неестественно напрягаться,  впадать в состояние душевного трепета. Если я  долго сидел у него, если он  обходился со  мною особенно благожелательно и, по обыкновению вперив в  меня пристальный взор и  крепко держа  мою  руку  в своей, рассказывал всякие диковинные истории,  то  это странное расположение моего духа способно было  иной  раз  довести меня до
полного упадка сил.  Я  чувствовал себя больным и  до предела усталым..." 
  
   Тревога. Поведение майора становится причиной и сильной тревоги мальчика, и ощущения того, что только он один может от этой тревоги избавить. Мальчик настолько озабочен сохранением более или менее надежных отношений и реакциями на странности наставника, что его психика потеряла способность творить новые символы или пользоваться старыми. Сущность майора для ребенка принципиально непостижима. Условием выживания детской психики, ее границей, отсекающей всю прочую действительность, и внешнюю, и внутреннюю, становится образ зловещего наставника и отношения с ним.
   Символом чего является майор для юного барона? Вспомним представления Д. Калшеда об архаической (теневой) Самости. По его воззрениям, теневая Самость, дабы препятствовать дальнейшему разрушению рано травмированной детской психики, окружает Я очень жесткими границами. Любые попытки развития такая Самость понимает как травму и препятствует им. Как? Поскольку для такой души наиболее реален опыт травмы, то теневая Самость предупреждающе травмирует психику, пугает, не давая ей развиваться. Рост напряжения, дискомфорт и усталость свидетельствуют о том, что в психике мальчика имеет место серьезное сопротивление. Чему же сопротивляется его Я? Возможно, пониманию того, кто есть майор и на чем держится его сила. Это понимание столь опасно, что мальчик, а в будущем взрослый барон, отказывается понимать все, что имеет отношение к психическому опыту, отделываясь на первый взгляд мудрыми, но банальными и неэффективными в качестве символов аллегориями.
  
   "- Не стану задерживаться на всех диковинных происшествиях, что случались у меня с моим другом и повелителем, когда он даже участвовал в моих ребяческих играх и  усердно пособлял мне строить неприступную крепость,  которую я заложил в саду  по  самым строгим канонам фортификационного искусства,  -  перейду к главному..."
  
   Одинокий мальчик очень уязвим, а страшный наставник может гарантировать защиту. Закономерно, что майор помогает ему в строительстве именно крепости - в создании очень жестких и непроницаемых границ его психики. Это хранилище, изолирующее от мира и препятствующее развитию, потенциально смертоносное. Барон не готов отказаться от столь надежной защиты, даже если б он понимал ее цену.
   Но подавленное понимание прорывается в его сновидении.
  
   "- Было это,  я точно помню, в ночь с восьмого на девятое сентября 17** года,  мне снилось,  да так живо,  будто наяву, что майор тихо отворяет мою дверь, медленно подходит к кровати и,  не сводя с меня ужасного взгляда своих впалых черных глаз,  кладет руку мне на лоб,  на глаза,  а я все равно вижу его перед собою... Я ахнул от смятения и ужаса, и тут он глухим голосом произнес: "Бедный сын человеческий,  признай же  своего господина! Зачем бьешься ты в рабских своих оковах, тщетно стремясь вырваться на волю? Я твой бог,  провидящий душу твою,  и все, что ты когда-либо в ней таил или желаешь утаить, открыто мне как на  ладони.  Но  дабы ты, жалкий червь, не смел усомниться в моей  власти над  тобою, я  зримо для тебя проникну теперь в сокровенную  кузницу  твоих мыслей".  Внезапно  я  увидал  у него в  руке раскаленное острие,  которое он  вонзил мне в мозг.  Из груди моей исторгся мучительный вопль ужаса,  и я проснулся в холодном поту,  на грани обморока. Наконец  я опамятовался,  но комнату наполнял тяжелый душный воздух, мне чудился голос майора, несколько раз, словно из дальнего далека, окликнувший меня по имени".  
  
   Характер сновидения (как будто наяву) не проясняет сути отношений барона и его наставника, напротив, запутывает его. Мы можем предположить и действительное сновидение, и транс, наведенный майором. Не в интересах Гофмана было бы здесь говорить однозначно, он явно подыгрывает своему зловещему герою. Мальчик видит во сне или переживает наведение гипнотического (на языке того времени магнетического) транса.
   Способность видеть как наяву компенсирует сознательную слепоту сновидца.
   Эта возможность напоминает озарение божественным светом в некоторых духовных практиках, когда посвященный прорывается в духовное измерение Вселенной и становится способным видеть невидимое. Но ничего божественного барон не видит. Ему лишь являются намерения его наставника.
   Неспособность оторвать взгляд от чего-то жуткого свидетельствует о том, что именно в этот момент психика ребенка, предварительно подготовленная двусмысленными отношениями, и была травмирована. Сон запоздал, и вместо исцеления и прояснения окончательно травмировал психику. И еще: поскольку барон ранее отказался от понимания своих психических процессов, сон показывает, кому теперь должно принадлежать это отчужденное понимание.
   Сон не был завершен, так как сновидец проснулся. Согласно юнгианским воззрениям, это не совсем хорошо, так как символическая картина творящегося в психике не успеет сложиться. По мнению же Уилфрида Биона, сон закончен - так как мальчик понял, что именно он испытывает в отношениях со своим наставником - ужас.
  
   "- Я   счел это последствием кошмарного сна,  вскочил с постели, отворил окна, чтобы впустить в душную комнату свежего воздуху. И какой ужас охватил меня,  когда  в  лунной  ночи  я  увидел майора в датском мундире, совершенно как  давеча во  сне...  по главной аллее он шагал к  решетчатым воротам, ведущим из сада в поле, вот он распахнул створки, а в следующий миг захлопнул их за собою - от удара запор лязгнул и задребезжал, и громкий этот звук гулко разнесся в ночной тишине.  "Что это было, что понадобилось майору среди ночи в поле?" -  подумал я в неописуемом страхе и беспокойстве".  
  
   Опасность майора осознана, цена защищенности названа. Только понимание этого явно недостаточно, так как отношения с наставником существуют в объективной реальности. Но можно ли участвовать в них дальше, если мальчик-барон становится объектом? Можно ли их порвать, если майор обрел тотальную власть над ним. Нельзя ни того, ни другого, что бы он ни сделал, это грозит барону психологическим уничтожением. Сон не принес ни облегчения, ни разрешения этого кризиса. Напротив, получилось так, что реальность сновидения и явь спутались, майор появился и во плоти. Это грозный признак, указывающий на возможность развития психоза.
   Обратимся теперь к наследию У. Биона. Согласно его взглядам, травмированная психика располагает полученными из внутренней и внешней реальности (Бион эти области реальности принципиально не отграничивает) чувственными переживаниями - ?-элементами, которые воспринимаются как вещь-в-себе и не поддаются пониманию. Понимающая функция психики (?-функция) обрабатывает их, превращая в более целостные части опыта, которые можно символизировать и удалить в бессознательное или сделать воспоминаниями - ?-элементами. Так образуется гибкий контактный барьер сознания и бессознательного. Когда ?-функция не развита, человек не знает, что именно он испытывает, и как ему следует поступить. Контактный барьер разрушается, и вместо него образуется жесткий ?-экран. Этот экран сформирован с помощью так называемых странных объектов, которые, в отличие от ?-элементов, не имеют связи с личностью. Разрушая связь переживаний с личностью, психика отчуждает их. Но куда деваться переживаниям? Они в личности встраиваются в более или менее подходящие символы и знаки либо проецируются на значимых других, либо навязываются поведению этих других в процессе проективной идентификации Их все возрастающая чуждость и вызывает тот ужас, что сопровождает развитие психотического переживания. Психика сдается, отказываясь понимать происходящее, и обрекает себя быть игрушкой этих странных объектов. Таким странным объектом становится для юного барона его наставник-майор. Получается, сон отразил разрушение контактного барьера в психике мальчика.
  
   "- Точно гонимый неодолимою силой,  я  быстро оделся и разбудил добряка инспектора, набожного старика семидесяти лет, единственного,  кого  майор даже в  самых страшных пароксизмах избегал и  щадил;  ему-то я  и  поведал свой сон и  что произошло  затем.   Старик  насторожился  и сказал: "Я тоже  слыхал,  как захлопнулись ворота,  но решил,  что мне почудилось; нет, не иначе с майором приключилось что-то особенное, а потому не грех и заглянуть в его комнаты".
  
   Мальчик находит поддерживающую его и достаточно сильную отцовскую фигуру. С ее помощью у него есть шанс понять, кто такой майор.
  
   "Звонок  разбудил  питомцев  и  наставников,   и  мы  со свечами, будто  в торжественной процессии, направились по длинному коридору к комнатам майора. Дверь была  заперта, и  бесплодные попытки открыть ее  универсальным ключом убедили нас, что внутри заперто на задвижку. И парадная дверь, через которую майор должен был пройти в  сад, тоже, как и  вечером,  была на замке и  на
засове.  Все  оклики и  зовы остались без  ответа,  и  в конце концов дверь спальной взломали -  там мертвый,  с неподвижным страшным взором, с кровавою пеной у рта, стиснув в оцепенелой руке шпагу, лежал на полу майор!.. Попытки вернуть его к жизни не дали результата".
  
   Майор погиб. Он не оставил герою шанса на понимание, и тот остался в подвешенном состоянии. Может быть, если смотреть на дело магически, этот образ отмер за ненадобностью, когда появилась адекватная отцовская фигура, и герой воспрепятствовал собственной одержимости. Образ майора не трансформирован, а временно забыт, чтоб воплотиться в более или менее подходящих обстоятельствах.
   Какова же все-таки природа образа майора. Это химерный образ, имеющий и черты Теневой Самости, и отцовского имаго. Таким он является, потому что мальчик-барон находится на той возрастной стадии, где необходима интеграция образа отца и идентификация с ним. Барон следует задачам своего возраста, найдя отцовскую фигуру в лице инспектора. Однако это не дифференцированная отцовская фигура, и интеграция не удается.
   Важно знать, каковы потребности обоих участников отношений. Мальчик хочет тепла и поддержки. В ответ ему майор лишь создает видимость таковых. Что же беспокоит самого майора, мы не знаем. Мы видим, что на реального майора влияет совершенное им убийство. Судя по сну мальчика, тот внутренний объект, что принял облик майора, нуждался во власти над духом, в переходе с человеческого уровня на божественный. Каким-то образом попытка загипнотизировать ребенка сделала майора крайне уязвимым и привела к его гибели.
   Однако история барона создала пространство для появления нового героя, Альбана.
  
   Далее герои "Магнетизера" продолжают беседу о сновидениях и приводят почти фрейдистские примеры собственных сновидений. Пьют прекрасный пунш, приготовленный Марией, но разговор упрямо сворачивает к теме магнетизма и как-то имеющего отношение к магнетизму Альбана, их гостя. Оттмар рассказывает важный случай из практики этого персонажа. Оттмар хотел бы доказать реальность и действенность магнетизма, но он пробалтывается по неведению и некоторых подробностях, весьма двусмысленно характеризующих Альбана.
   "- Мой  Альбан свел в  университете,  в  Й.,  знакомство с  юношей, чья приятная наружность с  первого взгляда располагала к нему каждого,  и потому все встречали его доверием и благосклонностию. Оба они изучали фармацию,  и то обстоятельство,  что живейшее рвение к  науке всегда приводило их первыми на утренние занятия и они подсаживались друг к другу, вскоре сблизило их, и, поскольку Теобальд (так Альбан называл своего друга) всей душою,  всем своим верным  сердцем  тянулся  к  нему, между  ними  возникла теснейшая дружба. Теобальд  все  более обнаруживал  весьма  нежный,  почти женственно-мягкий характер и  идиллическую мечтательность, каковая в нынешнее время,  которое шагает  вперед  словно  грозный исполин,   не замечая,  что  попирают  его грохочущие стопы, выглядела столь мелкой,  столь слащавой,  что большинство смеялись над  ним".  
  
   Главным героем этой истории стал юноша, чье возмужание было весьма проблематичным - это человек, с годами становящийся все более женственным и мягким. Ему оказался нужен более уверенный и мужественный Альбан. Для чего? Мы можем предположить, что юноша Теобальд до сих пор не смог сформировать свое социальное лицо, соответствующее тогдашним нормативам мужественности (пусть и более мягким, чем современные). Тогда Альбан может быть выражением его идеального Я и иметь отношение к проблеме Персоны - того образа духовно богатого и сильного мужчины, созданного тогдашними представлениями, которому Альбан не только соответствует, но и в чем-то превышает его. Другими словами, Теобальд не соответствует общепринятому тогда канону мужественности, не может и без оговорок следовать к зрелости своим, более изысканным путем, а Альбан может служить ему образцом подходящего для него развития.
   "Один лишь  Альбан,  щадя  нежную душу своего друга,  не
чурался следовать за  ним в  его крохотные причудливые цветники, хотя и  не уставал вновь и  вновь возвращать его в  суровые бури реальной жизни и таким образом раздувать в яркое  пламя  каждую искру силы  и  мужества,  которая, возможно,  еще тлела в его сердце. Альбан усматривал в этом свою обязанность перед  другом, тем  более  что полагал  университетские годы  единственным
временем,  которое позволит пробудить и  укрепить в Теобальде силу отважного сопротивления,  столь необходимую человеку в  наши дни, когда беда приходит нежданно,  как гром  среди ясного неба".  
  
   Альбан становится посредником между капризным внутренним миром Теобальда и суровой реальностью. Благодаря его помощи, обе сферы опыта становятся более понятными и безопасными для Теобальда, ведь проблема его состояла в том, как согласовать внутреннее и внешнее. Эту функцию согласования Альбан берет на себя. Пока он выступает в роли духовного наставника. Если он готов устраниться, когда Теобальд достаточно созреет, то в этом нет еще ничего опасного.
   Можно предположить, что человеческая психика, независимо от пола, имеет возможность развивать содержания и Анимы, и Анимуса. По мнению Хиллмена, Анима/Анимус - это компенсация чрезмерно развитой Персоны. Например, чрезмерно маскулинный мужчина, разыгрывая роль мачо, идентифицируется с Персоной (этой его ролью суперсамца), и тогда его женственность дает о себе знать в содержаниях на первый взгляд чуждой ему Анимы и требует интеграции. Теобальдова Персона лишена признаков пола, инфантильна, и поэтому до того, как возникнет проблема отношений с Анимой, ему необходимо интегрировать собственную мужественность. Поскольку Теобальд не приемлет грубой реальности, принять мужскую агрессию и сексуальность будет для него большой проблемой, он сбегает от этого в мирок мистического воображения. Он согласнее принять маскулинность в виде духовности и власти, а еще лучше духовной власти. Он "бежит по лестнице, перепрыгивая ступени", стремясь к высшему и избегая низшего. И Альбан, обладающий способностью покорять сердца, становится удачным полем для проекций. Подавая Теобальду пример того, как можно согласовать земные дела с проблемами духа, он становится для юноши образом его Анимуса - того, кто имеет отношение к духу, к творчеству в пределах этого мира. Отважное сопротивление, которого ждет Альбан от Теобальда, имеет отношение к тому, как отвергать навязанные социумом и чуждые личности цели. Это самое начало духовного развития.
  
   "Ведь жизненный план Теобальда был целиком скроен в соответствии с его простым образом мыслей,  принимающим в расчет  лишь  ближайшее окружение.  По  завершении образования,  получивши степень доктора, он намеревался возвратиться в родной город, жениться там на дочери опекуна  (он  был  сирота),   с  которой  вместе  рос, и, обладая значительным состоянием и  не  ища  практики, жить в свое удовольствие и заниматься наукою.  Вошедший тогда в моду животный магнетизм возбудил в нем горячий интерес, он тщательно изучал под руководительством Альбана все, что об этом написано,  и накапливал собственный опыт,  но вскоре, отвергнув всякий физический медиум  как  противный глубокой  идее  чисто психически действующих  сил природы,   обратился   к   так называемому  Барбаренову магнетизму, сиречь к более давней школе спиритуализма".
    
  
   Чего хочет Теобальд? Он не дорос пока до проблематики отношений с духом. Его мышление слабо, и хочет он вещей банальных - мы и не знаем, сам ли он их хочет, или этого хочет от него кто-то другой. Из этого от рывка ясно, что Теобальд решает проблемы, связанные с Персоной. То, чего он ждет от своего будущего - это одна половина Персоны, созданная, естественно, не им. Он не пытается изменить свою картинку будущего. Другая сторона Персоны, никак не связанная с первой, бытовой, имеет отношение к моде на спиритуализм. "Занятия наукой", о которых подумывает молодой человек, столь неконкретны, что не смогут связать эти мало соответствующие друг другу его стремления. То чего он хочет - это вялая пассивная реакция: раздать всем сестрам по серьгам, чтоб его оставили в покое и позволили и дальше играть образами фантазии, никак не воплощая их.
   Это никак не соответствует и возвышенным намерениям Альбана. Теобальд не противоречит ему, и у нас может возникнуть подозрение, что Альбану нужно не развитие этого недоросля, а его пассивность, всеядность и покорность. Чего хочет Альбан?
  
   "- Альбан душою и телом предался месмеризму еще в ту пору, когда учение о  животном магнетизме только-только  начало распространяться,  и  отстаивал даже  возбужденье насильственных кризисов,   которые  наполняли  Теобальда брезгливостью. Разногласия в  этом  вопросе  сделались у друзей  предметом многих и  многих споров,  и  случилось так,  что Альбан,  который не  мог не признать иных выводов Теобальда и которого невольно увлекли наивные мечтания друга  о  чисто  психическом воздействии, тоже склонился  к  психическому магнетизму и в итоге отдал полное предпочтение новейшей школе,  каковая, под названьем Пюисегюровой, соединяет оба эти течения, тогда как Теобальд, обычно с  легкостию воспринимавший чужие взгляды,  ни  на  йоту не отошел от своей системы,  более того,  упорно отвергал всякий физический медиум.  Свой досуг -  а стало быть, свою жизнь - он желал целиком употребить на то, чтобы возможно дальше  проникнуть в загадочные глубины психических воздействий и, все сосредоточенней устремляя на  это  свой  дух,  храня чистоту от  всего противного своей натуре,  стать достойным учеником природы. В этом отношении
его  созерцательной жизни надлежало явить собою род жреческого служенья,  и, приобщаясь все более возвышенным таинствам, он должен был наконец вступить в святая  святых огромного храма Изиды.  Альбан,  который  возлагал большие надежды на благочестивый нрав юноши, укреплял его в этом намерении, и, когда Теобальд достиг  наконец  своей  цели и  возвратился на  родину, Альбан  в напутствие сказал, что  ему  должно  сохранить верность начатому делу..."  
  
   Альбану нужен медиум, человек, чей самоконтроль слаб, а граница сознания и бессознательного проницаема. Сам Альбан из-за мощного и властного мышления и более жестких границ Я вряд ли на это способен. Альбану нужны врата в царство фантазий, становящихся реальностью, и этими вратами должен стать Теобальд.
   Сам Теобальд, кажется, хочет избежать кризиса его возраста, связанного с разрешением проблемы Анимы и отношениями с реальными женщинами. Юноша мечтает о культе Изиды, он сразу, без проживания капризов женской эмоциональности и сексуальности, хочет получить божественную сестру-возлюбленную. Он не видит того, что в легенде об Осирисе и Изиде говорится ясно - Осирис был оскоплен и расчленен. Психические аналоги оскопления и расчленения - психоз и зависимость - грозят ему, ибо он не способен совладать с бессознательными силами своей психики, он избегает их, прячась в возвышенные фантазии. Так он станет не братом-возлюбленным, а сыном-любовником типа растерзанного и подвешенного на дерево Адониса. Альбан же становится той силой, что поддерживает ученика в этом стремлении. Он остается за кадром и берет на себя функцию целеполагания. Теобальд не замечает, что теперь в его отношениях с Альбаном преобладает не благородное сопротивление реальности, а игнорирование ее. Альбан позволяет совершить эту подмену, она выгодна для него. Идет ли речь о Персоне (положении адепта и жреца) или об истинном духовном развитии? Мы пока не знаем, Гофман не проясняет этого.
  
   "В скором  времени  Альбан  получил  от   друга письмо, бессвязность  коего свидетельствовала об охватившем его отчаянии и даже внутреннем разладе.  Все счастие его жизни,  писал Теобальд, рассыпалось прахом;  он  должен идти на войну,  ибо туда из тихих родных краев устремилась душою его ненаглядная,  и лишь смерть избавит его от горя, коим он терзается".  
  
   И реальность не преминула вмешаться. Теобальд готов погибнуть, так как он очень зависим, и сейчас стержнем его психической жизни стало сильное чувство его невесты.
  
   "Альбан забыл и  сон и покой;  он сей же час отправился к  другу и после нескольких тщетных попыток сумел мало-мальски успокоить несчастного..."
  
   Альбан тоже потерял внутреннюю независимость. Он теперь существует как наставник, как воплощенная проекция Анимуса и Персоны Теобальда, он идентифтицирован с ними. Отказ от этой грандиозной идентификации может уничтожить его. Похоже, Альбан не осознает своей уязвимости, хотя его тревога очень сильна.
  
   "Когда здесь проходили чужеземные войска  -  так рассказывала маменька Теобальдовой возлюбленной,  -  в доме квартировал итальянский офицер,  который с  первого взгляда пылко влюбился в девушку;  с горячностию, свойственной его народу,  он взял ее в осаду и, во всеоружии достоинств,  прельстительных для женского сердца,  в считанные дни разбудил в ней такое чувство, что бедный Теобальд был совершенно забыт и она
жила одним этим итальянцем.  Теперь он уехал в действующую армию, и  с той поры бедную девушку всечасно преследует образ любимого: вот  он  обливается кровью в страшных баталиях,  вот,  поверженный наземь,  умирая,  зовет ее по имени,  -  в  конце концов она впала в  настоящее помрачение рассудка и  не узнала злосчастного Теобальда, когда  он  воротился с  надеждою заключить в
объятья радостную невесту.  
   Едва лишь удалось воскресить Теобальда к  жизни, как Альбан тотчас открыл другу надежное средство, которое он измыслил, чтобы вернуть ему  любимую;  Теобальду совет Альбана  показался столь  созвучен сокровеннейшим его чаяниям, что он ни на миг не усомнился в блестящем успехе и с верою исполнил все, что его друг полагал необходимым... Я знаю, Биккерт, - прервал себя Оттмар, - что ты хочешь теперь сказать, я чувствую твои муки, меня забавляет комическое отчаяние, с каким ты берешь стакан пунша, который так любезно  подносит тебе  Мария.  Но прошу  тебя,  молчи,  самое лучшее замечание - твоя кисло-сладкая усмешка, она куда лучше всякого слова, всякой поговорки, какую ты только можешь придумать, чтобы все мне испортить. Однако же то,  что я  вам сообщу,  так прекрасно и  так благотворно,  что ты и  сам непременно ощутишь душевнейшее участие.  Итак,  слушай внимательно, ну а вы, милый батюшка, тоже согласитесь, что я вполне держу свое слово. Барон ограничился тихим "гм-гм", Мария же ясным взором смотрела Оттмару в глаза,  грациозно подперев рукою головку,  так что белокурые локоны пышной волной упали на плечо
       - Если дни девушки, - возобновил Оттмар свой рассказ, - были мучительныи  ужасны,  то  ночи  ее  были  просто пагубны. Ужасные картины,  которые преследовали ее  днем, ночами  являлись  с умноженною яркостию.  Отчаянным голосом звала  она  любимого по имени  и  с  глухими вздохами как  будто бы испускала  дух  подле его окровавленного  тела.  Теперь  по  ночам,  когда кошмарные сны  пугали  бедную  девушку,  маменька  приводила к  ее постели Теобальда.  Он  садился рядом и,  всею силою воли сосредоточивая на ней свою мысль, твердым взором смотрел на нее. После нескольких таких сеансов тяжесть ее грез, казалось бы, ослабела, ибо если прежде она надрывно выкрикивала имя офицера,  то  теперь голос ее уже не  был столь душераздирающ,  а  глубокие вздохи  освобождали стесненную грудь...  Тогда  Теобальд положил  свою  руку
поверх  ее  и  тихо,  очень  тихо  назвал свое  имя. Результат не замедлил сказаться.  Теперь имя  офицера слетало с  ее  уст отрывисто,  она как бы  с натугою припоминала каждый его слог,  каждую букву,  словно что-то инородное вторгалось в череду ее видений... В скором времени она уже вовсе не говорила
вслух,  только движенье губ показывало, что она хотела говорить, о какое-то внешнее воздействие препятствовало ей.  Так длилось тоже несколько ночей;  и вот Теобальд, крепко держа ее руку в своей, начал тихим голосом произносить отрывистые фразы.  Он возвращал ее в раннее детство.  То он бегал с Августою
(только сейчас  мне  вспомнилось имя  девушки) в  большом дядюшкином саду  и срывал для  нее с  самых высоких деревьев чудеснейшие вишни,  ибо он  всегда умел сокрыть самое лучшее от взоров других детей и преподнесть подружке.  То он одолевал дядюшку просьбами,  пока тот не дал ему красивую дорогую книгу с картинками, изображающими костюмы чужих народов.  Устроившись на коленях в кресле  и облокотясь  о  стол,  дети  рассматривали книгу.  Каждый рисунок представлял мужчину и женщину в их родном краю, и всегда это были Теобальд и Августа. В этаких чужих краях, необыкновенно одетые, желали они наедине друг с другом забавляться прекрасными цветами и травами... Как же удивилась мать, когда однажды ночью  Августа заговорила и совершенно вошла в импровизации Теобальда.  Она  тоже была семилетнею девочкой,  и оба  они  играли в  свои детские игры.  Августа вспоминала даже наиболее яркие  события детских лет. Она  всегда  была  очень своенравна и нередко форменным образом бунтовала против старшей сестры, которая,  кстати сказать,  имела поистине зловредный характер,  незаслуженно мучила ее, и эти бунты становились, бывало, причиною трагикомических происшествий. Однажды зимним вечером дети сидели втроем, и старшая сестра - она была в  как нельзя более дурном настроении -  изводила маленькую  Августу  своим упрямством,  так  что  та  плакала  от злости  и негодования.  Теобальд,  как всегда,  рисовал всякие разные фигуры,  а затем давал им подробное истолкование; чтобы лучше видеть, он хотел снять со свечи нагар,  но ненароком ее потушил;  Августа,  не долго думая, воспользовалась случаем и  в отместку за  причиненные обиды  влепила старшей сестре звонкую пощечину.  Девчонка с громким плачем бросилась к отцу,  дядюшке Теобальда, и нажаловалась,  что-де Теобальд погасил свет, а потом стукнул ее. Дядюшка сей же  час прибежал и  стал пенять Теобальду за его скверный поступок,  мальчик же, хорошо зная, кто виноват, даже и не пытался отпираться. У Августы сердце разрывалось, когда она услыхала, как ее Теобальда обвиняют в том, что он-де, желая свалить все на нее, сперва погасил свечу, а потом ударил; но чем горше она плакала,  тем участливее дядюшка утешал ее,  что, мол, виновник найден и все  хитрости  злодея  Теобальда пропали втуне. Но  когда дядюшка  вынес племяннику приговор, назначивши суровое наказание, сердце  у  Августы  не выдержало муки, она повинилась, призналась во всем, да только дядюшка увидел в   этом добровольном признании всего-навсего  пылкую  любовь  девочки  к мальчику,  и стойкость Теобальда,  который,  словно  истинный  герой, был счастлив пострадать за  Августу,  как раз и  дала ему повод жестоко наказать упрямца.   Горе  Августы  было беспредельно,   всю  ее своенравность,  всю властность как ветром сдуло,  отныне мягкий Теобальд стал ее повелителем, и она с охотою подчинялась ему;  ее игрушками,  ее самыми красивыми куклами он мог распоряжаться как заблагорассудится,  и  если прежде он,  только чтобы остаться с  нею рядом,  принужден был покорно собирать листья и цветы для ее кухоньки,  то  теперь она безропотно следовала за ним в  заросли на отважном деревянном скакуне. Теперь Августа всей душою привязалась к  нему,  и точно так  же перенесенная ради нее несправедливость словно бы  разожгла симпатию Теобальда в пламенную любовь. Дядюшка замечал все,  но лишь  спустя годы, когда он, к своему удивлению, узнал истинную подоплеку того происшествия, он перестал  сомневаться  в глубокой искренности обоюдной  любви,   которую выказывали дети, и от души одобрил сердечный союз,  каковой они  пожелали заключить на  всю свою жизнь.  Вот  это  самое трагикомическое происшествие должно было и  теперь вновь соединить нашу пару...  Августа начала рассказ о нем  с того  мгновения,  когда  в  комнату вбежал разгневанный дядюшка,  и Теобальд не  преминул надлежащим образом войти в  свою  роль.  До  сих  пор Августа бывала днем молчалива и  замкнута,  однако утром после той  ночи она неожиданно сообщила матери,  что с недавнего времени ей живо снится Теобальд - так отчего же он не едет, даже не пишет. Тоска томила девушку се сильнее, и Теобальд не замедлил явиться перед Августою, словно вот только что приехал из путешествия,  ведь с той страшной минуты, когда Августа не узнала его, он старательно избегал показываться ей  на глаза.  Августа встретила его бурным восторгом нежнейшей любви. Вскоре за тем она, заливаясь слезами, призналась, что  виновата перед ним,  что чужой человек странным образом сумел отвратить ее от него и  она,  будто в  плену у неведомой силы,  стала сама на себя не похожа,  но благодетельное появление  Теобальда  в  живых  грезах прогнало враждебных духов, которые околдовали ее; более того, она должна признаться, что сейчас даже наружность пришельца изгладилась у нее из памяти, один лишь Теобальд живет  в   ее  сердце.   Альбан  и   Теобальд оба преисполнились уверенностью,   что  Августу  поистине обуревало  безумие,  но  теперь  оно совершенно покинуло ее, и ничто уже не препятствовало соединению двух..."
   История не была завершена: Мария разволновалась и лишилась чувств. Отвлечемся пока от течения новеллы и вернемся к завершению рассказа Оттмара.
   Весь этот фрагмент касается одержимости. Подобна психической зависимости любовь девушки к итальянцу. Иностранец, да еще южный и пылкий - удобная фигура для проекции содержаний Анимуса. Он не особенно интеллектуален (военный) и поэтому имеет самое прямое отношение к сексу. Страдания Августы свидетельствуют не о зрелой любви, а об одержимости Анимусом, имеют оттенок насильственности. Получается, что Теобальд сделал доброе дело, вырвав ее из плена этой зависимости?
   Действия Теобальда, возвратившие ее любовь - это тоже подтасовка, имеющая самое прямое отношение к любовной зависимости. Воспоминания детства способствуют не перерождению инфантильной привязанности знакомых с детства жениха и невесты - они заставляют ее психику регрессировать на менее зрелый, детский, уровень, к отношениям не супругов, а сестры и братца, и уводят ее от решения проблем, связанных со становлением женской сексуальности и супружеской любви. Сам Теобальд избежал противостояния с противником-итальянцем и тоже не поднялся выше уровня детской дружбы-любви.
   А что же Альбан, как изменились его действия? Он обрел еще большую власть над личностью Теобальда и даже, косвенно, овладел его невестой, сделал ей новую зависимость руками ее жениха. Если прежде он был лишь наставником в сфере духа, то теперь он выступил как сказочный Мудрый Старец, дающий полезный совет. Мудрый Старец - тот образ, который воплощает дух или даже Самость. Здесь Альбан предложил решение - а это функция духа, ведущего героя к новому этапу развития. Фактически он думает за Теобальда, принимает за него решение и дает в руки готовый способ исполнения этого решения. Он организует для Теобальда инфантильный вариант сакрального брака и позволяет обрести контроль над самой любовью. Сакральный брак - это объединение противоположностей маскулинного и феминного, человеческого и божественного. Это символика Самости. Если так, то тогда Альбан, срежиссировавший эту любовную историю, становится над Самостью - той частью Эго, которая узурпирует функции Самости. Границы между личностями Теобальда и Альбана к этому времени отсутствуют - Альбан стал героической, надчеловеческой моделью Я, волей и интеллектом; Теобальду же остались память чувства - примитивные, сентиментальные, затопляющие его психику - материал для творчества магнетизера. Кстати, Альбан позволил Теобальду реализовать и ту часть его Персоны, что имела отношение к обыденности - стать женихом давно предназначенной ему невесты. Реализация же жреческой части его Персоны осталась в сфере иллюзий - ведь по-настоящему управлял покорением невестиной любви не Теобальд, а Альбан.
   Альбан незаметно перестраивает психику Теобальда. Адепт не становится зрелым, но получает иллюзорное могущество. Мышление и воля отчуждены, а свободное развитие чувства заменено формированием зависимости по собственному произволу. Августа перестает быть равноправным партнером со своими чувствами, мнениями и желаниями, и становится контролируемой игрушкой. Если верить Биону, Альбан переходит к контролю над механическими объектами вместо наведения отношений с живыми партнерами и подходит очень близки к границе психоза, сам того не замечая. Стержень существования такой психике задают уничтожение и смерть - отсюда и беспокойство Альбана, и опасность войны, грозящая итальянцу, и угрозы Теобальда последовать на фронт, и страдания Августы.
   Оттмар считает такое управление психикой весьма похвальным. Он ведет себя как новообращенный, убеждая испуганного барона и скептичного художника Франца в правильности использования магнетизма. Оттмар - единственный, кто так некритично восторгается Альбаном. Альбан - это воплощенное подтверждение мнения Оттмара о том, что магнетизм реален и хорош. Поскольку сфера жестких, недоступных критике, эмоционально насыщенных и не поддающихся творческому развитию мнений закреплена за Анимусом, то мы можем предположить, что Анимус Оттмара проецируется на Альбана.
   Кто же такая Мария. Вернемся к новелле. Она готовит пунш, лучше которого, на вкус барона, нет во всем мире.
   "Когда по зале поплыл неуловимый, тонкий аромат  турецкого табаку,  а Мария  наколола  собственными руками  сахару, сложила его в серебряную чашу и покропила лимонным соком, все преисполнились ощущения,   будто  здесь  явился добрый дух  родного  очага  и душевное благорасположение,   им внушаемое,   непременно  углубит и оживотворит наслажденье этой  минутою,  так  что  все прежние  и грядущие происшествия останутся бесцветными и забвенными".
  
   Вино, его игривая, воодушевляющая суть, может быть олицетворением души и/или духа. В этом отрывке пунш Марии ближе душе или, точнее, жизненной силе. Родной очаг, благополучие, безопасность - все это ведет к ощущениям ранних отношений с матерью. Однако, как раз матери в этой семье и нет. Матерью-душой, вместо молока окормляющей вином, становится Мария. Для привычного образа матери эти переживания все же слишком изысканны, чудесны.
  
   "- Удивительно,  однако  ж,  -  молвил барон,  -  что Марии всегда так замечательно удается приготовленье пунша, пожалуй, всякий другой едва  ли придется  мне  по вкусу. Тщетно  она  подробнейшим образом  рассказывает о пропорции составных частей и прочих тонкостях... Вот однажды наша капризница Катинка при мне сделала пунш в точности по Мариину способу,  я  же и одного
стакана выпить не  мог;  Мария как  будто произносит над напитком колдовское заклинанье, которое сообщает ему необычайную магическую силу".
  
   Исключительность этого пунша, как это чувствует барон, говорит о проекции какого-то сильно заряженного чувством содержания - как на пунш, так и на саму Марию. Тема колдовства свидетельствует о том, что привязанность барона к дочери исключительна и неизменна. Он не хочет вдаваться в причины этой исключительности. От Марии, таким образом, зависит способность ее отца ощущать приятное, одухотворение ощущений. Мы можем предположить, что барон предпочитает эти симбиотические отношения всем другим и будет переживать отделение дочери очень болезненно.
  
   "- А разве не так? - воскликнул Биккерт. - Колдовством своего изящества, своей  грации  Мария  оживляет все,  что ни  делает;  уже само  созерцание приготовлений придает пуншу замечательный вкус".
  
   Художник Биккерт - не родственник Марии. Он говорит о красоте - одном из атрибутов Анимы. Стало быть, мы можем предположить наличие у престарелого художника Анимы чистой и юной, хоть и имеющей отношение к чувственности. Однако брат Марии Оттмар резко вмешивается в разговор, что-то из сказанного Биккертом ему не нравится.
  
   "- Весьма галантно,  -  прервал его Оттмар,  -  но с твоего позволения, милая сестричка,  не вполне справедливо.  Я согласен с батюшкой в том,  что все, приготовленное тобою, прошедшее через твои руки, будь то еда, питье или какая-либо  вещица,   также  и   во мне поселяет  сердечное удовольствие. Колдовство, которое сему причиной, я, однако, ищу в глубинных духовных узах, а не в твоей красоте и изяществе, как Биккерт,  у которого, натурально, об них только и речь,  ты ведь ему точно свет в окне,  еще с тех пор,  как тебе лет восемь сровнялось".
  
   Наверное, Оттмара пугает приближение к чувственности, влюбленности и, косвенно, сексуальности. Он отрицает чувственное в отношении к Марии и настаивает на "глубинных духовных узах". Семейное ли сродство, бессознательное тождество брата и сестры, потеря различий в духовности - так или иначе, и Оттмар заинтересован в сохранении столь совершенной близости.
   Как бы ни было благостно все сказанное, Мария смущенно возражает:
  
   "- Уж  вы  нынче  про  меня  чего  только не  насочиняете! - оживленно воскликнула Мария.  - Не успела я одолеть ночные фантазии да виденья, как ты отыскал таинственное во мне самой,  и  хоть я  не думаю более ни о страшном майоре, ни об ином каком двойнике, но все же рискую стать кошмаром для самой себя и пугаться собственного отражения в зеркале.
   - Куда как скверно,  -  смеясь, заметил барон, - ежели шестнадцатилетняя девушка не  сможет более смотреть в зеркало,  не рискуя счесть собственное свое  отражение кошмаром.  Но  отчего  это мы  сегодня никак  не  уйдем от фантастических бредней?"
  
   Марии предъявили ее собственного двойника, и мы не знаем пока, чего именно она боится: то ли колдовской силы, которую видят в ней домашние, то ли чего-то собственного, глубинного, видимого в отражении. Мария хочет быть одинаково простой и внутри и снаружи.
   В чем же дело, откуда страх? Молодая девушка живет в окружении четырех мужчин, становясь для них воплощением одновременно матери-сестры-возлюбленной. Это функции Анимы. Такое отношение естественно для богини, но чересчур грандиозно для реальной женщины. Вместо реальной дочери отец видит собственные проекции и не столь серьезно относится к ее страху. Проекции, чьим носителем оказывается Мария, становятся центром этого дома, сплачивают этих мужчин - как бы они ни спорили, а переживание безмятежности и благополучия становятся общими для отца, сына и компаньона, пусть и мимолетно. Почему-то надолго эти переживания не могут защитить от "фантастических грез".
   Такой образ Анимы, как представления мужчин о Марии, довольно слаб. Он полностью лишен сексуальности. Он не дифференцирован - материнские, сестринские содержания относительно мирно уживаются с образом прекрасной возлюбленной, саму противоречивость этого не замечают - ведь Оттмар не так уж серьезно возражает против чувств Биккерта. Матери в семье нет, и поэтому все так преданы семье, так лояльны и существуют в психическом симбиозе - они создают ту среду поддержки, опоры и безопасности, которую обычно создает мать. Вспомним, что и сам барон воспитывался не в семье и очень страдал, лишенный родителей. Против любого усложнения и развития протестует все семейство - Мария должна быть простой и ясной шестнадцатилетней девушкой. Это видно и в метафоре "пены на вине": вино - это основа, жизненная сила, душа; пена - эфемерное и любопытное излишество; фантазия, предтеча духовности, становится излишней, капризной, неуловимой. Оттмар робко, в то же время дерзко и довольно поверхностно пытается овладеть этой сферой, он - тот, кто стремится к новизне и развитию. Итак, мужчины не признают наличие самой проблемы совладания с содержаниями Анимы - она существует тут же для них, безобидна, близка и не выходит за рамки типичной Персоны женщины - образа невинной девушки. Это и позволяет создавать с ее помощью психологически безопасное пространство. Пока оно действительно прелестно и покойно, но именно Марии будет дано увидеть потенциальную опасность подобного магического круга.
   Казалось бы, все не так уж плохо, Анима проявлена. Теперь, поскольку мы имеем дело с новеллой, формой более сложной, чем сказка, посмотрим на положение психических сил с другой стороны. Мария - поле для проекций содержаний Анимы. Но она - полноправная героиня произведения, не чистый образ, а все же действующий персонаж, литературная модель Я, эта новелла во многом касается коллизий ее психического становления. Кто эта девушка? Мария существует в окружении мужской четверицы, что говорит о наличии довольно развитой целостной структуры психики. Однако все четверо так или иначе ущербны: Оттмар незрел, барон травмирован, Франц Биккерт слишком стар, созерцателен и не принадлежит ее кругу; самый важный мужчина - ее жених Ипполит, о котором Гофман упоминает весьма скупо, вообще отсутствует (он на войне). Если б пред нами предстали женщина и четыре мужских персонажа, то можно было бы говорить о том, что существует Я женщины с хорошо развитой системой психических функций. Поскольку сейчас жених отсутствует, мы видим трех мужчин и женщину - видимо, Я е еще не сформировано и существует лишь как психическая функция.
   Что же готово приблизиться к порогу сознания? Марии 16 лет, и она превращается из девочки в женщину. Значит, основные ее задачи - освоение собственной женственности и отношений с мужчинами. Пора осознавать содержания Анимуса. Однако настойчивой необходимости в этом не так заметно - потому что отношения с мужчинами из ее окружения неизменны. Появись кто-то новый и значимый (или даже мечты о нем), и незыблемость ее семейной системы будет разрушена. Ее женственность вырвет ее из семьи. Возможно, именно это ее и пугает. Семья накладывает на нее слишком большие обязательства, связывает ее. По обеим этим причинам (страху утраты и зависимости от отца и брата) можно предположить ее Анимус достаточно зловещим, недаром он активизировался именно после воспоминаний о персонажах, овладевающих чужой психикой. Альбан вполне удобен для проекции таких содержаний.
   А что же Оттмар, так упорно сворачивающий разговор к проблемам магнетизма? Он молод, его возраст тоже предполагает проблему отношений с Анимой. Но Оттмар не зря прервал расчувствовавшегося Биккерта - он настаивает на глубинных связях с сестрой и семьей, не готов их порвать ради отношений с женщиной. По сути, он прав. Ему еще рано разрешать коллизии Анимы. Его дело - отделение от семьи. И не зря он так настаивает на истинности своего мнения о магнетизме - это его собственные, а не семейные ценности. Поэтому ему так нужен Альбан - это наставник, мастер инициации, и именно об инициации Теобальда он решает рассказать семье. Благодаря Альбану можно овладеть любовью женщины. Кто же для него этот магнетизер?
   Фигура колдуна, шамана или мага - одна из первых разновидностей Персоны, как пишет Юнг. Этот облик, наделенный волшебной силой, позволяет личности выделиться из коллективного фона; но эта личность не может быть индивидуально охарактеризована - значимы лишь ее таинственность и могущество. Колдун как Персона - это его общественные функции и священный трепет, с вязанный с ним. Мало кому приходит в голову стать таким, как он. В первом приближении Альбан может иметь значение Персоны Оттмара - для выделения его из симбиотической семьи и коллективного студенческого братства. Для отношений, связанных с мужской Персоной, характерна полярность конкуренции и посягательства на ее власть. В желаниях Оттмара заметна никакой конкуренция с отцом по отношению к духовности, что так типично для констелляции мужской Персоны - вспомним хотя бы то множество сказок, где претендент должен победить царя или колдуна, чтоб обрести его статус. Альбан - живое доказательство истинности убеждений Оттмара, их носитель и реализатор. И не только: вспомним, что барон считает воображение пеной на вине, обесценивая его. Благодаря же Альбану Оттмар может видеть в фантазии и в бессознательном реально действующую материальную силу типа магнитного поля (так считал и основоположник учения о животном магнетизме Месмер) - силу плотскую, живую, могущественную, запускающую глубинные связи - это все характеристики либидо. В сниженном смысле это мужская потенция, в более высоком - духовная власть и власть над силами творчества. Тогда Альбан для Оттмара становится тем, кто овладел этими силами, носителем технологий духовной власти. Тот, кто ею владеет, а также тот, кто способен отделить юношу от семьи, инициировав его - образ Анимуса мужчины. Почему Анимуса? Из-за связи с сексуальностью и с духовной властью. Из-за жесткости убеждений, исходящих от него, что похоже на мелочные некорригируемые мнения одержимой Анимусом женщины, что описано Юнгом. Из-за того, что мужчина, уверенный в своей правоте, остается изолированным в кругу этих недоступных изменениям и творчеству мнений, считая это личностным развитием.
   Становиться самостоятельным Оттмар пока не готов, он хочет быть особенным в семье, не порывая с нею, сохраняя лояльность. Альбан может этому способствовать, поощряя восторженную зависимость юноши. Значит, Оттмар пока решает проблемы, связанные с Персоной.
   Итак, для брата и сестры актуальной становится констелляция Анимуса. По их склонности строить отношения симбиоза можно предположить, что они впадут в одержимость: как прежде они должны были сохранять безопасные отношения в семье, так будут и держаться за Альбана - а иначе возникнет угроза психического уничтожения. Эта угроза уничтожения будет проецироваться и на самого Альбана - ведь именно он изолирует, вырывает из симбиоза. Тем сильнее одержимые будут цепляться за него, дабы не погибнуть.
   Ну что ж, вставные истории и разговоры очертили пространство, готовое к воплощению некоего нового персонажа. Майор по непонятной причине погиб (возможно, был убит своим таинственным противником), а история Теобальда и Альбана не была рассказана до конца, но разговор снова и снова возвращается к прежней теме. Ощущение жути остается. У Гофмана мы часто встречаем двойников; и в этой новелле сюжет близок к тому, чтоб утвердить тождество Альбана и майора. Такое "двоение" персонажей может быть связано с тем, что проблемы психики, олицетворяемые ими, никак не могут быть разрешены, и жуткий персонаж всплывает снова после того, как воспоминания создали тревожащее, близкое к ужасу настроение - готовую почву для появления жуткого.
   Итак, Мария упала в обморок. И тут, как-то проникнув сквозь запертую дверь, появился Альбан. Появление героя историй во плоти да еще и в нужный момент - грозный признак, он свидетельствует о психотическом по сути спутывании субъективной и объективной реальности.
  
   "С  присущей ему величавостью он  молча приблизился к бесчувственной девушке. Барон, пылая гневом,  смотрел ему в глаза - никто не мог вымолвить ни слова. Альбан видел как будто бы только Марию; взгляд его был прикован к ней.
   - Мария,  что с вами? - торжественным тоном произнес он, и по нервам ее пробежал трепет.  Тогда он  взял ее  руку.
   И,  не отрывая взора от девушки, сказал:  
   - Отчего вы так испугались, господа? Пульс слабый, однако ж ровный, а  в  комнате  дымно,   велите открыть  окно, Мария  тотчас оправится  от пустячного, ничуть не опасного нервического припадка".
  
   Пока Альбан ведет себя вполне обычно, у него манеры избалованного успехом врача, а советы никоим образом не фантастичны, это банальные медицинские рекомендации. Биккерт действует согласно этому его облику, но почему же разгневан барон?
  
   "Биккерт выполнил его  распоряжение,  и  Мария открыла глаза;  взгляд ее упал на Альбана.
   - Оставь меня,  ужасный человек,  я хочу умереть без мук, - едва внятно пролепетала  она  и,  отворотившись от Альбана,  спрятав лицо  в  диванные подушки,  погрузилась в глубокий сон,  как можно было заметить по тяжкому ее дыханию.  Странная,  жутковатая улыбка скользнула по  лицу Альбана;  барон вздрогнул,  казалось,  он хотел сказать что-то  резкое.  Альбан пристально взглянул на  него и проговорил тоном,  в  котором при  всей его серьезности
сквозила толика издевательской иронии:
   - Спокойствие,  господин барон!  девочка слегка нетерпелива, но, когда она  пробудится от  своего благотворного сна, что произойдет завтра ровно в шесть часов утра,  нужно дать  ей вот этих  капель, отсчитавши их  точно двенадцать, и все будет забыто. Он вынул из кармана скляночку, протянул ее Оттмару и медлительным шагом вышел из залы".
  
   Слова Марии странны, они кажутся продолжением какого-то страшного сна или прежних отношений. Возможно, сна об уничтожении ее психики. Причиной страха был Альбан, и ужасно было видеть его после пробуждения - как если б кошмар воплотился, утверждая этим свою истинность. Тогда для Марии невозможно бегство из страшного сна в действительность, и ее положение безвыходно.
   А Альбан играет, притворяясь маститым врачом, и его ирония провоцирует развенчать эту личину - и в то же время дает понять, что барон и Биккерт не смогут разоблачить его.
  
   "- Вот вам и чудодей-целитель!  -  вскричал Биккерт, когда спящую Марию перенесли к  ней  в  комнату и  Оттмар покинул залу.  - поникновенный взор духовидца... торжественные манеры... пророческие предсказания... скляночка с чудодейственным  эликсиром...   Я только и смотрел,   как  бы  он  вроде Шведенборга не  растаял в воздухе на  наших глазах или уж  хотя бы как Байрейс не вышел из залы во фраке, вдруг ставшем из черного алым.
   - Биккерт! - отозвался барон, который, недвижно и молча сидя в креслах, наблюдал,  как  уносили Марию.  - Биккерт! что  сделалось с  нашим веселым вечером!  Правда,  в глубине души я предчувствовал, что еще сегодня со мною приключится несчастие,  более того, что я по совершенно особому поводу увижу Альбана...  И  как раз в  тот миг, когда Оттмар вел о нем речь,  он явился, ровно всемогущий добрый гений.  Скажи мне, Биккерт! не через эту ли дверь он вошел?
   - В самом деле, - отвечал Биккерт, - мне только теперь вспомнилось, что он,  будто второй Калиостро,  заморочил нам голову, а мы с перепугу и в суматохе даже и  не заметили;  я  же сам запер изнутри единственную дверь в переднюю,  вот  ключ...  впрочем,  однажды я все-таки оплошал и  оставил ее открытой.  - Биккерт попробовал дверь и, вернувшись, со смехом воскликнул: - Ну аккурат Калиостро - дверь крепко-накрепко заперта, как и раньше.
   - Гм, чудодей-целитель постепенно превращается в обыкновенного штукаря,- заметил барон.
   - Увы, - откликнулся Биккерт, - Альбан повсюду слывет умелым лекарем, и ведь правда, когда наша Мария, до той поры вполне здоровая, захворала тяжким нервным  недугом  и все  средства оказались  бессильны,  именно  Альбаново магнетическое врачеванье в считанные недели исцелило ее... Ты  с  неохотою решился на это, лишь после долгих уговоров Оттмара,  а  еще потому, что ты видел, как прелестный цветок,  всегда дерзко и вольно тянувшийся головкою к солнцу, день ото дня хиреет.
   - По-твоему,  я  правильно поступил,  поддавшись на уговоры Оттмара? - спросил барон.
   - Тогда -  конечно,  -  ответил Биккерт,  -  но дальнейшее присутствие Альбана не очень-то мне по душе, а что до магнетизма..."
  
   Биккерт принял этот иронический тон, барон же остается под гнетом чего-то ужасного: он предвидел несчастье, и тревожное событие совершилось - реальность становится слишком уж пластичной и подчиняется не его сознательному настрою на веселье, а неконтролируемым предчувствиям. По сути, его состояние похоже на бредообразование, как его описывает Ясперс: безобъектная тревога на пике, становясь невыносимой, вдруг фокусируется на некой мысли, "все становится понятным", и возникает бред. Барон что-то имеет против Альбана, но не может этого понять, даже в форме бреда - как и Мария, прерывающая процесс чувства и понимания обмороком. Барону не дано облегчения - ни бреда, ни потери сознания, и он продолжает сомневаться.
   Биккерт же правильно понял игру Альбана с двумя разновидностями Персоны (врача и фокусника). Альбан не укладывается ни в одну из них. Точнее, он им образцово соответствует, но они обе противоречат друг другу. Биккерт хотел бы использовать Альбана и устранить. Это весьма похоже на некоторые иллюзии, с вязанные с могуществом Эго - использование серьезных и потенциально опасных сил психики для достижения практического результата и последующий отказ от них. "Мавр сделал свое дело...", но у мавра есть и собственные цели.
   Мария была больна - так мстил за себя отказ от развития. Что интереснее, у нее были отношения с Альбаном и прежде.
  
   "- Его ты целиком и полностью отвергаешь, - перебил барон.
   - Отнюдь,  - сказал Биккерт. - Мне вовсе незачем лицезреть вызванные им явления,  я и так верю,  более того, я слишком явственно чувствую, что в нем заключены  чудесные соотношенья  и   сопряженья органической  жизни  целой природы.  Однако все наши знания об этом были и  будут отрывочны,  и если бы человек обрел полную власть над этой глубокою тайной природы, то я бы решил, что  мать ненароком обронила резец,  коим она  изваяла немало прекрасного на радость и  усладу своим детям,  а  дети нашли его,  но  в  слепом стремлении подражать матери в лепке и ваянии только покалечили им себя".
  
   Биккерт вполне осознает опасности инфляции. Кажется, он не верит в могущество Альбана и поддерживает разговор теоретически, но и это не может успокоить барона. Здоровая психика часто беспечна и подразумевает тождество видимого и сути. Ее олицетворение - художник Биккерт, чья профессия позволяет ему ограничиться лишь видимостью явлений. Художник нередко отрицает тревожащие содержания. Травмированная же психика барона не смеет отказаться от собственной проницательности, ибо это чревато новой травмой или гибелью психики. Он видит, что Альбан не соответствует ни одной из своих личин и его собственному, барона, о нем представлению. Барон использует банальности для понимания Альбана, это не создает подходящего образа. Там, где надо символизировать и вводить в действие защитные механизмы - при лицезрении Альбана - психика барона отказывается работать. Понимание опасно, и барон отказывается от понимания - но тем самым тревога нарастает. Этот механизм хорошо описан Бионом. То, что поддается символизации, может быть вытеснено. Недоступное пониманию, устрашающее постоянно напоминает о себе, становясь странным и болезненным. Может быть, поэтому барон видит Альбана таким разорванным. Но эта разорванность, несводимость к определенному образу - это и характеристики психики. Она не тождественна представлениям Я о самом себе, бессознательные содержания существуют в ней, не зная противоречий. Барон предчувствует большую бессознательную область в собственной душе и, не умея ни символизировать, ни вытеснять, проецирует ее на Альбана. Сначала кажется, что он боится хаоса.
  
   "- Ты весьма точно выразил мое глубочайшее убеждение,  - сказал барон,- что до  самого Альбана,  то в  душе моей темно:  я  не знаю, как привесть в порядок  и  объяснить те  странные  чувства,  что охватывают  меня  в  его присутствии,  иногда же я думаю,  что все о нем разумею... Глубокая ученость сделала Альбана фанатиком,  однако его рвение,  его  удача  снискивают ему уважение! Впрочем, он кажется мне таким, лишь когда я его не вижу; стоит ему
приблизиться,  как образ этот уходит из поля зрения,  и искаженные черты,  в отдельности чудовищные  и  все  же никак  не  желающие сложиться  воедино, наполняют меня ужасом.  
   Когда несколько месяцев тому назад Оттмар привез его к нам как наипервейшего своего друга, мне почудилось,  будто бы я уже видел его  когда-то;  его изысканные манеры  и ловкое обращение пришлись мне  по сердцу,  однако в целом его общество было неприятно мне. В скором времени, а именно сразу после появления Альбана -  эта мысль частенько тяготит меня,  - Мария, как ты помнишь, весьма странным образом занемогла, и должен признать, Альбан, когда его наконец призвали,  взялся за лечение с такой беспримерной ревностностию,  с таким самоотреченьем, с такой любовью и добросовестностию, каковые при   столь удачном результате  должны  были  стяжать  ему  самую возвышенную,  самую бесспорную любовь и  уважение.  Я  мог бы осыпать его золотом,  но всякое слово благодарности давалось мне с трудом;  н-да,  чем большее  воздействие оказывала магнетическая сила,  тем  сильнее становилось мое к ней отвращение, и день ото дня росла во мне ненависть к Альбану. Порою казалось,  что,  даже избавь он меня от смертельной опасности,  он все равно нимало  не заслужит моего благорасположения.   Его   церемонность, его мистические речи, его штукарство -  вот,  к примеру, он магнетизирует вязы, липы и  бог  весть какие еще деревья или,  оборотясь к  северу и раскинувши руки, набирается свежих сил от мирового духа,  -  все это некоторым образом увлекает меня,  при том что  я  питаю к этому глубочайшее презрение.  Но, Биккерт,  заметь себе хорошенько! Очень странная вещь мнится мне: с той поры как здесь  появился Альбан,  я невольно чаще  прежнего вспоминаю датского майора,  про которого давеча рассказывал... Сейчас, вот сию минуту, когда он этак глумливо,  этак поистине дьявольски усмехнулся и впился в меня своими угольно-черными глазищами,  передо мной, как наяву, стоял майор - сходство разительно".
  
   Барон не говорит о том, что Альбан опасен для Марии или Оттмара. Некоторая искусственность, преувеличение персоны и влекут, и отталкивают его, но это не основная причина неприязни. Барон боится и ненавидит странную власть магнетизера и не может доверять ей. Пока барон не готов признать ни тождество майора и Альбана, ни то, что эти двое - разные люди. Возможно, эта потеря границ между двумя объектами, их тождество и пугает барона - получается, что люди не индивидуальны, как бы нанизаны на нить надличной силы.
   Биккерт сильно поторопился, сведя нынешние переживания барона к детской травме, его вмешательство было полезно лишь тем, что барон смог осознать, насколько опасным кажется ему Альбан.
  
   "- Ах,  -  перебил его Биккерт,  - так вот чем объясняются твои странные ощущения,  твоя идиосинкразия.  Не Альбан, нет, датский майор пугает тебя и мучает;  благодетельный лекарь  расплачивается за  свой  ястребиный  нос  и горящие черные глаза;  успокойся же и выбрось из головы дурное...  Возможно, Альбан и фанатик, но он несомненно желает добра и творит его, так что смотри
на  его  штукарство как  на  безобидную игру и  почитай его  как искусного, проницательного врачевателя.
   Барон встал и, взявши Биккерта за обе руки, произнес:
- Франц,  ты  сказал  это  вопреки собственному твоему убеждению; это паллиатив,  ради моего страха,  моей тревоги... Но... в самой глубине души я знаю:  Альбан - враждебный мне демон... Франц, заклинаю тебя! будь осторожен - дай  совет...  помоги...  поддержи, коли увидишь,  что ветхое здание моей семьи пошатнулось. Ты понимаешь... ни слова более.
   Друзья обнялись;  было уже давно за полночь, когда они в задумчивости и тревожном волненье тихо воротились к  себе в комнаты".
  
   Если Альбан для барона значит несводимость психики лишь к обыденному Я, то можно подумать, что речь идет о бессознательном во всей своей полноте, о Тени.
   Однако это не совсем так. Барон предвидит гибель семьи. Это может значить и проявление тех сил и потребностей развития, что уводят молодого человека из дома, тогда речь идет действительно о коллективном бессознательном.
   Но если семью понимать как символическую целостность психики, то можно подумать о том, что эта целостность очень хрупка и не может существовать в естественных условиях. Таково Я психотика. По Биону, ее смертельно страшит вмешательство и внешней реальности (ощущений) и бессознательного (потребностей и чувств). Тогда, чтоб уберечь психику от разрушения, строится ложное Я, контролируемое, предсказуемое, безопасное - и существующее вне контакта с любой реальностью - в сфере конструктов (например, конструктов социальных долженствований). Барон давно живет на грани психоза. Для него такой безопасной средой является его семья - не столько его окружение со своими потребностями, сколь та заданная им атмосфера мирного веселья и покоя, за которую он так цепляется.
   На этом повествование от автора заканчивается. Последующие части новеллы - письма и дневники героев.
   Письмо Марии к Адельгунде
   Все длятся Наполеоновские войны, Мария разлучена с женихом. Она пишет письмо подруге, и мы можем видеть происходящее "изнутри", ее глазами. То, что она пишет, очень важно, и не стоит чрезмерно сокращать этот отрывок.
  
   2Ах,  милая Адельгунда!  Твоя  Мария хворала,  даже  очень
хворала, но теперь все прошло, хотя недуг мой был столь непонятного для меня свойства,  что я  и  сейчас еще вспоминаю о  нем с  ужасом, а Оттмар и врач твердят,  что это ощущение проистекает опять-таки от болезни, которая покуда не вполне истреблена".  
  
   И здесь непонимание и ужас совпадают. Болезненное недоумение оказалось столь травмирующим, что Мария отказывается создавать язык для мучавших ее раньше переживаницй.
  
   "Не требуй от меня рассказа о том, что, собственно, со мною было,  я и сама не ведаю; этому нет названия -  ни боль,  ни пытка,  и, однако  ж,   весь покой,   вся бодрость  покинули  меня...   Все казалось изменившимся... Громкие шаги,  слова впивались мне в голову, словно шипы. Порою все вокруг,  неживые вещи,  обретало голос и звук, и дразнило меня, и мучило диковинными наречиями; странные фантазии вырывали меня  из  реальной жизни".  
  
   Ей не подчиняется сфера ощущения. Слов для именования ощущений и чувств у Марии нет, она пользуется метафорами. А эти метафоры становятся травмирующими переживаниями, и трудно сказать, метафора ли фраза о громких шагах, впивающихся в голову. Может быть, это реальное ощущение - тогда речь идет об очень серьезном искажении реальности, которая приобретает черты преследующего объекта. Это состояние похоже на симптомы болезни Анны О., пациентки Фрейда - на проявления тогда распространенного психоза, имеющего черты и шизофрении, и тяжелой истерии.
  
   "Можешь ли представить себе, Адельгундочка, что глупые детские сказки о Зеленой Птичке,  о трапезундском принце Факардине и бог знает о чем еще, которые так замечательно умела рассказывать тетушка Клара, страшным для меня образом стали явью,  ибо я  и  сама по  воле злого чародея подвергалась превращениям -  право,  смешно сказать, но этот вздор действовал на меня так враждебно,  что я  все скорее чахла и слабела".  
  
   Рациональное зерно этого отрывка - превращение. Тело подростка меняется, превращаясь в тело женщины. Естественность этого изменения признать никак нельзя, иначе разрушится симбиотическое единство баронова семейства, и Мария будет психологически уничтожена. Постоянное изменение кажется бессмысленным, психика теряет центр и структуру. Это похоже на бесконечный цикл химических реакций, вечное движение мертвой материи. Здесь нет Я, того, кто действует, поэтому нет места истинной трансформации. Состояние Марии - это переживание неодухотворенной движущейся Вселенной - чистой женственности, лишенной, однако, плодородия Великой Матери. В это движение укладывается жизнь тела - почти на биохимическом уровне, ниже привычных нам состояний растения и животного. Это может быть и движением времени, зависимость от которого Я переживает так тяжело. Процесс, не имеющий конца, мучение - единство жизни и смерти, познаваемое телесно. Резкое повышение чувствительности и фантазий может иметь самое прямое отношение к просыпающейся сексуальности.
   Я отказалось от понимания, оно беспомощно и отстраненно. Мария ведь не называет никаких чувств, скупо называя лишь страх. Поэтому нужен тот, кто это превращение контролирует и придает ему целесообразность, пусть и злую. И появляется волшебник. Получается, что создает женственность мужчина, а сама по себе женственность не существует и развиваться не может. Телесная женственность губит прежнее невинное Я девушки.
  
   "Частенько я могла смертельно огорчиться из-за безделицы, из-за ничтожного пустяка и  из-за подобного же пустяка вновь безумно развеселиться,  меж  тем  как  мое "я" пожирало себя в мощных всплесках неведомой мне внутренней силы..."
  
   Да, речь идет о либидо. Прежнее полновластное Я становится поверхностным и расшатанным, чувства теряют смысл и меру, психике грозит уничтожение.
  
   "Иные вещи,  коих я прежде вовсе не замечала,  теперь не просто привлекали мое внимание,  но и способны были  изрядно помучить меня. К примеру,  мною  владело такое  отвращение к лилиям,  что я падала без чувств всякий раз, как скоро, пусть даже и очень далеко, расцветала одна  из  них;  ведь из их чашечек на  меня словно бы выскакивали гладкие,  лощеные, извивающиеся василиски".
  
   Лилии и василиски... Лилия может символизировать как чистоту, так и порочность, ее запах быстро перестает быть приятным и вызывает состояние одури. Этот цветок имеет отношение к женским гениталиям, как и орхидея. Расцветающая орхидея напоминает раскрытие женских гениталий в половом акте; Мария не может ощутить и принять это. Василиск известен тем, что обращает в камень своим взглядом. Такова реакция на чрезмерно ужасное - человек или животное притворяется мертвым, все психические процессы замирают: и мышление, и чувство, и телесная экспрессия. Василиск смертельно пугает, наказывая за сексуальные грезы. Василиска мог напомнить пестик лилии - известный фаллический символ. Итак, Мария боится увидеть в цветке соединенные гениталии обоих полов - а ведь ее фантазия обострена, ее ощущения искажены, и вообразить подобное ей бы не составило труда.
   Мария оказалась в тупике и помышляла о смерти. Именно это состояние тупика, когда прежние возможности исчерпаны, и дает толчок к развитию. Оттмар привез с собой Альбана.
  
   "... Особенное же заключается в  том,  что в  моих грезах и видениях непременно участвовал некий красивый и серьезный человек, который, невзирая на свои юные годы, внушал мне подлинное благоговение и, то так,  то этак, но всегда в длинных одеждах, с брильянтовым венцом на голове, являлся мне  как романтический  владыка  средь  сказочного мира духов  и развеивал все  злые  чары".  
  
   Кажется, дело идет к избавлению. Кроме злого волшебника, воплотившего содержания негативного Анимуса, появляется мощный позитивный образ божественного юноши, соединяющего в себе черты позитивного Анимуса и Самости. Настораживают лишь два момента: во-первых, он дан готовым, сразу сакральным, и Марии не пришлось переживать всех перипетий интеграции Анимуса, его животных и низменных черт. Во-вторых, она сама не вступает ни в какие взаимодействия с этими волшебниками, да и они не вступают в отношения друг с другом. Похоже, мы имеем дело с расщеплением архетипического образа на абсолютно хороший и плохой, а его всемогуществе свидетельствует о том, что лишенное границ Я не может интегрировать его содержания порциями. Мария одержима.
  
   "Я,  видно,  была  ему душевно особенным образом сродни, ибо он чрезвычайно заботился обо мне, и оттого я обязана ему жизнию. Порою он  виделся мне мудрым Соломоном,  порою совершенно несуразным образом наводил меня на мысль о Зарастро из "Волшебной флейты", каким я видела его в столице..."  
  
   Отношения с этой фигурой так и не возникают, происходит подмена контакта иллюзией тождества и собственной исключительности. Психика глубоко регрессирует, и Анимус вынужден выполнять функции идеальной матери при грудном младенце. Если б этот процесс протекал лишь в состоянии активнрого воображения, он мог бы стать целительным. Однако Я Марии потеряно, и поэтому действительность исчезает, а границы личного и коллективного бессознательного стираются. Мы видим, что содержание переживаний вроде бы коллективно (констелляция Анимуса), а способ обращения с эти содержанием можно описать языком психологии объектных отношений: появление либидинозного Я и антилибидинозного Я. Архетипический образ теряет свою глубину и расщепляется на любимый и агрессивный объекты. Нормального процесса проецирования и констелляции архетипических содержаний не происходит. На коллективный образ наслаиваются принципиально недоступные осмыслению примитивные чувственные переживания напряжения и успокоения. Таким образом они отчуждаются, и уже как чуждые могут быть восприняты. Так на архетипическом материале образуется "странный объект".
   "Странный объект" нуждается в воплощении.
   "Ах,  милая Адельгунда, как я испугалась,  когда с первого взгляда признала в Альбане романтического владыку моих грез...  Надобно тебе сказать,  что Альбан и  есть  тот редкостный врач,  коего Оттмар давно уже привез из столицы как самого близкого своего друга;  меж тем тогда, во время непродолжительного визита,  он  оставался настолько мне безразличен,  что я после  не  могла  даже припомнить его наружности...  Однако  ж,  когда  он воротился, призванный для моего лечения,  я  не  умела отдать себе отчета в обуревавших мою душу чувствах..."  
  
   Если б речь шла о нашей реальности, то можно было бы сказать "а вот и готовый объект для проекции!". Поскольку мы в магической реальности Гофмана, то Альбан и волшебник из грез вполне могут быть одним и тем же персонажем. Однако обратим внимание на то, что чувства Марии к Альбану ей самой непонятны, внезапны, производят впечатление зависимости. Правда, и речи нет о переживании "сделанности чувств", как это бывает при шизофрении. Но мы можем заподозрить, что состояние Марии кем-то создано.
  
   "Альбан и  вообще в своих манерах,  во всем своем поведении выказывает некое достоинство, я бы даже сказала, властность, подымающую его над окружением,  и  у  меня, едва он устремил на меня свой серьезный пронзительный взор, сей же час возникло ощущение, что я непременно должна выполнять все  его приказанья и что  ему словно бы достаточно лишь горячо пожелать моего выздоровления, чтобы излечить меня совершенно".
  
   Я Марии оказывается между двух огней. Чувственные переживания настолько невыносимы и непонятны, что лишь полное подчинение влияниям Анимуса даст ей надежду на улучшение. Ценою исцеления будет потеря Я, временная либо постоянная.
  
   "Оттмар сказал, что пользовать меня станут так называемым магнетизмом и  что Альбан определенными средствами приведет меня в экзальтированное состояние,  а  я, погруженная в  сон,  пробуждаясь в  этом  сне, сама постигну свой  недуг и определю вид лечения.  Ты не поверишь, милая Адельгунда,  какое необычайное чувство страха... ужаса, даже кошмара и жути пронзило меня при мысли об этом бессознательном состоянии, которое все же есть более высокая жизнь, и все же мне было совершенно ясно,  что противиться решению Альбана бесполезно..."
  
   Я еще сопротивляется, предчувствуя окончательную потерю себя или ... вспоминая о прошлой травме?
   "Те средства были применены,  и я -  вопреки моей робости, моему ужасу - ощутила лишь благотворные последствия...  Ко мне вернулись и краски,  и живость;  и чудовищное напряжение,  в  коем  самое безразличное зачастую становилось мне мукою, отступило, я теперь довольно спокойна. Нелепые видения исчезли, и сон освежает меня, причем  даже  несуразности,  которые  часто являются мне  в
грезах,  не мучают меня,  а,  напротив,  бодрят и веселят..."
  
   Кажется, все хорошо, но остается огромная зависимость. Новые способности оказываются сделанными.
  
   "Подумай только, милая Адельгунда,  я теперь часто вижу во сне, что по желанию Альбана могу с закрытыми глазами, будто  у  меня возникло  шестое  чувство, распознавать краски,  различать металлы, читать и  так  далее;  а нередко он велит мне заглянуть в мою душу и рассказывать ему обо всем,  что я там вижу, и я делаю
это с  величайшей решительностию..."
  
   Альбан поддерживает раппорт, вознаграждая сверхъестественными способностями и вынуждая к постоянной обратной связи. Способность видеть насквозь - известное качество колдунов и экстрасенсов. Оно свидетельствует об утрате последних границ между психикой и внешней реальностью. Невозможность не видеть, закрыть глаза, отвлечься и забыть - это признаки серьезной психической травмы; вероятно, что травма эта вызвана контактом с магнетизером. Мы можем вспомнить об одной из ролей выживания в дисфункциональных семьях - "потерянном ребенке", который отращивает очень чувствительные "психологические антенны", чтобы ориентироваться в настроениях непредсказуемых и потенциально опасных взрослых. Таково состояние Марии, если не выходить из рамок индивидуально-психологического уровня.
   Поскольку отношения Марии и Альбана она сама характеризует как духовные и далеко превосходящие рамки банального человеческого опыта, то этого уровня недостаточно. Если говорить о коллективном опыте, стоит обратить внимание нга исследование М. Элиаде о мистическом значении металлов ("Азиатская алхимия", "Кузнецы и алхимики"). Итак, девушка становится чувствовать металлы на расстоянии. Это происходит по его желанию, значит, способность такого видения принадлежит ему самому. Зачем же ему тогда Мария? Элиаде считает, что металлы созревают в утробе Земли как эмбрионы; металлург же ускоряет и совершенствует это созревание. Обработка и добыча металлов опасны тем, что это, по сути, аборт, вырывание плода из чрева Земли, которая требует себе человеческой жертвы, зачастую девушки или женщины. Мария - женщина, ее тело подобно матери-Земле; благодаря же таинственному духовному сродству с нею Альбан может обрести магический контроль над душами металлов. Мария стала его инструментом, медиумом - нужным для того, чтобы обрести контакт с физической реальностью и с архаическими воплощениями Духа - металлами.
   Альбан пока не посягает на ее тело, ему необходима ее душа, образы и чувства, занимающие ее. Сила, что позволяет душевным содержаниям обрести формы и образовать осмысленную последовательность - это Дух. Благодаря Альбану душа Марии получает возможность выразить себя. Альбан получает субстрат, на котором создаются фантазии - разнообразные эмоциональные состояния. Видимо, своих эмоциональных и чувственных ресурсов он не имеет.
  
   "... порой я  вдруг поневоле начинаю думать об Альбане,  он стоит передо мною,  и постепенно я впадаю в грезы,  а последняя мысль, в коей растворяется мое сознание, приносит мне странные думы, которые пронизывают меня особенною,  я бы сказала, огненно-золотою жизнию, и я знаю, что   эти божественные  думы  принадлежат  Альбану, ведь тогда  он  сам присутствует  в  моем  бытии благородною живительною искрой,  а если  он удаляется,   что  может  произойти  лишь духовно,  ибо телесное отдаление безразлично,  то все мертвеет".
  
   По форме это переживание относится к классу трансцедентных. Это переживание люминофании (явления света), ведущее к прорыву духа в мистическую реальность, в котором теряются пространственное и временное измерения. Возникает соблазн счесть Альбана Богом и приписать появление этих мыслей ему. Если б Мария понимала, что этот соблазн - проекция, а божественное находится в ней самой, то ее состояние было бы весьма благоприятным. Такое было бы возможно, будь Альбан только духовным наставником. Но его возможности простираются за границы возможностей человека, и мы принципиально не можем сказать, является ли он внешним или же внутренним объектом, полем для проекций; творит ли он новые способности или подгребает под себя те, что были до его появления неразвитыми. Эта-то невозможность определенного ответа о его природе и делает такого персонажа идеальным воплощением странного объекта У. Биона.
   Философской или богословской культуры Марии не хватает, чтоб понять его и описать. Если б Анимус Марии был развит соответственно его роскошной форме, то он бы мог помочь ей в осознавании и понимании этого экстатического опыта. Он, однако, не делает этого, и Мария теряет доступ к духовным переживаниям.
  
   "Только в этом бытии с Ним и в Нем я могу жить по-настоящему,  и ежели он сумеет вполне отойти от меня духовно,  то мое "я" наверно оцепенеет в мертвой пустыне;  кстати,  пока я это пишу,  я отчетливо
ощущаю,  что  именно Он  подсказывает мне  слова,  способные хотя бы бегло обрисовать мое бытие в  нем..."  
  
   Что же для нее значит "жить по-настоящему"? Очевидно, это не прежняя ее хаотическая текучесть, не имевшая для нее ни конца, ни цели. Вернемся опять к наследию М. Элиаде, на сей раз к работе "Мефистофель и андрогин". Миссия Мефистофеля - заставить Фауста остановиться, прекратить течение жизненного потока. Остановка направлена против природы, против жизни и имеет важный мистический смысл. Прекращение изменений означает выход из-под ига жизни, пространства, времени, нужд развития, это полное освобождение из Космоса, просветление. В подобном состоянии она пребывает по воле Альбана и при его духовном присутствии. Злой смысл остановки - омертвение, распад, превращение в ничто. Таким ее состояние станет, когда Альбан покинет ее.
   Мария цепляется за стабильность и богатство своего нынешнего состояния и считает его благим, но в этом она и ошибается - она уже оцепенела, и именно под влиянием Альбана. Ни духовно, ни эмоционально, ни чувственно она уже не развивается. Все новое и чудесное привнесено Альбаном, досталось ей даром.. Ей дано созерцание, но не интеграция архетипических содержаний. Пусть полученные ею дары так чудесны, но ее творческие возможности не столь велики, развитие ее интуиции и мышления ограничивают их. И девушка делает свой выбор, даже не осознавая, что выбирает: вместо того, чтобы заняться воплощением и осмыслением этих духовных переживаний (их содержания она описывает крайне поверхностно), она концентрируется на самом подателе духовных благ Альбане и становится зависимой от него. Мы видим художественное описание одержимости Анимусом, который на первый взгляд выглядит позитивным и развитым. Несмотря на духовный антураж, он достаточно примитивен, исполнен модных идей и общих слов, пафоса и соблазнительности. Пока нельзя сказать, чего он хочет, но он не нуждается в воплощении с помощью мышления и творческих достижений.
   Если б Мария выбрала освоение пережитых ею состояний с помощью наставника, это было бы опасное возвращение в жизнь, к текучести, непредсказуемости, отсутствию заранее данного результата и к множеству опасных сюрпризов - к тому, что она уже пережила в форме болезни. Фиксация же на самом наставнике гарантирует безопасную стабильность.
   Выбор Марии, видимо, совпал с целями Альбана. Теперь живет не она, за нее живет он.
  
   "Однако с той поры как Альбан стал моим повелителем, мнится мне, что лишь через Него я способна сильнее и глубже любить моего Гиполита и что в  моей власти долететь до  него добрым гением-хранителем и  осенить его моею молитвою точно крылом серафима,  так что коварное убийство будет вотще шнырять вкруг него.  Альбан, прекрасный, благородный человек, ведет меня в его  объятия как освященную возвышенною жизнию невесту;  но  дитя не  смеет
ринуться в мирские бури без своего повелителя...  Лишь с недавних пор, всего несколько дней,  я  вполне  уяснила себе  истинное величие Альбана..."
  
   Единственная область духовного творчества, не заказанная Марии - ее любовь к жениху. Да, действительно, умение строить отношения с любимым во многом зависят от Анимуса, однако Мария и тут не знает меры. Она мыслит магически, признавая любовь силой, способной уберечь от физической опасности. Чувства же описывает по-прежнему общо и скупо, тривиально. Любовь оказывается не системой чувств, а лишь мистическим состоянием. Одержимая Мария претендует на роль Анимы Гиполита, его невесты в сакральном браке. Ее притязания не так уж и разрушительны. Это воссоединение равных женской и мужской сущностей под сенью божественной власти, похожей на отцовскую. Увидим далее, что это ее желание сильно противоречит планам Альбана.
   "Но, поверишь ли, милая Адельгунда, что, когда я еще изрядно хворала и была сверх всякой меры раздражительна, в груди моей часто поднимались низкие подозрения на моего повелителя?.. Я полагала грехом против любви и верности, когда даже во  время молитвы за моего Гиполита в  душе у меня возникал образ Альбана, гневный и грозный,  ведь я вознамерилась без него выйти из  очерченного им
круга,  словно  скверный  ребенок,  который,  забывши предостереженья отца, выбегает из мирного сада в лес, где за прелестными зелеными кустами караулят злые, кровожадные звери".
  
  
   Состояние Марии напоминает благоприятное разрешение проблемы Анимуса, но опасно, фантастически превосходящее любые ожидания, полученное сразу и даром. Это сходство - очень удобная ловушка, так как за пределами этих псевдоотношений теряется не только Я, но и сексуальность Марии.
   Альбан хочет Марию для себя. Он ревнив, ему чем-то угрожает автономия Марии. Возможно, он сам готов стать ее мужем. Тогда Мария защищается, и Анимус Марии принимает грозные отцовские характеристики. На Альбана слишком многое напроецировано - материнского, божественного, отцовского. За пределами этого идеала - животная мужская сексуальность, которой не позволяется выйти из-за очерченного круга.
   Не хватает только образа идеального любовника или супруга, чтоб защитить от вмешательства Тени, связанной с мужской сексуальностью. В чем смысл этой лакуны? Альбан запугивает Марию из-за Гиполита, но и сам не торопится соблазнить ее. Для чего ему быть столь возвышенным и где его темная сторона?
  
   "Ах, Адельгунда!..  эти подозрения ужасно терзали меня. Посмейся надо мною как следует,  но у  меня даже мелькала мысль,  что Альбан решил искусно обольстить меня и  под видом святого чуда зажечь в моей душе  земную  любовь... Ах,  Гиполит!..  - все подозрения против повелителя с удвоенною силою всколыхнулись в  моем  сердце:  а  что, если  он,  желая поработить меня, прибегает к тайным дьявольским средствам;  что, если он затем повелит, чтобы я,  чьи  помыслы  и  чувства  стремятся к  Нему одному, оставила Гиполита?"
  
   Мария вернулась к началу своей болезни, когда непонятные телесные ощущения мучили ее и казались сделанными. Сейчас она понимает угрозу лучше, она знает о сексуальности, о том, как легко желание может быть перенаправлено на Альбана. Возможно, собственные тайные желания она проецирует на Альбана, это было бы началом бреда воздействия. Подошло время проявляться его теневой стороне.
   Тогда Альбан, пользуясь полнейшей неосознанностью сексуальности Марии, может разрушить свой прежний благостный образ. Его образ не станет амбивалентным, как было бы в случаях благоприятного, он будет абсолютно недоступным пониманию, ужасным и злым.
  
   "Неведомое  дотоле  чувство  захлестнуло меня  мертвящим страхом;  я увидела Альбана в его комнате, окруженного незнакомыми инструментами,  и уродливыми растениями,  и животными, и камнями, и блестящими металлами, увидела, как он судорожно выделывает руками странные круги. Лицо его, всегда такое спокойное и серьезное, искажено было ужасною гримасой, а из багровых глаз с мерзостной быстротою змеились блестящие, гладкие василиски, какие прежде виделись мне в лилиях".
  
   Здесь нет различия между темной сексуальностью Альбана и желаниями самой Марии. Она видит практически прежний андрогинный символ. Лилия сменилась взглядом чудовища - намек на то, что сексуальное чувство теперь видится не как живое и естественное, пусть и растительное, но внушенное и убийственно страшное. Есть и еще одна тонкость: яйцо, из которого должен вылупиться василиск, откладывает петух и высиживает жаба. Василиск - это существо не зачатое, не размножающееся и вместо тепла окруженное жабьим холодом; он через своих "родителей" связан с мужской сексуальностью и водой. Это маскулинный символ, лишенный способности к воспроизведению, чувственной или страстной сексуальности и каких бы то ни было чувств; это мертвящая власть в ее чистом виде, овладение. Однако из этого отрывка становится ясно, что благая сторона Альбана для нее опаснее злой, сексуальной: когда Альбан добр и заботлив, он и его образ в ее фантазиях совпадают; плохого Альбана она признает плодом своей фантазии и жестко отделяет от Альбана в реальности. Именно злаЯ ипостась Альбана чертит круги, заключает в тесные границы, но в его движениях чувствуется торопливость и навязчивое повторение.
  
   "По спине у меня словно студеная волна пробежала, я очнулась из моего похожего на обморок состояния; предо мною стоял Альбан - но Боже милостивый! то был не Он,  нет! то была чудовищная маска, созданная моим воображением!.. Как же стыдилась я на следующее утро себя самой! Альбан узнал мои подозренья и,  верно, лишь в благой милости своей умолчал передо мною, что знает о том, каким я  его себе представляю,  ведь он живет в  моей душе и знает мои самые тайные помыслы,  которые я  в набожности и смирении вовсе и не желаю от него скрывать".
  
   Мария слишком рано отвергает обоснованную проекцию. Что бы она ни выбрала - это будет грозить ей психической аннигиляцией. Или она признает сексуальность и неверность собственными, и тогда погибнут ее прежние представления о себе, а также изменятся и отношения с обоими ее возлюбленными. Если она не отметет проекцию и признает тайные сексуальные желания Альбана, то она, уже и так ставшая объектом его воли, потеряет тот его образ, который обеспечивает ограниченность и мнимую целостность ее психике. Что бы она ни выбрала, она и Альбан слиты, тождественны, и любое решение грозит ей постыдной связью.
  
   Кто же такой Альбан? Вспомним последовательность констелляций, к которым он имеет отношение. Все начинается с появления химерного образа, имеющего родительские черты и свойства Теневой Самости (история барона). Потом возникает проблема Персоны, Анимы и Анимуса вплоть до подготовки сакрального брака. Это была бы стройная последовательность индивидуации. Может быть, Альбан - это олицетворение коллективного бессознательного? Отчасти да, если исходить из состояния барона, Оттмара. Теобальда и Марии. Он действует там, где для героя новеллы готова констелляция важного архетипического содержания, в моменты возрастных кризисов. Способность овладевать, манипулировать и властвовать - это способы общения, к которым прибегают архетипические персонажи, пока не появится Я, способное к истинному диалогу. Однако есть и важные отличия. Ход индивидуации, описанный в "Магнетизере", серьезно отличается от хода индивидуации успешной. Нет ни состояния тягостного тупика, нужды в изменениях (кроме, может быть, состояния Марии). Нет серьезных испытаний: Оттмар, Теобальд и Мария получают желаемое ими совершенно даром и даже не предвидят возможности расплаты. Какое Я способно видеть так коллективное бессознательное?
   Это Я ребенка, лишенного матери и избегающего сепарации от семьи. Барон в детстве - травмированный ребенок, разрешающий такую дилемму: привязанность - это условие выживания или опасность разрушения? Барон склоняется к тому, что глубокая привязанность крайне опасна, и тогда непредсказуемая родительская фигура оборачивается ужасной Тенью, демоном. В функции Теневой Самости входит запугивание Я при любых толчках к развитию и убаюкивание в райских фантазиях. Черты Деструктивной Самости Альбан имеет в восприятии барона и Марии. Когда внешняя реальность становится невыносимой. Барон получает лишь надежду на прочную привязанность и сопротивляется попытке его контролировать. Мария выбирает привязанность и платит за это любовной зависимостью, где тотальный контроль для нее пока не является злом.
   Оттмар и Теобальд используют Альбана для иной цели - наиболее легкого отделения от семьи и от референтного для них сообщества студентов. Они, особенно Оттмар, хотели бы и обрести эффективную и модную мужскую Персону, и овладеть важными для них духовными содержаниями.
   Семья барона не обладает особой религиозно-философской культурой. Дети барона чувствуют эту брешь и заигрывают с мистическим, особенно Оттмар. Сам барон ощущает опасность того, что он считает мистикой, обесценивая ее. А Оттмар, улавливая внешне несерьезное, обесценивающее отношение отца, относится к духовным поискам как к безопасной игре. С Марией же просто случаются таинственные события. Потребности этой семьи профанны: барону требуется душевное спокойствие, Оттмару - оригинальный статус в референтных группах, Марии - традиционный брак. Альбан игнорирует потребность баронга, противится желанию Марии, а вот Оттмаром он может воспользоваться.
   Все персонажи, начиная с барона, обеспокоены психологическим комфортом и безопасностью. Именно видимость безопасности и развития, происходящего в фантазиях, дает своим жертвам Альбан. Он - компенсация для когда-то травмированного я.
   Возникает вопрос, истинны ли эти Анимус, Персона и Теневая Самость - или же своим поведением Альбан (а до него майор) создает их обманные копии, симулякры, ориентируясь на потребности своих жертв? Искусственность, угадывание нарциссических мечтаний явно чувствуется, когда жертве дается все и сразу, фантазии в столь грандиозной форме, что они не могут быть интегрированы. Одержимость ли это архетипом или нарциссическое любование образами? Для барона и Марии это действительно одержимость, про Оттмара и Теобальда однозначно пока сказать нельзя. Может быть, Альбан видит назревающий кризис раньше героя и создает видимость его разрешения, не давая осознать соответствующую потребность. Тогда он становится той бессознательной частью Я, что не утратило связей с коллективным бессознательным.
   Защиты Теневой Самости расчленяют единую психику, запуская диссоциативные процессы. С диссоциацией связан мотив очерчивания круга. Как правило, в сказках круг по чьему-то совету очерчивает сам персонаж, создавая себе пространство целостности и безопасности при противостоянии с Тенью. В этой новелле круг очерчивает Альбан, насильственно отсекая персонажа от внутренней и внешней реальности. Кроме того, сначала психика имела структуру семьи, и пока эта семья была единой, ее безопасности ничего не угрожало. С появлением Альбана это единство распалось, каждому из членов семьи пришлось иметь дело с разными коллективными содержаниями. Сепарации от семьи все же не происходит. Единство остается, но оно может быть достигну тем, что один альбан обретет неограниченную власть над каждым из ее членов.
   Если следовать одному из определений Духа, сделанных Юнгом в работе "Феноменология духа в сказке", то Альбан имеет определенное сходство и с Духом. Дух создает осмысленную последовательность образов, творя символы. Он - переводчик, облекающий ощущения и эмоции смыслами. Он же запускает ситуацию, которая требует личностных изменений. Альбан вроде бы владеет доступом к воображению.
   Дух в сказке - часто старик или карлик, некто малозаметный, эпизодически появляющийся, дающий толчок к развитию. Альбан бросается в глаза своими властными манерами. Он, похоже, не запускает процесс индивидуации, а перехватывает те процессы, которые уже готовы начаться, вот-вот подступают к границе сознания. Далее магнетизер обретает как можно более полный контроль над развитием, прикидываясь нужным архетипическим персонажем и создает видимость индивидуации, на деле останавливая ее. Сначала он исполняет желания, а именно сильные до сих пор не осознанные потребности, таким образом, чтоб его жертва получила помощь даром, незаслуженно и не задумывалась о том, чем же ей придется расплачиваться. Сказочный мудрец - Дух так не делает никогда, он указывает на незаметное для героя препятствие и советует, как его можно разрешить; далее герой действует сам. После этого он манипулирует жертвой так, что она должна пребывать в этом состоянии и стать инструментом неизвестных ей намерений Альбана. Сказочный персонаж, олицетворяющий Дух, часто держит в плену Аниму героя (Анимус Анимы): например, Кащей повелел Василисе три года быть лягушкой. Альбан овладевает Марией, душой семьи барона - это единственное точное сходство Альбана с классическими персонажами сказок. Эти персонажи амбивалентны и разрешают себе озорство, провоцирующее изменения (цит. Юнга о потерянной корове).
   Возможно, это злой дух, один из образов дьявола. Дьявол способен вызывать одержимость чем-либо; зависимости формирует и Альбан. Мефистофель добивается от Фауста желания остановить время. Точно так же распятый на трех гвоздях ворон удерживает принцессу, а с нею и героя, в стеклянном дворце на верхушке Мирового Древа (сказка о свинопасе, анализированная К. Г. Юнгом в "Феноменологии духа в сказке"). Остановка, фиксация на нанесенной майором травме затронула психику барона.
   Можно, казалось бы, остановиться на этой интерпретации - Альбан есть злой дух. Есть и отличия. Злой дух сказки либо не скрывает своей природы, либо рано или поздно разоблачается. Альбан же очень долго остается нераскрытым, нет однозначных признаков его вредоносности. Магнетизер серьезен, не шутит и не играет. Он кажется не только имеющим власть, но и шарлатаном (вспомним о его "подзарядке" от деревьев); однако, над ним не смеются. Он напоминает романтических героев литературы того времени, которые превыше всего возносили собственное трагическое Я. Да и дьявол имеет непосредственное отношение к подобной инфляции. Итак, в лице Альбана мы имеем химерный образ, наделенный чертами Теневой Самости, Духа и той бессознательной части Эго, что тщится обрести единоличный контроль над психикой.
   Альбан для своих учеников-жертв вполне может оказаться вспомогательным Эго.
  
   Фрагмент письма Альбана к Теобальду
  
Далее повествование резко разворачивается и становится самоотчетом магнетизера. Этот отрывок кажется излишним, грубо срывающим покров таинственности с этой ключевой фигуры, намеренно лишающий Альбана того мистического положения, которого он достиг в глазах своих марионеток. Значение этой десакрализации частично раскрывается содержанием.
   "...осталось.   Набожность  заключает  в  себе  и ханжество,  а всякое ханжество есть лицемерие, пусть даже оно имеет целью не только обман других, но самоослепление бликами сияющего, отраженного в  поддельном золоте нимба, коим ты  сам увенчал себя и  освятил..."
  
   Отрывок начат с саморазоблачения. Альбан знает об опасности инфляции. Кроме того, если набожность не будет изжита, картина мира адепта останется прежней, образ божий не претерпит никаких изменений, и духовная власть по-прежнему будет принадлежать этому образу, а не личности посвященного. 
  
   "Все  эти  сомнения  в добродетельной морали Матушки Гусыни,  все эти  склонности,  что шумно выплескиваются на искусственные берега потока,   запруженного  системами морали,  необоримое  стремление вновь  встряхнуть крылом, мощное  оперенье, которого чувствуешь за плечами,  и воспарить к горним высям,  -  все это те самые сатанинские соблазны,  от коих остерегают аскеты-наставники.  Нам, как доверчивым детям,  должно зажмурить глаза,  дабы  не  ослепнуть от  блеска и сияния св. Христа, коего натура везде и всюду ставит у нас на пути..."
  
   Вроде бы высокопарная банальность, типичное кредо романтика, воспитанного в не только христианском, но протестантском духе. Каким бы свободным ни чувствовал взмахивающий крылом, реальный выбор его ут же сужается и остается в прежней христианской парадигме - с той лишь разницей, что функции слепящей тьмы теперь выполняет божественный свет. Этот свет, а также его носители, определены как противники. Очень серьезный противник. Важнейший для европейца символ Самости.
   "... Всякая склонность,  требующая  приложенья  больших душевных сил, не  может  быть предосудительна,  но,  рожденная человеческой натурою и  в  ней коренящаяся, должна стремиться к воплощению цели нашего бытия.  А может ли эта цель быть иною,  нежели  наивысшее, наисовершеннейшее  развитие  и применение наших физических и психических сил?.."
    
   Казалось бы, речь идет о процессе индивидуации, о самопознании в духовной деятельности. Настораживает то, что происходит так называемый "сдвиг мотива на цель", и целью свободного развития объявляется оно само, его смысл пока не оговаривается. Подобное может стать причиной одержимости развитием, проявлением любой силы, имеющейся в наличии, и отказом от осознанного выбора. Я, стремящееся к индивидуации, и сам принцип индивидуации отождествляются - нарциссическое Я избегает боли, пассивного страдания, претерпевания. Так опьяненный духовной свободой магнетизер создает слабое место и может стать импульсивным, зависимым. Та сила, которой он подчиняется - он сам, а не задачи, которые ставила бы ему действительность. Следовательно. Насущной становится проблема, как наиболее полно контролировать процесс, сознательном у Конт ролю не поддающийся. Адепт вполне может утратить почву под ногами. Стать изолированным и лишенным определенного психического облика, иллюзорно все могущим. Его развитие использует лишь одну полярность - произвол, импульс. Тогда как же реализуется ее противоположность - контроль? Судя по его отношениям с Теобальдом , Марией и Оттмаром, контроль осуществляется над кем-то иным.
  
   "Но будь уверен, я уважаю твою созерцательную жизнь
и  твои  старания проникнуть в  тайны  природы через  все  более пристальное всматриванье,  однако,  на место того,  чтобы услаждать тебя блеском алмазного ключа в  тихом праздном созерцании,  я  с дерзкою отвагой беру его и отмыкаю таинственную дверцу,  перед которой ты иначе останешься на веки вечные... Ты вооружен для борьбы -  так зачем же пребываешь в бездеятельном покое?.."
  
   Вот и проявление этого контроля, пока относительно безвредная манипуляция. Как перевести этот абзац таким образом, чтоб стало ясно, чего хочет от ученика наставник? Другими словами: "Мой дорогой ученик! При всем уважении к твоей позиции, я отметаю ее и насильственно раскрываю перед тобою те области, которых ты лениво и малодушно избегаешь. Смотри, я опять опередил тебя и вот-вот могу покинуть. Я хочу расшевелить и соблазнить тебя...". Видимо, Альбан не может остаться в одиночестве и нуждается в нарциссическом зеркале, способном с завистью или чувством неполноценности отразить его величие. Альбану нужен некто отличный от него, сохранивший моральные ограничения, тот, кому можно бросить вызов. По отношению к Альбану Теобальд выступает не только как пассивное зеркало, но и как носитель моральных норм, которые нужно преодолеть, пока что путем соблазна и вызова. Получается, не только Альбан выполняет по отношению к Теобальду функцию духовного наставника, мужского Анимуса, но и Теобальд является для Альбана образом Анимуса, на сей раз духовного противника. Вполне закономерен поэтому переход к теме борьбы.
  
   "Все существование есть  борьба и  проистекает из  борьбы. На высочайшем взлете более сильному выпадает победа,  и покоренный вассал множит силу его...  Ты знаешь,  любезный Теобальд,  что я всегда ратовал за эту борьбу,  также и в духовной жизни,  что я дерзко утверждал,  будто именно таинственное духовное превосходство того или иного баловня природы,  власть,  на которую он вправе притязать,  дает ему крепость и силу для все более высокого подъема".
  
   Этот пассаж при всей своей двусмысленности очень похож на духовный вызов Альбана Теобальду. Альбан колеблется, кто важнее для него - Зеркало или Чудесный Противник. Что одержит верх и будет спроецировано на Теобальда? Если Зеркало, то, что бы Теобальд ни ответил, Альбан еще раз убедится в своем всемогуществе. Если Противник, то магнетизеру придется идти на риск, ставить на кон свои позиции и, может быть, проиграть.
  
   "Оружие, каким мы,  обладатели такой силы и превосходства, ведем сию духовную борьбу против  низшего  начала  и подчиняем  его себе, смею  сказать,  со  всею очевидностию  находится  в   наших  руках".
  
    Нет, к поединку наставник не готов. Альбан льстит и соблазняет, делает Теобальду реверансы. Он хочет не только отражения, но и слияния, сообщничества. Всемогущество Альбана не может существовать в одиночестве, для него нужен еще кто-то, в мистическом тождестве с кем. Магнетизер мог бы почувствовать себя целостным. Эта целостность и единство достигается не отношениями равных, а нахождением обоих в русле могущественной силы, для которой не важна индивидуальность каждого из них. И пресловутое "против кого дружить будем?", обретение идентичности через противопоставление. Пока трудно сказать, что Альбан называет низшим началом. Возможно, это пустой ярлык, которым можно пометить любое неугодное ему проявление.
  
   "Не  смешно  ли  полагать,  что  натура  доверила нам чудесный талисман,  дарующий власть над  духами,  чтобы исцелять зубную или головную боль и Бог весть что еще?.. Нет,  все глубже постигая могучую силу этого талисмана, мы добьемся безраздельного господства над духовным началом жизни.  
   Как  же   случилось,   что  это проникновение,   это полное постижение  внеположного  духовного  начала  и овладение им  с помощью известного нам  средства назвали магнетизмом,  ведь название это неудовлетворительно, больше того,  отнесенное как бы  к  одной
физически воздействующей силе,  обозначает вовсе не то, что следует под этим разуметь.  Надо же было не кому-нибудь, но врачу первым рассказать миру о  моем секрете, который незримая церковь хранила в тайне как бесценнейшее сокровище,  и  объявить  совершенно подчиненную тенденцию единственною целью воздействия,  выткавши таким образом завесу, непроницаемую для бессмысленных
глаз  непосвященных..."
  
   Это важный отрывок о значении профанации для сохранения эзотерического знания. Официальная точка зрения признает низшим началом всяческие болезненные процессы, связанные с плотью. Альбан категорически отвергает такое представление о низшем. Вот тут-то и появилось противоречие пассивности и контроля, ранее лишь обозначенное. Подконтрольным и низшим признается Дух, та сила, что обеспечивает динамику индивидуации, связность внутреннего мира и единосущность Макро- и Микрокосма. С этого момента процесс индивидуации переворачивается с ног на голову, и его цели должно будет задавать нарциссическое Я. Однако дерзкое контролирующее Я должно всячески избегать изменений, иначе оно окажется пассивным, подконтрольным, подверженным опасностям. Такое Я должно контролировать чужое развитие и направлять его в согласии со своими целями.
  
   "Склоняясь  пред  его чарами, покоренная чужая  духовность должна существовать только в  нас  и своею силою питать и укреплять нас одних!.. Средоточие,  в котором концентрируется все духовное,  есть Бог!.. Чем больше лучей сбираются в огненную пирамиду - тем ближе сие средоточие! Сколь широко распространяются эти лучи -  они охватывают органическую жизнь всей природы, и  как раз сиянье духовности позволяет нам распознать в  растении и животном наших сотоварищей, оживленных тою же силой... Стремление к такому господству есть  стремление к божественному,  и  соразмерно ощущению власти растет  и степень блаженства. Идеал же всякого блаженства заключен в самом средоточии!"
  
   Для такого Я отождествление есть овладение. Стиль Альбана таков, что такое же представление о развитии духовности у Теобальда подразумевается само собою разумеющимся. Остановившееся в развитии Я магнетизера должно потерять любые содержания психики, поглотив их. Символы теряют значение, и единственно важной становится энергия, кормящая магнетизера. Средоточие - это точка, ничто и все одновременно. И соответствующая возможность контакт а с нею - овладение. Альбан готов стать Богом, что для него значит овладеть Богом! Для этого необходимо поглотить мир.
   Альбан приступает к реализации своих целей, начиная с семейства барона.
  
   "Я хотел ответить на твой упрек в том,  что я-де последовал внезапному порыву и согрешил против твоих так называемых нравственных принципов, и только сейчас я начинаю сознавать,  что намедни изобразил мои обстоятельства в доме барона чересчур  уж сумбурно и отрывочно,  так  что  пойми  меня правильно...  Я постараюсь наверстать упущенное и  кое-что расскажу о моем появлении в этом доме,  и  если мой милый благочестивый брамин хотя бы и  лишь на краткий миг высокого душевного подъема согласится заглянуть в мои Палестины,  то я буду чист от всякой вины..."
  
   Теобальд относительно свободен, таким он нужен Альбану - отсюда и "виноватые" расшаркивания. Он нужен не как жертв а, а как зеркало, иначе и Альбан утратит своеобразие, раньше времени став безличным средоточием. Альбан не настолько безумен, чтоб не осознавать угрозы психического уничтожения, заключенном в реализации его планов. Всемогущество овладения Богом делегируется не Я, но Мы, в котором есть надежда на то, что человеческое Я сохранится, не будет уничтоженным и останется неизменным благодаря неизменности отношений с Теобальдом.
   Альбан начинает проецировать: самый простой способ овладеть чем-либо, не прилагая усилий - спроецировать это.
  
   "Так вот, Оттмар - один из многих людей, которые, обладая светлым умом и здравым смыслом, с поистине восторженной живостию принимают всякое новшество из  области науки;  но этим приятием все для них и исчерпывается;  упиваясь силою своей мысли, они с легкостью достигают лишь знания формы. И это знание довлеет их духу, который даже и  не подозревает о  внутреннем содержании; спору нет, в уме им не откажешь,  однако ж ему недостает глубины..."
  
   Оттмар и Альбан проецируют друг на друга одно и то же - содержания Персоны. Эти проекции хорошо дополняют друг друга: если для оттмара имеет значение внешний блеск и насыщенность образа силой, то для Альбана - ходульность, комичность, глупость и ничтожество. Благодаря такой проекции Альбан может не видеть карикатурности своих манер, которая так раздражает Биккерта. Получается, что кроме Персоны (от которой Альбан так открещивается и которой так удобно пользоваться), на Оттмара проецируются и содержания инфантильной Тени магнетизера - слабость, зависимость, инфантильность и поверхностность - вспомним, с каких общий мест начинается его письмо Теобальду.
  
   "Оттмар, как тебе известно,   пристал  ко  мне  сам,  а так  как он казался мне предводителем  весьма многочисленного класса молодых людей, каких нынче встречаешь на каждом шагу, я находил усладу в насмешливой с ним игре. Ко мне в  комнату он входил с таким благоговением,  точно это святая святых храма в Саисе, поскольку же он, как мой ученик, покорно склонялся пред моею розгой, я  полагал справедливым доверить  ему  иную невинную игрушку,  которую  он победоносно  демонстрировал друзьям,   и  притом  изрядно  хвастал любовью наставника..."  
  
   Из этого отрывка следует, что Оттмару соответствуют черты детского либидинозного Эго - доверчивость и игривость. Альбан же попеременно исполняет роли либидинозного и антилибидинозного объектов, развлекаясь садистической игрой и полностью контролируя развитие ученика. Итак, Тень Альбана - зависимый маленький мальчик, падкий на игрушки. Осмеивая его, Альбан может сбросить напряжение, избежать опасности быть захваченным Духом или Персоной, сохранить самоконтроль. Признать ее, стать ребенком субъективно очень опасно, это значит оказаться жертвой сводящего с ума эксперимента, как то в детстве случилось с бароном.
  
   "Когда я,  уступивши его настояниям, отправился с ним в имение его батюшки,  то встретил там вздорливого старика в лице барона, Оттмарова отца,  да  чудаковатого и потешного художника преклонных лет,  который  от времени до времени разыгрывает этакого слезливого моралиста-паяца..."  
  
   "Вздорливый старик" - сенекс, другая полярность образа ребенка. Альбан не придает значения обоим фигурам, связанным с сенексом. Возможно, он держится иллюзии о собственном бессмертии или, по крайней мере, вечной молодости. Альбану интересны юноши, он не способен стареть, сдавать позиции, переживать психологическое умирание. Осмеивая ребенка, он теряет способность к обновлению. От разрушения, связанного с остановкой развития, его спасает непрерывное наращивание мощи, поглощение чужой духовности (настоящее или иллюзорное?) и обесценивание, намеренное опошление собственных проекций.
   Итак, Альбан создал свою трехчастную Тень, в которую попадают способности к развитию и творчеству. Эти образы надличные (дитя-старик, намеренно написанные с маленькой буквы, вопреки юнгианской традиции) и в то же время намеренно лишенные сакральности архетипического образа. Альбан делает так, что они отчуждаются, лишаются связи и с его личным, и с коллективным бессознательным, они побеждены и повержены изначально. Такая Тень лишена энергии, и опять ситуация развития переворачивается с ног на голову - вся энергия и вся духовность приписывается Я. Такого рода юмор во многом присущ и самому Гофману, часто его герои намеренно комичны и смешны. Имея сверхъестественные возможности (например, крестный Дроссельмейер, министр-муха Пепсер или всем известный Крошка Цахес). Это создает иллюзию овладения коллективными силами, дает автору свободу маневра и позволяет совладать со страхом
   Итак, грандиозное Я сохраняется путем создания нарциссического зеркала (в лице Теобальда) и намеренно обессиленной Тени\Персоны. Воспользовавшись механизмом проективной идентификации - не только спроецировав теневые содержания, но и заставив оппонентов вести себя соответствующим образом - Альбан, не развиваясь, оказался у подступов к проблеме Анимы, как того и требует нормальная последовательность индивидуации.
  
   "Что я прежде говорил тебе о впечатлении,  какое произвела на меня Мария,  я уже не помню;  но теперь я чувствую, что трудно будет рассказать об этом так, чтобы ты меня вполне понял... Действительно, вся моя надежда лишь на то,  что ты знаешь меня,  что ты  издавна понимал все мои дела и поступки в  их высокой устремленности,  от веку недоступной обычным людям".  
  
   Стиль письма стал другим. Альбан больше не претендует на полное понимание и духовное тождество с Теобальдом. Его состояние кажется более зрелым, опыт - гораздо более личным и важным. Перед ним возникла действительная проблема развития, действительное вмешательство коллективного бессознательного, не обессиленное заблаговременно созданной копией. Мы не можем ожидать полного перерождения Альбана, и он все еще удерживает позиции исключительности. Зная его мнения, мы можем предположить, что он будет пытаться бороться и подчинять.
   "Посему нет  надобности убеждать тебя,  что  и стройная фигурка, тянущаяся к  солнцу точно  дивное растение, выгоняя по мере спокойного роста сочные листья и цветы, и голубые глаза,  которые, глядя ввысь, словно тоскуют о том, что прячется за далекими облаками,  -  в  общем, ангельски прекрасная девушка не способна повергнуть меня в слащавое томление этакого смехотворного аmoroso... Меня пронзило трепетом одно-единственное волшебное чувство  - мгновенное осознание тайной духовной связи между мною и Марией". 
  
   Если исходить из классических представлений об образе Анимы, не удастся избежать противоречий. Имя девушки отсылает к Божией Матери - образу материнскому, преодолевшему сексуальность, победившему власть душевной боли. Реальная Мария ничего этого не пережила, пока это Вечная Девушка, к тому же лишенная матери, совершенно наивная и отнюдь не мудрая. Прекрасная, она подобна чудесному растению, в ней заключена жизненная сила, все еще не пробужденная и бессознательная. Мария вечно готова остаться ребенком, оберегаемой сестрой, но ее потенциал - духовный, душевный, чувственный - может быть очень велик. Сам Альбан, отказавшись от собственной детскости и выхолостив Тень, теряет непосредственный доступ к этой силе. Он находится вне жизни и нуждается в ней. Отрицая важность романтического чувства или сексуального влечение к Марии, он не допускает знания об этом. Он восстает против любой формы зависимости, так потешаясь над собой в роли страстного любовника. Магнетизер бешено отрицает чувственную прелесть девушки, готовность влюбиться - его Анима, по-видимому, не столь духовно развита, в ней должны преобладать сексуальные и романтические составляющие, как в образе Прекрасной Елены. Такой уровень кажется ему слишком низким; он может осознавать, что Мария ему не соответствует. Он хочет всего и сразу - Богоматерь, сестру, дитя, но не принимает сексуальности. В этом Альбан остается впролне христианином. Возможно, для отрицания пол каким-то причинам враждебной его целям сексуальности ему необходима именно Мария. Духовная связь лишена чувств и плотского влечения, ее единственная характеристика - власть. Пока под власть попал Альбан, но этого он не признАет. И он противопоставляет явной власти прелести Марии свою - тайную - знание природы духовного сродства.
  
   "Глубочайшее упоение мешалось с острою, режущею  яростью, рожденною упорством  Марии - чужая враждебная  сила противилась моему воздействию и  держала в  плену Мариин дух.  Со всею мощью сосредоточивши мой  дух,  я  узрел врага и,  вступив в  единоборство с  ним, попытался как бы в зажигательном стекле собрать все лучи, струившиеся ко мне из  души  Марии".  
  
   Альбан считает, что точно определил врага, но не называет его. Это может быть ее любовь к Гиполиту, привязанность к семье или наивная религиозность - то есть то. что способно строить прочные отношения, сила любви. Скорее всего, Альбан не называет ее, потому что опасается любить (это сделает его зависимым, изменяемым - одним словом, объектом), не смеет понять, что такое любовь. С яростью он противится власти Марии над собой. Может быть, враждебная сила - это Я самой Марии, ее воля, то, что находится за пределами девушки-растения, как ее видит Альбан. Любовь немыслима без того, кто любит, без Я.Альбану нужна не только жизненная сила, но и душа Марии.
  
   "Полностью вовлечь Марию в мое "я", так  вплести все  ее бытие, все существование в  мое  собственное,  чтобы отлучение от этого неизбежно ее  уничтожило,  -  вот каков был  замысел, который, окрыляя меня восторгом,  выражал лишь свершенье того,  чего желала природа".  
  
   Альбан собирается овладеть ею, упразднить ее Я, но каким-то образом не уничтожать. Стать единственным возможным субъектом в их паре.
  
   "Покорная преданность,  жадное восприятие чужого, внеположного, признание и почитание высшего начала - вот из чего слагается поистине ребячливая душа, свойственная только женщине,  и полностью ею завладеть, полностью принять  ее  в  себя есть высочайший восторг..."  
  
   Ему нужно восстановить собственного Внутреннего Ребенка, божественное дитя, образ которого проецируется на Марию. Тому, что было отчуждено и спроецировано на Оттмара - почитание высшего, неразборчивость, зависимость - теперь нашелся подходящий объект. Пока Оттмар восторженно почитал именно Альбана, это было смешно. Такого духовного рабства, подобной профанации от Марии не требуется: Альбану важно, чтоб она сохранила свое невинное благочестие, не нуждающееся в конкретных божествах от мира сего. Вероятно, оно ему нужно как ловушка, в которую рано или поздно попадется сам Бог.
   Вовлечь Марию в свое Я - значит, стать андрогинным. Альбан запускает процесс алхимической свадьбы. На то, что происходит в тигле, возможно две точки зрения - изнутри и извне. Внутри утробы-тигля король и Копролева раздеваются, совокупляются, умирают, разлагаются и воскресают в форме Ребиса, алхимического Гермафродита - состояния, предваряющего нетленную целостность философского Камня. И только-мужское, и только-женское должно погибнуть и трансформироваться. Процесс предполагает страдание, потерю всей былой мощи и только потом преображение (К. Г. Юнг, "Психология переноса"). Извне алхимик контролирует процесс и переживает его. Он и был, и остается мужчиной, обретая лишь, через взаимодействие с Анимой, доступ к Самости. Только оба этих состояния дают возможность преобразиться и не сойти с ума: внутри реторты нет места для Я; если остаться только вовне, и женское, и мужское будут одинаково отчуждены.. Альбан ни в коем случае не пожертвует своей идентичностью - он не может ни войти внутрь реторты (будет переплавлен и связан с Марией), ни остаться вовне. Снаружи он уже был, наблюдая любовную историю Теобальда и его невесты - он не приобрел в результате ничего нового. Казалось бы, он создает виртуальный сосуд, в котором замыкается вместе с Марией. Алхимический сосуд имеет женскую природу, это матка. В ней нагнетается эмоциональная температура, там страдают. К регрессии же Альбан более не способен. И тогда он создает противоположность утробе - сам становится границей Я Марии, которая имеет мужскую природу - т. е. играет для нее роль негативного Анимуса. Страдания внутри этих границ прекращаются, и Мария не трансформируется, а "консервируется", сохраняя даже свое чувство к жениху, так осложняющее намерения магнетизера. Страданий и страстей внутри предписанных границ нет, там есть облегчение. На границе не жар, а леденящий холод уничтожения психики. Так можно подчинить себе Марию, препятствуя любым ее попыткам развития.
  
   "С этих мгновений я,  хоть и удалился,  как ты знаешь, из имения барона,  сделался духовно близок Марии,  а  уж к каким средствам я прибегал, чтобы втайне приблизиться к ней и физически и тем усугубить свое влияние,  я говорить не  стану,  ибо  иные из них покажутся тебе мелкими и ничтожными, невзирая на, то что привели к желанной цели..."
  
   Казалось бы, Альбан сам себе мешает, не позволяя Марии захотеть его. Отчасти он действует так из ханжества, о котором упоминает еще в начале отрывка. Он формирует стерильную связь, основанную на чистой власти, это похоже на даосские сексуальные практики, позволяющие присвоить женские сексуальные энергии и тем обрести бессмертие. Заметим, что этот процесс тамк же асимметричен, как и действия европейского алхимика, он обслуживает нужды и конкретного мужчины, и коллективных патриархальных норм. Сексуально влюбленная женщина обязательно будет влиять на возлюбленного, поэтому лучше оставить ее в неведении. Итак, Альбан получил доступ к силам жизни, развития и роста. Мария воспринимает эту связь как бесцельное и бессмысленное телесное страдание. Поскольку Альбан становится и стрежнем ее психики ("средоточие"), ее властным и жестким скелетом, и ужасной границей, да еще при этом сам не должен расщепиться, то расщепляться будет психика Марии. Ее застывшая душа станет компенсацией того, чего не хватает блистательном у Альбану; тело же, причиняющее муки, и станет той угрозой, которая уничтожит Марию, вздумай она выйти из-под власти магнетизера. На этом-то расщеплении и держится его власть. Может быть, Мария подыгрывает ему, и ей выгодно сохранять верность Гиполиту, не осознавая влечения к третьему лицу.
  
   "Вскоре после этого Мария впала в  странное состояние, каковое Оттмар,  натурально,  принял за  нервическую болезнь, и мое предвиденье сбылось: я снова приехал в дом как врач... Во мне Мария узнала того,  кто в  ее снах не раз уж являлся в блеске всевластья как ее господин,  и все, о чем она только смутно догадывалась, она теперь ясно и отчетливо узрела очами своего духа. Надобны были лишь мой взгляд,  лишь моя твердая воля -  и  она пришла в  так называемое сомнамбулическое состоянье, которое было не чем иным, как полным исходом из самой себя и жизнию в вышнем
царстве господина.  То  был  мой дух,  что с  охотою приял ее  и даровал ей крылья,  чтобы она выпорхнула из темницы, в  кою ввергли ее  люди.  Только пребывая  духом  во  мне, может  Мария жить  дальше,  и  она  спокойна  и счастлива..."
  
   Опять происходит сдвиг мотива на цель, и Альбан наслаждается властью ради власти. Крылья, о которых пишет Альбан, это способность находиться в мире архетипических фантазий и запоминать их. Но проводником и учителем Марии, помогающим понимать и воплощать эти процессы, Альбан становиться не хочет.
  
   "Образ Гиполита существует в ней всего лишь слабым очерком, да и он тоже в скором времени растает как дым".
  
   Альбан из-за своей идентификации с Анимусом Марии путает реальные прошлые отношения и воздействие образа. Отношения с женихом в рамки только образа могут и не уместиться.
  
   "Барон и старик художник смотрят на меня недоброхотно, однако сколь замечательно,  что и здесь оправдывает себя та  сила,  которою меня  наделила природа. Уж верно, неприятное чувство - поневоле, скрепя сердце признать господина.  Тебе известно,  каким чудесным образом собрал я сокровища тайных знаний.  Ты  никогда не  желал читать эту книгу, хотя,  пожалуй, тебя и удивило бы, что ни в одном учебнике физики не найти столь замечательных разработок по части комбинаций кой-каких природных сил  и  их воздействий.   В  иных случаях  я  не чураюсь  и старательных приуготовлений;  да  можно ли назвать обманом, если праздно глазеющая чернь замирает в  испуге и дивится тому,  что справедливо полагает чудесным,  ведь знание первопричины уничтожает не чудо, а одно только удивленье?.. Гиполит - полковник на ...ой службе и  находится в действующей армии; смерти ему я не желаю: пусть возвращается,  тем  прекраснее будет мой триумф,  ведь победа несомненно за мною.  Если же противник окажется сильнее,  чем я думал,  ты, чутьем сознавая мою силу, допустишь, верно, что и т.д."
  
   Цели Альбана не претерпели изменений, он теперь еще более уверен в собственном всемогуществе, и любые отношения кажутся ему лишь его господством. Такой образ мышления - это ничем не завуалированный бред величия. Дальше возможны противоположные исходы - или крах самого Альбана, или уничтожение (на языке новеллы - гибель) всех его жертв. Пока его устраивает господство, но вся система (Альбан плюс семейство барона) едва удерживается на грани психоза.
   Думаю, новелла полка повествовала о смене возрастных фаз в развитии травмированной психики:
   - сначала произошла серьезная травма;
   - после нее психика пыталась как можно дольше продержаться в состоянии симбиоза;
   - потребности в сепарации стали восприниматься как угроза:
   - появился образ ложного Я, нарциссически-всемогущего, и стал конструировать психику по своему образу и подобию: сменил парадигму с зависимости на власть, стал искать легких путей, подменяя контакт с внешней и внутренней реальностью фантазиями, похожими на архетипические переживания;
   - при формировании ложного Я были запущены диссоциативные процессы и обострены все потенциальные конфликты (барона и Оттмара, например);
   - ложное Я готово поглотить и обезвредить все, что от него отличается.
  
   Уединенный замок
   Глава начинается с похорон Франца Биккерта и продолжается выдержками из его дневника. Сначала повествование ведется от лица юриста, прибывшего на похороны.
   "То был мужчина весьма преклонных лет,  и  лицо у него было ясное,неискаженное,  он  словно тихо  и  мирно  спал. Старик крестьянин,  глубоко растроганный, сказал:
   - Гляди-ка,  до  чего хорош наш старый Франц в  гробу, вот кабы и мне Господь ниспослал столь же благочестивый конец...  н-да!.. блаженны почившиев Бозе.
   Мне почудилось, будто панихида эта и впрямь по чину набожному усопшему,а простые слова крестьянина суть самая прекрасная эпитафия...  Гроб опустили в могилу, и когда комья земли глухо застучали по крышке, мною вдруг овладела горчайшая печаль,  словно в мертвой  холодной земле  лежал мой  сердечный друг...  Я  было направился в  гору,  к замку,  но  тут навстречу мне вышел
священник,  и  я  спросил его  о  покойном,  коего только что погребли.  Он отвечал,  что хоронили старого художника Франца Биккерта, который вот уж три года жил один в опустелом замке,  был там вроде кастеляна.  Я  сказал, что хотел бы побывать в замке; впредь до прибытия уполномоченного от теперешнего владельца священник держал ключи у  себя,  и  вот я не без трепета душевного
ступил в  запустенье просторных зал,  где прежде обитали веселые, радостные люди,  а теперь царила мертвая тишина.  
   Последние три года,  которые Биккерт отшельником провел  в замке,  его  занятия художеством отличались необычною манерой. Без всякой помощи, не прибегая даже к механическим приспособлениям,он затеял расписать в готическом стиле весь верхний этаж,  где находилась и его комната,  и  с  первого же  взгляда в  причудливых композициях странных вещей,  каковые  вообще  характерны для готических орнаментов,  угадывались глубокие аллегории.  Очень часто  повторялась  безобразная  фигура черта, украдкою наблюдающего за спящей девушкой... Я поспешил в комнату Биккерта...
  
Кресло было отодвинуто от стола, на котором лежал начатый рисунок, казалось, Биккерт только что оставил работу; серый сюртук висел на спинке,  а рядом с рисунком лежала небольшая серая шапочка. Впечатление было такое,  будто вот сию  минуту  войдет старец с добрым благочестивым лицом,  над  которым даже смертная мука оказалась не властна,  и  искренне,  радушно приветит гостя в
своей мастерской..."
  
   Естественная, достойная смерть... Однако приезжий юрист видит нечто, благодаря чему эта смерть становится таинственной. Казалось бы, художник хотел рассказать о дьявольской силе, погубившей замок, был убит или скоропостижно умер, но остался непобежденным. Он единственный, кто осмелился увидеть сатанинское вмешательство, обдумать и разоблачить его - тот, кто не подпал под влияние злого колдовства. Роспись замка - это очень трудоемкая, серьезная и опасная работа, совершенная с ясной и важной целью.
   Посмотрим, каким был Франц Биккерт в начале повествования.
  
   "Художник Франц Биккерт, лет пятнадцать уже поистине свой человек в доме барона,  до  сих  пор  -  было у  него такое обыкновение -  не участвовал в разговоре,  только расхаживал по зале,  заложив руки за спину,  причудливо гримасничая и временами даже потешно подпрыгивая. Теперь он не выдержал:
   - Баронесса совершенно права -  к чему сейчас,  перед сном, эти ужасные рассказы,  эти диковинные истории? По крайней мере, это в корне противно моей теории о сне и сновидениях,  опорою коей служит сущий пустяк - всего-навсего несколько миллионов наблюдений...  Коли господин барон  видел сплошь дурные сны,  то лишь потому,  что он не знал моей теории и  не мог ею руководиться. Оттмар толкует о магнетических воздействиях...  о влиянии планет и прочая - что ж, возможно,  он по-своему прав,  однако моя теория выковывает панцирь, непроницаемый для лунных лучей.
   - Ну-ка, ну-ка, мне впрямь очень любопытна твоя замечательная теория, - молвил Оттмар.
   - Дай же Францу сказать,  - прервал его барон, - вскорости он просветит нас, поведает, что да как".
  
   Пока все семейство становится все серьезнее и теряет уравновешенность, Франц остается невовлеченным. Вынужденный соблюдать тонкий баланс серьезности и юмора, говорить авторитетно и в то же время ни к чему не обязывающее, он предупреждает о грозящей опасности. Не следует слишком уж пристально вглядываться в потенциально опасное содержание психики из чистого любопытства и с корыстными намерениями, как Отммар; не стоит поддаваться навязчивому настроению, как барон; не следует сентиментально ужасаться и холить свою хрупкость, как Мария - иначе это содержание может и проявиться прямо здесь и сейчас. Правда, об опасности Биккерт не говорит прямо, и он прав - рассеивает энергию, не давая собеседникам испугаться еще больше. Сообщая о своей теории, Франц пародирует модные духовные авторитеты, выступая серьезным противником шарлатана Альбана, укрепляющего власть выгодных ему модных течений. Противник еще не появился, а художник уже отражает возможный удар. Франц не может быть полностью свободен. Занимая защитную позицию, он тоже приближает появление зловещей силы. Он тоже под влиянием Анимуса - на сей раз противника, имеющего что-то от Тени и от Персоны, но не сводимого только к Тени и только к Персоне.
   "Художник поместился напротив Марии,  с комической степенностью и весьма странною приторной улыбкою взял понюшку и начал так:
   - Достопочтенное собрание!  Сон в  голове -  что пена на вине, это давняя,  сочная, исконно немецкая поговорка; Оттмар, однако ж, эдак тонко ее повернул,  эдак заострил, что я, пока слушал его, аккурат почувствовал, как те самые пузырьки,  рожденные  из земного,  поднимаются  в  голове, дабы сочетаться с  высшим духовным началом.  А  не наш ли собственный дух готовит закваску,  из которой стремятся вверх легонькие частицы, что опять-таки суть всего-навсего плоды того же  начала?..  Находит ли дух наш в  себе одном все элементы,  все  необходимое,  из  чего  он, говоря иносказательно,  готовит закваску,  или же на помощь ему приходит внеположное? - спрашиваю я и быстро отвечаю:  вся натура со всеми ее явлениями не просто споспешествует ему, но даже предоставляет во времени и пространстве мастерскую,  где он,  воображая себя вольным мастером, трудится и творит лишь как работник, во имя ее целей. Со всеми внешними предметами,  со  всею природой нас связывают столь тесные психические и физические узы, что отрыв от них - будь он возможен - разрушил бы  все наше существование.  Наша так называемая глубинная жизнь обусловлена внеположным, она лишь его отражение, в котором, однако, все фигуры и образы, точно  в  вогнутом зеркале, нередко  предстают в  измененных пропорциях,  а потому диковинными и  чудными,  хотя и  эти карикатуры находят в  жизни свои оригиналы.  Дерзну  утверждать,  что все,  о  чем  люди думают и  грезят, непременно имеет свой исток в природе;  не может человек из нее вырваться... Отвлекаясь от неминуемых внешних впечатлений, которые возбуждают нам сердце и  повергают его в  неестественное напряжение,  к примеру, внезапный испуг... большое горе и так далее, я полагаю, что наш дух, ежели он скромно держится в означенных ему пределах, спокойно может приготовить из отраднейших явлений жизни закваску,  из коей затем поднимутся пузырьки, образующие, по выражению Оттмара,  пену сна. Так вот, я - а вы согласитесь, что мое доброе настроение главным образом по вечерам неистребимо, - я положительно готовлю себе ночные сновиденья,  то бишь пропускаю через голову тысячи превеселых шуток, которые
моя фантазия тою же ночью разыгрывает передо мной в живейших красках и самым восхитительным  образом;   но   более   всего   я   люблю мои   театральные представления".
  
   То, о чем он говорит - очень важно: и о сохранение контакта с реальностью, отличной от моего Я; и об опасности инфляции, когда моя фантазия претендует на сверхчеловеческую значимость и я, соответственно, теряю над нею контроль; и о том, что сновидение формируется естественным путем, подвластным нашему пониманию. Без особой на то необходимости не нужно создавать сущность, личность, которая создает и контролирует фантазии. Воображение имеет границы и подчиняется естественным закономерностям.
   "- Что ты имеешь в виду? - осведомился барон.
   - Во сне,  -  продолжал Биккерт, - ... мы  делаемся превосходнейшими драматургами и  актерами,  мы верно схватываем любой внеположный характер во всех его сокровенных чертах и представляем его с совершеннейшей правдивостью.  На это я и опираюсь порой думаю  о всевозможных  забавных  приключениях,   случившихся со мною  в странствиях,  об иных комических характерах, рядом с которыми жил, и тогда моя фантазия,  выводя на  сцену этих персонажей со  всеми их странностями и причудами, устраивает мне восхитительнейший на свете спектакль. Накануне вечером я  как бы задаю себе лишь канву, набросок пьесы,  а во сне из всего этого пылко и живо,  по воле творца,  возникает импровизация.  Я ношу в себе всю труппу Сакки, которая так живо разыгрывает сказку Гоцци со  всеми выхваченными  из жизни  подробностями,   что публика, которая  опять  же представлена мною самим,  верит этому как сущей правде..."
  
   Бессознательные фантазии имеют вспомогательный характер. Личности следует определять творческие задачи и заниматься режиссурой, но не становиться пассивным созерцателем представления. Управление фантазиями позволяет сохранять душевную ставбильность.
  
   "Я уже говорил, что в  чередованье этих  словно бы произвольно вызванных грез  я  отвлекаюсь от таких,   которые созданы особенным, рожденным  внешними случайностями, настроением или внешним физическим воздействием.  Например, мучительные сны, которые от времени до  времени терзают каждого, как-то:  падение с башни, казнь через обезглавливание и прочая, - возникают от той или иной физической боли:  дух, во сне куда более отъединенный от животной жизни и вершащий свою работу в одиночку,  толкует ее на свой лад и подводит под нее фантастическую подоплеку,  каковая в сей миг согласна с цепочкою его представлений.  Помню, однажды во  сне пил я пунш в  веселой компании:  хорошо мне знакомый бахвал
офицер без устали подзадоривал студента,  пока тот не бросил стакан ему в  лицо;  завязалась всеобщая потасовка, а  я тщился восстановить мир и был изрядно ранен в ладонь, от жгучей боли я проснулся,  - и изволите видеть! - рука впрямь была в крови,  я порезал ее толстой иглой, ненароком воткнутой в одеяло.
   - Ах,  Франц!  -  вскричал барон,  -  не больно-то приятный сон ты себе уготовил.
   - Увы,  -  сказал  художник жалобным голосом,  - ничего не поделаешь, судьба частенько нас карает,  да как! Вот и  у меня тоже бывали страшные, мучительные,  жуткие сны, от которых я обливался холодным потом и был сам не свой.
   - Рассказывай,  не томи!  - воскликнул Оттмар. - Хотя бы и в пику твоей теории".
  
      Правда, Франц несколько переоценивает значимость внешних воздействий и рациональных объяснений и тем препятствует поиску причин для внезапно изменяющихся настроений. Намеренно или по неведению, он перекрывает доступ бессознательным содержаниям. Слабость его позиции хорошо чувствует Мария.
  
   "- Ради всего святого!  - взмолилась Мария. - Вы что же, вовсе не имеете ко мне снисхождения?
   - Нет!  -  решительно отвечал Франц.  - Снисхожденья отныне не будет! Я тоже видел страшные сны, как и всякий..."
  
   Это было бы неплохой конфронтацией, обращением к всеобщности страшных переживаний, если б не шутовская подача своих "страшных" снов. С реальными конфликтами Марии эти кошмары не имеют ничего общего.
  
   "... Не я ли был приглашен на чаепитие к княгине Амальдасонджи?  не надел ли ради такого случая сюртук с позументом и вышитый жилет?  не говорил ли на чистейшем италианском -  lingua toscana in bocca romana,  - не был ли,  как  и  подобает художнику,  влюблен в  эту прелестную даму? не говорил ли ей самые возвышенные, самые прекрасные, самые поэтические комплименты,  когда случайно посмотрел вниз и,  к  ужасу своему, обнаружил,  что хотя и  облачился тщательнейшим образом в придворный мундир, однако ж  забыл надеть панталоны? -  И  не успели слушатели рассердиться на этакое неприличье, как Биккерт с воодушевлением продолжил: - Господи! ну что еще  сказать об  иных  адских муках моих снов!  Не  видел ли  я себя вновь двадцатилетним юношей, не горел ли желанием танцевать на бале с благородными девицами? Не истратил ли последние деньги, чтобы перелицевать старый сюртук, придавши ему  некоторую новизну,  и приобрести пару  белых  шелковых чулок? Когда же я наконец благополучно очутился у дверей залы, блистающей тысячами огней  и  полной  разодетой публики,  и отдал  свое  приглашение, коварный привратник  отворил подобие  крохотной  печной  дверцы  и с   дьявольской учтивостью произнес,  что,  мол, покорнейше просит входить, ибо в залу ведет именно эта  дверца!"  
  
   Это сны о проблематике Персоны, об издержках приспособления к светскому обществу. Здесь художник промахнулся, ведь проблема семейства барона гораздо глубже, она касается не создания социального лица, а сохранения стабильного Я, удержания иллюзии безопасности и справедливости существования в этом мире. Может быть, пока сам Франц четко не разграничивает Я и личину, в которой оно предпочитает пребывать. Может быть, он все же разделяет иллюзию многих представителей свободных профессий о том, что их профессия развивает личность, а не Персону (таковы, например, некоторые психотерапевты).
   Однако Франц чувствует, что "попал в молоко", и муссирует тему страшных снов дальше. Эти его кошмары уже интереснее.
  
   "... Но  все это безделица рядом с  кошмарным сном,  который
напугал и истерзал меня минувшею ночью...  Ах, я был листом отменной бумаги, сидел точнехонько посередине в  виде водяного знака,  и некто -  собственно говоря,  знаменитый на весь мир поэт, но, так уж и быть, я не стану называть этого сквернавца по  имени,  -  сей некто, вооружась немилосердно длинным, дурно  очиненным и  щербатым индюшачьим пером,  корябал  по  мне,  горемыке, записывая ужасные нескладные вирши".
  
   Это сон о том, как Я стало чьим-то объектом, в данном случае коллективных представлений о природе творческого духа. О попадании под модные влияния, "в мейнстрим", как принято выражаться на современном жаргоне. Отменное качество бумаги предполагает прекрасные способности к творческому восприятию и выражению, а водяной знак говорит о том, что с данным документом надо обращаться бережно и что ему грозит возможность подделки; такая бумага предназначена для создания своего, уникального. Чужие, пусть и модные, стихи на ней - символ интроекции популярных способов и тем творчества. Это очень серьезная проблема - соблюдение баланса всеобщей важности и оригинальности - другими словами, это сон о том, какова природа таланта. Анекдотичный способ рассказать такой сон создает неприятное впечатление, заставляет пережить смущение, неловкость.
  
   "А другой пакостник, анатом, однажды себе на потеху разобрал меня на части,  будто манекен, а потом ставил на мне свои дьявольские опыты...  К  примеру,  что будет,  ежели нога вырастет у меня на затылке или правая рука составит компанию левой ноге!"
  
   Этот сон - логическое продолжение предыдущего. Объектом воздействия оказывается уже не талант художника, а его тело, его жизнь. Может быть, когда творец занимается проблемами Духа, Дух воздействует на него, играя, испытывая человеческую природу на целесообразность; и тогда художник чувствует себя объектом воздействия. Это серьезное, близкое безумию и смерти переживание. Франц не вдается в интерпретации и показывает себя более наивным, чем он есть. Кажется, он хочет закончить разговор.
  
   "0x01 graphic
0x01 graphic
Барон   и   Оттмар  прервали  художника  громким  хохотом, серьезного настроения как не бывало.
   - Ну,  что  я  говорил?  -  молвил барон.  -  Старина Франц для нашего маленького семейного кружка сущий maоtre de plaisir!  С каким пафосом начал он   свою  речь  об нашем  предмете  -   тем замечательней  было  действие юмористической шутки,  которую он нежданно-негаданно отпустил под  конец  и которая,  будто  взрыв, силою разрушила нашу  торжественную серьезность;  в мгновение ока мы  вернулись из  призрачного мира духов в  реальную, живую, радостную жизнь".
  
   Закрыть тему на шутливой ноте хочется и остальным. Последние нелепые сновидения оставили разговор в подвешенном состоянии, тема не может быть закрыта шутливо и рационально, не может быть и продолжена в серьезном духе, так как вызовет массу нежелательных эмоций и обострит доселе латентный конфликт между членами семьи, связанный с духовностью. Герои зашли в тупик и решили отвлечься приготовлением пунша. Однако тема пены и вина явилась снова и предельно обострилась обмороком Марии и явлением Альбана.
   Что ж, Франц и не остановился вовремя и не проявил жуткую тему тогда. Вернемся к тому, что произошло с семьей барона.
  
   Из дневника Биккерта
   Франц Биккерт раздваивается: то, что он видит в Альбане, он способен нарисовать. Метод художника беспринципен, не вдается в этические оценки: художник рисует данность, не делая различий, явилась пред ним внутренняя или внешняя реальность. Рисуя Альбана, он проецирует, изображая архетип, и мы видим более мощный и менее сложный, непротиворечивый облик Дьявола. Магнетизер не укладывается в этот традиционный образ. Этого недостаточно, и когда Франц хочет осознать, что же произошло с обитателями замка, он вынужден писать, выражать чувства и давать оценки происходящему.
  
   "Разве не дрался я,  соперничая со св.  Антонием, против трех тысяч чертей и  не  был столь же  храбр?  Если смело глядеть этому отродью прямо в глаза,  оно само собою рассыпается в прах... Умей Альбан читать в моей душе, он увидел бы там форменное извинение и честное признание в том,  что я,  к собственному стыду,  сваливал на  него все сатанинское,  что рисовала мне в ярких красках чересчур буйная фантазия;  и  пусть это послужит мне уроком!.."
  
   Биккерт действительно виновен, не перед Альбаном, и это тонкая вина. С одной стороны, он переоценил возможности разума и не увидел, что разум может быть иррациональным (эту безумную сторону предельной рациональности и воплощает собою Альбан, все упрощающий и предлагающий готовые решения). С другой стороны, он был увлечен сатанинской прелестью Альбана (что часто бывает, когда общаешься с жертвой инфляции) и не смог разглядеть за всей этой феерией равного по силе противника, исподтишка делающего непариглядные дела. Биккерт пошел на поводу инфляции Альбана, проекций Оттмара и барона, поэтому ничтожности и низости Альбана не увидел. Художник был слишком сильно занят рационализациями и утешениями. Сняв с Альбана проекции, связанные с сатаной, он слишком рано признал их абсурдными. "Не Сатана" не всегда значит "порядочный человек". Биккерт все еще мыслит антиномиями, когда сатанинское и человеческое жестко разграничиваются, а человеческая природа при знается достойной и невиновной; Альбан, в силу своего нарциссизма, существует на другом уровне, где человеческое не имеет четких границ и вовсе не безоговорочно подчиняется морали.
   "Да  вот  же  он! бодрый...  здоровый...  цветущий... кудри Аполлона, высокий,  как  у  Зевса,  лоб...  взгляд Марса,  осанка вестника  богов... точь-в-точь такой, каким Гамлет изображает героя... Мария земли под собою не чует, она теперь на седьмом небе от счастья... Гиполит и Мария - какая пара!"
  
   Трудно понять, о ком идет речь - о Гиполите или об Альбане. Может быть, Гофман сделал это намеренно. Обоих можно описать в таких выражениях. Судя по радости Марии, наконец-то вернулся Гиполит. Жених Марии - теперь пустая форма, очень красивый мужчина и не более того. Он просто прибыл, подразумевается, что их с Марией отношения не могли измениться за время его отлучки. В следующем абзаце "он" - это Альбан. Мы можем по характеру предыдущего абзаца, что Анимус Марии стал целиком негативным, Гиполит вытеснен Альбаном.
    
   "И  все  же  доверять ему  невозможно...  отчего он запирается в своей комнате? отчего украдкою бродит по ночам, словно коварный убийца? Невозможно доверять ему!.. Порою у меня такое чувство, будто я должен поскорей пронзить его моею скрытой в трости шпагой,  а засим учтиво сказать:  pardonnez. Нет, доверять ему невозможно!"
 
   Художник не берет на себя ответственности за то, чтоб решиться на серьезный открытый поединок с магнетизером; он не готов к осознанию своих теневых содержаний - поэтому сначала он проецирует на Альбана коллективные содержания, связанные с Сатаной. а когда видит их неполноту, преждевременно отказывается от проекции. Он мечтает о провокации, о злой шутке. Это в стиле его анекдотов о серьезных сновидениях.
  
"0x01 graphic
Странное происшествие!  Когда я  провожал моего друга,  с которым мы до глубокой  ночи  вели  задушевный разговор,  к нему  в спальную,  мимо  нас скользнула по коридору худая фигура в белом шлафроке со свечою в руке. Барон вскричал: "Майор! Франц! Это майор!" Бесспорно, то был Альбан, только идущий снизу свет,  как видно,  исказил его лицо, выглядевшее старым и безобразным. Он появился сбоку, ровно бы из комнаты Марии. По настоянию барона мы зашли к ней. Она спала спокойно, словно праведный ангел Господень... Завтра, наконец, грядет долгожданный день!  Счастливец Гиполит!"
  
   Оба старика морально парализованы и не решаются на скандал. Заподозритиь обычное соблазнение они не могут, потому что тогда рухнут привычные образы: чистой девы-души Марии и кое-как сделанный безопасным образ врача-шарлатана Альбана. Проблема Персоны оказалась глубже, чем предполагалось: она включала не только социальное лицо, но и привычный и предсказуемый образ находящегося в симбиозе близкого, и, раз речь идет о симбиозе, привычного образа себя. Барону и художнику придется задуматься о том, что они закрывают глаза на адюльтер или сексуальное насилие и делают Гиполита всего лишь ширмой.
   Не исключено, что нарисованный насильник Сатана и реальный Альбан нагружены проекциями тени Биккерта. Последняя фраза позволяет предположить, что он сам влюблен в Марию, любой ценой должен сохранить представление о своем чувстве как о платоническом, и тогда любые фантазии о сексуальных происках в адрес Марии он будет вынужден изгонять из сознания (фрески о насильнике-черте появились уже после смерти девушки). Учтем, что мир "Магнетизера" психотичен по существу, и поэтому избегающее осознавания с одержание там может обрести собственную жизнь. И из влюбленности художника и неготовности брата и отца к сепарации девушки может возникнуть образ пленившего девушку демона, физически овладевшего ее телом и сохраняющего ее душу от сексуальности ценой полного уничтожения.
  
   "Однако же тот призрак внушает мне ужас,  сколь ни стараюсь я убедить себя,  что это был Альбан...  Неужто злой демон,  являвшийся барону еще в  ранней юности, словно властвующее над ним злое начало, вновь зримо, сокрушая добро,  воротился к жизни? И все же отбросим мрачные  предчувствия!..   Уверься,  Франц,  кошмарные сновиденьяи зачастую суть  детища испорченного желудка. Не принять ли дьяволини, дабы оборонить себя от превратностей злых сновидений?"
  
   Биккерт опять ошибся. Майор и Альбан имеют общую природу, но не аналогичны. Майор связан с примитивной Теневой Самостью и комплексной родительской фигурой. Его контролирующее вторжение в детскую психику имеет оттенок не только смерти (что барон осознает), но и инцеста, сексуального насилия; это было отражено в детском сновидении барона, но не понято им. Понимать инцестуозные аспекты он не согласен, поэтому готов мириться с гораздо более глобальной угрозой уничтожения психики, маскирующей сексуальный смысл переживаний, связанных с контролем. Ценой этой подмены барон становится единственным в семействе человеком, имеющим отношение к проблеме Тени. Поскольку он не может ее разрешить, то ее пытаются свести на нет его дети: Оттмар идентифицируется с агрессором, предаваясь магнетизму; Мария же создает любовные связи, лишенные сексуальности. Оба избегают решений, связанных с сепарацией и с сексуальностью.
   Альбан не так примитивен, как майор. То, что в облике майора выглядело как убийство, превратилось в духовную власть, использующую сексуальность. Ужасный майор не дает разглядеть похоть Альбана и отбрасывает психику назад, к переживаниям детства, к двойной ловушке: близость (в пони мании героев - симбиоз) разрушительна, так как является тотальным контролем; сепарация разрушительна, так как лишает психику центра и границ. Отношение самого Альбана к сексуальности тоже конфликтно, и он подменяет любовь управлением.
  
"Боже  милостивый!  Она  погибла...  погибла!  Я  должен сообщить Вашему высокородию,  как умерла прелестная баронесса Мария, для семейного архива... я весьма плохо разбираюсь в дипломатических тонкостях..."  
  
   Это звучит как бред. Художник вдруг обеспокоился тонкостями этикета, у него нет подходящих форм для таких чувств.
  
   "Ах, если б Господь моего художества ради не сделал меня самую чуточку Фаустом!.."  
  
   Фауст вступил в сделку с Дьяволом и погубил свою возлюбленную. Что это значит? Биккерт в чем-то солидарен с искусителем? Эта мысль не имеет продолжения, понимание слишком опасно.
  
   "Одно ясно:  в тот миг,  когда Гиполит хотел у алтаря заключить ее  в объятия,  она упала замертво... замертво... замертво... все прочее я вверяю правосудию Божию..."
  
   Мы не знаем точно, что было причиной смерти Марии. Убил ли ее Альбан из ревности, пользуясь каким-то магическим средством? считал ли он себя способным на ревность? Убил ли он ее из отчаяния и ненависти, когда его власть над нею оказалась совсем не такой полной? Если верна одна из этих или обе этих версии, то у Марии еще была надежда, ее не было уничтожено.
   Если же ее Я было настолько истощено, что могло существовать лишь как марионетка Альбана, и она просто исчезла за пределами его воли? Погубил ли ее невольно Гиполит, чье влечение пробудило травмирующие воспоминания чрезвычайной силы? Или же ее убило осознавание того, чем на самом деле была ее зависимость от Альбана - изменой, влюбленностью в другого?
   На вопрос о том, может ли Я быть полностью разрушено и что именно его разрушает, в новелле нет готового ответа. Но остается несомненная возможность такого уничтожения.
   Душа этой мужской семьи была уничтожена, и должен начаться распад этой целостности, символизирующей инфантильную мужскую психику.
   "Да,  это был ты!  Альбан...  лукавый сатана!..  Ты  убил ее бесовскими ухищрениями;  какой же  бог  открыл сие Гиполиту!..  Ты бежал,  и  беги не останавливаясь... схоронись  в  центре  Земли, возмездие настигнет тебя  и сразит".
  
   Теперь Биккерт - уже не рассудок семейства, а его больная совесть. Он нашел виновника. На которого может обрушиться. Ответственность за смерть Марии снята со всех, кроме Альбана. Уже не важно, правда ли виновен он.
   Все же обвинить следует Альбана. В его виновности ничуть не сомневается Гиполит. Только он имел право хотеть Марию и взять ее, знал об этих своих намерениях. Поэтому сексуальные намерения Альбана стали ясны именно ему.
  
"Нет,   не  могу  я  простить  тебе,  Оттмар!  Ты, именно ты поддался прельщеньям сатаны,  у  тебя  требует Гиполит бесценную свою возлюбленную!.. Нынче они обменялись слишком резкими словами, дуэли не избежать".
  
   Создается впечатление, что Биккерт играет роль карающей совести, воплощения вины и указывает виновных. Наверное, это позволило художнику сохранить способность к нравственным оценкам и психологически выжить.
  
   Прежде героев новеллы связывали не только родственные отношения, но и общность проекций: общая проекция Анимы Мария и проекция гигантской всемогущей теневой фигуры Альбана. Все констелляции, имеющие отношение к индивидуации мужчины (Персона, Анимус, Дух, Самость) имели негативные характеристики и структуру, повторяющую психотическое контролирующее Эго. Мария погибла, Альбан исчез, и более нет возможности для проекций.
   Прежняя любовь Гиполита оборачивается своей теневой стороной и обращается в месть.
   Поединок брат а и возлюбленного девушки - распространенный сказочный сюжет. Что одержит верх - старая стабильность инфантильной психики или новое - появление сексуальной любви и партнерских отношений? Сейчас ответ не имеет смысла. Тем не менее, побеждает старая инфантильная структура.
   "Гиполит сложил голову!  Его счастие!  Он снова увидит ее... Несчастный Оттмар! Несчастный отец!"
  
   Для столь архаичной психики непереносимой становится вина. Это чувство автоматически разрушает виновного. Поэтому гибнут все. Остается только художник - воплощение памяти, вины и разума. У него есть шанс стать глубже и понять произошедшую трагедию. Он будет этим заниматься, создавая дневник и фрески. Какое-то время Биккерт может жить покаянием, и оно станет средством познания. Но это не основное.
      
   "Exeunt omnes! Мир и вечный покой усопшим!  Сегодня, девятого сентября, в полночь у меня на руках скончался мой друг!.. А я все же дивно утешен, ибо знаю:  скоро я вновь встречусь с ним...  Весть о том,  что Оттмар благородно искупил свою вину геройской смертию на поле брани, пресекла последнюю нить, которая еще связывала дух с земными делами...  Я  останусь здесь,  в замке, буду бродить по комнатам,  где  жили они и  любили меня... Часто мне будет слышаться их голос - приветное слово набожной прелестной Марии, добрая шутка верного друга отзовутся эхом,  призрачным зовом, и поддержат во мне бодрость и  силу,  дабы  мне  легче было  нести бремя жизни...  Нет  для  меня  более Настоящего,   лишь счастливые дни   Прошедшего   смыкаются   с   далекой потусторонностию,  что сплошь и рядом в чудных грезах объемлет меня ласковым светом,  из коего мне с улыбкою кивают любимые друзья...  Когда,  о, когда я уйду к вам?"
  
Ценой потери будущего он станет хранителем прежнего единства семьи, иллюзорных вечности, неизменности и бесконфликтности психики, которые, мы поняли, могут существовать лишь в смерти.
  
   Теобальд, ученик Альбана
   Этот персонаж пока находился в тени. Однако он представляет собою интересное исключение, единственного выжившего из всех, кто был связан с Альбаном. Мало того, он счастливо женат. Мы не услышим собственного голоса Теобальда, однако кое-что может узнать из рассказа Оттмара и письма Альбана. Почем у же ему безнаказанно сошло с рук общение с магнетизером?
   Сам Альбан (как человек) не переступал известных границ, сохраняя диалог с единственным своим другом и не пытался овладеть им, оказывая уважение, пусть и на словах, его моральным ценностям. Выбор в пользу воображения был совершен Теобальдом еще до появления Альбана. Приемлемые формы социальных отношений были у Теобальда уже сформированы, хотя мы можем смеяться над ним, когда он хочет "и рыбку съесть и кости сдать": стать адептом учения и в то же время успешно жениться. На поверку Теобальд оказался не так уж наивен, ему удалось сохранить равновесие. Как бы ни искушал его наставник, ученик оказался верен своим нормам морали и оказался способным сохранить их неприкосновенными. Его созерцательная позиция была выбрана им свободно и оказалась устойчивой. Вовсе не обязательно быть идеальным и последовательным для того, чтоб душевно и духовно уцелеть. Напротив, увлекающийся, последовательный идеалист Оттмар оказался жертвой магнетизера.
   Не очень красиво выглядит история женитьбы Теобальда. Вспомним, он по научению Альбана гипнотизирует невесту, возвращая ее к воспоминаниям детства. Это кажется регрессией, несомненным шагом назад. Однако никаких опасных последствий не возникло. Альбан здесь не выходил из пределов, приличных сказочным персонажам, воплощающим Дух - он назвал проблему и подсказал средство для ее разрешения; дальше все сделал сам Теобальд, так обретя свою Аниму и став мужчиной. Вероятно, именно тогда у Теобальда отпала нужда в символике Анимуса, и он стал относительно свободнее от Альбана. Соперник Теобальда больше походил на воплощение теневого Анимуса (иностранец, чужой, черный, страстный, сексуальный), тем более, что девушка влюбилась в него слепо и скоропалительно - одержимо. Жених действовал, как и полагалось герою сказки или новеллы - освобождал невесту из-под воздействия чуждой силы с помощью чудесного наставника.
   Повезло ли Теобальду? заслужил ли он право выжить? или Альбан обрел полную мощь лишь в семье глубоко травмированного барона? На все три вопроса можно ответить утвердительно.
   Почему же погибла семья старого барона? Ранняя травма барона, несомненно. Затянувшееся цепляние за отношения симбиоза, которое не позволяло осознать теневые аспекты, имевшие отношение к доминированию, духовности и сексуальности. Полное отсутствие Тени у Марии - для того, чтобы понять, насколько это важно, нам понадобится анализ другой новеллы на похожий сюжет.

ЗЛОВЕЩИЙ ГОСТЬ

   Эта новелла - из романа "Серапионовы братья"; находится в третьей части романа, являясь ее поворотной точкой: первые две новеллы шутливы, они посвящены проделкам дьявола, который может делать и добрые дела; "Зловещий гость" возвращает собрание к темам безумия и убийственной одержимости, вызывая протесты у слушателей. Итак, завязка.
  
   Беседа о призраках
   Полковница и ее юная дочь Анжелика пережидают в гостиной осеннюю бурю. Неожиданно, несмотря на ужасную погоду, приходят в гости ротмистр Мориц Р. И его приятель, правовед.
   Уже сама диспозиция резко отличается от таковой "Магнетизера". В центре повествования оказывается девушка. Ее жених Мориц, в отличие от Гиполита, находится поблизости. Мать Анжелики жива, и они с дочерью достаточно близки. Материнская фигура облечена властью и авторитетом. В отличие от "Магнетизера", нет пока и напоминания о разлуках и травмах. Правда, заметен некоторый перевес в сторону феминного: в семье нет сыновей, да и отца пока нет дома. Здесь нет дефицита женственности, женский аспект представлен благополучной парой "мать-дочь", чьим сакральным соответствием будет союз Деметры и Персефоны. Поскольку это основные героини новеллы, мы можем предполагать, что дальше речь пойдет о сепарации женщины от матери.
  
   "В зале было довольно холодно, и полковница велела развести в камине огонь и накрыть чайный столик.
   - Вы, господа, - сказала она, - с истинно рыцарским геройством приехали сегодня, несмотря на бурю и дождь, и потому, вероятно, с удовольствием выпьете чаю. Маргарита сейчас приготовит нам этот северный напиток, который словно нарочно придуман для такой погоды".
  
   Полковница поступает вполне по-матерински, кормит и греет собравшееся общество.
   "Маргарита, француженка одних лет с Анжеликой, жившая в доме полковницы в качестве компаньонки ее дочери как для практики во французском, так и для выполнения некоторых хозяйственных обязанностей, явилась немедленно и исполнила приказание полковницы относительно чая.
   Пунш закипел. Огонь затрещал в камине. Маленькое общество уютно уселось за чайным столом, в приятной надежде скоро согреться. Веселые разговоры, с которым до того прогуливались они по залу, на минуту затихли, и только шум бури, завывавшей в печных трубах, прерывал наступившее молчание".
  
   Маргарита - иностранка (возможно, легкомысленна и чувственна, как гласит расхожее мнение о француженках; кроме того, незадолго до написания новеллы Франция воевала с Германией). Она ровесница Анжелики и занимает в доме подчиненное положение. Мы можем пока предположить, что Эта француженка - Тень главной героини; такая Тень довольно дифференцирована и не несет в себе ничего грандиозного и угрожающего. Следовательно, женский аспект психики достаточно зрел и благополучен. Может быть, ему не уделяют должного внимания. Именно Маргарита занята приготовлением чая - значит, эмоциональное тепло и способность сплотить вокруг себя пока находятся в ведении Тени и зависят от материнских влияний. Наличие женского аспекта Тени и его достаточная дифференцированность - очень серьезное отличие этой новеллы от "Магнетизера", где Тень чисто маскулинна.
  
   "Наконец, Дагобер, так звали молодого юриста, заговорил первый.
   - Замечательно, - сказал он, - до какой степени осень, буря, огонь в камине и пунш способны, все вместе, наполнять сердце каким-то таинственным, необъяснимым страхом!
   - Однако страх этот очень приятен, - прервала Анжелика. - Я удивительно люблю этот легкий озноб, пробегающий по всему телу, причем душа точно получает непреодолимое желание заглянуть в какой-то иной, странный, фантастический мир.
   - Совершенная правда! - воскликнул Дагобер. - Этот легкий озноб охватил пять минут тому назад нас всех, и если мы внезапно замолчали, то именно вследствие невольно родившегося в нас желания бросить хотя бы один взгляд на этот фантастический мир, о котором вы говорили. Впрочем, я очень рад, что чувство это прошло, и мы вернулись к прекрасной действительности, потчующей нас таким славным чаем! - и, поклонившись полковнице, он осушил стоявший перед ним стакан.
   - Чему же тут радоваться? - прервал Дагобера Мориц. - Если и ты, и я, и мы все соглашаемся, что испытанное нами чувство страха и мечтательности было приятно, то остается только пожалеть, что оно прошло".
  
   Гости разговаривают о мистических явлениях; как и в "Магнетизере", эмоциональный тон задает девушка. Анжелика, в отличие от Марии, не испытывает ужаса, она пока играет. Основное состояние компании - тоска по таинственному и новому.
  
   "- Постой, постой! - ответил Дагобер. - Тут речь идет не о той сладкой мечтательности, при которой дух наш, создавая ряд чудных картин и образов, тешит сам себя. Шум бури, треск огня и шипение пунша, напротив, являются предвестниками иного страха и иных мечтаний, хотя и таящихся также в глубине нашего духа, но которых надо крайне остерегаться. Я имею в виду - страх увидеть призрак! Известно всем, что таинственные эти гости чудятся нам всегда ночью и преимущественно в бурную, дождливую погоду, когда они, кажется, особенно любят покидать свою холодную отчизну и пугать нас своими неприветливыми посещениями. Вот почему в подобное время мы невольно и ощущаем какой-то страх.
   - Что за странные вещи говорите вы, Дагобер! - прервала полковница. - Я не могу даже согласиться с вашим мнением, будто страх, о котором вы упомянули, составляет прирожденное наше чувство, и гораздо более склоняюсь к мысли, что это просто следствие тех глупых сказок и историй о мертвецах, которыми пугали нас в детстве няньки.
   - О нет, милейшая хозяйка! - живо воскликнул Дагобер. - Далеко не так! Никогда эти сказки, которые, замечу мимоходом, в детстве мы постоянно слушали с восторгом, а отнюдь не со страхом, никогда, повторяю, эти сказки не оставили бы в нас такого глубокого следа, если бы в душе нашей не существовало самостоятельных, звучащих им в ответ в том же тоне струн. Отрицать существование странного, непонятного нам до сей поры особого мира явлений, поражающих иной раз наши уши, иной раз глаза, нет никакой возможности, и поверьте, что страх и ужас нашего земного организма только внешнее выражение тех страданий, которым подвергается живущий в нем дух под гнетом этих явлений.
   - Как вижу, вы духовидец, - смеясь, сказала полковница, - впрочем, ими всегда бывают люди с легко возбуждающимся, нервным характером. Но если я даже вам поверю и соглашусь, что точно существует какой-то особый мир непонятных явлений или, пожалуй, духов, открывающихся нам то в странных звуках, то в видениях, все же остается мне неясным, почему природа непременно хочет, чтобы мы соприкасались с этим миром только в мгновения страха и ужаса, точно при встрече с врагом.
   - Очень может быть, - ответил Дагобер, - что это род наказания, которое налагает на нас матушка природа за наше стремление ускользнуть из-под ее опеки. Я, по крайней мере, убежден, что в то золотое время, когда люди жили в тесном сближении с природой, они не знали и следа этого страха и ужаса, совершенно невозможных при том дружеском общении и гармонии, в каких состояли тогда все созданные ею силы и существа. Я говорил уже, что явления эти иногда проявляются в странных, непонятных звуках, но скажите, разве не производят на нас таинственного, гнетущего впечатления даже такие звуки природы, которых происхождение нам вполне понятно и ясно? К числу замечательнейших звуков этого рода принадлежат, бесспорно, так называемые голоса дьявола, слышимые на острове Цейлоне и в окрестных с ним странах, и о которых можете вы прочесть в сочинении Шуберта "Тайны естественных наук". Голоса эти, совершенно похожие на человеческий плач, слышатся всегда в ясные, тихие ночи, причем, обыкновенно, сначала кажутся они несущимися откуда-то издали и, приближаясь мало-помалу, раздаются, наконец, совершенно отчетливо и ясно. Говорят, что впечатление этих непонятных звуков на душу сильно до такой степени, что даже хладнокровнейшие, чуждые всяких предрассудков наблюдатели не могут сдержаться, слыша их, от выражения глубочайшего ужаса.
   - Это действительно так, - перебил своего друга Мориц, - я никогда не был ни на Цейлоне, ни в окрестных с ним странах, однако, нечто подобное этим ужасным голосам природы слышал сам, причем не только я, но и все присутствующие тогда ощущали именно то щемящее чувство, о котором говорил Дагобер".
  
   Это типичный для того времени диалог, затрагивающий важные проблемы романтического мировосприятия: об относительной свободе человеческого духа от внешней реальности, о естественности ряда таинственных событий и о той цене, которую человек платит за освобождение от природы - страхе и ужасе перед нею. Важно, что этих чувств герои новеллы не избегают, а пытаются исследовать их причины. Более благополучным для психики кажется и то, что жуткое проецируется вовне, в природу, и не возникает нужды искать демонов в собственной душе. Сознательное Я героев стабильно и способно выдерживать конфронтацию с ужасом.
   Беседа продолжается, Дагобер и Мориц рассказывают о таинственных звуковых феноменах, которые вызваны естественными причинами. Эти эффекты, считает Дагобер, можно наблюдать повсеместно.
  
   "- Что касается нас, - прервал своего друга Дагобер, - мне кажется, нам незачем ехать ни на Цейлон, ни в Испанию для того, чтобы услышать эти поражающие душу звуки природы. Если этот ветер, этот град, этот визг железных флюгеров на крыше недостаточны, чтобы наполнить душу страхом и трепетом, то прислушайтесь к треску камина, в котором слышатся сотни каких-то диких голосов и, наконец, к оригинальной, колдовской песенке, которую начинает затягивать чайник".
  
   О чем эта беседа? О том, что природа независима от наших желаний, превосходит наши силы и понимание и не дает сразу готовых объяснений. Дагобер сказал рискованную вещь: природа проникает даже в наши дома, которые мы считаем продолжением себя; он привлек внимание общества к состоянию здесь-и-теперь.. Еще реплика, и возможным станет заговорить об опасностях самой человеческой природы. Против этого восстала мать - хранительница дома.
   "- О Господи! Час от часу не легче! - воскликнула полковница. - Дагобер населил привидениями даже вскипающий чайник и заставляет нас слушать их жалобные песни.
   - Однако, милая матушка, - прервала ее Анжелика, - я скажу вам, что Дагобер не совсем не прав. Треск, щелканье и шипенье могут иной раз в самом деле навеять боязливое чувство, особенно, когда ум к этому расположен. Что же касается жалобной песенки чайника, то она мне уже положительно неприятна, и я даже погашу сейчас огонь, чтобы ее прекратить".
  
   И тут настроение Анжелики внезапно изменилось. Что-то ей не нравится, докучает - тема ли разговора, попытки матери направлять разговор? Она защищает Дагобера от полковницы и в то же время отреагирует: гасит огонь. Свистящий чайник нагревается вхолостую. То же самое происходит и с настроением компании - эмоциональная температура неуклонно и незаметно повышается, чему Анжелика хочет помешать.
  
   "С этими словами Анжелика встала, причем платок, в который она была закутана, скользнув с ее плеч, упал на пол. Мориц быстро его поднял и подал ей, за что был награжден взглядом, в котором каждый сразу бы прочел более чем простую благодарность. В порыве чувства схватил он милую ручку и крепко прижал ее к губам".
  
   Эта небольшая сценка, как и предыдущая реплика Анжелики. Утверждает ее власть над присутствующими здесь мужчинами. Независимую от власти ее матери - иную, основанную на ее прелести и любви Мориса.
  
   "Маргарита, передававшая в эту минуту Дагоберу стакан пунша, вдруг вздрогнула, точно от электрического удара, и, пошатнувшись, выронила стакан, разбившийся вдребезги. Испуганно вскрикнув, бросилась она к ногам полковницы, обвиняя себя в непростительной неловкости и умоляя позволить ей удалиться в свою комнату. Настроение, которое принял разговор, хотя и не вполне ею понятый, подействовало, по ее словам, так сильно на ее нервы, что она, не будучи в состоянии выносить треск камина, чувствовала себя совсем больной и хотела лечь в постель. Говоря так, она в то же время крепко целовала руки полковницы, обливая их горячими слезами".
  
  
   Вот и второе отреагирование, Маргарита прерывает поцелуй. Останавливая Морица, она вновь апеллирует к власти полковницы. Как и полагается теневой фигуре, она реагирует на подтекст, усиливает прежде дремавшие эмоции, но это не страх. Столь преувеличенная вина предполагает неосознанную враждебность. Поведение Маргариты настолько не соответствует настроению остальных, что Дагобер, задававший тему разговора, был вынужден его шутливо замять. Полковница требует, чтобы француженка осталась, и чтоб Дагобер поцеловал ее. Кажется, она почти понимает подоплеку происходящего.
   Итак, оба нарушителя спокойствия наказаны.
  
   "- Браво! - воскликнул Дагобер. - Браво, моя героиня! Чувствую, что я вдохновил вас моей храбростью, а вы меня вашим поцелуем! Фантазия моя разыгралась вновь, и я сейчас же намереваюсь угостить всю компанию новым рассказом из regno di pianta, страшнее прежнего".
  
   Но намерения матери и дочери опять приходят в столкновение.
  
   "- Я думала, - возразила полковница, - мы уже простились со всем страшным и призрачным.
   - О, пожалуйста, матушка, - перебила Анжелика, - позволь Дагоберу продолжать рассказ. Я совершенный ребенок и ужасно люблю повести с привидениями, от которых холод пробегает по жилам.
   - Как приятно мне это слышать! - воскликнул Дагобер. - В молодой девушке пугливость очаровательнее всего, и ни за что на свете не женился бы я на женщине, которая не боится привидений".
  
   Анжелика усыпляет бдительность матери, объявляя себя "совершенным ребенком". Однако ее присоединение к Дагоберу и его ответный энтузиазм свидетельствуют об обратном: девушка готова подчиниться не матери, а мужчине. В диалоге с правоведом можно поиграть в это. Не рискуя психологической безопасностью. Итак. Анжелика пытается быть одновременно и ребенком, и взрослой девушкой. Дагобер верно отражает ее намерение и одобряет его.
   Дагобер упорен, он говорит о том, чему препятствовала полковница - о слабых местах человеческой психики, где могут прорваться бессознательные содержания.
   "- Ты, однако, не объяснил еще нам, - сказал Мориц, - почему, по твоему мнению, надо остерегаться того охватывающего нас чувства страха, которое должно считаться предвестником близости духов.
   - Потому, - отвечал Дагобер, - что страх этот никогда не задерживается на своей первой ступени. Вслед за чувством, почти приятным, следует страх, леденящий кровь в жилах и поднимающий волосы дыбом на голове, так что первое приятное чувство можно считать за род приманки, которой враждебный мир духов хочет сначала очаровать нас и опутать. Мы сейчас говорили о загадочных звуках природы, так поразительно действующих на нашу душу, но иногда случается, что звуки самые обыкновенные, вполне объяснимые присутствием какого-либо животного или током сквозного ветра, мучают нас и доводят до отчаяния точно таким же образом. Каждый, без сомнения, испытывал, до чего невыносим ночью самый тихий звук, раздающийся через определенные промежутки времени, и до какого отчаяния может он нас довести, прогнав всякий сон.
   Раз, во время моих путешествий, случилось мне остановиться на ночь в одной гостинце, в прекрасной, просторной комнате, отведенной мне самим хозяином. Ночью вдруг проснулся я, неизвестно почему. Полный месяц глядел сквозь незавешанные окна и освещал в комнате все до последней мебели. Вдруг раздался звук, точно от капли воды, упавшей в большой металлический таз. Я стал прислушиваться. Звук повторялся мерно и постоянно. Собака моя, лежавшая под кроватью, вскочила и стала с беспокойством обнюхивать все предметы, царапать стены, пол и жалобно визжать. Я чувствовал, как холод пробегал по моим жилам и холодные капли пота выступали на лбу. Пересилив, однако, невольно овладевшее мною чувство ужаса, я сначала громко окликнул: "Кто тут?", а затем, выскочив из постели, прошелся до середины комнаты. Капли продолжали падать с тем же металлическим звуком и в этот раз уже совершенно возле меня, хотя я ничего не видел. В ужасе бросился я опять в постель и закутался с головой в одеяло. Звук стал тише, хотя и продолжался с теми же мерными промежутками и наконец мало-помалу затих, точно растворившись в воздухе. Я заснул глубоким, тяжелым сном, от которого проснулся уже поздним светлым утром. Собака взобралась ко мне на кровать и, пролежав всю ночь, прижимаясь к моим ногам, начала весело лаять и бегать, оправившись от своего страха только после того, как я встал сам. Мне пришла в голову мысль, что, может быть, слышанный мною звук был самой обыкновенной вещью и что я не мог только догадаться, в чем было дело. Потому я немедля рассказал хозяину гостиницы напугавшее меня. Приключение, надеясь, что он поможет мне найти ключ от этой загадки, и удивлялся только, зачем он меня об этом не предупредил. Но каково же было мое изумление, когда хозяин, выслушав меня, вдруг страшно побледнел и затем стал меня умолять, ради самого неба, никому не рассказывать о том, что со мной случилось, потому что иначе ему грозила беда лишиться куска хлеба. Уже многие, посещавшие гостиницу, жаловались, по его словам, на этот загадочный звук, являвшийся обыкновенно в светлые лунные ночи. Безуспешно исследовали в комнате решительно все; поднимали полы, как в ней, так и в смежных комнатах; осматривали даже соседние дома - все было напрасно! Тщательные поиски не навели даже на след происхождения загадочного звука. Перед моим приездом явление это, впрочем, не обнаруживалось в течение целого года, и хозяин думал уже, что оно исчезло без следа, как вдруг теперь, к величайшему его ужасу, оказалось, что это неприветливое "нечто" поселилось в комнате вновь. В заключение он давал честнейшее слово ни за что впредь не помещать в этой комнате никого из приезжих".
  
   Это очень скользкое место - страх неизвестного, напрямую связанный со страхом смерти, проявляющий всю беззащитность Я, уничтожающий одну из основных онтологических иллюзий - о понятности и безопасности бытия. Кроме того, Дагобер понимает, насколько узки границы нормального душевного состояния и как легко оно может быть нарушено.
  
   "- Как это в самом деле страшно! - сказала Анжелика, обнаруживая все признаки лихорадочной дрожи. - Мне кажется, я бы умерла, если бы со мной случилось что-либо подобное. Мне и то часто случается вдруг с испугом вскочить ночью, точно со мной случилось что-либо ужасное, между тем как решительно не могу в этот момент дать себе отчета, что бы это могло быть, и даже не помню виденного мною страшного сна. Напротив, мне кажется, что я пробуждаюсь из совершенно бессознательного, мертвого состояния.
   - Это явление мне очень хорошо знакомо, - сказал Дагобер. - Очень может быть, что тут замешивается власть какого-нибудь постороннего, психического явления, которому мы подчиняемся против воли. Так сомнамбулы никогда не помнят ни своего сомнамбулического состояния, ни того, что они при этом делали. Очень вероятно, что и тот непонятный, нервный страх, о котором вы говорите, не более как отголосок какого-нибудь могущественного влияния, обрывающего связь между нами и нашим сознанием".
  
   Вот мы и подошли к истоку того напряжения, которое так хорошо уловил чувствительный Дагобер. Некое бессознательное содержание стремится проникнуть в сознание, но даже у сновидения нет нужной системы символов, чтоб выразить его, не причиняя психической травмы. Явна лишь эмоция - ужас сопровождающий диссоциацию. Переживание это настолько чуждо, что Дагоберу пришлось предложить более или менее подходящий выход, предшествующий созданию символа: метафору влияния и персонификацию этого влияния пока с помощью "пустой" фигуры. Анжелика получила возможность рассказывать дальше и создать нужную проекцию. Юрист создал ей возможность не быть ответственной за это пугающее содержание.
  
   "- Я помню, - продолжала Анжелика, - как однажды в день моего рождения, года четыре тому назад, вдруг пробудилась я ночью именно в таком состоянии и затем не могла прийти в себя в течение нескольких дней, тщетно стараясь припомнить, какой именно сон меня так испугал. Но что всего страннее, так это то, что я хорошо помнила, как во сне же рассказывала подробно этот сон многим людям и в том числе матушке, пробудясь же, забыла решительно все, кроме этого обстоятельства.
   - Этот удивительный феномен, - прервал Дагобер, - стоит в теснейшей связи с магнетизмом".
  
   Метафора влияния сработала. Дагобер детализирует ее дальше. Предлагая понятие магнетизма. Кажется, он плывет по течению, поддаваясь настроениям собеседницы и динамике происходящего за семейным столом. Он проясняет, и это дает возможность осмысления. Но он предлагает "влияние" и "магнетизм" не как символы, а как реальность; поэтому внешний и внутренний опыт угрожающе смешиваются. Полковница изо всех сил пытается сохранить эти границы.
  
   "- О, Боже мой! - воскликнула полковница. - Неужели этот разговор никогда не кончится? Об этих вещах неприятно даже думать, и я требую, чтобы Мориц сейчас же рассказал что-нибудь веселое, покончив разом с историями о привидениях".
  
   Получается, границы Я в психике Анжелики создаются материнским влиянием. Но эти границы слишком жестки и узки, не вмещая многие области душевного опыта. Мужчина же, Дагобер, пытается контейнировать выходящее за эти пределы, но в то же время открывает психику чуждым влияниям, настаивая на их истинности. Поведение мужчины опасно и весьма амбивалентно, связано с разрушением прежних границ Я, с возможностью насильственно проникать в душу. Он играет и, играя, готовит почву для констелляции негативного или по меньшей мере амбивалентного Анимуса Анжелики.
   Мориц обещает закончить опасный разговор одной историей.
  
   "- Во время последнего похода, - так начал Мориц, - познакомился я с одним русским офицером, уроженцем Лифляндии. Ему было лет около тридцати, и так как случай сделал, что мы довольно долгое время сражались вместе, то знакомство наше скоро превратилось в тесную дружбу. Богислав, так звали моего друга, владел редкой способностью повсюду возбуждать общую к себе симпатию и уважение. Он был высок ростом, статен, мужествен, красив собой, прекрасно образован, храбр как лев, к довершению всего, имел самый милый, открытый характер. Трудно было найти более задушевного товарища для дружеской пирушки, но иногда что-то странное случалось с ним среди самого бурного разгара веселости, причем, точно какое-то ужасное воспоминание вдруг искажало черты его лица. В этих случаях делался он внезапно молчалив, серьезен и тотчас же покидал общество, обычно уходя ночью в поле, где начинал или бродить как тень пешком, или переезжать верхом на лошади от одного форпоста к другому и, только утомясь до невероятности, возвращался домой, чтобы лечь в постель. Случалось при этом, что он без всякой нужды, как бы нарочно, искал опасности, кидаясь в каждую горячую свалку рукопашной битвы, но, казалось, ни мечи, ни ядра не смели его коснуться, потому что он постоянно выходил невредим из самого жаркого боя. Все это заставляло меня с уверенностью предполагать, что, вероятно, какой-нибудь странный случай, или, может быть, тяжелая потеря отравили ему жизнь до такой степени.
   Раз взяли мы на французской границе приступом один укрепленный замок, в котором и остановились на несколько дней, чтобы дать отдохнуть войскам. Комната, занимаемая Богиславом, была как раз возле моей. Ночью вдруг был я разбужен легким стуком в мою дверь. Кто-то тихо назвал меня по имени. Очнувшись, я узнал голос Богислава и, встав с постели, отворил ему дверь. Богислав стоял в ночном платье, освещенный свечкой, которую держал в руке, бледный как полотно, дрожа всем телом, и что-то невнятно бормотал. "Ради Бога, что с тобой, мой дорогой?" - воскликнул я и, схватив его, чтобы поддержать, довел до большого кресла, в которое усадив, заставил силою выпить стакан вина из стоявшей на столе бутылки, стараясь в то же время согреть его руки в своих и успокоить всевозможными ласковыми словами, хотя решительно не мог дать себе отчет, какая причина довела его до такого ужасного состояния. Придя немного в себя, Богислав глубоко вздохнул и затем проговорил тихим, прерывистым голосом:
   - Нет! Нет! Я не вынесу и сойду с ума, если смерть, в чьи объятия я бросаюсь так жадно, отказывается со мною покончить! Тебе, дорогой Мориц, должен я поверить эту ужасную тайну! Так слушай же!.. Ты знаешь, что я прожил несколько лет в Неаполе. Там познакомился я с одной девушкой из прекрасного дома и полюбил ее страстно. Она отвечала мне полной взаимностью, и оба мы с согласия родителей думали заключить союз, от которого ожидали райского счастья. День свадьбы был уже назначен, как вдруг в дом отца и матери моей невесты стал являться какой-то сицилийский граф, обнаруживая всем своим поведением явное намерение отбить у меня мою возлюбленную. Дошло до объяснения. Он ответил мне дерзостью, вследствие чего состоялась дуэль, на которой я смертельно ранил его шпагой в грудь. Но каково же было мое отчаяние, когда, поспешив затем к моей невесте, я, вместо радости при виде меня спасенным, нашел ее в жесточайшем припадке горя и слез. Она называла меня гнусным убийцей, отталкивала меня со всеми знаками величайшего отвращения и лишилась даже чувств, когда я коснулся ее руки, точно укушенная ядовитым скорпионом! Кто может описать тебе мое горе! Внезапная эта перемена осталась необъяснима даже для родителей моей невесты. Никогда ни малейшим словом не потакали они домогательствам графа. Отец скрыл меня в своем доме и употребил все старания, чтобы дать мне возможность безопасно покинуть Неаполь. Преследуемый всеми фуриями, уехал я в Петербург. Но не измена моей невесты тяготила и мучила меня главным образом. Нет! Какое-то страшно мучительное чувство осенило с тех пор всю мою жизнь. Какой-то необъяснимый адский страх не дает мне ни минуты покоя с несчастливого дня моей дуэли в Неаполе. Часто днем, но еще чаще ночью, слышится мне чей-то тяжелый, предсмертный стон то вдали, то почти подле меня, и я с ужасом узнаю в нем голос убитого мною графа. Говорить ли о том, до чего мучит это меня и терзает? И представь, что стон этот слышится мне везде, его не заглушают ни гром пушек, ни треск оружейного огня, он разжигает и поднимает в моей душе ярость и отчаяние, способные довести до окончательного безумия. Даже сегодня ночью...
   Тут Богислав вдруг остановился и в ужасе стиснул мою руку. Я вздрогнул вместе с ним. Тяжелый, раздирающий стон тихо, но ясно пронесся в ночной тишине. Потом показалось, будто кто-то с трудом, тяжело вздыхая, поднялся с земли и направился к нам слабой, неверной походкой. Богислав, собрав последние силы, поднялся с кресла; глаза его засверкали диким блеском отчаяния.
   - Покажись, злодей! - крикнул он так, что задрожали стены. - Покажись, если смеешь! Вызываю тебя со всеми дьяволами, которые тебе служат!"
  
   История, рассказанная Морицу Богиславом - это история одержимости его невесты негативным Анимусом. Эта одержимость не зависит от отношений с партнером и не может быть разрушена магически - путем убийства соперника. Богислав попытался действовать так, как если б его Тень и Анимус его невесты были идентичны, но это оказалось бесполезно. В сказках Тень героя частенько оказывается негативным Анимусом его невесты, но в реальных отношениях это не одно и то же. Другими словами: победа над злодеем - уже не проблема мужской психики, от нее не зависит освобождение души любимой женщины.
   Разговор мыслит сам себя, порождая ассоциацию за ассоциацией. Небольшую способность к его осмыслению сохраняет только Дагобер. Материнская фигура, прежняя владычица девичьей психики, больше не может управлять им. Анжелика и Маргарита задают эмоциональный тон экзальтации и ужаса, мужчины же формируют образ. Он почти вырисован: сицилиец, знатен, возможно, обладает гипнотической силой и властью над духами, не может быть окончательно убит. Это классическое описание образа негативного Анимуса женщины. Он совмещает характеристики двух теневых фигур "Магнетизера" - Альбана и итальянского офицера, возлюбленного невесты Теобальда. Готовый проявиться образ удобнее для осмысления, - и оболочка у него зловещая, и содержание. Он не содержит раздражающих противоречий, как вроде бы светлая и в то же время жуткая фигура Альбана. Вселяет надежду и то, что Богислав смог выжить после поединка с таким противником.
   Любопытно, однако, что формируют образ Анимуса мужчины. Возможно, это задано культурой. Либо этот образ видится мужчинам как Тень (менее дифференцированная и более опасная, чем Анимус), поэтому ему приписывают более жуткие свойства, чем если б он формировался женщинами.
   Герои "Магнетизера" имели больше контроля над своей беседой. То было идеологическое столкновение, решающее эмоциональные задачи - удержание в равновесии процессов симбиотического слияния и сепарации. Разговор героев "Зловещего гостя" вроде бы бесцелен, поначалу лишен страстности и навязанности; поэтому он легче выходит на проявления коллективного бессознательного.
   Рассказать историю до конца Мориц не успел.
  
   Явление гостя
  
   "Страшный удар в дверь раздался ему в ответ...
   Как раз в эту минуту сорвалась с крючка под точно таким же ударами дверь комнаты, где сидело все общество..."
  
   Символ обрел собственную жизнь и готов воплотиться. Границы внутренней и внешней реальности опять потеряны. Раньше они контролировались материнской фигурой, теперь же возникает новая проблема - как и кто их будет восстанавливать.
   Мало того. Мотив прерывания истории повторяется на другом уровне, следовательно, это крайне важный момент.
   "Едва Оттмар [автор этой вставной новеллы в романе "Серапионовы братья"] успел прочесть эти слова, как уже с настоящим треском распахнулись обе половинки дверей садовой беседки, где сидели Серапионовы друзья, и темная, закутанная в широкий плащ фигура, появившись на пороге, приблизилась к ним неслышными, призрачными шагами. У всех невольно занялся дух от ужаса.
   Когда первое впечатление прошло и свечи озарили лицо вошедшего, Лотар, узнав в воображаемом призраке общего их друга Киприана, воскликнул:
   - Ну можно ли так глупо пугать порядочных людей, прикинувшись привидением! Впрочем, с Киприана взыскивать нельзя: он живет до того запанибрата с миром призраков и мертвецов, что, пожалуй, готов сам превратиться в какого-нибудь духа".
  
   Гофман одновременно и подчеркивает важность этого момента, и развенчивает, объявив шутовской выходкой поэта Киприана. Основная проблема новеллы, следовательно, не в разрешении проблемы негативного Анимуса женщины, а в проблеме поддержания границ Я (или, по Биону, контактного барьера). Разрушение границ Я. Прежней, иллюзорно стабильной и неизменной модели осознанной и управляющей части психики непосредственно не понимается, переживается по типу "все или ничего": или комфорт иллюзорной константной целостности, либо ужас психической аннигиляции. Ужас такой интенсивности не может быть длительным, он затухает. Тогда мы можем увидеть разрушение Я косвенно, по пугающей потере границ сознания и бессознательного и появлению странных объектов - галлюцинаторных образов, бредовых концепций или отягченных архетипическими проекциями образов реальных людей. Призрак, неоднократно упоминаемый в диалоге - вполне подходящий образ; как и страшный сицилийский граф, совмещающий качества реального человека и мертвеца. Странные объекты оправдывают ожидания психотика и делают его переживания более реальными для него самого. А дискурс многих новелл Гофмана, напоминаю, психотический.
   Итак, некто готов проявиться и дает о себе знать страшными звуками. Слух - пассивное качество, воспринимающее и то, чего не хотелось бы слышать - ведь мы не можем закрыть уши так, как закрываем глаза; мы не утратили способность дифференцировать звуки. Мы поворачиваемся на внезапный звук, чтоб разглядеть опасность, это обеспечивается древним рефлексом ствола мозга. Поэтому беспокоящие проявления сначала могут зазвучать. Потом проявиться.
  
   Граф С-и
  
   "Высокий человек, одетый с головы до ног в черное, с бледным лицом и серьезным, проницательным взглядом, вошел в комнату. Приблизясь почтительно к полковнице, он самым вежливым тоном, обличавшим привычку и манеры хорошего общества, попросил извинения, что явился так поздно, несмотря на полученное приглашение, причем сослался на чей-то визит, к сожалению, задержавший его дома. Полковница, находясь еще под первым впечатлением испуга, проговорила в ответ несколько незначительных слов, пригласив неожиданного гостя садиться. Он поставил стул возле нее, как раз против Анжелики и, сев, обвел взором все общество. Несколько минут продолжалось общее, довольно неловкое молчание. Наконец незнакомец заговорил снова, прибавив к сказанному, что независимо от позднего прихода ему следует еще убедительнейше просить извинения за тот шум, с которым он, можно сказать, почти ворвался в зал. Впрочем, вина, по его словам, должна была пасть на лакея, встреченного им в передней, который так неосторожно отворил дверь. Полковница, с трудом подавляя поселившееся в ее душе какое-то неприятное чувство, спросила о том, кого она имеет честь у себя принимать?"
  
   Внешность гостя банальна, таковы опереточные злодеи. Вроде бы похоже на черты Тени, но ближе к Персоне, как и аристократические его манеры. Персона-"аристократ" позволяет удержать оппонента (полковницу) в нужных рамках. Персона-"злодей" соответствует тривиальным представлениям о соблазнителях, дает шанс насторожиться. В целом же сбивает с толку, опровергает сама себя, парализует мышление. Не возникает даже возможности спросить себя, обыкновенный ли это человек или жуткий призрак. Ситуация запутывается еще больше, и застольное общество теряет сплособность и объяснить происходящее, и почувствовать что-либо.
   Этот персонаж хорошо ориентируется в иерархии семейства, отдавая должное матери. Он обездвиживает ее, так как она попадает в конфликтную ситуацию: оберегая незыблемость границ, надо бы выгнать такого гостя; ориентируясь на его социальное поведение, следует его любезно принять.
  
   "Но незнакомец, как будто не расслышав этого вопроса, занялся Маргаритой, в которой какая-то странная перемена произошла с первой минуты его прихода. Она вдруг оживилась и, сев возле незнакомца, принялась нервно смеяться, без умолку болтать по-французски, рассказывая ему, как они сидели все, слушая страшную повесть о привидениях, и как он явился как раз в ту минуту, когда ротмистр Мориц дошел до появления духа в своем рассказе".
  
   Только Маргарита оказалась готовой к контакту с незнакомцем. Возможно, это олицетворение негативного Анимуса готово действовать через Тень Анжелики. Маргарита - тот персонаж, которого все остальные систематически игнорируют. Тем проще незнакомцу будет сблизиться с нею. Она обязана вести себя согласно определенной форме, и это тоже имеет отношение к проблеме Персоны. В отличие от простых и цельных сказочных персонажей, герои Гофмана далеко не всегда тождественны самим себе.
  
   "Полковница, чувствуя неловкость расспрашивать об имени гостя, который объявил, что явился по приглашению, не повторила своего вопроса, несмотря на все беспокойство, причиняемое ей его присутствием, и даже не дала заметить Маргарите, что излишняя ее развязность в разговоре с незнакомцем не совсем уместна".
  
   Да, тот аспект образа полковницы, который взаимодействует с Маргаритой, и есть Персона женщины-матроны того времени. Именно этот аспект не позволяет полковнице выйти, наконец, из ступора. Само слово "полковница", без упоминания имени этой женщины свидетельствует о наличии социальной формы, не имеющей отношения к деятельности героини, а лишь к ее статусу.
  
   "Гость, однако, наконец, сам положил конец ее болтовне, сказав в ответ, причем обратился уже к хозяйке и к прочему обществу, что происшествие, совершенно подобное рассказанному, случилось недавно в этой же самой местности. Полковница что-то невыразительно ответила; затем сказал несколько слов Дагобер, но разговор все как-то не клеился".
  
   Сделав так, чтоб полковница не могла выйти из границ Персоны, гость лишил ее какой-либо власти. Нечего сказать и Дагоберу: заговори он о материализации призраков, это будет нелепо, об этом и помыслить никак нельзя. Все, однако, делают вид, что ничего странного не случилось.
  
   "Маргарита между тем начала напевать французские песенки, вскочила со своего места, пустилась танцевать, уверяя, что хочет повторить новую фигуру гавота, словом, держала себя совершенно вразрез с общим, принужденным настроением общества".
  
   Ее поведение похоже на гебефреническое возбуждение больного шизофренией - эмоционально пустое, неуместное, не "заразительное". Маргарита пытается одновременно показать, что все в порядке, скрыть то жуткое, что есть в этом незнакомце; с другой стороны, она показывает, как неуместно и глупо поведение всех остальных. Они остались в дураках, она же помогла почувствовать крайнее напряжение, принужденность и неловкость.
  
   "Все сидели, точно подавляемые каким-то тяжелым чувством, явно тяготясь присутствием таинственного незнакомца и как бы не решаясь заговорить с ним после взгляда на его мертвенно-бледное лицо. При всем том трудно было сказать, чем мог он так неприятно подействовать на всех, потому что ни в тоне его, ни в манерах не было ровно ничего особенно из ряда вон выходящего. Напротив, и то, и другое обличали привычки порядочного, умеющего себя держать светского человека. Острый акцент, с которым он говорил по-французски и по-немецки, заставлял с вероятностью предполагать, что он не принадлежал ни к одной из этих национальностей".
  
   Досточтимое общество пытается отозвать архетипические проекции, навешанные на гостя. Но не может этого сделать, так как история о страшном сицилийце не была завершена, проеции отзывать еще рано, так как они не обрели подходящего идеального образа. Совпадение во времени действует магически, но признать гостя ожившим мертвецом, героем истории Морица было бы чистым безумием. Общество жаждет признать его человеком, но его имя и общественное положение пока не названы, поэтому их тяжелое состояние никак не может разрешиться.
  
   "Наконец точно гора скатилась с плеч хозяйки, когда вслед за раздавшимся под окнами дома стуком лошадиных копыт, услышала она голос возвратившегося мужа".
  
   Сказочным простаком, пригласившим чужого, оказался сам полковник. Авторитет отца и мужа, казалось бы, разрешает конфликт.
  
   "Через несколько минут полковник вошел в комнату и, едва увидя незнакомца, поспешил прямо к нему с радостным восклицанием:
   - Милости, милости просим, любезный граф! Душевно рад вас видеть! - и затем, обратясь к жене, прибавил: - Граф С-и! Верный, дорогой друг, с которым я познакомился на далеком севере и с особенным удовольствием встречаю теперь здесь!
   Полковница, успокоенная этими словами, с любезной улыбкой приветствовала гостя, объявив, что если он не был принят с первого раза как верный, близкий друг, то вина должна упасть на полковника, не предупредившего ее об этом посещении.
   Затем рассказала она мужу, как целый вечер проговорили они о привидениях и прочих, тому подобных вещах, как Мориц рассказал ужасное приключение со своим другом и как граф внезапно вошел в зал как раз в ту самую минуту, когда речь зашла о страшном ударе в дверь.
   - Это прелестно! - воскликнул полковник. - Итак, любезный граф, вас приняли за привидение. Мне кажется, что моя Анжелика до сих пор не может оправиться от следов страха на лице, как будто ротмистр еще не покончил со своей историей, да и Дагобер все еще смотрит невесело. Скажите, граф, ведь это, должно быть, преобидно быть принятым за привидение или мертвеца?
   - Разве я, - сказал граф, как-то странно усмехнувшись, - имею что-нибудь призрачное в своей фигуре? Впрочем, нынче много говорят, будто есть люди, обладающие силой оказывать на других такое психическое влияние, что взгляд их бывает трудно перенести. Может быть, таким взглядом владею и я.
   - Вы шутите, любезный граф! - возразила полковница. - Но что нынче действительно возобновилась мода на подобные таинственные вопросы, в этом вы совершенно правы.
   - А равно и в том, - прибавил граф, - что вопросы эти часто переходят в чистые суеверные бредни, обнаруживающие не совсем здоровое состояние рассудка рассказчиков. Да хранит судьба всех и каждого от этой напасти. Но я, однако, прервал господина ротмистра на самом интересном месте его рассказа и потому убедительно прошу его продолжать, чтобы удовлетворить общее любопытство слушателей".
  
   Граф оказался рациональным и любезным, его ответы могут успокоить и Дагобера, и полковницу, и Анжелу. Стало быть, он человек, а оживших покойников не бывает. Границы фантастического и реального быстренько и без усилий восстановлены. Не только само это умозаключение рассеяло напряжение, но и то, что полковник сделал правильный вывод о том, что же всех беспокоило.
  
   Ротмистр Мориц Р.
   Мориц ответил резким отказом на предложение графа закончить историю. Вскоре после этого проницательный Дагобер решил поговорить с ним наедине. Правовед чувствителен, как "потерянный ребенок" из дисфункциональной семьи. Видимо, чтоб семья была сплочена и лояльна к своим членам, близкий, но не свой человек берет на себя обязанность чувствовать настроение группы и подмечать возможные опасности.
   Застольное общество может понять пока еще поверхностную аналогию пугающего образа и "реального" гостя, но эмоциональное содержание разговора им недоступно. Дагобер заговорил именно об этом.
  
   "- Счастливый ты человек! - воскликнул Дагобер, оставшись наедине с Морицем. - Кажется, теперь уже нет сомнения, что Анжелика тебя любит. Я сегодня долго смотрел ей в глаза и убедился в этом совершенно. Но берегись! Дьявол силен и умеет посеять дурную траву среди прекраснейших цветов! Маргарита любит тебя тоже и притом любит, как только может полюбить самое пылкое сердце. Сегодняшнее ее поведение показало такие муки ревности, что она не в состоянии была даже их скрыть. Надо было видеть, что происходило в ее душе, когда Анжелика уронила платок, и ты, подняв его, поцеловал ее в руку. И во всем этом виноват ты один. Я помню хорошо, как усердно ухаживал ты сам за хорошенькой француженкой, и хотя знаю, что этим ты только маскировал свою любовь к Анжелике, все же фальшивые стрелы попали в цель и сделали свое дело, во всяком случае, дело очень скверное, потому что я даже не могу предвидеть, как выйти из этого положения благополучно.
   - Оставь меня в покое с этой своей Маргаритой! - рассердился Мориц. Если Анжелика любит меня точно, в чем я - увы! - еще сомневаюсь, то мне столько же дела до всевозможных Маргарит со всей их глупостью, сколько до прошлогоднего снега".
  
  
   Для чего такие сложности, зачем подступать к Анжелике столь окольным путем? Наверняка с Маргаритой ротмистр позволял себе больше, чем нежный поцелуй в ручку. Значит, не обязывающая, игровая сторона сексуальности приемлема для него, но возможность серьезного чувства или любовной зависимости он отвергает. Как и граф С-и, он использовал Маргариту для того, чтоб войти в эту семью. Подобно сицилийцу из истории Богислава, он влюбил в себя девушку, действовал расчетливо и манипулятивно. Теперь, когда у него есть идеализированная и взаимная любовь, он отвергает эти свои столь неприятные стороны. Причем моральный облик ротмистра зависит от чувств Анжелики. Отвергая в лице Маргариты Тень своей невесты (возможно, и свою теневую Аниму, это не обязательно параллель), он сам становится идеальным; принимая ее, зная о ее любви и боли, он не сможет избежать конфронтации со своей легкомысленной, чувственной и расчетливой Тенью. Не сможет избежать осознавания своей роли в той любовной зависимости Маргариты, что создана его игнорирующим, отстраняющимся способом общаться с ней.
   Видимо, граф С-и, как в реальности, так и в чужой истории, имеют самое прямое отношение его Тени. И смена темы разговора не позволяет отвлечься от проблемы совладания с Тенью. И она тут же проявляется.
   То, что сильнее всего отвергает Мориц - это возможность любимого вольно или, чаще, невольно влиять на любящего. Если ротмистр сознательно отвергает свою долю ответственности за чувства Маргариты, отрицает намерение покорить ее, то его Тень соответственно усилится именно в этой области и обретет власть создавать чувства других по собственному капризу и контролировать их.
  
   "Но у меня другое беспокойство на душе: мне все кажется, что этот непрошенный граф, явившийся внезапно, как темная ночь, и смутивший самым неприятным образом наше веселое настроение, встанет чем-то вроде помехи между мной и Анжеликой. Я смутно чую душой, точно во сне, будто бы человек этот уже оказал на меня где-то и когда-то тяжелое, непонятное влияние, и не знаю почему, но мне все кажется, что там, где он появится, случится непременно какое-нибудь несчастье, вызванное им из недр темной, неприветливой ночи. Заметил ты, как проницательно смотрел он на Анжелику и как при этом невольный румянец то вспыхивал, то исчезал у нее на щеках под его взглядом? Он видел, что моя любовь к Анжелике стоит на его собственной дороге, и вот почему прозвучали таким презрением его обращенные ко мне слова. Но я ему не уступлю, хотя бы нам пришлось встретиться на узкой дорожке смерти!"
  
   Эта тирада противоречива, как и отношение к графу всего семейства. Вроде бы он уже влиял на Морица, и тогда это Тень. Или он просто серьезный соперник в любви к Анжелике? Жених очень уж эгоцентричен. Он видит лишь опасность для своего положения, но не думает о том, чем граф может повредить его невесте. Вся проблема сведена для ротмистра к противостоянию с Тенью. Следовательно, говорить о том, что Маргарита воплощает собою его негативную Аниму, пока слишком рано.
   "Дагобер тоже соглашался, что граф казался с виду каким-то существом другого мира, но, по его мнению, таким людям следовало только, не уступая, смело смотреть прямо в глаза.
   - А может быть, - прибавил он, - в сущности, тут нет ровно ничего особенного, и неприятное, произведенное графом впечатление следует приписать только странности и обстановке его прихода.
   - Будем, - сказал он в заключение, - смело и твердо встречать разрушительные, направленные против нас силы, и поверь, что никакая мрачная власть не заставит преклонить гордо поднятую против нее голову!"
  
   Дагобер склоняется к тому, чтоб признать графа С-и существом из мира духов, стойко и без агрессивного задора противостоять ему, как то уместно при конфронтации с неугодным психическим содержание. Ему не удается примирить противоречия, связанные с природой зловещего гостя. Это похоже на пульсирующее чередование фигуры и фона, когда вглядываешься в известную картинку с двумя профилями и вазой. Граф не может быть призраком, это безумно; не может он быть и просто графом, слишком уж легко он привлекает к себе теневые проекции. Проще отозвать проекции и судить о графе "по себе", как это принято в культурном и нравственном обществе.
  
   "Прошло много времени. Граф все чаще и чаще посещал дом полковника и, наконец, сделался в нем почти неизбежным гостем. Вместе с тем и общее к нему отношение стало мягче. В семействе даже прямо говорили, что причину производимого присутствием графа неприятного впечатления следует скорее искать в собственном предрассудке, чем в его личности.
   - Не точно ли с таким же правом, - рассуждала жена полковника, - граф мог назвать неприятными людьми нас самих, если судить по нашим бледным, вытянутым лицам и вообще по нашему тогдашнему с ним обращению?"
  
   Анжелика
  
   "Граф выказывал в разговорах бездну разнообразнейших познаний и хотя, будучи итальянцем по рождению, говорил на иностранных языках с заметным акцентом, делал это совершенно правильно и с редкой увлекательностью. Его рассказы были проникнуты таким огнем жизненной правды и до того невольно очаровывали слушателей, что даже Мориц с Дагобером, долее всех выказывавшие к графу неприязненное отношение, переменили мнение и с невольным интересом, подобно Анжелике и всем прочим, слушали эти рассказы, удивительно оживляемые выражением его бледного, но по-настоящему красивого лица и очарованием порхавшей на тонких губах улыбки".
  
   Отношение семьи полковника к своему новому другу не имеет разумной поворотной точки и шарахается, подобно маятнику, из крайности в крайность. Прежде он казался олицетворением смерти, ожившим покойником; теперь же в нем видят воплощение самой жизни. Он умен, образован, страстен и при этом хорошо воспитан. Его жизненный опыт весьма широк, он многое видел - а прежде Мориц и Дагобер довольствовались историями, как говорят, из вторых рук. Он живой и этим выгодно отличается от прочих персонажей, раз навсегда играющих заданные роли: полковник и его жена отвечают за соблюдение принятых форм отношений, Морис и Анжелика идеально влюблены, Дагобер фантазирует; состояние Маргариты не имеет значения, как бы она ни тщилась привлечь к себе внимание.
   Значит, проблема не в графе, а в отношении семейства к реальности, жизни и смерти. Они уверенно чувствуют себя не в жизни (природа их пугает), а в ее отражениях - фантазиях и формах светской жизни. И фантазии, и этикет имеют определенные правила, там возможно играть в пределах этих правил и не бояться трагических или постыдных неожиданностей - таких, например, как влюбленность Маргариты.
   Дефицит настоящей жизни, кажется, чувствует полковник. Именно он пригласил графа. Оказывается, тот по портрету страстно полюбил Анжелику и приехал просить ее руки. Отец готов благословить этот брак при согласии дочери, его жена видит в этом мезальянс. Любопытная инверсия: поток жизни и чувства соотносится с отцом, а не с матерью; мать же оказывается ответственна за готовые формы и долженствования. Обычно нормы, связанные с Персоной, задает отец. Но и у отца есть проблемы, имеющие отношение к Персоне - когда-то граф спас его от чего-то, грозившего потерей денег и чести. Нет. Полковник не такой уж и свободный - мы не знаем, действительно ли он дружит с графом или просто благодарен ему. Может быть, он и сам не видит разницы. Говоря о возможных чувствах дочери и достоинствах гшрафа как жениха, он ориентируется на самые тривиальные признаки.
   "Последние слова полковника испугали жену его невыразимо.
   - Боже! - воскликнула она. - Как! Отдать ему нашу Анжелику? Ему? Совсем чужому нам человеку?
   - Чужому? - нахмурив лоб, возразил полковник. - Ты называешь чужим того, кому я обязан честью, свободой и, может быть, жизнью? Я сознаюсь сам, что по летам он, пожалуй, не совсем пара нашей голубке, но он хороший человек и притом богат, очень богат.
   - И ты хочешь, - перебила полковница, - решить дело так, не спросясь Анжелики, которая, может быть, вовсе не разделяет склонности к ней графа, как он это себе вообразил.
   Полковник весь вспыхнул и быстро вскочил со стула.
   - Разве я, - воскликнул он, сверкнув глазами, - подавал тебе когда-нибудь повод считать меня дурным отцом? Отцом тираном, готовым выдать дочь за первого встречного, не удостоверившись в ее на то согласии? Но и ты, во всяком случае, умерь немножко свою чувствительность и романтические затеи. Мало ли какие нелепости приходится выслушивать и болтать при всякой свадьбе! Заметь сама, как Анжелика превращается вся в слух и внимание, когда граф говорит; как смотрит на него всегда самым дружеским взглядом; как охотно позволяет ему брать свою руку и краснеет, когда он ее поцелует. В неопытной девушке такие признаки - явный знак склонности, могущей осчастливить человека. А что касается разных романтических бредней, которые вы, женщины, так любите, то чем их меньше, тем лучше!
   - Мне кажется, - возразила жена полковника, - что сердце Анжелики менее свободно, чем, может быть, она думает сама.
   - Что такое? - воскликнул полковник, уже совершенно рассердясь, но вдруг в эту минуту дверь отворилась, и в комнату с самой милой улыбкой невинности вошла сама Анжелика".
  
   Оба участника этого диалога подпадают под влияние Персоны. Нормы требуют, чтоб отец выбрал в зятья состоявшегося человека и чтоб мать была внимательна к чувствам дочери. Родители свободны в своих мнениях там, где им разрешено: полковник лояльнее к намерениям графа, полковница - к любви Анжелики. Более последовательна все же мать. Она говорит "Я не доверяю этому чужаку, и моя дочь любит не его". Позиция полковника гораздо более противоречива: "Я обязан графу и хочу отблагодарить его рукой дочери независимо от того, любит она его или нет; при этом я не хочу быть тираном - она должна добровольно выбрать именно графа".
   Исходя из этих родительских позиций, мы можем предполагать, что Анжелика неплохо понимает собственные чувства, если они не слишком выбиваются из "приличных" форм и не чересчур сильны (таково влияние материнского имаго); ее романтический Анимус формируется под сильным отцовским влиянием, лишен отчетливой сексуальности и, вероятно, нагружен многими долженствованиями либо предпочитает запреты разрешениям.
   Стоило отцу лишь заговорить о возможной свадьбе с графом, произошло вот что.
  
   "... Анжелика, внезапно побледнев, откинулась без чувств на спинку кресла. Полковница бросилась к ней, успев укоризненно взглянуть на мужа, который, весь уничтоженный, без слов смотрел на бледное лицо своей дочери. Придя в себя, Анжелика в недоумении осмотрелась, и вдруг поток слез хлынул из ее глаз.
   - Граф! - воскликнула она отчаянным голосом. - Выйти за страшного графа! Нет! Нет! Никогда!
   Полковник, овладев собой, насколько мог, самым ласковым, спокойным голосом спросил, почему же граф кажется ей таким страшным? На это Анжелика отвечала, что едва отец ее выговорил, что граф ее любит, она вдруг с ужасающей подробностью вспомнила тот страшный сон, виденный ею четыре года тому назад в день рождения, пробудясь от которого, вынесла она только одно страшное о нем воспоминание, никак не будучи в состоянии припомнить, что именно ее так испугало".
  
   Возможность вспомнить такое важное сновидение и плакать - признак хороший. Однако устранение прежней диссоциации, которая и мешала воспоминанию, может на время сделать ее очень уязвимой. Любовь графа оказалась тем представлением, которое завершило картину.
  
   "- Мне снилось, - говорила Анжелика, - будто, гуляя в прекрасном, с множеством цветов и деревьев саду, я остановилась перед каким-то чудным деревом с темными листьями и большими, чудесно пахнувшими цветами, похожими на сирень. Ветви его простирались ко мне до того красиво и грациозно, что я не могла преодолеть желания отдохнуть в его тени и, привлекаемая точно невидимой силой, опустилась на мягкий дерн, раскинувшийся под деревом".
  
   Чудесный сад - довольно частый мотив в творчестве Гофмана. Если вспомнить сказки "Золотой горшок" и "Повелитель блох", райский сад - это истинное (в отличие от земного, временного) место, где живут еще спящие, не проявленные и лишенные сознания женственные сущности. Этих цветочных принцесс пробуждает агрессивная любовь стихийных или хтонических духов. Женственная сущность спасается от влюбленного, что приводит к воплощению обоих в человеческой форме. Сад - изначальный мир, лишенный дихотомий и осознавания, он может быть воплощением очень неразвитой, вегетативной души.
   Дерево может быть одним из символов Самости, так как оно развивается, имея определенную структуру, и как ось мира связывает хтонический мир с небесами. Превращение в дерево может спасти нимфу от домогательств влюбленного божества. Распятие на дереве, плененность на нем или под ним имеет отношение к увязанию духа в царстве материи, что может принести и смерть, и воскресение в новом, божественном состоянии.
   Однако дерево из этого сна возвращает сновидицу к ее истокам, к вечному, лишенному сознания состоянию девушки-цветка, невоплощенной души.
  
   "Тут вдруг какие-то странные звуки раздались в воздухе, точно набежавший ветерок вместо шелеста исторг из ветвей дерева неприятные, раздирающие стоны. Чувство неизъяснимой боли и вместе с тем сожаления проникло мне в душу, хотя я сама не знала почему. Вдруг почувствовала я, что точно какой-то раскаленный луч пронзил мне сердце. Крик ужаса, замерев в моей стесненной груди, разрешился одним тяжелым, подавленным вздохом".
  
   Вот почему звуки причиняли Анжелике такой дискомфорт, они предвещали появление страдания. Обыкновенной девушке не дано стать дущой-принцессой, ее боль может быть вызвана этим. Сердце ее пронзено, началось жертвоприношение, и она, претерпев его, может обрести сознание. Пронзенное сердце может символизировать собою сильное горе или несчастную любовь.
  
   "Скоро увидела я, что луч этот был - пронзительный взгляд двух человеческих глаз, смотревших на меня из темной глубины куста. Глаза эти все приближались и, наконец, остановились совсем рядом со мной".
  
   Кто-то видит ее. Смотрящий скрыт. Кусты связаны с чем-то темным, криминальным, непристойным. Или с трудностями проникновения сквозь кустарник, невозможности что-либо ясно осмыслить. Куст похож на дерево, но не имеет его мощи и законченной структуры. Это темная, сорная, низкая и зачастую опасная жизненная сила. Быть видимым - значит, быть конечным, заключенным в конкретную форму; быть какое-то время неизменным. Со способностью быть видимой девушка приобрела и способность понимать, находить подходящие символы своим переживаниям. Тот, кто видит ее, не ограничивается формой; проникая вглубь, он способен видеть (для архаичного, магического сознания видеть = контролировать) средоточие ее чувств.
  
   "Белая как снег, призрачная рука, появившись внезапно, стала обводить вокруг меня огненные круги все теснее и уже, так что, стесненная ими точно оковами, я не могла пошевелиться. Вместе с тем и взгляд ужасных глаз, проникая все дальше и дальше в мою душу, точно охватывал и подчинял себе все мое существо. Чувство смертельного страха оставалось еще одно во мне самостоятельным".
  
   Рука бледная, мертвая; глаза, напротив, слишком живые. Анжелика видит лишь фрагменты некоей ужасной целостности. Смерть и жизнь для нее еще не могут быть противоположностями целостного бытия. Огненные круги, оставляющие ей все меньше и меньше места - это принуждение признавать себя ограниченной и конечной. Круги становятся все меньше и меньше; видимо, расчленение ее психики должно идти все дальше, ценою потери периферии позволяя сохраниться ядру Я, сердцу. Огонь в классическом юнгианском понимании символизирует собою возможность трансформации под воздействием сильнейших аффектов. В этом огне психические структуры распадаются, высвобождаясь в виде чистой энергии, и возникает ужас тотального распада. Смертный ужас говорит о том, что Я все еще живо, жив его центр. Все же формы прежней жизни психики готовы к трансформации.
  
   "В эту минуту дерево низко склонило ко мне свои цветы, и среди них послышался нежный, любящий голос: "Анжелика! Я спасу тебя! Спасу! Но..."
  
   Забегая вперед, скажу, что дерево говорило голосом Морица. Значит, жизненная сила, мировая ось имеет мужскую природу, а феминность лишь притягивается к ней, находясь у ее подножия. Это инверсия мифологического мотива. Чаще на деревьях бывают распяты сыновья-любовники (например, Аттис), а само дерево является его андрогинной фаллической матерью. Нимфы сами имеют древесную природу, превращаясь в дерево. В чем причина такого перевертыша? Вспомним, ее отец хочет распорядиться ее рукой и сердцем. Так поступают герои сказок в очень патриархальных обществах (например, ненецком, папуасском или корякском) - отдают женщину из семьи чужому, желая примирить его, приобрести для семьи либо чтоб избавиться от его гнетущего влияния. Женщина является заложницей чуждых для нее мужских взаимоотношений. Он не способен видеть ее чувств, запрещает заниматься "романтическими бреднями". Получается, мужское древо как-то связано с силой и властью, с действиями, но не с переживаниями, не с любовью. Полковник признает любовь мужчины, а женщина низводится до положения объекта этой любви. Не должно быть у женщины своих собственных любви и сексуальности, все это зависит от мужчины.
   Теперь Анжелика похожа на пленного духа, который был заключен в бутылку и спрятан у корней самого могучего дерева (К. Г. Юнг, "Дух Меркурий"). Пока она сама не знает, кто ее пленил и для чего. Однако она вынуждена оставаться при дереве-Морице, надеясь, что когда-нибудь он спасет ее.
  
   "Тут рассказ Анжелики был внезапно прерван приходом лакея, доложившим, что ротмистр Р*** желает говорить с полковником по одному делу. Едва Анжелика услышала имя Морица, как слезы внезапно брызнули из ее глаз, и она с выражением, невольно обличавшим глубочайшую любовь, воскликнула:
   - О Мориц! Мориц!
   Вошедший Мориц услышал эти слова. Увидя Анжелику всю в слезах, с простертыми к нему руками, он внезапно вздрогнул и, не сняв, а сорвав со своей головы фуражку и бросив ее на пол так, что зазвенели металлические украшения, кинулся сам к Анжелике, бессильно опустившейся в его объятия, и с жаром прижал ее к своей груди. Полковник, увидев все это, онемел.
   - Я предчувствовала, что они любят друг друга, - прошептала ему жена, но только не знала этого наверно.
   - Господин ротмистр Р***! - гневно воскликнул полковник. - Не угодно ли вам объяснить, что это значит?
   Полковник, мрачно взглянув на Морица и на Анжелику, молча прошелся несколько раз по комнате со сложенными на груди руками, как бы обдумывая, на что решиться. Остановясь затем перед женой, хлопотавшей около Анжелики, он довольно сурово обратился к последней с вопросом:
   - Какое же отношение имеет твой глупый сон к графу?
   Анжелика, поднявшись, бросилась вся в слезах к ногам отца и, покрыв его руки поцелуями, проговорила чуть слышно:
   - Отец! Милый отец! Эти ужасные, опутывающие меня чарами глаза - были глаза графа, и его же призрачная рука обводила вокруг меня те огненные круги! Но голос, чудный голос, раздавшийся из глубины прекрасного дерева, был голос Морица! Моего Морица!
   - Твоего Морица? - резко крикнул полковник, стремительно отступив, так что Анжелика чуть не упала на пол.
   - Так вот что! - продолжал он мрачным голосом. - Воображение! Ребячьи фантазии! Старания любящего отца и глубокая любовь благородного человека приносятся в жертву подобным глупостям! - и, пройдя затем опять несколько раз по комнате, обратился он, несколько успокоенный, к Морицу:
   - Господин ротмистр Р***! Вы знаете, что я глубоко уважаю вас и люблю! Признаюсь вам прямо, что я не пожелал бы себе лучшего зятя! Но я связан словом, данным мною графу С-и, которому считаю себя обязанным, как только человек может быть обязан другому. Не подумайте, впрочем, что я хочу разыграть упрямого и жестокого отца. Сейчас пойду я к графу и открою ему все. Любовь ваша, может быть, будет стоить мне жизни, но собой я готов пожертвовать! Прошу вас дождаться моего возвращения".
  
   Вот теперь полковник понял, что брак с графом невозможен. Отец требует ответа не от дочери, а от ее возлюбленного - опять свободной и существующей признается любовь мужчины. Влияние графа на полковника так велико, что последний опасается, сохранить ли он жизнь, нарушив обещание. Полковник находится в том же состоянии, что и барон из новеллы "Магнетизер" - пребывает в узком безопасном круге. Он готов рискнуть и покинуть этот круг. Любовь дочери и друга все-таки существует - и даже оказалась важнее таинственной зависимости.
   Граф С-и великодушно освободил полковника от обязательств и попытался успокоить Анжелику. Та ничего не отвечает и прячется в объятиях Морица. Никто не обратил внимания на блеск его глаз, трепет и короткий стон. Полковник на радостях видит только то, что ему предъявляют - великодушие своего друга.
  
   Маргарита
   С рассказом полковника о любви графа к Анжелике вскрылись некоторые семейные секреты. До того, как Анжелика внезапно вспомнила свой сон, действие не развивалось, герои жили в вязкой семейной стабильности.
   Теперь же, когда намерения прояснились, могут начаться необратимые изменения и приниматься серьезные решения. Видимо, этот переход к необратимости как-то связан с констелляцией Анимуса.
   А что же с Тенью Анжелики? Ведь состояние Маргариты для нее по-прежнему ничего не значит. Еще раз Дагобер предупредил Мориса о том, какую боль теперь испытывает Маргарита. И тот снова не внял предупреждению. Кажется, что отношения с тенью женщины тоже зависят не от нее самой, а от любящего мужчины. Маргарита готова покончить с собой. Видимо, Тень женщины крайне нежелательна в той идеализированной любви, которую в начале 19 века было принято считать единственной имеющей право на существование.
  
   "Наступили сумерки. Благородное вино искрилось в граненых стаканах. Пили с искренними пожеланиями счастья, а также за здоровье обрученных. Вдруг двери комнаты отворились, и в них появилась, шатаясь, в белом ночном платье, с распущенными по плечам волосами Маргарита, бледная как смерть.
   - Маргарита! Что это за шутки? - воскликнул полковник, но Маргарита, не обращая на него внимания, направилась прямо к Морицу, положила на его грудь свою, холодную как лед руку, поцеловала его в лоб и, тихо прошептав: "Поцелуй умирающей приносит счастье веселому жениху!", упала без чувств на пол.
   - Вот неожиданная беда! - тихо шепнул графу Дагобер. - Эта безумная влюблена в Морица.
   - Я это знаю, - ответил граф, - и, кажется, она простерла свою глупость до того, что приняла яд.
   - Что вы говорите? - в ужасе воскликнул Дагобер и стремительно бросился к креслу, в которое усадили несчастную.
   Анжелика с матерью хлопотали около Маргариты, опрыскивая ее водой и прикладывая к голове примочки со спиртом. Едва приблизился Дагобер, больная открыла глаза.
   - Успокойся, милая, успокойся! - ласково сказала полковница. - Ты заболела, но это пройдет".
  
   Теперь мы видим, насколько поверхностны знания Дагобера об этой семье. Правильно понимая чувства, он не предвидит, что их смертоносные последствия могут проявиться здесь-и-сейчас. Он готов только предупреждать, но не отвечает за предотвращение последствий. Такая безответственность по отношению к чувствам характерна для всего семейства; даже полковница не представляет опасности происходящего. Граф же остается спокойным. Он знает, в чем дело, и не безответствен, а весьма жесток.
  
   "- Да, пройдет и пройдет скоро, - глухо проговорила Маргарита, - я приняла яд!
   Крик ужаса вырвался из груди жены полковника и Анжелики, а полковник, не удержавшись, в бешенстве закричал:
   - Чтобы черт побрал таких безумцев! Скорей за доктором! Тащите первого и лучшего, какой попадется!
   Слуги и сам Дагобер хотели тотчас же бежать, но граф, смотревший до того на все совершенно безучастно, тут внезапно оживился и остановил их восклицанием:
   - Стойте! - и, осушив вслед затем бокал любимого им огненного сиракузского вина, продолжал:
   - Если она точно приняла яд, то нет никакой надобности посылать за врачом, потому что в подобных случаях лучший доктор я! Отойдите от нее, прошу вас, прочь.
   Говоря так, подошел он к лежавшей в обмороке и только изредка судорожно вздрагивавшей Маргарите, нагнулся к ней, вынул из кармана маленький футляр и, достав из него какую-то вещицу, провел ею несколько раз по ее груди, а особенно около того места, где находилось сердце. Затем, выпрямившись, сказал он, оборотясь к окружающим:
   - Она приняла опиум, но ее еще можно спасти известным мне одному средством.
   Маргариту, по приказанию графа, перенесли в ее комнату, где он потребовал оставить его с нею наедине. Полковница с горничной нашли между тем в комнате пузырек с опиумом, прописанный незадолго до того самой жене полковника. Оказалось, что несчастная выпила его весь.
   - Странный, однако, человек этот граф! - несколько иронически заметил Дагобер. - Едва увидев Маргариту, не только узнал он тотчас, что она отравилась, но даже прямо определил род яда!"
  
   Почти повторен сюжетный ход "Магнетизера" с обмороком Марии. Однако здесь страдает не героиня, а ее Тень; реакции Анжелики тусклы, она действует по образцу своей матери. Почти никакой магии в этом сюжете нет, кроме диагностического приема, использованного графом С-и. Сначала Маргарита кажется призраком (в символике этой семьи призрак - тот, кого не может быть, но он все же существует, лишнее напоминание о страдании и смерти), но потом ее состояние объясняется в высшей степени рационально. С молчаливого согласия семьи самоубийцу можно увести с глаз долой, и Маргарита поступила в полное распоряжение зловещего гостя. Всех остальных это полностью устраивает.
  
   "Спустя около получаса граф вернулся в гостиную и объявил, что всякая опасность для отравленной миновала, причем прибавил, бросив косвенный взгляд на Морица, что надеется уничтожить и причину, побудившую ее к такому поступку. Затем изъявил он желание, чтобы горничная просидела всю ночь у постели больной, сам же хотел остаться в соседней комнате, чтобы быть под рукой в случае, если окажется надобность в новой помощи. А чтобы подкрепить себя, попросил он выпить еще стакана два сиракузского.
   - Удивительно только, до чего тяжело мне присутствие этого графа! сказал Морицу Дагобер после того, как они остались одни, отправившись домой. - И, право, мне кажется, что между нами суждено случиться чему-нибудь нехорошему.
   - Ах! - ответил Мориц. - Лучше не говори! И у меня лежит он на сердце, как стопудовая гиря. Но мое предчувствие хуже твоего, потому что мне все кажется, будто он стоит поперек дороги к моей любви и к моему счастью".
  
   Граф, как и полагается теневой фигуре, делает вызов Морицу, на сей раз прямой; ротмистр не принял вызова.
  
   Война
   События теперь развиваются головокружительно. Началась война, мужчины должны оставить мать и дочь на попечение графа. Причины, как всегда, уважительны, крайне рациональны: граф достойный человек, теперь он не может уехать на родину и т. п. несмотря на протесты полковницы, граф остается с ними. Кстати, никто и не пытался поговорить с графом напрямую, члены семьи обсуждаю его только между собой.
  
   "Между тем возобновившаяся война сначала, казалось, была благоприятна для противника, но скоро потом стали доходить слухи и о победоносных битвах. Граф как-то всегда успевал получать эти известия прежде других, в особенности же, сведения об отряде, которым командовал полковник. По рассказам графа, как полковник, так и ротмистр Мориц постоянно выходили невредимы из самых кровопролитных стычек, и вести из главной квартиры подтверждали эти сведения вполне.
   Таким образом, граф постоянно являлся к полковнице и Анжелике вестником самых приятных новостей. Сверх того - вся его манера себя держать относительно последней была до того проникнута деликатной преданностью и рапсоложением, что, казалось, так себя вести мог только нежно любящий отец. Обе, и Анжелика и ее мать, должны были невольно сознаться, что полковник не ошибся, называя графа своим лучшим другом, и что прежняя их к нему антипатия, действительно, должна быть объяснена только причудой воображения. Даже Маргарита, казалось, совершенно исцелилась в последнее время от своей безумной страсти и стала прежней веселой и болтливой француженкой.
   Наконец получены были письма от полковника к жене и от Морица к Анжелике, которыми развеивались последние опасения. Столица неприятелей была взята, и вслед затем заключено перемирие.
   Анжелика плавала в счастье и блаженстве. Граф постоянно говорил с ней о Морице, с увлечением рассказывая о его подвигах и рисуя картины счастья, ожидавшие прекрасную невесту впереди. Часто в таких случаях схватывал он в порыве увлечения ее руку, прижимая к своей груди, и спрашивал, неужели Анжелика чувствует к нему антипатию до сих пор? Анжелика, краснея, со слезами стыда на глазах уверяла, что она никогда не думала его ненавидеть, но слишком любила Морица, чтобы допустить даже мысль о чьем-либо постороннем сватовстве. Тогда граф обыкновенно серьезно говорил: "Смотрите, дорогая Анжелика, на меня, как на лучшего вашего друга", - и при этом тихо целовал ее в лоб, что она с полным сознанием невинности беспрекословно позволяла ему делать, почти представляя себе, что так мог целовать ее только родной отец".
  
   Граф ведет себя как искусный, психологически грамотный соблазнитель. Кажется, время снова остановилось, пока не приходит весть о том, что ротмистр Р. был убит.
   Дальше происходящее становится неожиданным и развивается очень быстро, как в сказках, без подготовки.
  
   Свадьба
   Сегодня Анжелика собирается замуж. Не заметно, чтоб она переживала горе - наверное, это горе может быть опасным: ведь именно Мориц в ее сне обещал ей спасение и был мировым древом. Распад такого символа опасен дезинтеграцией; психике срочно надо найти новый объект, на который можно спроецировать, не изменяя, этот интегрирующий символ.
  
   "В отдаленной комнате сидела полковница с Анжеликой, одетой в великолепный подвенечный наряд и сияющей всей прелестью молодости и красоты.
   - Ты совершенно свободно, милое мое дитя, - говорила полковница, согласилась выйти замуж за графа С-и. Отец твой, так горячо желавший этого брака прежде, совсем перестал на нем настаивать после несчастной смерти Морица, и мне кажется, что теперь он даже совершенно разделяет то скорбное чувство, которое я, признаюсь тебе, никак не могу в себе подавить. Не понимаю, как могла ты забыть Морица так скоро! Роковая минута близится, и скоро должна будешь ты подать графу руку навсегда. Загляни же в свое сердце еще раз, пока есть возможность возврата. Что если воспоминания об умершем встанет когда-нибудь грозной тенью, чтобы омрачить светлое небо твоего счастья?
   - Никогда, - воскликнула в ответ на это, заливаясь слезами, Анжелика, никогда не забуду я Морица и никогда не полюблю кого бы то ни было так, как любила его. Граф внушает мне совершенно иные чувства. Я даже не понимаю сама, чем и как он успел приобрести мое расположение! Вижу хорошо, что не могу любить его, как любила Морица, но вместе с тем чувствую, что не могу без него не только жить, но, как ни странно это звучит, даже и мыслить! Какой-то неведомый голос постоянно мне твердит, что я должна за него выйти, потому что иного пути в жизни для меня нет. И я невольно слушаюсь этого голоса, в котором, кажется мне, слышится воля самого Провидения".
  
   Прежде граф вызывал только ужас, он был чуждым, огненной границей мира Анжелики. Средоточием безопасности, центром был Мориц. Поэтому девушка так долго сопротивлялась намерениям графа. Теперь, после страшной травмы, ее психика должна собраться вокруг другого любимого объекта. Это не совсем удалось, лишь непроходимая граница становится удобным наружным скелетом. Тот, страшный, был персонажем сна. Этот, реальный, близок ее отцу, схож с ним и долго выполнял ее желания. Такое расщепление на страшный фантазийный образ и реальный "хороший" очень выгодно для графа. И опять не романтическая любовь обеспечивает прочность таких отношений. Анжелика говорит о том, что не может мыслить без графа. Мышление женщины - одна из функций ее Анимуса, как и стиль отношений с мужчинами. Об амбивалентности такого образа, как граф С-и, можно говорить, но с некоторой натяжкой, ведь его намерения корыстны. Пока удобнее считать его образом негативного Анимуса Анжелики.
   Из дома бежала Маргарита.
  
   "В эту минуту вошла горничная с известием, что Маргариту, исчезнувшую куда-то еще с утра, нигде не могли найти, но что сейчас принес от нее записку садовник, объявивший при этом, что получил приказание передать ее не ранее, чем закончит свою работу и перенесет все цветы в замок.
   Полковница распечатала записку и прочла:
   "Вы никогда не увидите меня более. Жестокая судьба заставляет меня покинуть ваш дом. Умоляю вас, ту, которая была для меня доброй, нежной матерью, не стараться меня разыскать, а еще более заставлять возвратиться силой. Иначе вторая попытка уйти из жизни удастся мне лучше первой. Искренне желаю Анжелике счастья, которому завидую от всего сердца. Прощайте навсегда и забудьте несчастную
   Маргариту".
   - Что же это такое? - горячо воскликнула полковница. - Кажется, эта сумасшедшая поставила себе задачей доставлять нам хлопоты и неприятности на каждом шагу! Неужели ей суждено всегда становиться помехой между тобой и тем, кого избрало твое сердце? Ну да, впрочем, терпение мое истощено, и я не намерена более заниматься этой неблагодарной, о которой заботилась, как о своей дочери! Пусть делает, что хочет!"
  
   Кажется, полковница думает, что француженка любит графа. Для полковницы тоже привычная семейная структура осталась неизменной, лишь место Морица занял граф С-и.
   Граф исчез. Он почувствовал себя плохо, вышел в сад и был найден там мертвым, умершим от удара. Нашедший труп полковник вернулся домой и нашел там потерявшую сознание дочь.
  
   "Войдя в гостиную, встретил он там величайшее смятение и беспокойство. Оказалось, что Анжелика среди оживленного разговора вдруг закрыла глаза и лишилась чувств. Ее перенесли в соседнюю комнату и положили на софу. Всего замечательнее было при этом, что она не только не побледнела, но, напротив, казалось, расцвела гораздо живее и румянее, чем была обыкновенно. Какое-то небесное просветление было разлито в чертах ее лица, и она, оставаясь без чувств, казалось, вкушала райское блаженство и счастье. Врач, исследовавший ее с величайшим вниманием, уверил, что в состоянии ее нет ни малейшей опасности и что, по всей вероятности, она совершенно непонятным образом погружена в магнетический сон. Пробудить ее посторонним средством он не решался и советовал лучше дать ей проснуться естественным образом...
   Полковница, припав к Анжелике, ловила малейшее ее дыхание. Ей казалось, что она шепчет какие-то слова, непонятные никому. Врач не только не позволил раздеть Анжелику, но даже запретил снимать с ее рук перчатки, сказав, что любое прикосновение может быть для нее крайне опасно".
  
   Она вернулась к растительному состоянию, как во сне о райском саде. Интересно запрещение врача - он знает о хрупкости границ ее психики и настаивает никак не изменять их.
  
   Возвращение
  
   "Вдруг Анжелика открыла глаза, быстро вскочила на ноги и, громко воскликнув:
   - Он здесь! Он здесь! - бросилась стремительно через ряд комнат в переднюю.
   - Она сошла с ума! - раздирающим голосом воскликнула полковница. - О Боже! Боже! Она сошла с ума!
   - Нет, нет, будьте покойны! - утешал врач. - Поверьте, это не сумасшествие, хотя чего-нибудь необыкновенного, действительно, следует ожидать.
   И с этими словами бросился он вслед за больной.
   Он увидел, как Анжелика, выбежав из ворот замка, с простертыми вперед руками быстро побежала по дороге. Дорогие кружева и рассыпавшиеся по плечам волосы развевались за ней по воле ветра.
   Быстро мчавшийся по направлению к замку всадник показался вдали. Поравнявшись с бегущей Анжеликой, соскочил он на всем скаку с седла и заключил ее в свои объятия. Два других всадника подоспели к ним и тоже спешились. Полковник, не отстававший от доктора, остановился, увидя эту группу, точно пораженный громом. Он тер себе лоб, протирал глаза и никак не мог, по-видимому, собраться с мыслями.
   Мориц, сам Мориц стоял перед ним и держал в своих объятиях Анжелику. Возле него стояли Дагобер и еще какой-то красивый молодой человек в богатом, русском, генеральском мундире.
   - Нет! - воскликнула Анжелика, придя в себя и обнимая Морица. - Нет! Никогда не была я тебе неверной, милый, дорогой мой Мориц!
   - Знаю, знаю! - поспешил он ей ответить. - Ты, ангел чистоты, была опутана злобной адской властью!"
  
   Мужчин опять четверо: место графа занял неизвестный русский. Что касается Анжелики, подмена Морица графом не удалась. Теперь влюбленные знают, что произошло, они сочли-таки реальным магнетическое вмешательство.
  
   "- Все, все объяснится, - сказал Дагобер и тотчас же представил полковнику приезжего незнакомца, назвав его русским генералом Богиславом фон С-ен, лучшим другом Морица.
   Придя в комнаты, Мориц, не обращая внимания на испуг, причиненный его появлением полковнице, первым делом спросил, быстро озираясь:
   - Где граф С-и?
   - На том свете, - мрачно ответил полковник, - час тому назад умер он от удара.
   Анжелика вздрогнула, но тотчас же с живостью перебила отца:
   - Я это знаю, знаю! В минуту его смерти почувствовала я, будто какой-то кристалл, вдруг зазвенев, вдребезги разбился в моем сердце, и я погрузилась в непонятное для меня самой состояние. Казалось, я опять увидела мой ужасный сон, но уже совсем иначе. Я чувствовала, что страшные глаза потеряли надо мной власть и опутывавшие меня огненные тенета порвались сами собой. Я была свободна и вслед за тем увидела Морица! Моего Морица! Он спешил ко мне, и я кинулась ему навстречу.
   И снова бросилась она в объятия к счастливому жениху, точно боясь потерять его снова".
  
   Девушка оставалась подвижной и внешне душевно здоровой, лишь ее чувства и мышление были парализованы. Мы может сравнить это с состоянием принцессы Гедвиги, героини "Житейских воззрений кота Мурра". После того, как исчез ее возлюбленный, принцесса впала в кататонический ступор. Она чувствовала себя стеклянным кристаллом, в котором лишь на уровне сердца осталась единственная капля живой крови.
   Холодная, лишенная настоящей любви связь прервалась. Кристалл на месте сердца и есть то ядро ее Я, которое сохранялось от развития таким образом. Архаичная деструктивная Самость предпочла законсервировать его, чем позволить ему измениться. Эта функция теневой Самости имеет самое прямое отношение к скончавшемуся графу, мы не можем сказать, что он представлял собою только образ ее негативного Анимуса - потому что предварительно не было никакого контакта с Тенью. Поэтому ее Анимус и был контаминирован столь зловещим образом.
   Богислав узнал покойного графа.
   Мориц продолжил.
  
   "- Вы знаете, - начал Мориц, - какому злодейскому нападению подвергся я уже после заключения мира. Раненный пулей, упал я без чувств с лошади и до сих пор не могу сказать, долго ли лежал в этом положении. Первым проблеском сознания было во мне чувство, что меня куда-то везут. Кругом была темная ночь. Несколько голосов тихо шептали кругом меня, и я слышал, что это был французский язык. Итак, тяжело ранен и в плену у неприятелей! Такова была горестная первая мысль, пришедшая мне в голову, мысль, поразившая меня до того, что я вновь лишился чувств. Затем помню я еще несколько светлых мгновений, во время которых чувствовал только жестокую головную боль; наконец, однажды утром, проснулся я в первый раз с некоторым сознанием восстановившихся сил и способностей. Оглядевшись, увидел я, что лежу в чистой, роскошной постели, с шелковыми занавесками и тяжелыми кистями. Комната, где я находился, была высока, обита прекрасными шелковыми обоями и уставлена тяжелой, золоченой мебелью старого французского стиля. Какой-то совершенно незнакомый мне человек стоял, нагнувшись над моей постелью, и, увидя, что я открыл глаза, быстро бросился к шнурку колокольчика и сильно позвонил. Дверь через несколько минут отворилась, и в комнату вошли на этот раз уже два человека, из которых старший был одет в старомодный французский костюм, с крестом святого Людовика на груди. Тот, кто был помоложе, приблизился ко мне, пощупал пульс и затем сказал, обращаясь к первому:
   - Он спасен: всякая опасность миновала.
   Тогда старший, приблизясь, отрекомендовал себя шевалье Т*** и объявил, что я находился в его замке. Далее сообщил он мне, что, проезжая однажды через какую-то деревню, увидел он рассвирепевшую толпу крестьян, собиравшихся расправиться с раненым, упавшим с лошади. Вырвав из рук толпы, велел он положить его (а это был я) в карету и перевезти в свой, далеко лежавший от места военных действий замок, где его искусный домашний хирург принялся за лечение моей раны. По словам моего хозяина, он очень любил мой народ, гостеприимно приютивший его в ужасное время революции, и потому очень был рад, что мог отплатить в моем лице за оказанные ему благодеяния. Весь свой прекрасно устроенный замок предлагал он к моим услугам, лишь бы мне было удобно и хорошо, и объявил, что, во всяком случае, не выпустит меня прежде, чем я оправлюсь от моей раны и пока окрестные дороги не сделаются вполне безопасными для проезда. В заключение объявил он крайнее свое сожаление, что это последнее обстоятельство делало невозможным для него самого сообщить какие-либо известия обо мне моим друзьям и близким.
   Хозяин мой был вдовец, и так как сыновья его были в отсутствии, то оказалось, что во всем замке жил он один с хирургом и многочисленной прислугой. Я не стану вас утомлять рассказом о моем лечении, выдержанным мною под руками искусного хирурга, скажу только, что я видимо поправлялся день ото дня и что хозяин мой употреблял все усилия, чтобы сделать мне приятной нашу отшельническую, уединенную жизнь. Образование его и ум были гораздо глубже, чем мы обыкновенно привыкли встречать у французов. Он много и охотно говорил со мной о науках и искусствах, но избегал, заметил я, всячески заводить разговор о современных событиях. Говорить ли вам, до чего сердце мое было постоянно наполнено мыслью об Анжелике и как мучился я, думая, что она считает меня умершим, а я не могу подать ей о себе ни малейшего известия! Постоянно осаждал я моего хозяина просьбами переслать от меня письмо в главную квартиру, но он неизменно отвечал, что не может ручаться за верность передачи, потому что военные действия возобновились вновь. Он утешал меня, впрочем, уверением, что употребит все силы невредимым доставить меня, во что бы то ни стало, обратно в отечество, лишь только я выздоровлю окончательно. Из его недомолвок я должен был заключить, что война, действительно, разгорелась вновь и на этот раз уже не к выгоде союзников, о чем он, по-видимому, из деликатности нарочито избегал распространяться.
   Но здесь, для связного моего рассказа, должен я сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о тех догадках, давно уже высказывавшихся Дагобером, которые необходимо мне теперь непременно включить в свою повесть.
   Выздоровление мое подвинулось настолько, что лихорадочные припадки уже почти совсем меня оставили. Однако раз ночью я проснулся в чрезвычайно возбужденном состоянии, о котором мне неприятно даже говорить, несмотря на то, что теперь осталось о нем во мне одно воспоминание. Мне казалось, я видел Анжелику, но в каком-то бледном, призрачном образе, постоянно ускользавшем, едва я хотел его схватить. Вместе с тем чувствовал я, что какое-то другое чуждое существо насильно становилось между нами, что наполняло грудь мою и сердце адской, невыразимой мукой, и что это существо словно навязывало мне мысли и чувства, от которых я защищался всеми своими силами. Проснувшись утром, внезапно обратил я внимание на большую, висевшую против моей кровати картину, которой до того времени я ни разу не замечал. Всмотревшись, с испугом увидел я, что это был портрет Маргариты, глядевшей прямо на меня своими черными, точно живыми глазами. Я спросил лакея, откуда картина эта взялась и кого она изображала, на что он отвечал, что это портрет племянницы моего хозяина, маркизы Т***, и что картина постоянно висит тут; если же я не замечал ее до сих пор, то, вероятно, потому, что только вчера была она вычищена от пыли. Шевалье Т*** подтвердил то же самое.
   С тех пор каждый раз, едва начинал я, во сне или наяву, думать об Анжелике, роковая картина, как тень, становилась передо мной, лишая меня всякой способности чувствовать самостоятельно и самовластно распоряжаться всем моим существом. Трудно выразить то чувство ужаса, которое испытывал я, сознавая свое бессилие бороться с этой чуждой, злобной властью, и никогда в жизни не забуду я перенесенных мною тогда мук.
   Раз утром сидел я на окне, вдыхая свежее веяние утреннего ветерка. Вдруг вдали раздались звуки военной музыки. Вслушавшись, тотчас узнал я веселый марш русской кавалерии. Сердце во мне так и вздрогнуло от восторга, точно я услыхал голоса дружеских, любящих духов, слетевшихся ободрить меня и утешить, точно чья-то доброжелательная рука, вырвав меня из мрачной могилы, куда был я ввергнут злобной, чуждой властью, вновь возвратила меня к жизни. Несколько всадников с быстротою молнии проскакали прямо во двор. "Богислав!" - невольно вырвалось из моей груди, едва увидел я лицо командира.
   Радость переполнила мне сердце. Хозяин мой вбежал бледный, расстроенный внезапным приходом непрошенных гостей, которым следовало отвести квартиры. Я не обратил внимания на его слова и, выскочив во двор, бросился в объятия моего друга.
   Но каково же было мое изумление, когда после первых порывов радости, узнал я от Богислава, что мир был уже давно заключен и вся армия находилась на полном марше домой. Оказалось, что хозяин мой все это от меня скрывал умышленно и держал в своем замке военнопленным. Ни я, ни Богислав никак не могли себе представить, какая причина побудила его к такому поступку, но оба смутно подозревали, что тут должно было скрываться что-нибудь нехорошее. Шевалье стал с этой минуты решительно неузнаваем. Ворчливость, недовольство, мелочная придирчивость сменили его прежнюю любезность и предупредительность, и даже когда я от чистого сердца стал благодарить его за спасение моей жизни, он только язвительно засмеялся в ответ и скорчил самую недовольную, нетерпеливую гримасу.
   После сорокавосьмичасового отдыха отряд Богислава собрался покинуть замок. Я отправился с ним. С чувством редкого счастья покинули мы маленький старинный городок, показавшийся мне теперь мрачной, душной тюрьмой. Но, однако, на этом я кончу свой рассказ и предоставлю дальнейшую нить наших чудесных приключений продолжать Дагоберу".
  
   Важнее всего в этой пространной истории то, что персонаж, прежде имевший отношение лишь к Тени Анжелики, теперь восстановлен в своих правах. Маргарите возвращены ее статус (аристократки и теневой Анимы) и соответствующая последнему гипнотическая сила. граф С-и и Маргарита, оказывается, одной природы Правда, с нею пришлось иметь дело Морицу и переживать свой плен как одержимость негативной Анимой. Таковы некоторые сказочные принцессы, обращавшие потенциальных женихов в камень. Однако Мориц был довольно пассивен и, по сути, его спасли внешние события.
   Рассказ Дагобера повествует о симметрии в положении влюбленных. Именно фантаст Дагобер оказался хорошим посредником, позволил придать мистическому столь же серьезное значение, чем так называемой действительности.
  
   "- Можно ли - начал так Дагобер, - сомневаться, что предчувствия существуют в человеческом сердце? Я, по крайней мере, ни одной минуты не верил тому, что Мориц умер. Дух наш, внятно говорящий с нами во сне, постоянно шептал мне, что он жив и только удерживается где-то далеко неведомыми, тайными оковами. Весть о предполагаемой свадьбе Анжелики с графом растерзала мое сердце. Я поспешил сюда и, увидя Анжелику, с первого же взгляда был поражен состоянием, в котором она находилась. В глазах ее, в мыслях, во всем существе мерещилось мне, как в магическом зеркале, что-то странное и чужое, заставлявшее подозревать во всем этом вмешательство какой-то посторонней, таинственной власти. Тогда зародилось во мне намерение изъездить всю чужую страну, на земле которой якобы погиб Мориц, и во что бы то ни стало его отыскать. Говорить ли после того о том восторге, с которым встретил я в А***, следовательно, уже на немецкой земле, моего Морица вместе с генералом С-ен"
  
   Итак, сформирована четверица. Тень женщины тождественна негативной Аниме мужчины, его Тень - ее негативному Анимусу. Таков идеал романтической любви, влюбленные как бы поменялись своими теневыми сторонами. Видимо, отношения Морица и Анжелики так тесны, что они теряют собственные границы. Вряд ли они стали сильно взрослее, раз ситуация завершилась сама собой. Пожалуй, упрочилась их связь. Морицу пришлось пережить на себе зависимое состояние, Анжелике - опасность поглощения данностями патриархального мира. История о магическом воздействии портрета намекает на то, что и граф мог быть так же одержим портретом Анжелики.
   Дагобер и Богислав продолжают.
  
   "Можете себе представить, какой ад поднялся в душе моего друга, когда он услышал о предстоявшей свадьбе Анжелики. Но все его упреки и горькие жалобы на измену Анжелики прекратились мгновенно, едва я рассказал ему сопровождавшие это дело загадочные обстоятельства. Генерал С-ен вздрогнул, едва услышал упомянутое мною в рассказе имя графа С-и, когда же я, по его просьбе, описал наружность графа, его рост и манеры, то генерал невольно воскликнул: "Это он! Он сам! Нет никакого сомнения!"
   - Вы должны знать, - перебил генерал Дагобера, - что несколько лет тому назад граф этот отнял у меня невесту в Неаполе, очаровав ее с помощью какой-то непонятной, ему одному известной силы. Я, по крайней мере, положительно почувствовал, что в тот самый миг, как я нанес ему своей шпагой удар в грудь, какой-то холодный, адский призрак встал между моей невестой и мной, разделив нас навсегда. Позднее узнал я, что нанесенная мною рана оказалась вовсе не опасной и что он, выздоровев, получил руку моей возлюбленной, но, представьте, она умерла, сраженная нервным ударом, в самый день, назначенный для свадьбы.
   - Милосердный Боже! - воскликнула полковница. - Уж не угрожала ли подобная судьба и моему дорогому дитяти? Но объясните мне, почему я, не зная ничего этого, постоянно томилась каким-то тяжелым предчувствием при мысли об этой свадьбе?
   - Это был голос вашего доброго гения! - сказал Дагобер. - И вы видите, что он вас не обманул".
  
   Пока что намерения графа похожи на духовный и психологический вампиризм Альбана.
  
   "- Но как, - продолжала полковница, - чем же кончился ужасный случай, о котором рассказывал нам тогда Мориц и был прерван неожиданным появлением графа?
   - Вы помните, - начал Мориц, - что я дошел в своем рассказе до страшного удара в дверь. Вслед за тем поток холодного воздуха, точно чье-то мертвое дыхание, повеял нам прямо в лицо, и вместе с тем какая-то бледная, колыхавшаяся в неясных, едва видимых очертаниях фигура пронеслась по комнате. Я, собрав все силы, успел подавить свой ужас, но Богислав, лишившись последних сил, упал без чувств на землю. Приведенный с трудом в себя позванным врачом, протянул он мне руку и сказал грустным голосом: "Скоро! Завтра кончатся мои страдания!"
   Случилось, действительно, так, как он предсказал, но, благодаря Бога, более счастливым, чем я думал, образом. В пылу кровопролитнейшей битвы картечная пуля, ударив Богислава на излете в грудь, сбросила его с лошади, разбив вдребезги портрет неверной возлюбленной, который он, несмотря на ее измену, постоянно носил на сердце. Легкая, произведенная ударом контузия скоро прошла, а вместе с тем исчезли с той минуты навсегда и мучительные видения, отравлявшие Богиславу всю его жизнь.
   - Совершенная правда! - сказал генерал. - С тех пор даже воспоминание о той, которую я любил, вызывает во мне одно сожаление, так благотворно действующее на душу. Но, однако, прошу Дагобера продолжать свой рассказ".
  
   Интересно, что одержимость Богислава вызвана портретом умершей невесты - как и страсть графа С-и к Анжелике. Может быть, Богислав был в депрессии из-за ее смерти; может быть, магическую силу имеет завершенное произведение искусства. Интереснее то, что погибшая невеста становится опасной, и давящее влияние исходит не от графа, а от нее. Получается, эта негативная Анима тоже создана мужским персонажем, имеющем на с ей раз черты злого демона, Духа. Такая коллизия описана в сказках, где опасная принцесса находится под влиянием злого колдуна. Сказочный герой сначала побеждает колдуна, потом обезвреживает принцессу. Это возможно, если принцесса заранее предназначена герою, является его Анимой. Но если женщина самостоятельна, то у нее есть свой собственный Анимус, который от неудачливого партнера никак не зависит. Из-за этого она кажется опасной с ама по себе и еще более страшна, чем принцесса, казнящая претендентов на ее руку и сердце.
   Пока мы еще не знаем, что связывало Маргариту и графа, но их возможности воздействия на психику кажутся идентичными.
  
   "- С поспешностью [рассказывает Дагобер], какая только была возможна, выехали мы из А*** и сегодня рано утром прибыли в городок П***, лежащий в шести милях отсюда. Там думали мы отдохнуть несколько часов и затем продолжить наше путешествие. Но каково было наше изумление, когда в комнату, занимаемую нами в гостинице, вдруг стремительно вбежала бледная, с безумным, блуждающим взглядом Маргарита и, увидя Морица, бросилась, рыдая, к его ногам, называя себя преступницей, тысячу раз заслужившей смерть, и умоляя Морица убить ее собственными руками. Мориц, подавив знаки величайшего отвращения, успел вырваться из ее рук и выбежал вон из комнаты.
   - Да, - перебил своего друга ротмистр, - едва увидел я Маргариту и почувствовал ее прикосновение, в сердце моем возобновились те муки, которые пережил я в замке ее дяди. Ярость моя в эту минуту была так велика, что, право, мне кажется, я был бы в состоянии убить Маргариту, если бы не поспешил выбежать вон".
  
   Мы видим некоторую асимметрию: Маргарита идет на контакт с Морицем, Граф же такого контакта с Анжеликой избегает. Социально более приемлема индивидуация мужчины, его Анима по-хорошему любит его. Ее злобность создана другим мужчиной, всемогущей Тенью-графом; как и почти всецело негативный Анимус женщины.
  
   "- Я поднял, - продолжал Дагобер, - Маргариту с пола, перенес ее в другую комнату, где, успокоив всевозможными средствами, успел добиться, хотя и в отрывочных фразах, признания, что же ее так мучило. Вот письмо, полученное ею от графа в полночь того дня.
   С этими словами Дагобер вынул письмо и прочел:
   "Бегите, Маргарита! Все потеряно! Наш недруг близок. Все мои силы и способности не могут сделать ничего против неумолимой судьбы, сражающей меня в тот самый миг, когда я думал, что уже достиг своей заветной цели. Маргарита! Я посвятил вас в такие тайны, знание о которых не выдержала бы никакая женщина. Но с вашей волей и с вашим твердым характером вы сумели сделаться достойной ученицей опытного учителя. Вы поняли меня и мне помогли. Через вас успел овладеть я всем существом Анжелики и в благодарность за то хотел доставить счастье и вам, в том виде, как вы его понимали. Мне самому становилось иной раз страшно при мысли о том, что я для этого делал и чему себя подвергал! Но все напрасно! Бегите! Иначе погибнете и вы. Что до меня, то я буду сопротивляться враждебной мне власти до конца, хотя чувствую, что это принесет мне преждевременную смерть. Но пусть умру я один! В роковую минуту удалюсь я под то чудное дерево, в тени которого открыл вам столько известных до того мне одному тайн! Отрекитесь от них, Маргарита! Отрекитесь навсегда! Природа - жестокая мать! Тем из своих непокорных детей, которые думают дерзкой рукой сорвать завесу с ее тайн, бросает она в забаву блестящие, опасные игрушки, которые сначала их очаровывают, а затем против них же самих обращают свою губительную силу. Я раз уже убил этой силой одну женщину в тот самый миг, когда думал, что успел достигнуть высшей цели своей к ней любви. Этот случай очень сильно меня надломил, но я, слепой безумец, не обратил внимание на это предостережение и все еще смел мечтать о земном счастьи для себя! Прощайте, Маргарита! Вернитесь в ваше отечество. Шевалье Т*** позаботится о вас. Еще раз прощайте!"
   Все присутствующие, выслушав это письмо, почувствовали, что кровь холодеет в их жилах от ужаса".
  
   Примечательно противоречие в отношении графа к любви. Сам он влюблен и видит в этом свое счастье, для Маргариты он не признает возможности такого счастья. Граф все же был человеком, по-своему порядочным и несчастным, жертвой используемой им силы. Смерть невесты, возможно. Свидетельствует о том, что он поглотил ее целиком, как и Альбан Марию.
   Отношения Маргариты и графа строятся на сделке. Они не дружны, он могущественнее ее. Она более человечна. Тот же самый дисбаланс есть и в отношениях Морица и Анжелики: он становится центром интеграции ее психики.
  
   "- Значит, - тихо сказала полковница, - я должна поверить таким вещам, против которых возмущается до сих пор все мое существо. Но все-таки остается для меня непонятным, каким образом могла Анжелика так скоро забыть своего Морица. Правда, я часто замечала, что она находилась в каком-то возбужденном состоянии, но это только еще более усиливало мое беспокойство. Теперь припоминаю я, что и склонность Анжелики к графу началась каким-то странным, непонятным образом. Она говорила мне, что с некоторого времени каждый день видела графа во сне и что первое влечение ее к нему появилось именно во время этих сновидений".
  
   Важный момент: материнский аспект психики, сильно зависимый от Персоны, признает реальность психического.
  
   "- Так оно и есть, - подтвердил Дагобер. - Маргарита призналась мне, что ночью, по приказанию графа, она постоянно сидела возле спящей Анжелики и тихим, нежным голосом шептала ей на ухо его имя. Сам граф подходил часто ночью к дверям комнаты Анжелики и направлял свой взгляд на то место, где она спала, после чего опять удалялся к себе. Но, впрочем, нужны ли еще какие-либо расследования и комментарии после того, как я прочел многозначительное письмо графа? Ясно, что он употребил в дело все тайны своих познаний для того, чтобы психически подействовать на внутреннее существо Анжелики, и это ему удалось при помощи какой-то неведомой силы природы. С шевалье Т*** он был в связи, оба они принадлежали к последователям той тайной секты, которая возникла из одной известной школы, чьи адепты рассеяны по всей Франции и Италии. По его наущению Мориц был задержан шевалье в его замке и подвергнут им, со своей стороны, такого же рода опутывающему влиянию. Я мог бы еще много рассказать о тех способах, с помощью которых граф, как это мне сообщила Маргарита, умел подчинять себе чужое нравственное существо, а равно и о той несколько известной мне науке, имени которой я не назову из боязни ошибиться; но увольте меня, прошу, от этого хоть на сегодня!"
  
   Мы видим, что негативный Анимус действует не прямо, он влияет на тень женщины. Идеальную же ее сущность он старается сохранить.
  
   "- О, навсегда, - с воодушевлением воскликнула полковница. - Бога ради никогда более ни слова об этом темном царстве ужаса и зла! Вечно буду я благодарить милосердное небо, спасшее мое дорогое дитя и освободившее нас от этого страшного графа, чуть не внесшего ужас и горе в наш счастливый дом!"
  
   После всего пережитого влюбленные поженились и жили долго и счастливо в окружении родных и друзей.
   "...Давно была уже Анжелика счастливой женой Морица. Раз, в один ненастный ноябрьский вечер, вся семья вместе с Дагобером собралась снова у пылавшего камина, в том самом зале, где так внезапно явился граф С-и. Точно так же, как и тогда, в печных трубах свистели и завывали какие-то странные голоса, пробужденные порывистым, бурным ветром.
   - Помните? - многозначительно спросила полковница.
   - Только ради Бога без историй о привидениях! - воскликнул полковник, но Мориц и Анжелика не могли удержаться, чтобы не вспомнить всего, что перечувствовали они в тогдашний вечер и как уже тогда любили друг друга безгранично.
   Малейшие события ясно рисовались перед их глазами, и во всех видели они одно подтверждение своей любви, даже в том невольном страхе, который тогда ощущали. И действительно, страх этот, вызванный призрачными голосами, был, по их мнению, вполне понятен, потому что предшествовал появлению графа, чуть не разбившего их счастья.
   - Не правда ли, Мориц, - сказала в заключение Анжелика, - что в сегодняшнем завывании ветра нет решительно ничего страшного? Он, напротив, кажется, так дружески напевает о том, что мы любим друг друга!
   - Истинная правда, - подхватил Дагобер. - Даже свист и шипение чайника вовсе не кажутся сегодня так неприятны и мне, совсем наоборот, все чудится, что это добрые домашние духи пытаются затянуть сладкую колыбельную песенку!
   Анжелика, покраснев, спрятала лицо на груди счастливого Морица, а тот, обвив ее руками, прошептал невольно:
   - О Боже! Неужели может быть на земле счастье выше этого?"

***

   Попробуем кратко резюмировать психологическое содержание обеих новелл. Они представляют удачный и неудачный исходы одних и тех же процессов осложненной индивидуации. Поскольку там много вставных новелл, можно предположить, что это пока идеальные модели, черновики не пережитых пока и не воплощенных процессов.
   "Магнетизер" придает большее значение психической реальности, это более напряженная, трагическая история. Ее основа такова:
      -- Травмированная психика создает такие символы Самости, каоторые повторяют структуру психотического Я - панический страх перед любыми изменениями, изоляция от реальности и остановка развития, замена любви садистическим контролем.
      -- Такая Самость загодя готовит фальшивые образы. Позволяющие как бы пережить индивидуацию, не изменяясь.
      -- Все это чревато уничтожением психики.
      -- Существует транзиторный, преходящий архетип - Анимус мужчины (духовный наставник или противник; тот, кто может совладать с духовными содержаниями). Он похож на Персону и Тень, возникает тогда, когда мужчина не может примирить существование Тени и Персоны.
   "Зловещий гость" рациональнее и благополучнее:
      -- Навязчиво создается граница между фантазией и социальной реальностью; никаких буферных зон свободной игры воображения нет, и фантазии признаются бесполезными. Таков мир, в котором тон задает Персона.
      -- Феминность признается лишь дополнение маскулинного, не должна иметь собственной сексуальности и мышления; поэтому жизненной силе приписываются мужские качества.
      -- Тогда для Анимуса женщины и значительной части Анимы мужчины больше нет подходящих символов. Эти составляющие считаются чуждыми, искусственно созданными злонамеренным мужчиной (задан представлениями патриархальной культуры), и это способно формировать психотические по своей природе странные объекты.
      -- Иногда последовательность индивидуации нарушается, и проблемы интеграции Тени всплывают во вторую очередь, после Анимы и Анимуса или одновременно.
      -- Кажется, в целом индивидуация выглядит злом. Идеалом признается чистое, инфантильное состояние.
      -- Анима и Анимус имеют и человеческую, и надчеловеческую стороны. Их человечность довольно симпатична, и тогда инфантильные влюбленные начинают эксплуатировать эту человечность в своих целях, обращаются с архетипическим проявлением как с объектом. Архетип тут же мстит за себя, оборачиваясь своей деструктивной и контролирующей стороной.
      -- Стройная четверица, описанная Юнгом (любят друг друга мужчина и женщина и, соответственно, их Анима и Анимус) отнюдь не всегда соблюдается. Это идеальная ситуация, характерная для симбиотических отношений и наивных партнеров.
  
  
  

  
   

0x01 graphic
0x01 graphic

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"