Однажды зимою кесарь, вернувшись в Аахен, велел мне через седмицу ехать с каким-то нехитрым поручением в только что замирённые земли на северо-востоке Германии. Выслушав меня, жена подошла погреться к очагу и, не отрывая глаз от огня, сказала коротко:
- Я поеду с тобой.
Она в тот день надела лучший из всех нарядов: чёрное платье, стройнившее её и без того превосходную фигуру, лишь первый взгляд простое, но на деле очень тонкой работы. Урсула в нём была подобна скульптуре, выточенной рукой искусного мастера.
- Нет, - ответил я. - Не надо. Это слишком далеко и опасно, да и морозы не отпускают. Вообще, не женское это дело.
Шурша платьем, она подошла ко мне вплотную. Голос её, вначале негромкий, набирал силу с каждым словом, а под конец зазвенел, готовый сорваться в крик или захлебнуться рыданиями.
- Иоанн, я устала ждать. Всё время ждать, всё время считать дни, всё время вспоминать ту повозку. У меня давно уже нет дома, его сожгли, у меня нет никого, понимаешь ты, никого, кроме тебя. Я не могу, просто не могу потерять тебя, пусть лучше я тоже, тоже...
Зажав в руке висевший на шее образок святой, она зашептала молитву, словно пытаясь отогнать беду.
- Я люблю тебя, люблю, люблю, понимаешь ты или нет?! А ты меня гонишь.
Урсула закрыла руками лицо и через мгновение, овладев собой, добавила уже ровным тоном:
- Кроме того, я родилась в тех землях, куда ты поедешь. Хочу снова их увидеть.
Я стоял, виновато опустив голову, мысли вились в голове, словно роящиеся пчёлы. Что я дал ей? Была ли она счастлива со мною? Ну, кроме тех первых месяцев, когда тоже стояла зима. Господь никак не посылал нам детей, и я видел в этом кару за своё вероотступничество, предательства и нарушенную волю отца. Но её-то за что? Сколько бесконечных дней провела она в обществе лютни, шитья и челяди, пока я разъезжал где-то, подгоняемый волей кесаря и собственным честолюбием. Другая бы давно уже изменила мне, а Урсула лишь умоляла разрешить ей быть рядом.
Скрепя сердце, я согласился. Брат Варфоломей рассказывал мне про лютую стужу в Рутении, про сарматов, что носят зимой одеяния из шкур, но страны Заката не знали подобных нарядов. Всю неделю слуги готовили крытые сани, укладывали провизию, достали самые тёплые суконные платья и накидки Урсулы, раздобыли ей несколько пар шерстяных крестьянских чулок, неказистых и грубо связанных, но незаменимых суровою зимой. Кнехты, ворча, чистили оружие и доспехи, наполняли манерки отвратительной и греющей в мороз водкой.
Урсула, казалось, легко переносила дорогу, ворковала, как голубка, льнула и ластилась ко мне в санях. Дурные предчувствия отступали, стоило мне взглянуть на её разрумянившееся от мороза лицо и весело блестевшие глаза. На каждом ночлеге мы снова и снова жадно любили друг друга, а потом гадали, кто, наконец, родится у нас после этого путешествия. Неужели Фортуна снова улыбалась мне? Поручение кесаря было выполнено, мы избежали и пурги, и волчьих клыков, и разбойников, и вражеских отрядов. Та поездка почти не осталась в моей памяти, настолько мы были заняты друг другом.
Приближался Аахен, Урсула дремала, опустив голову мне на грудь, я гладил её волосы и шептал благодарственные молитвы.
Наутро она была в жестокой горячке.
***
Нет никого беззащитнее счастливого человека. Ещё эллины писали о зависти богов. В этот момент мы уподобляемся безумного воину, что стоит перед вражеской крепостью, сняв доспехи и бросив оружие, уязвимый для пуль и стрел, камней и сулиц. Недаром говорят, что серьёзные шаги нельзя предпринимать ни во хмелю, ни будучи счастливым.
Урсуле становилось всё хуже. Я мучительно вспоминал дорогу...ну да, ну да, конечно, та придорожная корчма неподалёку от Аахена, и те неизвестные путники с опухшими, потными, багровыми лицами, поминутно чихавшие, кашлявшие и извергавшие мокроту. Мы поспешили покинуть сие пристанище, скорее напоминавшее логово какого-то насморочного Полифема, но Урсуле, утомлённой дорогой, хватило с лихвой. Она в конце пути так зябла и ёжилась, кутаясь в одежды, - видимо, коварная хворь уже брала своё, мы же списывали всё на мороз и усталость.
Зачем я поддался женским уговорам? Лучше б накричал, пригрозил прибить, как это делали со своими бабами крестьяне в деревнях, посадил под замок. В ярости я ударил кулаком в стену, ссадив костяшки.
Так началась длившаяся почти месяц мучительная, тяжёлая битва. Кульминационное сражение той войны, что начал я, покинув Схолу, сломившее меня и низвергнувшее в бездну. У престола Всевышнего меня встретят две женщины - Диана и Урсула. Первая будет гневно обличать меня в иудином грехе, призывая Творца отринуть сего грешника и швырнуть его в кромешную тьму. Вторая же просто молча посмотрит на меня кроткими зеницами - и я сам возоплю, что достоин только вечной кары, ибо, в ослеплении, увлечённый высокоумными своими замыслами и тщеславными планами, не дал несчастной того, что она заслужила, и в итоге погубил это чистое, ни в чём не повинное создание. Но я хотя бы ещё раз увижу её!
Кесаря Карла не было в Аахене, он отбыл ещё до моего приезда в Белгику, в родной Гандавум.
Урсулу бил озноб, она горела в жару, а губы и лоб её были совершенно сухи. Бедняжка была в полузабытьи, болезнь затуманила ей голову и смешала мысли. Я не отходил от постели жены, запретив на пушечный выстрел подпускать к ней лекарей-варваров, которые пользовали страждущих кровопусканиями и толчёными самоцветами, прорезавшими внутренности. Восстанавливая в памяти страницы вывезенных из Города травников и трактатов по медицине и ятрохимии, я собственными руками готовил снадобья, микстуры и отвары, вливал в потрескавшиеся губы Урсулы питьё, менял смоченные водой тряпки на её горячем лбу, пытался кормить её, словно дитя, с ложечки. Зимой достать многие травы в этом краю было невозможно, и ощущение бессилия и невозможности влиять на происходящее стало для меня непрекращающейся пыткой. В один день я уже в полубезумии, держа жену за руку, начал снова и снова повторять давно утратившие силу ключики, призывавшие некогда помогавших в исцелении стихийных духов. Эти немощные заклинания я смешивал с молитвами и рыданиями.
Урсула уходила от нас. Лицо её становилось всё более бледным, строгим и истончённым, обращаясь уже к другому, незримому для телесных очей миру. Она забывалась сном или бредила, напевая порой в беспамятстве песни родного края или мои стихи. Жена тихонько звала то меня, то прежнего своего избранника, два имени соединялись в её сознании воедино. В отчаянии я гнал слуг с кошельками золота и серебра во все церкви Аахена, чтобы там звучали неустанные молитвы о здравии болящей.
Тело моё почти не знало сна и не получало пищи, так что измученный разум начал мутиться. Мысли, что Урсула стала жертвой слуг Тени, и болезнь её вызвана ядом или губительным заклинанием, не выходили из головы (она и сейчас порой возвращается ко мне). Воображение населяло дом то демонами и призраками, то наёмными душегубами, я не расставался с пистолетом и саифом. От безумия меня спасли только Роман-ритор, который взял под опеку своего соплеменника и коллегу. Добрая Вероника, его супруга, сумела убедить меня немного поесть и поспать, ласково втолковав, что они с мужем подменят меня у постели болящей.
Уже много позднее я подумал, что мы втроём представляли собой красноречивую аллегорию: три бессильных ромея у постели умиравшей дочери варваров, измученной болезнью.
...Сознание полностью вернулось к ней незадолго до смерти. Взгляд её глаз, тихие слова прощания... ни капли отчаяния или злости... Девочка моя!
Слёзы размывают чернила, а память скупо бросает мне какие-то осколки, точно остатки росписи в разорённом храме. Бледно-восковое, но всё такое же прекрасное лицо, запах ладана, латинские песнопения, свеженасыпанный холм, я громко читаю молитву на греческом наречии, мне плевать, что подумают об этом.
В опустевшем доме мне попалось то самое чёрное платье, в котором Урсула была, когда уговаривала меня взять её с собою в поездку. Расстелив одеяние на ложе, я гладил кончиками пальцев мягкую гладкую материю, заходясь в беззвучном рыдании.
Кесарь меж тем вернулся в Аахен. Я вечно буду признателен ему за то, как он вёл себя, узнав о моём горе.
Медальон с прядью волос Урсулы до сих пор покоится на моей груди, рядом с нательным крестом и образком Иоанна Предтечи, моего небесного патрона.