Аннотация: Маленький человек в большом цилиндре играет для вас свою лучшую и единственную роль.
Чёрный человек
Гребибль был смешной человек ужасно маленького роста. Он зарабатывал тем, что играл в театре дьявола - лик его казался достаточно инфернален, а что до роста, так людям нравится видеть дьявола маленьким. Их это успокаивает. Впрочем, и здесь есть свои нюансы, к которым с вдохновленными лицами римских ораторов апеллировали режиссеры, давая интервью газетчикам. Гребибль же получал свое скромное жалованье и совсем не читал газет, они были непозволительно дороги и лицемерны, как жены господ из первой ложи.
Маленький человек шесть дней в неделю поднимался ещё до рассвета, надевал плащ, дырявые сапожки и цилиндр, спускался по хрипящей лестнице и ехал-ехал-ехал. За окном хибарки сменялись сияющими высотками и жилыми серыми кирпичами, внутри сменялись пассажиры (впрочем, все как один вялые и сонные) - одному Гребиблю было до конца, туда, где над Дворцовой потихоньку всходило солнце.
Он любил свой театр, он знал его наизусть, как реплики. Он не делал различий между актерами, не позволял себе влюбляться в прим, дабы не разбить собственное ранимое сердце. Но коса находит на камень, всегда.
Она была высокая и узкая, как карандаш. Рядом с Гребиблем упало её платье - прямо в переливающуюся бензином лужу.
- Свергнем тирана, господа! Мы не можем молчать дальше, слышите, эй вы, да вы, вы! Они же убивают вас, люди, да смотрите же вы, смотрите! Я - ваша голая правда! - Она срывала горло и расстёгивала лифчик. На углу тревожно свистел часовой, протягивая к ней красные мясистые руки.
Гребибль не думал, что делает, когда хватал её за ладошку и тащил в темноватые дворы, прятал от патруля в проходном подвальчике. "Не страшно, не узнают, - говорила она. - Они смотрели не на лицо", и куталась в его пальто - оно не закрывало даже её колен, хотя маленькому человеку было по щиколотку.
Дом её был так же вызывающе наг, как она сама, заполненный лишь тоннами идей в ярких, мятых, пыльных, глянцевых, революционных обложках. Они сели на пол, оттого что больше некуда, и пили чай из соседских чашек - она щедро лила себе коньяк, Гребибль же, не бравший в рот спиртного, смотрел на неё смущенными влюблёнными глазами и думал, каким же живым выглядит мир с её высоты.
Она была немного сумасшедшей, вздорной так точно. Случай с одеждой не был единственным, иной раз выходки становились совсем опасными, вроде поджога склада или нападения на стражей порядка, и Гребибль, к вящему своему стыду, был этому рад - вызволение этой девушки из неприятностей где-то там, в запутанных корнях его мыслей, наделяло маленького человека некоторым налётом рыцарственного флёра. Он прятал её от преследователей, платил штрафы, обрабатывал ссадины. Купил на жалкое жалование ксерокс и печатал ей листовки. Оттащил к ней все ножницы, что имел, и весь клей, чтоб днями сидеть и вырезать их, а вечерами прогуливаться вместе и расклеивать их по столбам и подъездам. Она - говорила. О том, что человек должен жить идеей и умирать с ней. О том, что главное сокровище есть возможность действовать, о том, что историю надо двигать - и двигать своими руками. О том, как никто не понимает её.
Родителей её он видел лишь раз, случайно столкнулись у подъезда, на который она клеила агитку. Ради этой встречи она поехала на другой конец города, притом что денег на дорогу она обычно не тратила - экономила совершенно на всём.
- Ничего, - сказали они, - Перебесишься. Родишь. Мы подождём.
Весь вечер она ходила тихая и белая. Только тогда он понял, как сильно она ненавидит мужчин. "На самом деле это зависть, - каялась она. - Но я не могу с ней бороться - видишь, какая я жалкая? Даже не могу умереть за идею, не оценят, я же девочка", и пила коньяк прямо из бутылки, горько морщась в сторону. Гребиблю она не завидовала, не считала его мужчиной.
Гребибль продолжал играть роль, она удавалась как нельзя хорошо, его шаги приводили в зал тишину, его голос соблазнял самых красивых и холодных женщин, превращал их в страстных и жалких. Никто не умел устоять перед этим шёпотом, звучавшим в самое ухо, и рост человека в цилиндре никого не вводил в заблуждение - на сцене с бутафорскими доспехами и битыми молью костюмами стоял сам дьявол и говорил в самое сердце зрителю: "Я знаю, чего ты хочешь, эту твою страсть - я вижу её до самого донышка. И я дам тебе её..."
Она была на спектакле, даже не на одном, пожирала взглядом фигуру того, кто мог дать ей всё, того, кого не было. После она обычно плакала и кричала на Гребибля. Гребибль молчал и остервенело предавался репетициям, повторяя в ночном бреду: "Я знаю, чего ты так хочешь..."
С весной он понял, что больше не может - она избегала его, требовала "Не смотри на меня, это раздражает!" и отсаживалась как можно дальше, прерывала разговор и выходила курить после первой же фразы. От неё сильно пахло спиртным с самого раннего утра, хотя маленький человек редко оказывался так близко, чтобы поймать её запах. Гребибль сходил с ума под аккомпанемент "Что ты, я совсем не избегаю тебя, с чего ты взял" и систематических побегов.
Он стоял на сцене перед грезящим очарованным залом, видел её больные глаза и больше не мог. Совсем.
Дома, у вечно капающего крана, он встал у зеркала и заплакал как маленький, зажав в руке узкое карандашное лезвие. Час назад он украл из театра свой сценический костюм, бежал, прыгая через ступеньку и задыхаясь, нёс тело своего врага на казнь. Но лезвия соскакивали, нож никак не желал дырявить толстую ткань. Потому что не там был этот ужасный человечек, испортивший его жизнь, не там. А где - он, наконец, нашёл.
Гребибль лежал на полу и медленно постигал тишину.
Чёрный человек в цилиндре медленно идёт по улице с высокими бетонными дворцами, заходит в блестящий вестибюль. Он совсем не смотрится странно среди высоких нарядных людей с высокими нарядными бокалами. Чёрный человек сворачивает в угол, где стоит самая надменная и одинокая дама, он подходит, минуя растерянных хлыщей с нежными лицами, и шепчет ей, вскинув узкое лицо:
- Я знаю всё, чего ты так хочешь...
Дама вскидывает на него беспомощные глаза.
Человек в цилиндре покидает холодный женский дом, по пути осторожно достав маленькой, закутанной в перчатку рукой зажигалку из кармана дорогого дамского плаща. Пересекает улицы. Прохожие стремятся подойти к нему ближе, а кошки шипят, изогнувшись соборным куполом. Он ловко избегает встреч, выныривая из глухой старинной подворотни, заходит в обшарпанный дом на углу, тянет из угла канистру. Знакомая дверь как обычно не заперта. Знакомая девушка спит в обществе пустых коньячных бутылей. Она не просыпается от резкого запаха бегущих к ней бензиновых ручейков, не просыпается, когда чёрный человек кидает трофейную зажигалку, чуть резковато, обнажив перевязанное запястье, и закрывает за собой дверь.