Семкова Мария Петровна. 5. Особенности архаической сказки

Проблема отношений Теневой Самости и Ужасной Матери часто сказывается на сюжетах архаичной сказки. Я предпочитаю термин "архаичная сказка", чтобы именовать те истории, что еще не отделены полностью от мифов и создавались обществами, которые мы называем или первобытными, или, ради политкорректности, традиционными. Эти сказки приходится трактовать иначе, чем привычные нам сюжеты волшебной сказки.

Тихоокеанский миф

Ю. Е. Березкин прослеживает движение людей из Африки к Новому Свету по распространению на определенных территориях сказочных и мифических мотивах. Он выделяет отдельную мифологическую систему Тихоокеанского региона, связанный в основном с проблемами телесной интеграции и с проблемами объектных отношений. Эта мифологическая система куда архаичнее привычной нам; миф описывает устройство психики задолго до того, как возник описанный К. Г. Юнгом принцип индивидуации.

Тихоокеанский миф касается возникновения коллективного и отчасти индивидуального сознания, ритуалов, гендерной идентичности, мужской Персоны но далеко еще не личности: Эго-комплекс и Персона мужчины - еще одно и то же.

Возникают такие вопросы:

-- Почему в разных мифах акцентируются разные структуры психики, разные временные срезы в ее становлении?

-- Есть ли некий "метамиф" о том, как развивается функция символообразования? Возможно, да: в героическом эпосе конкурируют разные способы восстановления целостности психики - индивидуация (ею занимается герой) и теневая консолидация (ее запускает главный злодей). В архаичной сказке и мифе есть группа мотивов о том, как психика обретает структуру - это миф о расчленении Великой матери или Первочеловека.

Частичные архетипические объекты

Если воспользоваться воззрениями Фэйрберна, то связь внутреннего объекта и архетипа может быть прояснена.

Итак, либидо направлено на объект. Есть либидинозные и агрессивные частичные эго - они бессознательны и отвергаются центральным Эго и тогда превращаются в объекты - очень похожие на Тень, Теневую Самость и архетип амбивалентной инфантильной Самости. Феномены Самости тоже дробятся - и образуя не сигизии, не полярные пары, а независимые друг от друга благие, теневые и инфантильные образы, которые могут даже и не взаимодействовать между собою (тогда психика не ухватывает течения времени и влучшем случае живет во времени цикличном, если не стоячем). Общий образ, кое-как объединяющий все это - Трикстер.

То же самое дробление заметно для любого архетипа, лишенного привычных для него мифических и сказочных образов ("рубашки", как называла ее М. - Л. фон Франц), подходящих символов иногда не находится даже для материнских содержаний, которые всегда не только архетипичны.

Тогда что это за нестабильные феномены?

Коллективные эрзацы стабильных внутренних объектов?

Олицетворение связей между плохими и хорошими внутренними объектами, плохими и хорошими частичными эго? Связи между частичным объектом и частичным эго?

Нойман пишет, что в стадии Уробороса Мать является одновременно:

- ребенком,

- Самостью,

- средой и миром.

Это очень похоже на Великую Мать, чьи капризы и переживания аналогичны младенческим. Это не связь, а оба в симбиозе. Потребности ребенка приносят обоим дискомфорт, мать воспринимается и как причина дискомфорта, и как инстанция, управляющая им и иногда облегчающая его.

В психологии объектных отношений граница между частичным эго и частичным объектом довольно расплывчат - как если бы частичное эго соединялось с частичным объекиом и образовывало единое содержание, наподобие химического соединения.

Архетип захватывает частичный объект, если он дефектен, овладевает им. Положительный частичный объект усиливается положительными содержаниями архетипа, усиливается. Когда архетип захватывает отрицательный частичный объект, то поглощает его, делает отношения с ним невозможными, не дает разобраться и выстроить отношения.

Можно предположить, что, если сохранено расщепление эго и объекта, то и архетипические влияния воспринимаются как расщепленные, а не амбивалентные, и глубина восприятия теряется.

Такие феномены со свойствами и архетипа, и частичного объекта, и эго. похожи на переходные объекты в представлении Д. Винникотта. Они не созданы индивидуальной психикой. Психика же коллективная их то ли сделала (в мифе и сказке), то ли нашла, и может экспериментировать и играть ими, а не зависеть в ужасе.

Развитие психики в архаичной сказке

В архаичной сказке имеется описание эффективный способов сохранения, развития и отчасти интеграции психики либо сознания: от травматического повторения (кошмарный персонаж появляется снова и снова, уничтожает одного еще безличного персонажа сказки за другим) к диссоциации (когда герой отделяет себя от остальных близких ему персонажей, и они становятся опасными) и. возможно, к чему-тио близкому к трансформации (герой побеждает монстра, но не изменяется сам, а лишь подтверждает себя прежнего и неизменного).

Как и привычный нам герой волшебной сказки, протагонст архаичной сказки совершает путешествие. Во время путешествия героя строятся границы между коллективным сознанием и коллективным бессознательным. Взаимодействия героя с архетипическими персонажами структурируют коллективное бессознательное, и в нем появляются очерченные и узнаваемые архетипические персонажи (Мать, Анимус и Тень мужчины, Анима).

Происходит дрейф прежде неосознанных содержаний в строну коллективного сознания. То, что было содержанием коллективного бессознатекльного, обретя образ, становится достоянием коллективного сознания. Ради него, этого образа, чтобы он оставался неизменным, существуют мифы и обряды.

В волшебной сказке и развитом мифе (типа "Гильгамеша и Энкиду"). где речь идет уже об индивидуации, встречи с архетипическими персонажами подчиняются строгому порядку и начинаются с проблем Персоны/Тени и заканчивается интеграцией Самости. В архаичных сказках о брате и сестре этот порядок нарушен: с самого начала могут проявиться грандиозные образы Деструктивной Самости (Мифический Старик юкагирских сказок). Возможно раннее присутствие характерных для мифа о Герое образов Великой и Ужасной Матери (в отличие от обычной сказки, где у героя к моменту сражения с драконом уже есть ресурсы в виде Тени или Анимы). Куда реже проявляются образы Анимы и Анимуса, теневые или просто нечеловеческие и опасные (брат Хосядэм похищен женщиной-Солнцем, ему тяжело на небе).

Значит, сначала в архаичной сказке нет образа сформированного Эго-комплекса, и ядро индивидуальной психики и/или коллективного сознания находится под постоянной угрозой поглощения крайне недифференцированными содержаниями коллективной психики. Это очень жестокие сказки. Д. Калшед в работе "Внутренний мир травмы" пишет о том, сколь жестоко Теневая Самость защищает психику от попыток развития - и многие архаичные сказки уделяют внимание именно этому процессу: например, Мифический Старик юкагиров сажает украденных брата и сестру на квадратный плот посередине реки (образ границы или контейнера, доступного рациональному пониманию, будущий символ Самости) и кидает в них топором при любой попытке бегства (топор, инструмент грубый и страшный, довольно часто символизирует примитивные защиты Самости - может быть, даже в "Преступлении и наказании").

Такие сказки и похожи, и чем-то отличается от мифов о борьбе героя с Великой Матерью. Архетипическому противнику свойственна та же грандиозность, но не всегда противник должен быть уничтожен. Иногда достаточно убежать от злодея. Юкагирский Мифический Старик, убитый братом, может воскреснуть прекрасным юношей и стать мужем сестры, и это уже будет сказка об очень серьезных изменениях: от замкнутой симбиотической психики к формированию внутренних объектов и о том, что объект первоначально очень опасен, "плох". В этих сказках изначально нет никакого образа Эго.

Архаичная сказка описывает образование Эго-комплекса. Параллельно она создает структуры психики, которые стабильно существуют только вместе со стабильным Эго - поэтому в архаичным сказках столько соответствий теории объектных отношений, Эго-психологии и, реже, воззрениям психоанализа. Есть еще проблема - когда же выделяется архетипичесая составляющая психики. Тогда ли, когда Эго-комплекс есть? Возможно - до этого в сказках фигурируют в основном грандиозные образы великой Матери и Теневой Самости.

Как описывать ранние отношения в юнгианской парадигме? Нойман вызывает много нареканий - непонятно, он создает миф о детстве или описывает реальность психики (см. у Э. Сэмюэлса). Видимо, язык аналитической психологии не предназначен для таких описаний. Но архаичные сказки и их символика существуют - значит, нужен иной язык для описаний. Но как его оставить юнгианским?

Устойчивые мотивы архаичной и продвинутой сказки, сравнение

Персонажи (часто дети, брат и сестра) поднимаются в небо. В сказках о травмированных, голодных, претерпевших несправедливость детях уход в небо означает изоляцию ядра психики в совершенно невыносимой ситуации, из которой нет выхода (Д. Калшед, "Внутренний мир травмы"). Может быть, уход в небо означает и формирование нового архетипического образа травмированного ребенка, его фиксацию в коллективном сознании/бессознательном - и при этом недостижимость этого ядра, недоступность его ни времени, ни пониманию. Такое взятие на небо часто возникает в более поздних мифах, например, о созвездиях (см. Ю. Е. Березкин, "Мифы старого и Нового Света": мифологическое осмысление созвездий появляется поздно).

Превращение в птицу. В относительно новых сказках превращение в птицу или обратное превращение птицы в человека символизирует связь с небом, архетипом Духа, фантазией Часто птицы бывают магическими помощниками и говорят неожиданную и очень полезную правду. В архаичной сказке превращение человека, чаще женщины, в птицу свидетельствует о зависании между небом и землей, вне времени, потере связи и с телесностью, и с духовностью (см. сказки об инцесте Месяца и превращении его сестры в птицу). Превращение Катящегося Черепа в филина - состояние несколько более целительное, так как смертельная угроза травмы превращается в страх-фантазию невротической природы, которая может и улететь, на время покинуть сознание; такого не происходит, когда Катящийся череп догоняет протагониста и врастает в его плечо - чисто травматическое переживание всегда приходится носить с собой. В сказке типа "Кукушка" обиженная мать покидает детей, и те. гонясь за нею, распарывают животы о сучья и гибнут. В таких сказках птица имеет отношение к тоске и гневу, который может быть выражен только пассивно и поэтому особенно губителен. Как магические помощники птицы могут лгать, указывая женщине дорогу туда, где ее съедят ягуары - к месту трансформации и рождению героя. Но: птицы как тотемные существа или форма бытия души мужчины из мужского союза - это окончательная форма Самости и/или Духа.

Животное. В волшебной сказке животное - это разумный индивидуум, чем-то обязанный герою - магический помощник, одна из форм тени. В архаичной сказке значимо тотемное животное - но не как особь, как представитель вида или как деревня животных этого вида. Так что символика Самости еще формируется, с индивидуальностью мало связана - и стоит ли именовать ее Самостью? Тапир Бира, Змей, Червь сказок амазонии- общий мужчина всех женщин, который потом становится общей добычей мужского союза.

Небесная и земная диады. В небесах обычно живут Солнце и Луна. Они до такой степени уникальны, так отличаются друг от друга, что их встреча обычно невозможна - а если возможна, то это ужас поглощения, солнечного затмения или обезображивание лика Луны. В их отношениях важна дистанция во времени и в пространстве. Отношения Солнца и Луны напряженные - либо это конфликт, либо уже сложившееся чет кое распределение ролей, которое невозможно нарушить (правда, в Сильмариллионе" оба дерева светят одновременно). Это конечное состояние, тот результат, к которому приходит миф. Профанная диада живет на земле - это брат и сестра. Часто такая диада инфантильна (это дети), определяются только гендерные различия, номинально - потому что сексуальность персонажей еще не проснулась (и пока не проснется, брат и сестра будут жить безмятежно вне времени и реального мира, особенно психического). Это исходное состояние, диспозиция, с которой начинается сказка.

Инцест. Это промежуточное состояние между сепарацией 9когда надо хоть за счет связи с сестрой отделиться от матери) и слиянием (таким, чтоб объект привязанности так и не стал отдельным объектом). Поэтому мифические сиблинги, спасшиеся после потопа, сначала отворачиваются друг от друга, а потом, обойдя весь мир, встречаются лицом к лицу и заключают первый в новом мире брак. Интересно, что в нашей реальности наименее опасен инцест брата и сестры (попытка сепарации и в то же время остаться в семье), а к самым тяжелым последствиям ведет сексуальная связь матери и ее ребенка. В мифах все наоборот - инцест с матерью возвращает героя в его место в мире, вновь воплощает и позволяет возродиться в новом качестве; сын, муж матери - это взрослый, и в таком браке он выступает в роли взрослого. Любовники брат и сестра - это дети, и поэтому они, вступая в связь, очень серьезно нарушают мировой порядок. Исключения возможны, если они рождены дважды - например, пережили потоп в тыкве или на дереве и вышли на обновленную землю.

Выделение третьего пространства

Обратим внимание, что протагонист сказки обычно возвращается домой не тем путем, каким пришел. Пока он идет и совершает свои деяния, само пространство сказки перестраивается. Есть образ бессознательного - лес, но есть и то место, где происходят главные события; между ними ясной границы нет: избушка Бабы-Яги может поворачиваться передом и туда, и сюда. Возможно, лес символизирует коллективное бессознательное. А может быть, это образ того пространства, которое Д. Винникотт назвал пространством игры.

Появляется и граница, пересекая которую герой возвращается домой. Это чаще всего река. Чтобы вернуться в социум, герой должен уговорить перевозчика или обмануть его и переправиться через опасную реку. Он, например, плывет на крокодиле - но, вернувшись, убивает его, чтобы тот не причинил вреда людям. В сказках индейцев брат и сестра очень часто должны очищать голову перевозчика от вшей и съедать их, чтобы он привез их к людям. Выедать вшей - знак интимной ласки в этих обществах. Разбираться с волосами - означает приводить в порядок бессознательные ментальные содержания. Но перевозчик - не человек, поэтому интимность с ним, его мысли должны быть опасными. Мваленький брат по-настоящему поедает вшей и тонет. Сестра только притворяется, грызет свои бусы - и поэтому возвращается домой.

В лекциях об алхимии М. - Л. фон Франц говорила, что возвращение к обыденности - это отдельная проблема (В скобках стоит отметить, что бывали и "невозвращены": во многих книгах Г. Гессе возвращения в социум не происходит и не приветствуется, и герой остается в ином мире навсегда). Вернуться, обманув перевозчика, не так уж и трудно - но проблема возврата была намечена уже в архаичной сказке. Возвращение может совершиться и вне сознания - не зря индейская Паучиха, подымая героя на небеса или спуская на землю, приказывает ему закрыть глаза и не открывать, пока перемещение не кончится.

Я архаичной сказки идет через личное бессознательное к коллективному и возвращается в сферу коллективного сознания.

Архаичная сказка часто имеет "плохой" конец, и ее герой не возвращается к людям. Мы можем предположить, что такие финалы свидетельствуют о том, что было известно, с какими опасностями можно столкнуться в психической реальности. Кроме того, мы можем решить, что не реальное человеческое Я, а коллективная модель Эго является целью таких сказок - и это Эго сверхчеловечно, это своего рода эталон для реальных людей.

Граница в волшебной и архаичной сказке

В волшебной сказке граница действительности социальной и реальности коллективного бессознательного четко оформлена с точки зрения обыденного сознания. Например, герой видит распутье и поясняющий камень. Или избушка Бабы Яги поворачивается то "ко мне передом, к лесу задом", то наоборот. Пусть эта граница представлена лишь фрагментами, но обозначена она ясно и позволяет сделать выбор. Возвращение обратно, из области коллективного бессознательного имеет границы менее ясные, но зато непреодолимые. Например, нужно погибнут и претерпеть воздействия живой и мертвой воды. Или выбраться из подземелья с посторонней помощью, собрав Медное, Серебряное и Золотое Царства в ларцы.

В архаичной сказке или мифе все может быть наоборот: граница с точки зрения сознания не так заметна (про нее знают близнецы в утробе, но не их неопытная мать). Из области бессознательного она видна как фильтр - к примеру, река, через которую можно переправиться верхом на чудовище (преследователи и чересчур инфантильные персонажи при этом утонут). Но может быть и так, что возвращение протагониста совершается в несколько этапов - это возможно и в волшебной, и в архаичной сказке. В мотиве волшебного бегства герой, один или вместе с невестой, сам строит преграды преследователю, бросая назад чудесные предметы. В ненецкой сказке о путешествии в нижний мир сначала действуют персонажи, для которых люди являются оленями, потом - духи и в самом конце - люди из других племен.

Время в коллективном бессознательном неподвижно. Это напластование слоев из разных исторических и психологических времен, что и показано в ненецком сказании. Пласты и территории разной древности могут представлять собою иерархию - или же просто сосуществовать. Существование иерархии особенно трудно понять, если ты все еще не вышел за границы обыденности. Чтобы вновь вернуться к реальности, нужно осмыслить и структурировать все эти территории (такому структурированию пространства психики в пути посвящены даже рыцарские романы; структурирование не удается Дон Кихоту в первой книге. потому что мир его больше не предназначен для странствующих рыцарей). В возвращении героя вечность превращается в историческое время, позволяющее осмыслить свое место за рамками личной судьбы.

Этим переход к сознанию в волшебной и архаичной сказке сходен.

Чужое и объект-граница

В архаичной сказке проблема Тени решается не классически. Поскольку место Я занимает Персона - имя дается так, чтобы оно было четко предписанным местом в социальной структуре (К. Леви-Строс в книге "Тотемизм сегодня" приводит как пример имя Стертое Копыто Старого Бизона), то и индивидуальной Тени пока нет. Иное - это тоже социальная функция, маргинальный вариант Персоны (например, таким вариантом социальной идентичности Э. Эриксон считает бардашей и шутов). В отличие от Тени, маргинальная Персона хорошо осознается и имеет свои социальные функции.

Разделение же мира на Свое и Чужое - это фундаментальное разделение для преимущественно коллективной психики (А. Байбурин, "Свое и Чужое"). Задача этого этапа развития коллективной психики - не интеграция, а, напротив, разграничивание. Чужое тоже должно осознаваться как существующее - но, в отличие от Своего, его не осваивают, не познают, но и не вытесняют; поэтому о Чужих существует множество самых фантастических проекций. Чужое далеко не бесструктурно, в отличие от Безмерного (У. Бион), от хаоса К. .Леви-Строс ситает, что устройство и мифы рядом живущих племен соотносятся как негатив и позитив("Тотемизм сегодня..."). Хаос - это то. чего архаичное познание всеми силами не допускает; но с Чужим оно так или иначе вынуждено ладить.

Хаос следует превратить в Чужое, хоть как-то понятное. Когда в сказке сестра становится яростной людоедкой, то хаос видят в ней. Ее положение по отношению к протагонисту - это та граница, которая позволяет ему хоть что-то понимать и не быть поглощенным. Контраст ее нынешнего и ее прежнего состояния заставляет брата сделать выбор и действовать. Он должен отказаться от прежних способов обращения с нею.

Разрушение и уничтожение

Для архаичной сказки следует различать эти способы совладания с пугающими содержаниями.

Разрушение - это значит, что содержание потеряло свою форму, исчезла его структура и оно стало недифференцированным.

Уничтожение - тогда, когда содержание устранено без следа, и от него субъективно даже пустого места не осталось.

Расчленение и диссоциация

Согласно представлениям Г. Гантрипа, Эго диссоциирует, когда не-Я отвергается. Возможно, расчленение в архаической сказке связано не с диссоциацией, а с отвержением - в том случае, если часть содержания все-таки надо интегрировать. Герой-расчлениель - частый персонаж древних мифов и архаичной сказки.

Но может ли быть гарантировано существование стабильного Эго-комплекса в условиях, когда создавались архаичные сказки? Вероятнее всего, нет - такая сказка не уделяет внимания опасным архетипическим содержаниям, отвергая их так, что они теряют форму и воспринимаются как Безмерное. Никакое коллективное содержание не становится надежным объектом для Эго. Персона могла бы быть надежным объектом, но в архаичной сказке различия Эго и Персоны обычно теряются.

Надежным объектом могла бы послужить Самость, но ее зрелая символика формируется очень поздно: М. - Л. фон Франц считала, что полноценные символы Самости появились лишь в семнадцатом веке - после того, как алхимики Средневековья уже проработали проблемы интеграции.

Поскольку нет надежных символов Самости, то и ось Эго/Самость не развивается в архаичной сказке, а влияния амбивалентной или Теневой Самости могут ядро психики не только сохранить, но и разрушить.

Предположим, что до образов Первопредков, тотема, Трикстера, Демиурга нет никаких символов Самости.

Тогда организация психической целостности, ее структуры будут строиться путем расчленения или, позже, возведения границ (что иногда связано с персонажами, воплощающими Теневую Самость). Будут полярности Своего и чужого, мужского и женского - и их новая интеграция в образе семьи (в начале сказки - кровной семьи, в конце - породнившихся родов). Такая форма организации структурна и динамична.

А вот дезорганизация психики может восприниматься как застой и неизменность.

Так что изолированная пара - брат и сестра - несут в себе и зачаток организованности, и статику, связанную с гибелью.

Воплощения Самости в архаичной сказке:

-- Плохо отличимы от содержаний Теневой Самости.

-- Сливаются до неразличимости с влияниями архетипа Великой Матери. В лучшем случае связь Самости и Матери осознается, но не преодолевается: например, тотемное животное - это сын/брат/муж Великой Матери.

-- Символика Самости может быть такой же, как и символика интеграции коллективного сознания.

-- Феномены Самости существуют не как символы, а в виде нестойких проекций. Эти проекции весьма опасны - недаром часо символом интеграции оказывается Катящийся череп, а он людоед.

-- Плодотворная Самость - чаще в форме Антропоса, Первочеловека, приносимого в жертву: все в мире структурировано, осмысленно, имеет отношение к человеку, и люди создаю и поддерживают внешнюю реальность, в которой живут, периодически обновляя ее.

Теневая Самость и Великая Мать

Персонажи, воплощающие Ужасную Мать и Теневую Самость, конкурируют или дополняют друг друга. В одном мифе Океании брат узнает, что его сестра живет в лесу и пожирает людей. Он идет в этот лес, освещая путь своим фаллосом, и убивает сестру топором.

Теневая Самость:

- как правило, маскулинна - и мы здесь можем искать сходство и сидеалом маскулинной Персоны/Эго в архаичной психике;

- расчленяет/восстанавливает, чаще мужчин;

- насильственно консолидирует психику для того, чтобы защитить от травмы или заставить видеть страшное;

- запускает процесс индивидуации или выделения Эго (ядра психики0;

- муж/брат Великой Матери в мифах;

- закулисный режиссер сказки/мифа;

- отвечает за культурные процессы, ритуалы, создания структур, нанесение травм и выживание;

- в какой-то степени враг природного.

- обеспечивает настоящие роды и отделение психики от материнских содержаний;

- Теневую Самость, когда она контейнер и инкубатор, можно принять за холодную, ужасную Мать, лишенную любви.

Предположим, что Д. Калшед ошибается, приписывая Теневой Самости благие намерения. Сохранить, прекратить рост, оставить вне времени - всегда ли это во благо? Кажется, понятиями блага здесь сложно воспользоваться - зло гораздо надежнее.

Может быть, Теневая Самость не столько пугает, чтобы сберечь - но поедает, парализует, чтобы нарастить собственную мощь и строить свои упрощенные и жесткие структуры за счет того, чтобы формировать нормальное зрелое Эго. Если Самость может быть средой, то Теневая Самость - отсутствие среды, разлагающая все за своими пределами.

Великая Мать:

- поглощает/порождает;

- кормит;

- людоедка или мать сыновей-людоедов;

- не препятствует фрагментации и уничтожению феминности, спасает самое важное - матку, вынашивающую героя;

- часто враждебна Теневой Самости;

- связана с природными процессами;

- имеет мужчин - слуг или сыновей: маскулинные функции.

Великая Мать эффективна, когда сохраняет симбиоз любой ценой - даже в пределах мужского союза. где группа мужчин пребывает в уверенности, что контролирует и ее. и феминное вообще. Мужчины идентифицируются и с Великой Матерью, совместно поедая девушек (К. Леви-Строс, "Печальные тропики"; "Мифы маринд-аним"), и с маскулинной Теневой Самостью, инициируя мальчиков, изготовляя из них мужчин. В тех сообществах, где есть мужские союзы, злом, которое нужно победить, делается женщина. Она хочет стать всемогущей - делает или похищает у мужчин ритуальные флейты. Их нужно отнять. Видимо, это еще одна ипостась матери мужского союза - та, что сделала пенисы и яички своим сыновьям. Мужчины и женщины не могут быть всемогущими одновременно, если это не брат и сестра, дополняющие друг друга или враждующие.

Роли брата/мужа, сына/любовника бывают спутаны и взаимозаменяемы. В архаичной сказке не так значим отец.

Великая Мать не может поглотить и преобразить теневую Самость, и Теневая Самость не может контролировать ее. Великую Мать расчленяет Герой, сын. Великая Мать может инициировать проявления Теневой Самости. Для Теневой Самости важно, чтобы злая воля и случайность были неразличимы, а жизнь человека ничего не значила: это важно иметь в виду, чтобы выжить в опасной среде.

Теневая Самость в маскулинном варианте должна уничтожить Мать, прежнюю среду для психики. Так в сказках отец убивает неверную жену и кормит ее мясом детей. После такого предательства Мать становится ужасной, и ее череп преследует брата и сестру.

Образуется треугольник, который потом даст новую пару, ядро обновленной психики. Сначала была тетрада - мать и отец, дочь и сын, вполне обыкновенные.

Одна сторона: Мать - маскулинная Теневая Самость. Вторая: Мать - сиблинги (брат и сестра). Отец (ТС) напрямую с ними не связан, и не может добиться. Поскольку жуткий отец покидает повествование, то третьей стороной становятся брат и сестра, живущие в изгнании и совершающие инцест. Мы видим, что стороны треугольника не могут существовать оденовременно, и в этом пргоблема стабильности психики: к отношениям диады она еще способна, но не к триаде (см. М. Балинт, "Базисный дефект"). Пока существуют две диады - родительская и детская - инфантильная часть не развивается, психика не обновляется. Развитие может начаться только с травмы, очень двусмысленной: когда ты съедаешь мать, ты все еще кормишься за ее счет, но и освобождаешься от нее.

Конкуренция Матери и Самости

Сначала они неразличимы. В мужских союзах существуют ритуалы, позволяющие как-то отдифференцировать одно от другого, и возникают андрогинные матери - делающие сыновьям пенисы и собственных лобковых волос; рождающие мужчин Змеи, патроны инициаций.

Вероятно, и ночное плавание по морю повествует не только об опасности поглощения героя Матерью. Есть миф маринд-аним. в которм мать и сын спасались в лодке, и уже на другом острове их убили и съели во время обряда мужчины другого племени. Значит, опасной является маскулинность, общая маскулинность мужского союза, а не только и не столько феминное и материнское. Эта путаница, связанная с деструктивностью или матери, или гшруппы мужчин, продолжается до сих пор и ведет ко многим ролевым конфликтам у выросших мальчиков (см. Кон, "Мальчик - отец мужчины").

В классическом варианте кровосмесительное желание исходит от сына, и он вынужден ему сопротивляться и сепарироваться.

А если это мать хочет сына - что тогда?

Тень

В волшебной сказке существо, воплощающее Тень, появляется или в семье (брат, сестра), или в переходном пространстве - в пути или на границе леса (если это магический помощник). Тень - персонаж пограничный, переводящий в бессознательное.

В архаичной сказке теневые персонажи, самые деструктивные, появляются в лесу или в реке, пространстве чуждом - или из-под земли. Если их деструктивность ограничена (не безмерна), то есть надежда их как-то приручить. Если это люди или животные, то с ними вступают в брак - по ошибке или осознанно (бушмены, ненцы, индейцы). Так что задача интеграции Тени стоит в первую очередь: ее надо присвоить, построить с нею привычные связи и сделать понятной (ввести в систему коллективного сознания). Этим можно избежать проявлений самой крайней деструктивности. И важно различать, что может быть приручено, а что должно быть уничтожено или оставлено в лесу.

Натуральное и сделанное

В традиционных культурах естественному не доверяют и формируют, как человека, так и социум, искусственно.

Но естественное никуда не денется - остаются инфантильные черты и кровные семейные связи. Может быть, о том, как существовать с этим неизбежным естественным, и повествуют архаичные сказки - в отличие от мифов, связанных с ритуалом? В эзотерических ритуалах и мифах происходит идентификация с нечеловеческими содержаниями и проживанием их жизни, а в экзотерических - о человеческой природе, обыденности. Но и тут нет четкого противопоставления - самые инфантильные фрагменты психики присваиваются первопредкам.

Особенности архаичной сказки

Она фрагментирована, архетипические образы текучи, переходят одни в другой - лишены привычных нам по волшебной сказке "рубашек" (см. М. -Л. Фон Франц, "Волшебная сказка"). Не просматриваются различия между архетипическими образами, частичными объектами и частичными эго. Видимо, архаичной сказке важно выделить отдельные феномены, пусть это будет множество не очень сходных между собою персонажей. Важно выделение, а не связи и символизация, как в волшебной сказке.

Что действительно важно, так это выделение Эго-комплекса - маскулинного, агрессивного и в идеале нарциссичного. И разрыв связей Эго и бессознательного.

В волшебной сказке реальное и чудесное пространства отделены друг оти друга - особенно хорошо это заметно для современного читателя. В архаичной сказке такое разделение намечается, но границы пространств не всегда обозначены, а страшные сверхъестественные существа часто вмешиваются в обыденную жизнь. Обыденное и чудесное похожи, различаются в основном персонажи, их населяющие. Очень значимо маркирование границ - запретами, пространственными знаками.

В архаичной сказке обычные и сверхъестественные персонажи сильнее различаются между собой, чем в волшебной сказке. Они не трансформируются, приобретая сверхъестественность: если так происходит, то они уходят в мир иной, как инцестуозный Брат-Месяц или становятся ужасными. Гораздо чаще обыкновенные женщины порождают божественных сыновей, служат материалом для их сотворения.

Протагонисты архаичной сказки часто не возвращаются - гибнут, будучи расчленены, съедены, сожжены. Их трансформация происходит редко - если это не чудесные герои, спасенные Великой Матерью. В волшебной сказке мотив трансформации и восстановления целостности, воскрешения очень част; архаичная же сказка посвящена опасности фрагментации сознательной части психики.

Архаичной сказке важно сохранение человеческого, принадлежности к группе. Поэтому сверхъестественного персонажа (тапира Биру, Змея-фаллоса) или иногда женщину ловят, расчленяют и превращают в обыкновенную человеческую мужскую сексуальность, раздавая каждому по кусочку. Позже этот способ будет заметен и в греческих мифах, но там из убитых чудовищ создают божественные функции - голова Медузы становится эгидой, а ее кровь порождает Пегшаса и воина Хрисаора с золотым мечом; шкура Немейского Льва идет на панцирь Гераклу, а яд Гидры - на его стрелы...

В самых примитивных сказках/мифах (австралийских, например), есть грандиозные персонажи, чья природа неясна - ни естественна, ни чудесна. В фэнтези на них похожи Хагрид, Златеника, Том Бомбадил.

Принципы развития психики в сказках разных времен

Уже в самом начале волшебных сказок есть персонаж, воплощающий Эго. Может быть, и частичное эго, если это персонаж типа Запечника.

Представление о константности Эго - это иллюзия, достижение долгого пути развития, итог многих расщеплений в процессе и онто- и филогенеза человека. Как такое происходит, описывают и Р. Лэнг, и Г. Гантрип, и Д. Винникотт, и Б. Беттельхейм...

Архаичная сказка посвящена как раз тому, как образуется Эго и как происходят расщепления. множетсов сказок повествуют о том, сколь необходимо формирование частичного антилибидинозного эго: это те сюжеты, в которых речь идето становлении героя, жестокого воина, мстителя и даже палача. Прежде всего он разбирается с нежелательными антилибидинозными объектами или с воплощениями жадного, капризного и непредсказуемого либидинозного эго.

Такой герой бывает очень близок воплощениям Теневой Самости. В финале сказки мы видим, что мститель не вечен, что он превращается в камень, из которого создан, или уходит на небо. Значит, удачная Персона не совпадает с характеристиками антилибидинозного эго (но она формируется не столь в архаичной сказке, сколь в ритуале и в социальных отношениях).

то, что нормально для архаичной сказки, нам кажется патологией - и такие сюжеты могут использоваться, например, в терапии травмы.

В волшебной и архаичной сказке использованы диаметрально про тивоположные принципы. Исследованию волшебной сказки посвящены многие работы юнгианцев - и они отдают должное принципу интеграции и созданию целостности.

Г. Гантрип утверждает: напротив, психика развивается путем дифференциации, своеобразного расчленения. Об этих процессах речь идет в архаичной сказке. Но расчленение чего-то, прежде единого, совершается жестоко, и много важного уничтожается.

Можно рассматривать архаичную сказку с классической точки зрения, как историю интеграции бессознательных содержаний - но тогда мы увидим поразительно много неудач, возвратов в бессознательное или в состояние Безмерного - и патологию в итоге.

Все бессознательные содержания проявляются в форме жуткой архетипической Тени (нет и не будет различения Тени, Самости и Теневой Самости). Выделение Анимы и анимуса, их констелляция самостоятельно не происходит - для этого нужен волевой акт, отречение от инфантильной феминности мужчины и маскулинности женщины. В сказках этот момент часто изображается как обмен сестры на невесту.

Скорее всего, задачей этих сказок становится не интеграция, а дифференциация психических содержаний - и становление в результате Эго-комплекса, неотличимого от Персоны.

Может ли Эго или Эго-комплекс в сказке или мифе сам агрессивно или деструктивно выступить против коллективного бессознательного? Да.

Это заметно не по сказочным сюжетам, а по стилю предъявления архетипических персонажей в сказке. Например, образ может быть расщеплен или удвоен. Может быть профанирован, осмеян и снижен.

Цели волшебной и архаичной сказки

Целью волшебной сказки становится выделение центра психики и интеграция с его помощью всех доступных психических содержаний. Идея единого центра и интеграции доводится до абсурда в сказке авторской, сменяясь моделью теневой консолидации.

Цель архаичной сказки - разделение, отграничение одного содержания от другого; в первую очередь важно выделить Персону/Эго-комплекс, и поэтому этот аспект психики становится в архаичной сказке склонным к нарциссическому всемогуществу и жестокости.

Благодаря теории У. Биона мы можем обнаружит в сказках интересную закономерность. Пока протагонист не стал полноценным субъектом, в сказках архетипические персонажи друг друга контролируют. Когда Эго-комплекс сформирован, то может возникнуть договор, вражда и любовь.

Всегда слушаться животных

М. -Л. фон Франц пишет, что это единственное непреложное правило сказок.

Но в сказках Амазонии, где животные и птицы еще не являются магическими помощниками, слушаться их очень опасно. Тапир Бира, например. может совратить всех женщин деревни. Индюк направляет мать сыновей Месяца по ложному пути, к Матери Ягуаров. Даже оса кусает ее, и молодая женщина после этого теряет контакт со своими мудрыми близнецами в утробе.

Место феминного в архаичной сказке

Проблема того, чем является и чем должна являться феминность - в мужской психике, по отношению к реальным женщинам - одна из основных проблем архаичной сказки. Основной, исходной моделью психики в этих сказках является семья - хотя, исходя из принятых там систем родства, раскол совершается внутри семьи: брат считается основным родственником сестры и ее детей (еще более важным, чем муж), но в родительской семье сестре и брату запрещено даже общение.

Сказки порождают вопросы: что есть гендер? что есть Я? что есть Эго-комплекс? Это одно и то же или нет, как их разграничить? Архаичная сказка не дает ответа. Это и есть одна из проблем архаичной сказки - чем гендер отличается от Я.

Обоюдоострые сказки

Почти любую сказку, особенно архаическую, можно интерпретировать как развивающую и Эго-комплекс мужчины, и Эго-комплекс женщины. Видимо, именно поэтому гендерная идентичность и сексуальность мужчин и женщин понимается в этих сказках как взаимодополняющая. В таком случае, раз мужское и женское так тесно связаны, коллективная психика будет обоеполой. Какой путь становления Эго-комплекса, определяется данной культурой для индивида? Это не результат свободного выбора и диалога с коллективным бессознательным, как индивидуация, а во многом принудительный процесс овладения совокупностью проговариваемых и подразумеваемых норм.

Наиболее общее выражение Персоны - гендер, и гендерные содержания в сказке влияют не только на образ Эго-комплекса, но на образы всех персонажей сказки.

О страшной женственности

И в то же время сказки считают Эго-комплекс маскулинным, а женственность - опаснейшим препятствием для возникновения и развития Эго.

Вот сказка индейцев оджибва (по Ю. Е. Березкину, "Мифы Старого и Нового Света):

"Девушка возит в санках спеленатый пенис. Он надоел ей, и она спустила его с горы в воду. Он прорвал намокшие пелены и превратился в мужчину, стал преследовать ее. Мужчина-пенис был в конце концов расчленен, и из его кусков возникли обыкновенные люди".

Мы видим, что первоначально существует только женщина, которая владеет пенисом как сексуальной игрушкой. Это и не пара, и не индивидуум. Психоаналитики говорили бы здесь об иллюзорных всемогуществе и самодостаточности женщины с пенисом. Нарциссическая грандиозность имеет место, но тяготит. Процесс начинается с разделения этого персонажа. Отделение пениса напоминает рождение ребенка - тем более, что пенис превращается в мужчину и должен родиться из воды, как если бы героя проглотило водное чудовище.

Обычные люди в сказках такого типа представляют собою, как правило, не индивидуумов, а сразу группу - социальную, только своих и правильных людей. Возможно, таким образом сказка ведет речь о том, как психика становится социальной. Подобные же превращения можно видеть в сказках типа "Расчленение плода инцеста" и "Гризли".

Описание межличностного аспекта психики - слабое место юнгианского анализа. Может быть, это слабое место самих сказок и мифов.

Летающая женщина

(Ю. Е. Березкин, "Женщина-птица в Чако и Калифорнии: реликтовые формы социальной организации в зеркале фольклора").

"Крылатая женщина хочет изнасиловать младшего брата".

Крылья впервые появляются у нее тогда, когда возникает инцестуозное желание. Значит, крылья, способность летать символизирует всепоглощающую страсть, которая теряет связь с любой реальностью - даже с реальностью психики, что символизируется образом всех детей одной семьи. В сказке юкагиров о героической переодетой сестре по имени Утренняя Звезда крылатый кентаврообразный злодей-лучник Иркунмул имеет самое прямое отношение к сестре - хотя бы как ее чудесный противник. В сказках довольно часто бывает так, что атрибут какого-то персонажа выделяется в отдельного персонажа - особенно тогда, когда потребности, стоящие за атрибутом, социально неприемлемы. Тогда убийственное желание, которое пока не отвергается Эго, образ крыльев, отрастающих за плечами сестры. Когда же в "Утренней Звезде" братья, особенно младший, становятся лишь образами психических функций сестры - такое признается опасным и смертоносным для мужского. Поэтому желание отчуждается и принимает облик крайне опасного мужского персонажа: это и гипертрофия сестринской власти, и в то же время компенсирующий безобидность и эфемерность братьев сильный и ужасный мужской образ.

В обоих сюжетах есть мотив расщепления образа брата на старшего/старших и младшего, которого сестра использует в своих целях.

Общим является и мотив Катящейся головы. В "Утренней Звезде" сестра преследует отрубленную ею голову Иркунмула, а до этого Иркунмул убивает ее братьев. В "Летающей женщине Чако" отрубленная голова сестры кидается брату между ног. Кажется, так сказки жестко противопоставляют маскулинное и мужскую сексуальность. Влияния, связанные с образом сестры, смертельно опасны для мужской сексуальности - но могут и воскресить маскулинный аспект психики. Такое возможно, если отношение мужчины к женщине, врагу и добыче одинаковое - преследование. Значит, перед воскрешением и отношениями надо решать проблему деструктивного в мужской сексуальности.

Деструктивное в сексуальности может быть столь драгоценным, что мужчине жаль от него отказываться. Деструктивное, сексуальное и мужское могут уравниваться. В сказке эвенов, подобной "Утренней Звезде", девушка - охотница соревнуется с огромным лучником на олене и побеждает его. Видимо, отношение к женскому как к добыче уже видится как проблема.

Фаллос женщины

В общем виде этот сюжет выглядит так:

"У женщин(ы) есть тайный любовник с огромным фаллосом или любовник - фаллос. Занимаясь с ним сексом, женщина нарушает брачные запреты". Видимо, это и есть мифема - наиболее стойкий элемент сюжета.

В связи с тем, что у женщины, оказывается, есть для утех свой собственный фаллос, возникают такие проблемы:

Проблема 1. Сказка пытается решить, что есть сексуальность за пределами социальных (брачных) отношений и деторождения.

Проблема 2. Если у женщины есть тайный любовник или фаллос для приватных забав, значит, сексуальность женщины не зависит от того, есть ли с нею рядом предписанный для нее мужчина. Тогда женщина - это субъект или, проще, тот, кто управляет ситуацией, agens. Примитивная логика не признает существования двух самостоятельных субъектов: один, agens, должен производить воздействие, другой, patiens - претерпевать его (эта роль обычно предписана женщине). Но если активна женщина, тогда пассивным с необходимостью должен оказаться мужчина и мужское вообще. Поэтому и возникает чудовищный образ любовника-фаллоса, одновременно и самостоятельного, и принадлежащего женщине, зависимого от нее.

"Любовник связан с водой (водный дух, уж, тапир), землей (червь), т. е., с бессознательным".

Сексуальность пытаются контролировать так же, как и агрессию - жестокую, но в данном обществе необходимую. Тому есть минимум две причины. Мужчина осознает, что сексуальность относительно самостоятельна и не может быть полностью понята и подвержена жесткому контролю, хоть в архаическом обществе и принято считать, что мужская сексуальность создается в процессе воспитания мальчика и индивидуации юноши. Кроме того, мужчина может быть обескуражен тем, что после лет мастурбации, когда член полностью принадлежал ему, он оказывается в ситуации, когда столь важный орган надо на время предоставить в распоряжение партнерши - это довольно страшно.

В сексе границы партнеров размываются, и архаичное эго мужчины это воспринимает как спор о том, кто кого поглотит - отсюда масса сказок о зубастом влагалище и обряды, связанные с поеданием мяса принесенной в жертву девушки (см. сказку Амазонии про женщину, изнасилованную на дереве). Поскольку мужская психика пытается лихорадочно сохранить свои границы, то все безмерное, изменяющееся, потенциально опасное проецируется на женщину. Может быть, имеется и страх ожидания неудачи.

"Юноша Тапир (любовник) загнан и убит группой мужчин".

Это становление групповой мужской идентичности - один из первых шагов в вычленении Персоны мужчины. Поскольку убитый был еще прекрасным юношей, то мужская коллективная психика делает выбор в сторону инструментальной агрессии и контроля, принося в жертву собственную инфантильность. Убивая Тапира, юноша убивает фантазии о том, чтобы беззаботно остаться с женщиной как с матерью-любовницей.

"Червя или Фаллос увидели дети или старухи. Старуха режет фаллос на кусочки или ошпаривает кипятком".

Здесь у любовника нет человеческого облика, следовательно, речь не идет о формировании Персоны мужчин. Скорее всего, эти сказки имеют отношение к инициации девушек (возможно, к отсечению клитора для того, чтобы желание женщины возникало лишь в ответ на желание мужчины). Видимо, тот, кто владеет желанием, тот является Я. Патроном инициации в таких случаях является старуха - кстати, именно старуха уничтожает лишний член. В этих культурах мужское и женское стали столь чуждыми, что эта опасность почти осознается - и возникает страх: женщина станет совершенно независимой и найдет себе инструмент самоудовлетворения. Такая сексуальность, основанная только на контакте гениталий, чрезвычайно инфантильна - поэтому о тайном любовнике (или мастурбаторе) первыми узнают дети. кроме того, в некоторых сказках любовник-фаллос может быть возрожден как младенец - вероятно, такая чисто гедонистическая установка естественна и способна возникать снова и снова, возвращаться.

Амплификация ("Амур и Психея").

"По наущению сестер Психея обожгла спящего Амура маслом".

Это похоже на разоблачение любовника-Червя и обжигание его кипятком. Но Психея получила в мужья божество, а таинственный Червь оказался лишь червем. Тут разница установок: более зрелая античная установка предполагает наслаждение и, в идеале, душевный контакт во время близости. Мифема обожженного дракона осталась почти прежней (привнесен дополнительно мотив похищения девушки), а ее содержание изменилось до полностью противоположного.

"После обваривания кипятком Член превращается в младенца" (Амур после ожога исчез).

Такой вариант сказки предназначен для инициации женщины. Проблема этой инициации - подмена сексуальности материнством, чтобы окончательно развести разновидности гендера. Мужчина идентифицирован с сексуальностью, женщина - с материнством, это целесообразно и с эволюционной точки зрения.

"Любовника-Ужа может убить любой член семьи девушки, не обязательно мужчина".

Значит, здесь важно состояние девушки сам конфликт, связанный с семейными нормами. Если трактовать эту сказку как "мужскую", то она означала бы проблему выбора между полностью пока бессознательным Анимусом и привычными содержаниями Анимы (в менее архаичных сказках типа этой образом Анимы нередко является сестра). Вернемся к развитию психики женщины. Конфликт героини - в противостоянии нового маскулинного. пока совершенно не осознаваемого содержания, и коллективных норм, согласно которым идентичность Я не выходит за рамки семейных ролей. Поэтому женская идентичность совпадает с образом матери, а Анимус женщины - с фигурами отца и брата. Новое содержание, будущий Анимус женщины, полностью обесценен этими нормами - ведь царь подводного мира на земле выглядит как обычный уж. Нормативные представления столь стабильны, что возвращение женщины в семью уничтожает Ужа.

Расчленение такого маскулинного содержания не приводит к трансформации содержаний Анимуса, лишь к забвению - ведь Ужа просто изрубили и выбросили в воду, не создав никакой новой структуры. Значит, в психике уже отработан механизм диссоциации - но он не ведет к сознанию, а опустошает психику. Соответственно, с точностью до наоборот преобразовался и смысл мифемы "расчленение".

"Дети Ужа - мальчик и девочка - становятся деревьями и цветами".

Значит, было создано ядро нового состояния психики за рамками модели родительской семьи. Превращение инфантильных содержаний в некое подобие структуры отчасти компенсирует катастрофу, что произошла с маскулинностью. Но, поскольку дети превращены в растения, дальнейшее усложнение, развитие и взаимодействие в этом ядре невозможно - растение либо эфемерно, либо просто увеличивается в размерах. Видимо, зачатку нового предстоит пока просто пребывать, ожидая своего часа. Обертон травмы тут тоже есть, но он не так важен, как в сказках типа "Гензель и Гретель". Мифема "брат и сестра вместе изолированы от остального мира" не изменяет своего смысла - просто более трезво осознается как очень устойчивое, но консервативное состояние психики.

Сама женщина превращается в тоскующую птицу (кукушку).

Кроме земли и неба появилось третье пространство - небо, пространство фантазии, компенсация той глубины, из которой пришел чудесный жених. Психика приобрела объем. Но пока в небе летает одна тоскующая птица. Значит, фантазирование есть, а настоящего символообразования еще нет. Все новые содержания сводятся или к тоскливому безрезультатному фантазированию, или сводятся к чисто вегетативным, телесным, переживаниям - ведь дети стали растениями, полностью лишенными сознания.

Амплификация. Легенда о Змее-Радуге и сестрах... (К. Леви-Строс, "Тотемизм сегодня").

"Две сестры, одна из которых менструировала, а у второй был новорожденный ребенок. Змей-Радуга разгневался, вздыбил воду до неба и поглотил сестер. Мать и младенейц были им извергнуты и возрождены. После этого события появились окончательные формы ландшафта и смена времен года"

. Мифема "Водный Змей" есть и здесь, и ее содержания - возрождение и сотворение мира из хаоса - находятся в расцвете. В восточнославянских сказках об Уже эта мифема все еще есть, но, как и в произведениях Х. Мураками, ее содержания выхолощены, непроницаемы для сознания, и сказка становится чисто деструктивной.

Следовательно, соотношения мифемы и содержания, вложенного в нее, таковы:

-- Мифема ставит проблему сказки.

-- Содержание, вложенное в мифему, проясняет способ разрешения проблемы на данном уровне развития культуры.

Женственное Эго

Однако и женская психика развивается, становится относительно самостоятельной. Наступает время для того, чтобы выделялся феминный Эго-комплекс. Сначала возникнут промежуточные варианты, когда у психики есть феминное ядро и маскулинные активные функции, которые могут быть враждебны мужчинам, принятой в данном сообществе маскулинности.

Вспомним сказку о важенке Эчкапан. В этой сказке феминным ядром образа является поющая женщина в расщепленном дереве (соперница-Анима героя), а краевой агрессивной функцией - олень с железными рогами. Он враждебен и самому герою, и его менее удачливому убитому отцу.

Далее маскулинные функции женской психики становятся губительны не для маскулинности как для явления и не для мужчин. а лишь для той части маскулинности, которая причиняет вред психике и в более поздних сказках принимает вид Злодея-контролера.

Горячий Камень

Здесь речь идет о легендах индейцев Северной Америки о герое-мстителе. Сюжет этих сказок таков.

"Женщина осталась одна, так как ее братья были убиты или похищены. Она из своих слез и соплей или проглатывая раскаленный камень, рождает ребенка. Этот ребенок чудесным образом вырастает. он мстит убийце или спасает дядей, а после этого превращается в камень".

Есть целый цикл повествований о герое-мстителе, который является образом Эго-комплекса, но Горячий Камень, кажется, является символом какой-то психической функции.

Изначально протагонистом сказки является не Горячий Камень, а его одинокая мать.

Поскольку женщина-протагонист осталась одна, а ее братья в плену или убиты, это значит, что в сказке речь идет о дефектности маскулинных функций в психике женщины - видимо, ее собственные маскулинные черты или неразвиты, или должны быть уничтожены. После этого женщина должна каким-то образом этот дефицит маскулинности компенсировать, оставаясь при этом женщиной. Изначально протагонистом сказки является не Горячий Камень, а его одинокая мать.

Горячий Камень - дитя ее слез. Можно вспомнить и о том, что горячий камень прижимают к животу, чтобы вызвать выкидыш - следовательно, возникают обертона нелюбимости, нежеланности и преждевременности появления этого сына. его появление - не совсем роды, он исторгается из чрева насильственно. Разрыв и насильственное отделение психических функций произошло, когда братья героини были похищены. Этот герой не должен быть по-настоящему живым, он - только функция. Проглатывание слез или раскаленного камня в сказке свидетельствует о том, что переживание горя невозможно. Вместо этого (в силу традиции?) горе должно смениться гневом и закончиться местью.

Иногда в сказке говорится, что каменный сын при родах убил свою мать - и этот мотив связывает сказки о Горячем Камне со сказками о культурных героях Корне и Кремне, в которых Кремень, злой брат, рождается из правого бока матери и убивает ее. Мальчик Горячий Камень похож на злую половину Я мужчины. Он создается как функция мести, он - не субъект?

Героя не воспитывают, его взрослению сказка внимания не уделяет. У него есть одна конкретная задача - месть за мать. Горячий Камень побеждает антигероя (того, кто соединяет, но не сплачивает). Иногда он освобождает дядей. Иногда, например, в сказке о покрывале из глаз, принадлежащем женщинам, он обманывает женщин и крадет это покрывало - следовательно, компенсация сознательной маскулинной установки происходит.

О женской индивидуации

Сестра просватана за людоеда

Не означает ли это разрушение феминности коллективной Тенью, если мужской Эго-комплекс слит с Персоной и чересчур "правилен"?

Сюжет эвенков:

"Брат забрал сестру от людоедов. Убив жену из рода людоедов, ободрал ей лицо и оставил сидеть вместо похищенной сестры".

Это интересно: отвержение Теневой Анимы и сознательный возврат к изначальной инфантильной феминности. Мужчина грубейшим образом обезличивает Аниму, прежде она имела только значение связи между враждебными мужчинами, между Я мужчины и его Тенью - и теперь даже эта связь аннулирована.

"Когда людоеды кинулись в погоню, брат велел сестре проткнуть лодку ее мужа-людоеда" - сестра сама принимает Теневые черты, так как опасна для мужчины. Но в этих сказках нет такого понимания относительности.

Есть и вариант этого сюжета: "брат и сестра рубят лед, людоеды тонут". Здесь у психики появляется граница (река) - между Своим и Чужим, но зато вновь теряется граница между маскулинными и феминным, так как брат и сестра работают вместе.

Ощущение раздражающей двойственности: что есть женское? существует ли оно отдельно от меня? какое отношение имеет к мужскому Я и при чем здесь реальные женщины? - все время чувствуется в архаичных сказках, посвященных проблемам отношений с феминностью.

Слюнка

Этот вариант сюжета о бегстве сестры от инцестуозного брата в тематических указателях сказочных сюжетов может называться "Сестра просела".

"Сестра, сбежав от брата ночью перед свадьбой, оставляет за себя "слюнку", чтобы та отвечала вместо нее и тянула время".

Слюна служит биологическим символом дыхания и/или речи. Поскольку она заменяет целое, то ее следует считать частичным объектом. Если в сказке речь идет об индивидуации женщины, то этот частичный объект оставлен по [неосознанной?] мысли, принадлежащей некоему женскому ресурсу, женскому духу, который создает образ мнимо присутствующей сестры. Этот ресурс своей незаметностью и одушевленностью похож на "слюнку". Это и есть пока не символизированная Анима женшщины? Если о мужской индивидуации - то обманчивость мужской Анимы нужна для того, чтобы мужской Эго-комплекс случайно не разрушил женский аспект психики?

Пояс или кольцо брата

"Предложение кольца или пояса братом для того, чтобы его женой стала лишь та женщина, которой этот подарок придется впору. Эти вещи слишком ограничивают, так как подходят одной лишь его сестре".

Эти украшения имеют значение уз, брака (кольцо); целомудрия или символического расчленения тела на верх и низ (пояс). Психологически, по способу осмысления феминных содержаний, использование этих предметов похоже на помещение отрубленной кисти в тучейку сестры ("Ябтане, Ябтако и Яндоко", ненецкая сказка в переложении В. Санги): понимаю только то, с чем сжился, и что мне привычно. Кольцо или пояс не принадлежит сестре, в отличие от тучейки. Инцест в браке с сестрой предполагает уникальность такого брака, единственную возможность создать именно такую пару. Похоже, он нужен для перерождения - в балладе о предводителе разбойников инцест с сестрой ведет к покаянию. Брат хочет освоить и приручить женственность, но не желает понять, что она предназеначяена не для него одного.

Различия мужского и женского в архаической сказке

Это тонкое и не очень заметное различие. Идет ли речь о функциях мужского и женского аспектов в коллективной психике или же о нормах развития мужской и женской психики (На том уровне - Персоны мужчины и женщины).Различие удается прочувствовать, но трудно отдифференцировать сказки - в какой сказке о чем идет речь. Современное восприятие понимает прежде всего индивидуальное развитее, но во время создания сказок закономерности психического развития были иными, и коллективное, особенно коллективное сознание и Персона значили гораздо больше, чем сейчас.

Например, в сказке о Горячем Камне мать, родившая каменного мстителя - это некая часть обобщенного, коллективного индивидуума, которая способна переживать чувства, обновлять психику и залечивать раны. Она, как и в наше время, считается феминной. Сам Горячий Камень - мститель. Этой функции инструментальной, холодной. расчетливой агрессии традиционно придается значение маскулинности.

Если женский аспект психики такого обобщенного индивида выступает в образе сестры, то он еще не способен к обновлению. Вспомним, что сказочные брат и сестра нормально уживаются друг с другом, когда сестра девственна, и оба еще не способны ни к сексу, ни к размножению. Наверное, поэтому сестра считается столь зловещей - этот феминный аспект не способен, за редкими исключениями, восстанавливать, возрождать и воскрешать.

В одной из сказок типа "Гензель и Гретель" злая ведьма съела брата, а сестра была инициирована, спаслась и унесла его кости, чтобы похоронить по обычаю предков. Это еще не воскрешение. Здесь феминность приобретает способность изменяться и служить контейнером для травмированного мужского аспекта. Именно эта травма, когда часть психики, маскулинность, разрушена, и позволяет проявиться (компенсаторно), могущественнейшим маскулинным образам: демиургу-Ткачу, который дает девушке совет о том, как вести себя с перевозчиком и чудовищу-перевозчику, который перевез ее через реку, к людям.

Оставить комментарий © Copyright Семкова Мария Петровна (mari_sem76@mail.ru) Размещен: 02/03/2016, изменен: 02/03/2016. 63k. Статистика. Эссе: О способах интеграции психики в сказке и фэнтези Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Юнгианцами хорошо исследованы волшебные сказки, но сказки более древние юнгианским толкованиям поддаются не всегда. Так каковы же особенности древних сказок и что эти сказки психологически значат?

Семкова Мария Петровна 5. Особенности архаической сказки

Семкова Мария Петровна
5. Особенности архаической сказки