Аннотация: Древние сказки очень жестоки. Убийство в них служит, как это ни парадоксально, целям не разрушения, но понимания и интеграции
Об интеграции психики в архаической сказке
Для большего удобства сказки традиционных обществ, сформированных иначе, чем привычные нам европейские, будем называть архаическими - не только потому, что возникли они давно, но и из-за того, что они, кеак правило, посвящены не индивидуации, а более ранним процессам становления Эго-комплекса и связанным с этим процессам в коллективной психике. Четкого разграничения коллективных сознания и бессознательного в таком мировосприятии тоже нет, поэтому будет проще пользоваться общим термином "коллективная психика".
Своеобразие Эго-комплекса в архаичной сказке
Метафора семьи и социума
Семья как метафора психики - важнейшая в начале такой сказки. Не стоит лазить слишком глубоко, толкуя архаическую сказку. Эго там развивается не для того, чтобы стать индивидуальным, а для обретения четко очерченного места в системе социума. Имеются две модели психики, начальная и исходная: семья и социум. Тогда коллизии начального состояния в сказке можно интерпретировать, исходя их теории объектных отношений, а итог - имея в виду структуру данного социума - речь пойдет о Персоне и гендере. конечное состояние - расширение границ психики до масштаба всего социума.
Роль протагониста
Кажется, что символ Эго-комплекса (протагонист сказки) в архаичной сказке существует лишь для того, чтобы принимать на себя быстро сменяющие друг друга Эго-состояния. Особенно это характерно для Эго-комплекса типа "Странник". Поскольку он не всегда активен, то и называю его не героем, а протагонистом.
В сказках с чередованием протагонистов-мужчин и протагонистов-женщин Эго-комплекс может и отсутствовать, повествование касается как раз смены эго-состояний - в сказках Амазонии об инцестуозном брате-Месяце и его сестре протагонистом выступает сначала брат, потом сестра; Эго-комплекс нарциссического типа создается лишь тогда, когда из матки сестры появляется героический младенец или близнецы-мальчики.
Чужое и объект-граница
В архаичной сказке проблема Тени решается не классически. Поскольку место Я занимает Персона - имя дается так, чтобы оно было четко предписанным местом в социальной структуре, то и индивидуальной Тени пока нет. Иное - это тоже социальная функция, маргинальный вариант Персоны. В отличие от Тени, маргинальная Персона хорошо осознается и имеет свои социальные функции.
Разделение же мира на Свое и Чужое - это фундаментальное разделение для преимущественно коллективной психики (см. А. Байбурин, "Свое и Чужое"). Задача этого этапа развития коллективной психики - не интеграция, а, напротив, разграничивание. Чужое тоже должно осознаваться как существующее - но, в отличие от Своего, его не осваивают, не познают, но и не вытесняют; поэтому о Чужих существует множество самых фантастических проекций. Чужое не бесструктурно, в отличие от Безмерного (У. Бион), от хаоса. Хаос - это то. чего архаичное познание всеми силами не допускает; с Чужим оно так или иначе вынуждено ладить.
Хаос следует превратить в Чужое, хоть как-то понятное. Когда в сказке сестра становится яростной людоедкой, то хаос видят в ней. Ее положение по отношению к протагонисту - это та граница, которая позволяет ему хоть что-то понимать и не быть поглощенным. Контраст ее нынешнего и ее прежнего состояния заставляет брата сделать выбор и действовать. Он должен отказаться от прежних способов обращения с нею.
Развитие психики в архаичной сказке
Описание эффективный способов сохранения, развития и отчасти интеграции психики либо сознания: от травматического повторения (кошмарный персонаж появляется снова и снова, уничтожает одного еще безличного персонажа сказки за другим) к диссоциации (когда герой отделяет себя от остальных близких ему персонажей, и они становятся опасными) и. возможно, к чему-то близкому к трансформации (герой побеждает монстра, но не изменяется сам, а лишь подтверждает себя прежнего и неизменного).
Во время путешествия героя строятся границы между коллективным сознанием и коллективным бессознательным. Взаимодействия героя с архетипическими персонажами структурируют коллективное бессознательное, и в нем появляются очерченные и узнаваемые архетипические персонажи (Мать, Анимус и Тень мужчины, Анима).
Диссоциация ли?
Задачу архаичной сказки - это вычленение Я из хаоса психических содержаний, параллельно, обретение коллективным бессознательным определенной последовательности во времени, а коллективным сознанием - структуры.
Герой фольклорной сказки не думает, не чувствует - он только совершает выбор и действует. Так он свободен от поглощения разными эго-состояниями. Но что есть эта отстраненность? В таких сказках мало или нет символов трансформации, а есть уничтожение и/или расчленение. Так похоже на диссоциацию.
Благодаря этому же механизму коллективное сознание разделяется на части и становится структурой. Образы же коллективного бессознательного появляются последовательно и предлагают герою четко определенные задачи.
По грубости и агрессивности действий этот механизм похож на диссоциацию. А волшебная сказка, исторически в фольклоре наиболее поздняя (?) собирает все, что было отчленено и сделано чужим в сказках и психике предшествующих времен.
Убийство как способ интеграции
Это мотив сказочный, религиозный или магический.
--
Собственно интеграция. Противник убит, и его жизненная сила перешла к победителю. Касается не формы, а жизненной силы или умений, знаний(с такую функцию выполняют татуировки, изображающие убитого врага - монография "Военное дело чукчей").
--
Оживление во мне мною съеденного. Христианское причастие, "ибо живет во мне Христос". Это уже сохранение и оживление время от времени символа Самости.
--
Жертвоприношение свиньи. Промежуточный вариант. Любимый кабан мужчины-полинезийца, будучи принесен в жертву, умирает за (вместо) хозяина, а получает кабанью жизненную силу и способность к бессмертию (Дж. Кэмпбелл, "Мифический образ").
Кажется противоречивым обращение с охотничьей добычей. Правду ей говорят или лгут, когда ее представляют почетным гостем? Это ложь, которая хочет донести до зверя информацию, что смерти нет. Функции зверя - связь с его видом и восстановление "как было".Это если речь идет о медвежьем празднике. Похоже на трансформацию, но, кажется, ни человек - в отличие от жертвоприношения, - ни зверь не изменяются. Только на время зверь выступает как человек - но это его нормальная спрособность (нивхи, эвены, эвенки). Чукчи, обливая морду нерпы водой (поят, как гостя), кажется, в большей степени ей лгут. В то же время смерть есть - и добычу следует считать мясом, а не зверем. Не отрицание ли здесь работает? Возможно. Ужас и уязвимость кончаются после охоты.
Похороны и обращение с добычей устраивается так, чтобы дух покойного не нагнал родственников, а дух убитой добычи - охотника. Крайне необходимо, чтобы граница между живыми и мертвыми была восстановлена как можно быстрее. Ужас есть и, кажется, он усиливается, когда добычу несут домой. Это совершение вытеснения на практике? Дух покойника и дух животного интегрировать не собираются, считают опасным. Имеют дело лишь с мясом и трупом.
Значит, в сказках, мифах и легендах убийство противника, даже без какой-либо интеграции может означать, что само содержание или по крайней мере запас либидо. заключенные в нем, интегрировано. Но именно в сказках, реальность этого не допускает. Убийство означает, что герой знает противника. Животное, важное, очеловечивают и в празднике медведя, и во время доставки домой с предосторожностями. Но почему такая разница?
Что-то еще - так как убийство очень долго было нормой, а запрет на него сформировался относительно недавно.
Логическое завершение идеи Сабины Шпильрейн об уничтожении возлюбленной в сексуальном акте может привести к такому следствию:
Раз мое Я было уничтожено во время любовного слияния, то теперь оно нуждается в восстановлении. Чтобы мое Я было восстановлено, надо уничтожить/поглотить партнера.
Убийство как чисто деструктивный акт
Что происходит, когда нарушена граница живого и мертвого, запретных влечений, связанных с инцестом и насилием? Взаимная их аннигиляция.
Ободранный олень
Юкагирская сказка: "Однажды во время охоты на оленей "на поколках", когда переправляющихся через реку оленей стада мужчины догоняют в челнах и закалывают копьями, случилось нечто ужасное. Одного из оленей, последнего, охотники одного погибшего народа освежевали живым. Кровавый олень с белыми глазами долго кружил по берегу, пока не умер от боли. после этого олени ушли, и народ погиб из-за совершенного кощунства".
Так может выглядеть раненный в голову олень, выбравшийся из кровавой воды. Охота "на поколках" - это бойня, и опьянеть от убийства там очень просто. Добыча преследуется так же, как женщина, и убой может стать наслаждением (см. В. Тан-Богораз, "Жертва дракону" и Э. Эриксон, о садистко-фаллической структуре личности у охотников на бизонов сиу-дакота). Можно потерять границы Я, регрессировать и играть с добычей, как дети играют с насекомыми, отрывая им лапки и наблюдая, что из этого выйдет.
Убийство в тех культурах было нормой, так как оно необходимо для выживания. И следовало отработать те защитные механизмы, которые позволили бы людям остаться сплоченными альтруистами, не творить сладострастного насилия по отношению к людям и не переживать вины и ужаса, которые, кто бы ни был убит, никуда не деваются.
Для защиты существует множество табу - убитое животное называют "мясом", избегают видеть его мертвые глаза, убеждают, что оно погибло случайно. Так работает отрицание, примитивнейшая защитная стратегия. Это довольно затратный механизм, и он по-настоящему проблему не решает, так как нет контейнера для запрещенных чувств.
После охоты на поколках мужчин опьяняет кровь. Они видят, как из воды выбирается освежеванный олень, он очнулся, начинает кружить на берегу. Он не должен быть живым, но он все-таки жив, и это ужасно. Не знаю, вина ли это за уничтожение лишней добычи, за то, что охота ведется не хладнокровно, а с упоением. Современные палеоазиаты, рассказывая об этом, говорят, что такое совершили люди другого, прежнего народа и что из-за этого олени покинули привычные пути миграции, а согрешивший народ вымер.
На освежеванного похож мокрый раненый олень. которому удалось выбраться на берег из смешанных с кровью речных вод. У освежеванного оленя нет век, он всегда смотрит и может видеть охотника. Охотник под взглядом добычи сам превращается в добычу. И тогда с образом освежеванного оленя может быть связан запрет видеть глаза убитого зверя - такой зверь и жив и убит одновременно, он - не "мясо". как его положено воспринимать. а мертвый. может быть, могущественный. То, что зверь увидит своего убийцу и прочувствует эго состояние - это страшно. Чем именно? Табу предполагает рационализацию: этот зверь удостоверится, что его убили люди, и больше не пошлет им добычи.
Ободранный олень одновременно и жив, и мертв. Когда он появляется, исчезают и олени, и сами охотники.
Посмотреть в глаза добыче
Есть юкагирская сказка о том, как сестра охотника увидела глаза убитого лося, пожалела его и ужаснулась. После этого мужчин постигла крупная неудача на охоте. Сестра была повешена в виде искупительной жертвы вместе с парой собак разного пола. Был установлен запрет - сестра ни при каких обстоятельствах не должна видеть добычу брата.
Так создается контейнер для запретных содержаний. это сестра, в отношениях с которой множество запретов. Братьям нельзя даже разговаривать с сестрами. Есть непроходимая граница между братом и сестрой, между охотником и убитой добычей - с еще живым зверем охотник вынужден идентифицироваться, и поэтому для юкагиров пребывание на охоте кажется опасным - на самого охотника охотятся злые духи. Инцест и охотничья неудача в сказках тесно связаны.
Ободранный олень велит закончить охоту. Добыча с закрытой мордой может быть обманута, она разрешает охотиться и впредь.
Незавершенное убийство
Есть распространенный мотив о сожжении тела злодея (в русских сказках, сказках Амазонии).
Злодей был сожжен. Нужно было бы уловить все искры. летящие от костра, ли ни в коем случае не открывать сосуда с пеплом. При нарушении этих запретов искры и частицы пепла превращаются в мелких больно жалящих насекомых.
Почему враг не уничтожен полностью? Видимо, потому, что сознание руководит попыткой уничтожить страшное содержание. В результате оно теряет масштаб и дифференцированность, но чувства, связанные с ним, хоть и мельчают, но остаются, и сладить с ними не легче, чем со стаей москитов во влажном лесу.
Что происходит в архаичной сказке
Разработка и освоение путей развития психики от наиболее регрессивных к "продвинутым": травматическое повторение (когда страшный персонаж проявляется снова и снова) сменяется изоляцией травмированного ядра психики (брат и сестра одиноко живут), потом в игру вступает диссоциация (ужасные конфликты и предательства сиблингов, чаще предает сестра) и в конце концов психика формирует механизм трансформации. Все остальные механизмы, кроме трансформации, обратимы, и опасное содержание может вторгаться снова и снова (вплоть до превращения пепла сожженного злодея в кусачих мелких насекомых). Они требуют много энергии для своего существования и существенно обедняют психику. Трансформация необратима, позволяет вызволить либидо из-под гнета более примитивных механизмов, обогащает психику.
Итоги архаичной сказки
--
Введение коллективного бессознательного в границы временной последовательности; появление психического времени.
--
Структурирование коллективного сознания. Структуры коллективного сознания обязательно увязываются с социальными реалиями народа.
--
Волшебная сказка описывает процесс индивидуации, и Эго-комплекс на момент начала сказки уже сформирован. Архаичная сказка описывает образование Эго-комплекса. Параллельно она создает структуры психики, которые существуют до выделения Эго - поэтому в сказках столько соответствий теории объектных отношений, Эго-психологии и, реже, психоанализу.
--
Есть еще проблема - когда же выделяется архетипичесая составляющая. Тогда ли, когда Эго-комплекс есть? Возможно - до этого в сказках фигурируют в основном грандиозные образы великой Матери и Теневой Самости.
О "психотичности" архаичной сказки
Архаичная сказка не психотична, лишь кажется такой из-за грубой агрессии и сексуальности, которые в ней превалируют. В ней масса расщеплений и диссоциаций, целью которых является выделение Эго-комплекса из хаоса коллективных содержаний.
В психозе нет Эго-комплекса, изменения повторяются, но не организуются в сюжет. См. диссертацию С. Шпильрейн: архетипические образы сменяют друг друга, изменяются и превращаются - и весь этот процесс похож на циклы бесконечно повторяющихся колебаний или химических реакций. Это похоже на трансформацию, но истинной трансформацией не является. Состояние пациентки не изменяется, и она не диссоциирует.
В сказке нивхов о жене-лисице два волка, привратника иного мира, поочередно откусывают друг у друга куски мяса. Они опасны для идущего на небо. Такой бесцельный обмен энергией может быть обычным для взаимодействия коллективных содержаний до возникновения Эго-комплекса. Опасность поглощения возникает, когда Эго-комплекс есть. не начинается ли Эго с умения чувствовать ужас?
В архаичной сказке четко определены объект самости (правда, чаще ужасный) и объект идеализации, отношения с которым четко определены как временные. У каждого объекта есть четкие функции - или функции объекта самости и объекта идеализации разнесены во времени. Это соответствует, скорее, уровню нарциссической патологии, чем психотическому.
Красота, грандиозность и сложность психотических форм ближе к развитому символу в норме, чем к примитивному и ограниченному динамикой объектных отношений виду персонажей архаичной сказки. Собственно психотические, несущие ужас образы, типа Челюстей с неба, встречаются не так часто.
Психоз
Больная шизофрениейЛола Фосс (Л. Бинсвангер, "Случай Лолы Фосс") строит для себя жесткую систему познания, основа которой - избегание ужаса. но в этой системе нет постоянных объектов, ужас перемещается с одного объекта на другой по их смежности. Это магический прием - сначала практики, теперь - переживания. может быть, Лола Фосс избегает ужаса, когда позволяет ему менять воплощающие его реальные объекты.
То же самое происходит и с пациенткой С. Шпильрейн: одно и то же содержание выражается с помощью разных объектов. Например, значение "жизнелюбивый, дерзкий и опасный мужчина, сексуальный, совратитель" она называет "алкоголик". Уже в самом комплексе значений мы видим дрейф от полезных содержаний к угрожающим. Потом она называет алкоголиками последовательно Юнга и Фореля; пока значения слова "алкоголик" для нее скорее позитивны или амбивалентны. Она, как и Лола Фосс, подбирает объект под свой образ. Далее она говорит о Кохере, путая его с Кохом. и о сыне Кохера. Кохер опаснее - это ассоциация с операциями и с туберкулезом. В реальности такого врача нет. Сын Кохера - это результат расщепления образа, который стал слишком страшным. В материале пациентки Шпильрейн еще есть минимальная разница между реальным человеком и образом: Форель и Юнг сливаются в одно по признаку "алкоголик", но она их еще различает. Расщепление Коха/Кохера на Кохера и сына Кохера - это прием, характерный для сказок, когда наиболее опас ный образ дробится таким же образом. Видимо, в архаичной сказке действуют и механизмы, пограничные между психотическим и нарциссическим уровнем функционирования.
Чего добивается пациентка С. Шпильрейн, когда подменяет Фореля Юнгом? Возможно, она хочет сохранить Фореля неприкосновенным и устраняется от того, чтобы использовать его как объект, чтобы не разрушить. Похоже, Форель для нее значимее и опаснее/потерять его опаснее Юнга. Опасность объекту от субъекта и субъекту от объекта при таком психозе не различаются. Не различаются также опасность, исходящая от объекта, и опасность утратить объект. Поэтому в сказках отсутствующий объект может символизироваться крайне опасной фигурой: например, в сказке "Гензель и Гретель" ведьма появляется, когда дети теряют мать. Или в сюжете "Катящаяся голова" череп матери стал опасным, когда ее саму убили и съели. Здесь в сказках чувствуется психотический оттенок - но такое возможно и при переживании "застывшего" горя - когда на утраченного человека изливают ярость. Для здорового человека знак приравнивается к означаемому, но означаемое не может быть приравнено к знаку. Для вышеописанных пациенток эта лемма обратима: означаемое и знак меняются местами, Юнг и Форель становятся знаками неких содержаний, которые символизируются образом "алкоголик". В сказке такой обратимости, наверное, нет - молодой шаман не превращается обратно в ужасающие челюсти.
Пациентка С. Шпильрейн говорит: "Я маленькая Форель". Это на ее языке значит, что она - профессор Форель и/или она с ним едина. Поскольку ее психика имеет очень слабые границы, тьо она сама является всем, что имеет для нее значение. Когда она становится Форелем, то и конкретный образ Фореля теряет границы и определенность - и тогда Фореля сменяют другие образы "алкоголиков". если она - это он, то Форель исчез, и для содержания нужно увидеть другого подходящего носителя проекции. Сказки пользуются подобным приемом, но ради противоположного результата. Иногда сказка порождает жутких персонажей, воплощающий одно и то же содержание, снова и снова. В сказке это значит, что психотическим образом функционирует то, что оказалось вне Я. Сам Эго-комплекс при этом уже выделен.
Сказки, похожие на психоз
Замены, подобные тем, что описаны в этих клинических случаях, возможны и в сказках. Пример - сибирская сказка о Челюстях с неба, при веденная М.-Л. фон Франц. Она пишет, что челюсти и молодой шаман, к которому челюсти пригнали молодую шаманку - одно и то же содержание. В этой сказке имеется движение от более патологичной формы к менее патологичной, но не описано превращение Челюстей в шамана, эта трансформация остается проблемой - значит, мы имеем расщепленный образ. Эта сказка - предвосхищение прпоблем ы трансформации. Трансформация - это способ так изменить форму символа, чтобы содержание стало более контролируемым. Это проблема или создания подходящего контейнера, или изменения степени контейнируемости содержания.
Сказка эвенков "Агды-гром" ставит проблему того, как сделать трансформацию необратимой и как образовать границу между индивидуальной психикой и архетипическим содержанием. Вот содержание сказки.
Молодой герой должен победить небесного людоеда с железными крыльями (бога-громовика). Юноша после долгой погони убил громовика - но убил только тела, а душа продолжает убегать от него. Герой вечно гонится за этой душой, стреляя и рассыпая искры.
Что мы видим? Во-первых, в сказке осознана разница между убийством и трансформацией - содержание, символизируемое железнокрылым людоедом, потеряло подходящий символ, но не исчезло. Потеряв форму, это содержание стало опаснее, так как теперь юноша обречен вечно гоняться за ним и сам превратился в громовика: он летит, рассыпая стрелы и искры. Границ психики нет, и до того, как они сформируются, будут смены символизирующих содержания психики персонажей.
При психозе не выдерживается или не возникает разница между объектом самости и объектом идеализации. Видимо, избегая разделения объектов, психика поддерживает иллюзию своей целостности.
Своеобразие юкагирских сказок
Особенность их в том, что сказочные сюжеты и колоритные образы заимствованы, но переосмыслены и обогащены по-своему. Видимо, дело вот в чем:
Народ юкагиров уже в конце 19 века переживал демографическую катастрофу. Еще раньше его традиции (охота на поколках, например) были разрушены из-за войн и изменения оленьих миграций. Значит, перед народом стояла проблема сохранения этнической идентичности. Персонажи и некоторые сюжетные ходы ("мифемы") заимствованы у соседей-эвенов и даже у долган, но творчески переработаны. Полагаю, их собственная система мифем распалась к тому моменту, как Иохельсон стал собирать эти сказки.
Остались чудесные сказки о Мифическом Старике. Иногда в них речь идет об инцесте брата и сестры - это аварийный способ восстановления психики. В сказках такого типа речь идет о возрождении и воскрешении.
Вмешивалось коллективное бессознательное. незаметно переставляя акценты и изменяя заимствованный сюжет. Результатом стало восстановление структур и временных последовательностей коллективной психики юкагиров после постигшей их культурной и демографической катастрофы.
Какие проблемы этого народа ставит перед собою и пытается разрешить юкагирская сказка?
--
Возрождения. Вся психика нуждается в реинтеграции. Поэтому в сказках част образ одиноких брата и сестры, образ примитивнейшего, но целостного и гармоничного ядра психики.
--
Создания символов Самости, начиная с самых грандиозных и страшных. Мифический Старик, людоед, ворующий детей, очень похож на чукотских кэлет, но он значительно интереснее, про него, как про трикстера, есть и юмористические сказки (как он влюбился в собственное отражение).
--
Трансформации символа Самости, в которой прежний символ интеграции обогащается, обновляется и перестает быть только деструктивным. Такова сказка об убитом и воскресшем в виде юноши-жениха Мифическом Стиарике.
--
Трансформации частей психики. Подробнее см. сказку "Утренняя Звезда", эпизод о том, как братья варили вернувшуюся к ним сестру в шкуре ее верхового оленя.