Вскоре в Аахен приехал брат Павел - он должен был вместо брата Варфоломея окончить затянувшееся дело Деметрио Таккола, вот уже больше пяти лет томившегося в заключении. Не стану щадить себя и напишу, что, узнав об этом, я буквально выклянчил у кесаря Карла какое-то поручение, позволившее мне покинуть город. В дороге меня настигли страшные вести. Деметрио сожжён, Диана ушла в монастырь, детей забрала её сестра Агнесса. Опустошённый недавней утратой, я не почувствовал почти ничего и лишь заказал заупокойную мессу по несчастному подобнику.
Кочевая жизнь всё больше нравилась мне. Она занимала голову и позволяла отвлечься от тяжёлых дум; дом же мой после смерти Урсулы так и остался разорённым гнездом. Кроме того, дорога освобождала меня от утомительной повинности участия в придворной жизни. Размышляя о том, как безжалостно был оборван мой брак, я решил, что вряд ли уже обрету земное, человеческое счастье. Такой, как Урсула, я уже не нашёл, а другой мне не надо.
Жизнь моя потекла в одиночестве. Редкие мимолётные спутницы - в памяти осталась только одна. Я встретил её в глуши, куда заехал, участвуя в очередном походе на лютеран. Соломенная вдова барона, примкнувшего к реформатам и бесследно сгинувшего в бранной круговерти, в чьём опустевшем поместье я прочёл почти месяц, Малгожата была родом из ляшских земель, и славянская её красота, помноженная на стоявшую вокруг прекрасную золотую осень, сумела ненадолго победить мою апатию. Помню светло-каштановые вьющиеся волосы, глаза, которые напоминали безоблачное синее небо, отразившееся в глади озера, мягкие черты миловидного курносого лица, высокий тонкий голосок. Я просил Малгожату (которую звал на галльский манер "Марго", ведь именно на галльском наречии кесарь рекомендовал разговаривать с дамами) почаще говорить со мной на родном языке и вслушивался в диковинные пришепётывающие звуки.
Она показалась мне доброй, простодушной и невежественной, словно дикари с островов Вест-Индии, которых привезли однажды ко двору кесаря. Приоткрыв рот, Малгожата часами слушала вечерами мои рассказы об одновременно прекрасном и пугающем огромном мире, окружавшем их глухомань, - так дети слушают сказки о королях, колдунах и великанах. В ответ она с присущим её народу гонором вещала о знатности и древности своего рода. Я в эти минуты еле сдерживал смех, ибо, во-первых, знал цену родословным переживших Чёрную смерть варваров, а во-вторых, генеалогические изыски не препятствовали этой женщине, лихо подоткнув, чтобы не мешалась, юбку, так что становились видны ноги в тёмных домотканых чулках, носиться туда-сюда по аляповатому, но добротному бревенчатому дому и вершить хозяйственные дела, заглядывая в каждый горшок и давая разгон немногочисленной дворне.
Происходившее между нами напоминало идиллию, но когда срок вышел, и воля кесаря повлекла меня дальше, я без тени сожаления двинулся в путь. В своём простеньком зелёном грубошёрстном платье взъерошенная Малгожата, всхлипывая, провожала меня, поминутно вспоминая Матку Боску.
- Коханый мой.., - простонала она и заревела в три ручья.
Я виноватым тоном попытался убедить её перебраться поближе к какому-нибудь гарнизону имперской армии - пока он не вернётся. Вытирая слёзы кончиком наброшенного на плечи платка, Малгожата махнула рукой.
- Нет. Если что, до лясууйду, и пускай ищут, коли смелые. Не впервой.
В пути эти слова не шли у меня из головы. Мало ли что скрывали окрестные чащобы, и если Малгожата якшалась с этим, то, возможно, оставалось лишь возблагодарить кесаря, чей приказ продолжать преследование мятежников заставил меня покинуть её жилище.
***
Десятилетия жизни среди варваров сделали меня холодней, злее и хитрее - настоящий "лукавый грек", какими представляли ромеев в странах Заката. Лишь одно угнетало меня в моей службе кесарю - необходимость участвовать в походах имперской армии. Война всё сильнее мерзила мне. Иногда с ней можно мириться, как со злом, побеждающим зло (именно так прозвали одного из своих баалов халдеи), но видеть в массовом кровопролитии и разорении высшую доблесть - нет, никогда. Что кесарь, что галлы, что князья - лютеране набирали солдат из последней сволочи, эти молодцы знали, на что шли и недорого ценили свои головы, однако, больше всего страдали от войны как раз безобидные мирные люди, которые порой даже не знали, во имя чего их грабят, лишают крова, насилуют и убивают. Проезжая снова и снова через опустошённые города и спалённые деревни, я понимал, что являюсь частью страшной махины, которая, точно гелиополидаДеметрия Полиоркета несёт разрушения и смерть; осознание это свинцом давило меня. Паки и паки был прав Блаженный Августин, писавший, что "тот, кто способен думать о войне, не испытывая глубочайшего страдания -- тот воистину утратил человеческое чувство".
Я снова и снова задавал себе вопрос: кому мы все - кесарь Карл и его вассалы и военачальники - служим, Христу или Митре, Непобедимому Солнцу легионеров закатного Рима язычников. Обличье закованного в латы и чтущего только силу варварского вожака вытесняло образ Удерживающего зло, которым я видел кесаря. Конный портрет Карла, торжествующего после одной из победоносных битв, был выполнен италийским подобником Тицианом, что показалось мне мрачной насмешкой. Что осталось от моего замысла? Кровавая междоусобная резня между латинянами и лютеранами вряд ли приближала нас к новой Христианской державе. Подобники находились и с той, и с другой стороны. Даже если кесарь победит, это лишь возвысит папский Рим, презирающий "греческих схизматиков".
Я сел за оный мемуар совсем не для того, чтобы в тщеславии развернуть перед вами картину всей своей жизни. Поэтому я не стану утомлять читателя, расписывая её год за годом. Скажу только, что по части странствий я затмил отца, объездив почти все страны Заката. Пережил два покушения на свою жизнь, был ранен в битве.
Иногда я находил (или мне приносили) старые ромейские книги. Даже не раскрывая их, я предавал несчастные тома пламени, дабы не давать пищу испорченным умам окрестных подобников.
***
Одновременно с войнами, которые вёл кесарь Карл, шла и другая, зачастую скрытая борьба, участие в которой хоть немного мирило меня со своим уделом. Чароплёты сбивались в стаи под предводительством сумевших уйти от преследований гемидаймонов и пытались дать свой последний бой. То тут, то там вспыхивали эпидемии неведомых хворей, ликантропии, вампиризма. Стаи злобных обезумевших птиц внезапно атаковали города и сёла, рвали людям волосы, портили одежду, пытались выклевать глаза. Самый страшный случай произошёл в одном швабском городке, ипат которого среди бела дня вспыхнул факелом, точно политый живым огнём. О мятеже в Мюнстере я вам уже поведал.
Одно за другим, имперская армия вместе с инквизицией разоряла гнёзда этих служителей Тени, истребляя их обитателей. Были разгромлены замки многих рыцарей-разбойников, вроде Флориана Гейера с его Чёрной дружиной; старшие из этих молодцов давно уже ударились в чародейство, идолослужение и демонолатрию, младшие - в подобничество. Лелеемый последними образ "гуманиста с мечом в руках" не сумел найти воплощения на тевтонской земле.
Для ведения этой войны вассалам кесаря нередко приходилось сотрудничать с лютеранами, также нещадно преследовавшими ермониатов с чароплётами. Я сам принимал участие в подобных переговорах и лично заключил несколько коротких, но эффективных союзов с еретиками. Имперские и реформатские воины, ещё вчера с упоением гвоздившие друг друга, объединялись на пару дней, чтобы спалить очередное ведьмачье логово, с одной стороны победно звучал TeDeum, а с другой - лютеранский хорал, после чего взаимоистребление возобновлялось.
Такие арьергардные бои происходили, впрочем, всё реже. С одной стороны, это радовало меня, с другой - настораживало. Тень не слабела, она лишь меняла обличье. В полном соответствии со словами уже упомянутого мною хрониста с берегов сарматского Борисфена, зло всё чаще предпочитало действовать посредством людских рук. Эпоха торжества человека, зарю которой видел ещё отец, затронула и область мрака. Диавол всё чаще прикидывался почтенным бюргером, пряча рожки, хвост и когти под строгими дорогими одеяниями; кумиры древних баалов и демонов вытеснялись золотым тельцом. Чароплёты бросали порчу и привороты, ведь гораздо выгоднее и безопаснее было надеть неброское чёрное платье горожанина и применять своё искусство для одурачивания покупателей, набивания мошны и борьбы с конкурентами или подвизаться при дворах венценосных подобников. Видя всё это, я утешал себя, рассуждая, что земных злодеев можно разить земным же мечом, а образ Божий, пусть и затуманенный, носят даже последние негодяи, доказательством чего стал благоразумный разбойник. Главное, что с истреблением ермониатов зло стало разобщённей, пожирая порой самое себя.
***
Повествование сие подходит к концу. Оно уже опостылело мне, так что буду краток. Земные войны шли своим чередом, они понемногу ослабляли империю, да и кесарь Карл, как и все мы, не молодел и терял хватку. Прочитав условия мира с лютеранскими архонтами, заключённого в Augusta Vindelicorum от имени кесаря его братом, Римским королём Фердинандом, я ужаснулся. Cujus regio, ejus religio - это же окончательный и необратимый распад наследия Рима! Сoup de grБce. Здесь Юпитер, там Аполлон, по соседству Иегова, за стеной ещё один, ну как понимают, конечно, в тех городках Бегемот с Бафометом, а вот здесь князя - папу обожествили да и поженили с Лунной девой. Ordoabchao, воплощение замысла гемидаймонов! Вместо единой Христианской державы - человеческая пыль, легко подхватываемая любым ветром! Оставалось надеяться разве что на Великого турка с его янычарами.
Ошеломлённый, я безучастно принял скорую весть об абдикации кесаря и разделе его державы между Римским и Иберийским королями. К тому времени меня всё равно уже отстранили от всяких дел. Это напоминало падение с понёсшей лошади - болезненное, но неизбежное и даже спасительное. Думаю, торжествующие подобники сотрут из людской памяти все мои дела и самое моё имя, так что память о рыцаре Иоанне Скриба сохранит только сия хроника.
Телесная моя натура оказалась столь же крепкой, что и у отца, вот только не дородной, а жилистой и сухопарой, так что я пережил всех дорогих мне людей - и милую Урсулу, и Романа-ритора, и Веронику. Попрощавшись с их могилами, я покинул ставший для меня уже небезопасным Аахен и направился обратно в Равеннский экзархат, ибо оная земля казалась мне менее чужой, чем остальные. Деньги у меня оставались, а роскоши я не любил, так что без труда смог купить небольшой дом на севере Италии, где повёл тихую уединенную жизнь, изредка помогая местному ипату. Вернуться в родной городок, населённый тенями прошлого, видеть развалины Схолы, обагрённые мученической кровью Фомы, было свыше моих сил.