Она медленно вышла из серого приземистого здания женской консультации. Медленно притворила за собой дверь, прислонилась к стене и принялась неуверенно изучать носки недорогих осенних сапожек. Падал снег. Ее звали Света, а может быть Оля...или Настя. У нее, конечно, была и зимняя обувь, но нравилась она ей гораздо меньше, а поэтому и на ногах ее оказывалась нечасто. Ей было 16. А ему 4 месяца. Много это или мало? Она пыталась ответить на этот вопрос, но не могла. На сапожках тоже ничего об этом написано не было, и на снегу не было. И все же для удобства, давайте условно примем, что звали ее Настей.
Настя сползла по стенке, потом, подумав, что испачкает пальто (у нее вдруг проснулось ощущение ценности материальных объектов), тем же образом приняла вертикальное положение возле бетонной конструкции. Дверь консультации снова приоткрылась, и на улицу вышла Анастасия Викторовна, женщина 36 лет, замужняя. Настя узнала ее биографические данные, заглянув ненароком в журнал гинеколога, дородной и веселой пожилой женщины с усиками и странным желанием "зреть в корень". Анастасия Викторовна плакала. Настя, глядя на нее, тоже принялась тихонько всхлипывать. Ей было жалко эту женщину, она понимала, почему та плачет и не могла не плакать сама. Не могла, хоть и плакала по диаметрально противоположной причине, а еще потому, что женщина была изящно одета, безразлично держала в руках дорогой телефон и бездумно заставляла взвизгивать сирену сигнализации на новеньком и большом джипе. Насте стало жалко себя еще больше, и ее всхлипывания перешли в средней громкости вой, привлекая к себе внимание окружающих.
Привлекло это внимание и Анастасии Викторовной. Она несколько оживилась, поправила сползшую на лоб рыжую прядь и подошла к Насте. Настя подумала, что та примется ее утешать. Анастасия Викторовна думала по-другому и, встав лицом к лицу с Настей, долго смотрела в ее испуганные глаза. Анастасия Викторовна была очень доброй женщиной, но иногда нервы даже у самых замечательных людей сдают. Настя вдруг почувствовала, как щека ее зажглась от хлесткого удара ладонью, недоуменно подняла глаза и получила кулаком в нос. Слезы покатились из глаз с двойным усердием, заволокли и смазали картинку мира. "За что?" - пронеслось у нее в голове, но от очередного удара в голове стало шумно и мыслей разобрать не представлялось возможным. Теперь оставалось только слушать. Слушать, как молчали прохожие, думая, что мама наказывает свою нерадивую дочь (и по делом, ишь ты, такая маленькая, а шляется по мужикам). Слушать, как скрипит снег под шинами проезжающих мимо авто. Слушать, как кричит Анастасия Викторовна: "Ах ты мразь, шлюха драная, да как ты могла, ты украла моего ребенка! Это я должна родить, это я жду 20 лет, с тех пор как спившийся акушер разрезал во мне сына, разрезал, за 150 рублей и 3 бутылки он убил моего сынишку! Мразь, малолетка, дура...". Поток ругательств не иссякал, но избиение закончилось. Настя лежала на боку и сплевывала свежую кровь на белый-белый первый снег, опорочив его на всю оставшуюся зиму. Боль владела ее телом, бегала по нему нервными импульсами. "Саша, Сашенька, где ты? - шептала Настя. - Почему ты меня не защитишь, ты ведь так меня любишь? Ты хороший, что бы там не говорила мама!"
Анастасия Викторовна хлопнула дверью джипа, завела двигатель, затем снова вышла, подошла к лежащей на снегу девушке и со всей имевшейся дури зарядила ногой в живот. Вот так! Через несколько секунд колеса джипа скрипели уже вдалеке...
Придя домой, Настя обнаружила на белье маленькое кровавое пятнышко. Мама сказала: "Не было бы счастья, да несчастье помогло!". Саша прислал из Штатов открытку, на которой был нарисован аист, несущий в клюве вместо ребенка почтовый конвертик с надписью "good news". "Злая шутка", - подумала Настя. Саша поступил в американский колледж. Совсем уже взрослый. А ведь ему тоже когда-то было 4 месяца.