"Жизнь, как таковая,
носит в себе зародыш смерти".
(Гегель, "Энциклопедия философских наук").
Через пятьдесят лет мне будет восемьдесят восемь. Это случится в 2048 году, когда все опять поймут, что непоседа-мир (в который раз!) неузнаваемо изменился.
Собственно то, что мир хронически находится в движении - не есть ново, но и не суть важно. Жесты эпох призваны каталитически влиять на наши члены, заставляя сильнее колотиться сердца. Время муштрует и структурирует наши инфантильные склонности, генерируя в недрах физиологической материи нечто похожее на индивидуальность, имидж и волю.
Человечество то пытливо обрекает себя на коллективные самоистязания войнами и тоталитаризмом, то пофигистично разбредается созерцать природу в относительно спокойные эпохи. Так или иначе, историческому фону свойственно нет-нет, да и заносить свой дамоклов меч над сонными, сами-себе-режиссируемыми головами. Тем самым достигается едва приметное равновесие, упаси господь мою душу.
Итак, через пятьдесят лет я буду седеньким дряхленьким стариком, который будет лениться выходить из дома и искренне не понимать, что происходит. У меня будет легкая (если, конечно, таковая бывает) лейкемия, застарелый ревматизм на почве недолеченного остеохондроза и почечная недостаточность, которая, в конце концов, и сведет меня в могилу.
Я буду тщательно шуршать ежедневными газетами, тщетно пытаясь разглядеть подслеповатыми слезящимися глазками одноразовый шрифт. Я буду вкушать свеженький тепленький кефирчик и греть свою желтую восковую кожицу в отраженном зеркалом солнышке, ибо выдержать настоящие лучи мне будет уже не под силу.
Я буду нашаривать стакан со вставными зубами и каждый раз нацеплять их перед тем, как отправиться отведать гречневой кашки и "театральных" леденцов. Я буду невпопад приставать к правнукам "как дела?" и непременно переспрашивать ответ, чем со временем вызову у них деликатную неприязнь.
Я буду педантичным посетителем аптек, где будут извлекаться мои неизменные сорок четыре рецепта от двадцати двух врачей. Я буду ворчать. Нет, я буду ВОРЧАТЬ по поводу и без повода и ругать правительство за задержку пенсии, невнятно приводя в пример не то Чемберлена, не то Черчилля, не то Че Гевару...
Я много чего буду... Много чего уже не буду, или не смогу. Но это буду уже не я. Или (порядка ради) - не совсем я.
Словно жарким августовским полуднем налетает невесомая тучка и орошает землю неожиданной влагой. Всего минуту, не больше. И вот ее уже нет, ярко балует солнышко, но дождик все еще моросит несколько мгновений, словно его забыли выключить.
Так вот: меня уже не будет здесь.
Моя изначальная легкость не позволит мне позорно приклеиться к разлагающейся материи, некогда представлявшей из себя мой генотип. Ведь перепрыгнув на следующую кочку, глупо оглядываться в ожидании, когда предыдущая пойдет ко дну.
От физического неуюта угасающей материи меня изолируют туманы и мыслеобразы. Новая цель - подготовиться к жизни вспять, которая приведет меня в лоно моей новой матери, являющейся символом моей высшей женщины.
Это происходит не в первый и далеко не в последний раз. Со временем вырабатывается особая память, позволяющая зафиксировать разорванные фрагменты Перехода. Руководствуясь этими воспоминаниями, и происходит подготовка.
Я давно уже осознал: для каждого человека смерть является именно таким явлением, как он сам себе ее представляет.
Скифы замуровывали в курганах жен, коней и богатства умерших воинов. Долгие мгновения Перехода они преодолевали вместе, от души полагая, что все, что будет проделано их потомками - верно.
Набожные получают сполна, в миру задумываясь о своей будущей загробной жизни. "Там" они "видят" ангелов (либо чертей) именно такими, какими они представали перед ними в собственных снах и видениях.
Искренне жаль атеистов: беспросветная чернота "того" мира - это единственное, что им, перевоплощаясь, предстоит лицезреть.
...Я вижу еще не дряхлого, но уже порядком поизношенного, старика, который щурится на сорокаваттовую лампочку. Это - я. Мне слегка за семьдесят. Голова варит будь здоров - но где же форма? Когда-то любая самая замысловатая чертовщинка была желанной гостью - возможностью концептуально самовыразиться. И как редки они были - эти самые моменты прозрения.
Теперь конечности начинают существовать своей жизнью. Пальцы сплетаются и расплетаются, не в силах точно примериться к предметам - ударяют невпопад, роняют, передвигают, просто дрожат, наконец. Глупо все это. Как доказать (прежде всего, самому себе), что я вовсе и не стар. Я так же молод духом, как двадцать, пятьдесят, сто, тысячу лет назад.
И всегда буду таким!?
Добредаю до огромного, в полтора роста, зеркала, вмонтированного в шкаф-купе. Какой я безобразный! Вот если бы не глаза - не жаль было бы самоудавиться. Интересно, откуда взялось это слово - "безобразный" - это что, лишенный образа? Тогда, скорее, это почти про всех НАС!
Вы спрашиваете, люблю ли я людей? Это в смысле, людей, как существ, как биологических созданий? Да, конечно, я люблю природу, животных, людей, свою планету... Но не люблю народ (народец), эту неотъемлемую частицу социума, важнейший элемент общества.
Вы говорите, в нашей стране чертовски затянулся кризис? А вам не приходит в голову, что кризис, это вообще нечто скоротечное, узкий и острый отрицательный скачок на относительно благополучной синусоиде истории? Не пора ли осознать, что это уже никакой и не кризис вовсе, а типичный российский образ жизни во всей его неприглядной красе. И это с нами неспроста.
Рыба гниет с головы? Возможно, но в нашем случае она уже давно прогнила насквозь:
С одной стороны народ, который писает мимо очка, детьми сжигает кабины лифтов в собственных домах, а, став "взрослыми", нарушает правила дорожного движения и хамит друг другу. С другой стороны, политиканствующее правительство, которое давным давно позабыло, что такое государственная хозяйственная деятельность.
В итоге - Гармония! Пусть нежеланная, но гармония. Своеобразная...
Законодательство, пролоббированное десятком лоснящихся кошельков и опять же народ, который считает своим долгом надуть государство. И правильно, заметьте, считает, так как это самое государство надувает его гораздо активнее и за ним, так или иначе, не угонишься.
Так и хочется перефразировать русскую народную пословицу - чем дальше в лес, тем дров все меньше. Это о том, что чем активнее попытки честным путем утвердиться в этом недружелюбном мире, тем острее ощущения нехватки жизненных средств (читай - денег), хотя по идее должно быть наоборот.
Да, это обыкновенный российский образ жизни, генерированный на самом высшем уровне. В условиях всепоощряющейся лжи и кумовства оставаться честным не только невыгодно, но даже и опасно. Как опасно выделяться короткой клеенчатой юбкой канареечного цвета, стеклянным глазом в глазнице, просто пытливым умом, наконец.
Кризис был долгим, пожалуй, даже чересчур, излишне долгим, тупым и беспросветным. Я являлся домой то в обед, то на рассвете и искренне полагал, что ничто меня уже не изменит и нечего пытаться найти ту или иную стезю.
Я был невыносим. Особо невыносим потому, что не пил, не курил и не бранился. Даже не бил никого. Разве что покрикивал. Обычно я тихо вонял ногами и изо рта и никому не делал больно, медленно и деликатно наматывая на локоток жилы и прочие там прожилки и сухожилия домашних.
Изредка забредали друзья, приносили упаковку пива или нелюбимую "Прагу", которая съедалась разве что натощак, когда голодуха и лень стоять у плиты. Трепались о выброшенной на ветер юности, порушенных надеждах, об окаменелых мечтах, обернувшихся колючими ихтиозаврами с пустыми глазницами.
Мы жаловались друг другу на неудачи, которые стали скорее правилом, чем исключением. Мы пили за "все наилучшее", но, изо дня в день, со все большим трудом представляли себе, что же это такое. Мы расходились, лимитированные закрывающимся метро, и никогда не резюмировали наши беседы. Не оставалось мгновений на прозрение. Не было сил осмыслить сразу ВСЕ.
Как же надо было погрязнуть в вонючем дерьме, сотканном из страхов, зависти, плотоядства и предательства, чтобы так и не догадаться о главном? А лишь вяло поругивать партию и правительство, соседей и сослуживцев, братьев и сестер.
Главное - оно конечно невербально и у каждого свое, но ведь можно же было о нем (ха-ха!) хотя бы догадаться. Вот взять обоюдотупой черенок от лопаты. Палка, она палка и есть, но нетрудно понять, что ее главное - в формованном стальном прокате на конце, если кто его нацепит... А что "цеплять" на нас? Кроме галош и ушанок?
Нет, нынче столь дефицитная профессия вождей и вовсе вымерла. То ли народ стал умнее и так запросто не ведется, то ли и вовсе ген утрачен. За ненадобностью? В том смысле, что довольно всех строить, пусть каждый и сам за себя подумает. Но вот подумает ли?
Каково быть убежденным правым демократом в стране, где подавляющее большинство граждан буквально НЕ ОТВЕЧАЕТ не только за свой голос на выборах, но и попросту за свои слова? Не дает себе труд задуматься о большем, чем стопарик или пустышка из-под пива. Зачем голосовать всем миром, если выборы приведут к тому, что "станет" объективно хуже?
Интересный парадокс - эти люди попросту НЕ ГОТОВЫ к демократии. Ибо она подразумевает, что население демократической республики - люди грамотные, осознающие свою роль в историческом процессе и четко понимающие, чего они хотят в этой жизни и чего не приемлят.
Дни выборов - черные дни в истории России. Но может ли быть иначе? Власть вынуждена играть в демократию. На ее стороне, как невежество электората, так и бесконтрольный "подсчет голосов". Думается, что первое приносит неизмеримо большие дивиденды...
Так и вписываемся мы в надсадно-ноющий кровоточащий разрез, аккурат где-то посередине между "властью тьмы и тьмой власти". Одни влачат жалкое существование в клоповнике без единого целого стекла, находя счастье в наркотиках. Другие возводят поверх помойки напротив пятиэтажный особняк с четырехместным гаражом и оттягиваются в баньке с водочкой и с девчонками посимпатичнее, что из клоповника напротив.
Но тараканы, впрочем, как и смрад из труб целлюлозных комбинатов, выпускающих бумагу, которая тут же желтеет на воздухе, одинаковы для всех. Заблеванные лестничные пролеты... Неважно где они были возведены. Мраморные или бетонные. Обшарпанные грязными сапожищами, или выстланные ковровой дорожкой.
Но!.. Все это так, лишь простые, на пальцах, схемы "круговорота тьмы в природе". И пусть каждый самостоятельно ищет свое место в этом болоте. Тем самым, выбирая лишь свою будущую могилу и способ захоронения в нее.
...Опять эти чертовски мощные наваждения, спроецированные могучей головной болью. Обычно они бордово-коричневые, с большим количеством пальцев, коленей, локтей и ключиц. Месиво. Месиво. Месиво. Огонь и мясо. Мясо и огонь. Утроба. Липкая вонючая слизь всех йогуртов мира. Единовременно прокисших.
Пятьдесят лет назад, где-то во второй половине февраля 1948 года, я шел поздним вечером по улице Кирова, от почтамта в сторону площади Дзержинского. Был небольшой морозец, молодой ветер дирижировал влажной метелью. Я придерживал половинки каракулевого воротника своего любимого пальто и, с целью избежать оледенелых пятачков, поглядывал себе под ноги, обутые в черные войлочные ботинки, с молнией вместо шнуровки.
Мимо меня деловито пронесся молодой офицер в припорошенной снегом фуражке. Затем я обошел обширную приземистую старушку, обмотанную широченным шарфом. Дворник в огромных кирзачах выметал поземку из-под арки. Мимо, обдав сильным светом, проурчал широко раскидывая снег, черный и блестящий в свете фонарей 101-й ЗИС.
Все вокруг было странным. Ненастоящим. Но холодным и твердым наощупь. Стоило лишь повернуть голову и ощущения менялись - исчезал вой ветра, теплел воздух. Подчиняясь наваждению, я повернул назад.
Какая-то дача, щедро заваленная прошлогодней листвой и ботвой. Москва-Петушки. Чекушка и лишенный горбушек огузок батона. Бомжи. Лопнутая гитара, заклеенная грязным липким лейкопластырем с задранным концом. Коптит без огня влажный вишневый пенек. Закатное зарево замутнено смрадом тлеющей свалки. "Где я?" "Где все. В Электроуглях". Электроугли! Осанна изобретателю названий. Пусть ему будут ежегодно причитаться самые лучшие электрические угли! Вроде тех сосисок, что были как-то позабыты во включенном ростере, когда пришлось объяснять разгневанному клиенту, как многогранно он не прав.
Я могу понять "Электрогорск". Даже романтично, что-то вроде: Светлогорск, Сосногорск, Красногорск, Красноярск... Можно согласиться и с "Электросталью". Конечно, уже никакой романтики - Череповец, Магнитка, Курская там аномалия. Еще туда-сюда. Но Электроугли! Словцо со вкусом изжоги. Да-да, той самой, что была мне наградой вместо обеда. Нет, уж лучше повернуть обратно...
Я где-то в Самаре. Или в Саратове. А, может быть, в Сызрани. Сквозной подъезд с выломанными дверями. Первую ступеньку подмыло. Прежде, чем ступить на вторую, необходимо широко переступить через застывшие на бессовестном морозе помои, кем-то выпростанные не отходя, как говорится. Девочка лет четырех в изъеденной молью шубке, с голыми ногами. Скрипит ободранная дверь. Мамаша в бигудях и в сивом переднике грубо забирает ребенка, злобно, но с любопытством, зыркнув из-под широкого лба. Пепелище почтовых ящиков. Полдюжины бычков без фильтра, утопленные в некогда теплом, но теперь безнадежно заледеневшем, блеве на треснутом подоконнике между этажами. Дверь квартиры N 48. Звонка нет. Из-за двери слышится осипшая уже бабская ругань и запущенный вой бесполого детеныша. Робко стучу. Громко тикают ходики. Возможно они где-то рядом, может сразу за дверью? В прихожей, возле большого черного счетчика. А может быть, это сердечко? Шаркают тапки, ключ скребется о замочную скважину. Опрометью бросаюсь вниз, через отколотые ступеньки, через помои, в мороз...
Это было типичное московское лето, судя по серии на номерах наиболее свежих вазовских копеек, трешек и шестерок, год так 79-ый. Рядом со мной шагал невысокий большеносый негр. Похоже было, что познакомились мы с ним давно. Просторы Калининского терялись в акварелевых горизонтах, было не разобрать, где бутафорская трехмерка папье-маше и фанеры плавно переходит в расписанный картон дальнего плана. За пару десятков минут нашего неторопливого общения с помощью интернациональных слов и на языке жестов, я узнал, что негра зовут Мтумбо и что он родом из-под Новгорода. По-русски он знал только два слова - Орленак и Сэвэрьянин. Первое - гостиница, в которой он жил. Второе - местность, где он впервые был бит по лицу за свой излишне презентабельный вид.
Я вновь повернул назад. А зря. Снова эта чертова четырехметровая кухня с полинялыми занавесочками и дурацкими рюшечками и мрачный собирательный образ интеллигентствующего собутыльника, придавившего табуретку напротив. Пиво было только двух сортов - просто "пиво" и "жигулевское". Я не любил ни того, ни другого. Но еще противнее было пить какой-нибудь "Летний" напиток, или, особенно, какао "Золотой Ярлык", чуть позже, поддавшись натиску инфляции, выродившееся в "Ярлык серебрянный".
Табуретка напротив уже и не скрипит вовсе, а словно собралась с силами (и с мыслями), решив выдержать угрюмую тяжесть собирательного образа. Кстати, и вообще что-то тихо... Эй! Барабанная перепонка! Проснись, чертовочка...
Теперь мне желают (прямо-таки даже советуют) оставаться таким, каков я есть. Здоровья там всяческого, счастья, любви, внуков и правнуков, но особенно часто - именно оставаться... таким... же... быть... как... сейчас... завтра... всегда... вечно... скучно...
Но, я хочу меняться! Я люблю меняться! Я оставляю за собой право изменить свое мнение, продумав его, проиграв сотни сценариев. Я хочу развиваться и развивать свое видение мира.
Уважаю это качество и в других людях. Вот кого-то обвиняют, что он, мол, де... не принципиален. Вчера говорил одно, сегодня другое. Ну и молодец! Что ж, выходит, лучше упорствовать в своей неправоте, но зато оставаться "принципиальным"? Тупым и принципиальным - как это свойственно землякам!
Ах, как меня замучили головные боли! Галлюцинации в красно-коричневых тонах - я ВИЖУ, как в мой мозг почти не попадает кислород. Молекулы О2 тщательно обыскиваются, проходят сотни проверок и разрешительных процедур. Оформляют въездные документы. Штурмуют таможню. Они такие сознательные... Но зачем им-то это нужно?
Что это - возмездие? Воспаление на почве так и не реализованных, а нынче гниющих, творческих идей? Я всегда мог позволить себе сотворить только сотую часть того, что мне приходило в голову - ибо вышел слишком ленивым для того, чтобы работать восемнадцать часов в день.
Я предпочитаю просто тихо уйти там, где другой бы обиделся, но остался.
Я знаю, что соревноваться с себе подобными бессмысленно. Они моложе и проворней. У них масса периодических изданий и микрофоном с телекамерами. Мне же блистательно удаются только "начала". Это опять же разновидность возмездия - где взять достаточно денег, чтобы плотно усадить штат дописчиков моих книжек?
Мои идеи вызревают на чужих плантациях. Моих женщин уводят сытые некрофилы. Мне не достается даже память - она слишком хрупка, чтобы попытаться ею манипулировать.
Если женщины говорят - "Мы с тобою очень похожи", значит от меня еще что-то требуется. Ни о какой параллельности сознания речь не идет. Я избегаю стандартов и стереотипов. Для меня это значит - быть чистым и правдивым. И они пока терпят, не вдаваясь в подробности, но, первый же вихрь чужих желтых ромашек сносит их некрепенькую головку.
Интересно, а почему все-таки именно нота "До" производит впечатление титульного листа, заглавной буквы. Помнится, если мы приступали к созданию гимна или (почему-то) блюза, мы нажимали "до". С нее не стыдно было начинать альбом, концерт, концепцию.
В юности все было проще. Форма разливалась по жилам энергией. Мышцы гуляли волнами и теплом. Глаза лучились. Уши были заострены и улавливали малейшую фальшь. Стоило возникнуть идее - оставалось лишь щелкнуть тумблерами "Сеть".
Как-то я охарактеризовал тогдашний процесс следующей интуитной фразой:
"Берется то, что есть и делается из этого нечто".
Примерно так создавались бессмертные, но похороненные (не нами, господи!) ныне "Не бойся ржавых подводных лодок" и "Баллада о меркурохроме". "А роза упала на кнопку аруза" - тоже из той серии. Для тех кто не знал, или запамятовал: АРУЗ - это "автоматическая регулировка уровня записи". Был такой бесполезный и ухудшающий качество записи наворот на дорогих кассетниках.
Тогда я был дерзок и, довольно быстро укротив свой встроенный нигилизм, жадно припал к отзывчивым сосцам разваливающейся системы высшего образования. То ли она действительно обрушилась, то ли мне так и не удалось совладать со своей гипертрофированной всеядностью - но меня хватало не более чем на пару месяцев по каждому из моих интересов.
По моему глубокому убеждению, система высшего образования должна быть направлена на огранку личностей, ориентирована на помощь студенту развить индивидуальность. Другое дело, чем на самом деле занимаются наши вузы...
Если же человек уже достиг границы самобытности, высшая школа может только навредить ему. Его не воспримут объективно. Ему придется преодолеть (или свыкнуться?) с тем, что его будут стараться всячески неистово переделывать, по ходу наделяя теми или иными "отрицательными чертами".
Я обнаглел до такой степени, что отправлял по почте письма без марки (с надписью на конверте: "Почта СССР. Экономический эксперимент") - и они доходили до адресата. Я создал концепцию собственной "лженауки" (ошибковедение + ошибкография = ошибатика), в которой подробно рассматривались разновидности попадания в тупики - была даже мелко исписана целая тетрадка в клеточку. Я собрал кассетный магнитофон собственной конструкции ("Политроник") - который создавал музыкальный фон моей юности на протяжении без малого четырех лет.
Однажды я приперся в книжный и, "сурово взглянув исподлобья", потребовал Библию. На что был получен робкий ответ, что Библия выходила только в виде приложения к политиздатовскому журналу "Наука и религия". Пахнуло мертвечиной.
Как легко развиваться по спирали, но в обратную сторону, словно сползая виток за витком с заоблачных небес заумия и перезрелости. Как все логично: обретаются знания и опыт - тело молодеет, набирается здоровья и сил. А автомобиль из ржавой консервной банки с чадящим движком, покрытым трупными пятнами, превращается в крепкий, глянцевый и прекрасно отрегулированный аппарат.
Венец общения людей - первый день знакомства! Как много неизвестного! Как волнует новый запах, изгиб нового тела, придыхание нового голоса. Никто не решается взять на себя работу над сценарием. Каждый боится неловко разрушить столь молодую и прекрасную иллюзию.
Затмение или вспышка сверхновой?
Находясь транзитом на земле, необъяснимым образом пропитываешься любовью к жизни. Укоренилась традиция - бояться смерти. Но страшно то вовсе не это! Страшна старость - вот сильнейшее комплексное испытание, когда-либо предстоящее человеку.
На самом деле то, на постижение чего человек тратит всю свою жизнь - это умение радоваться самому себе: своему микромиру, телу, порывам и творениям. Это умение стать самим собой и, чтобы ни случилось, оставаться самодостаточным, радоваться мимолетным просветлениям и не зацикливаться на своих недостатках, планомерно искореняя те из них, которые возможно.
Чтобы овладеть этим, необходимо найти среди своих многочисленных ощущений то, которое дает возможность почувствовать себя хозяином в своей жизни. Ровно настолько, чтобы смочь обуздать нежелательные турбуленции всякого рода последствий, контролировать кармические связи и, как следствие, самостоятельно ткать ковер судьбы.
Губительные грибки наведенных неврозов пропитывают атмосферу, словно чума ХХ века. Сегодня невозможно, выходя на улицу, полностью освободиться от предчувствия того, что либо тебе вот-вот дадут по морде, либо ты кому-нибудь поделом съездишь туда же.
Тревожно-криминальный фон сопровождает нас в прогулках по городу и лесу, при посещении кинотеатра и дантиста. Он хлопьями накатывает при прохождении таможенного досмотра и у поста ГАИ.
В нашей стране все привыкли сосуществовать с этой напастью. С ней трудно, а то и невозможно бороться. "Умом Россию" не поднять - вот почему пробуксовывают и те редкие "умы", что чудом попали в правительство... Так что же, довериться слепой гадалке с тремя заочными классами церковно-приходской?
В этих условиях благодатно произрастают и почкуются всякие мозолистые генералы, что потягиваясь в диване поутру, оправдываются сексуально неудовлетворенным генеральшам, что, вот мол, август на дворе, а в августе, известное дело, как обычно, тянет на танке по городу ездить...
Сейчас уже и не вспомню, когда же я отколол с груди дешевый кооперативный значок "Нет проблем!" Проблемы появились. Явились они почти в одночасье, разномастной голосистой толпой. Запанибрата хлопали по плечу, рыгали перегаром, лоснились розовыми щеками и в основном требовали денег. Хотя попадались и посложнее, бородатые с "базедовыми" глазами, из серии, что за деньги не купишь, т.е. не решишь, не исправишь и не исполнишь.
Это была презентация. Словно еще вчера не было подобной отрасли, а вот сегодня уже есть. Прогресс, мол...
Теперь однозначно приятнее знать, что за промозглой осенью следует липкое жаркое лето - проблемы сначала решаются, а потом возникают, исчезая будто бы в никуда. "В никуда" - это значит в судьбы других нехристей, ибо энергия, как известно, ниоткуда не берется и никуда не девается. И ни при чем здесь неумное: нет человека - нет проблемы.
На самом деле проблем в этом случае будет еще больше. И на порядок. Да только кого волнует сумрачное будущее, когда вот сейчас - на день или на пару десятков лет, можно устроиться, как сыр в масле...
Прямо, как в детстве. Любил маму, папу, бабушку и "ильичей". Ну, еще мороженое за 7 и за 19 копеек (кто-то еще помнит, что это такое...), шоколад "Аленка" (мы искренне верили, что он - лучший в мире...), цирк и зоопарк по выходным, да "новыйгод" с "деньрожденьем". Ну, чем не обычный ребенок?
Решительно не любил только три вещи: молочные каши, какао и грильяж. С первым приходилось мириться, второе можно было потихоньку выливать в раковину, а вот третье... О, это особая тема!
Ах, грильяж, грильяж! Сколько молочных зубов было утеряно в схватках с тобой! Тебя дарили, так как искренне считали, что шоколадные конфеты такого ранга - лучший подарок и ярчайшее выражение любви и преданности. Оставалось только грызть, щемить слезой и мечтать о "маске", или хотя бы о "молочной" ириске.
Игрушки приходилось по вечерам убирать. Приходилось ликвидировать всякий раз недостроенные города, а уж о том, чтобы успеть поиграть в них, и вовсе речи не шло - ждала противная апельсиновая зубная паста, однажды из-за которой вырвало по-настоящему.
Помню еще в бабушкиной комнате - край ночной рубашки попал аккурат в горшок, прижатый безответственной попой. Отстирывать какашки пришлось из-под ремня.
Впрочем, достаточно.
Представая сегодня перед стражем врат, хочется петь гимны. Не так уж и много их было усвоено в те немногие годы, когда память еще позволяла совершать насилие над собой:
Ведь я сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий запах у живого цветка.
(А. Блок)
С небритой щеки площадей
Стекая ненужной слезою,
Я, быть может,
Последний поэт...
(В. Маяковский)
Верни утраченный финал.
Затми светило актом бури.
Поэтом так я и не стал...
Но кто ж меня за то осудит?..
(Это уже я - сирый...)
Нет, не надо сравнений. Все это был один человек. Не биологически, конечно...
В те дни в 12-ом роддоме, как и по всей стране, отмечали 100-летие дедушки по прозвищу Иич. Подвыпивший акушер пошире расставляет ноги, для пущей устойчивости, и готовится принимать роды. В соседнем боксе квасят и поют патриотические песни.
Страж врат набирает по мобильнику какой-то семизначный номер и коротко общается на языке, так и не выученном мной. Затем кивает, складывает антенну и шуршит связкой ключей.
Еще несколько секунд и Коридор распахнут. Пахнет энергией и свежей санобработкой. Я взволнованно слежу за пригласительным жестом.
Напоследок он говорит, что мне необходимо подзаняться оздоровлением окружающих флюидов с целью увеличения способности сооружать и поддерживать в устойчивом состоянии энергетическую сетку вокруг себя.
Я неопределенно пожимаю плечами, отступаю на шаг и решительно окунаюсь в лабиринты Генезиса.