Сергеев Иван Дмитриевич. Домино

Домино

О моё белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,

Петербургская кукла, актёрка,

Ты - один из моих двойников.

А.А. Ахматова

Октябрь в таких городках не месяц, а состояние. Воздух густой, и не поймёшь, где заканчивается туман, который можно резать ножом, как адыгейский сыр, и начинаются сумерки. Питер на его фоне показался бы Сахарой, и я уже чувствовал себя героем "Гадких лебедей", которого вот-вот повезут на свидание с возомнившими себя сверхчеловеками мелкими паршивцами. Аэропорт закрыли, рейсы отложили до утра, и нас, случайных пленников непогоды, согнали в трехзвёздочную гостиницу с запахом старого ковра и отчаяния и диковинным для здешних сугубо равнинных мест названием "Эдельвейс".

Вестибюль был забит до отказа. Кричали дети, уставшие мелкие купчики или отцы и матери семейств жаловались в телефоны, а кто-то уже пытался организовать импровизированный бар на чемодане. Я отделился от этого гула, прижавшись к стене в мокром кожаном пальто, и наблюдал за тем, как клерк за стойкой с видом мученика раздавал ключи, словно последние пайки в осаждённой крепости.

И вот именно тогда я увидел её.

Она стояла в стороне от всеобщей суеты, у высокого тощего фикуса в кадке и смотрела в запотевшее окно, за которым октябрьская мгла сжирала последние огни городка. Прошло пять лет. Пять лет, за которые я, казалось, собрал себя заново, вытравил её голос, её смех, ту безумную, невыносимую боль, что она оставила в груди. Но в один миг, за один взгляд, все эти годы обратились в пыль.

Люба.

Мне показалось, что в холле, залитом унылым жёлтым сиянием ламп, вдруг стало светлее. Не ярче - именно светлее. Словно где-то раздвинули грязные гардины и впустили луч холодного, осеннего, но всё же солнца. Это был обман чувств, конечно, мгновенный сбой восприятия, но тем не менее.

И этот свет падал на неё. На тёмно-синее трикотажное платье выше колен, простое и оттого невероятно элегантное, обрисовывавшее знакомый сводящий с ума изгиб бёдер, на идеальное каре бережно ласкавших шею волос цвета тёмного меда, на плотные черные колготки, делавшие её ноги двумя идеальными линиями в этом хаосе. На чёрное пальто, небрежно брошенное на диван. Люба смотрела в запотевшее окно, и в этой внезапной воображаемой освещённости она казалась единственной реальной вещью во всем этом вымокшем, усталом мире.

Она стала чуть строже, может быть. Но изгиб шеи тот же, и тот же хорошо знакомый жест - Люба прикоснулась пальцами к стеклу, будто хотела коснуться сырого холода снаружи.

Сердце в груди не заколотилось, нет. Оно просто упало куда-то в бездну, оставив в груди ледяную пустоту. Пять лет назад я любил её так, как может любить только двадцатилетний дурак: страстно, безответно, готовый растоптать себя в прах ради её улыбки. Она же смотрела на меня с дружеской нежностью, словно на милого щенка, и каждое её "спасибо, ты такой хороший друг" вонзалось в меня по самую рукоятку.

Она уже служила в местном драмтеатре, и я читал ей Блока:

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!

Люба в ответ смеялась и говорила, что нас зовут точь-в-точь так же, как и поэта с его супругой.

Если боги хотели создать соблазн лично для меня, то они не ошиблись. Красота Любы была сложной, многослойной, как текст, который хочется перечитывать, находя всё новые смыслы.

Овальное лицо с резко очерченными, почти геометрическими скулами, которые отбрасывали изящные тени при любом освещении. Бледная гладкая кожа, будто лишенная пор - идеальный холст для игры света и тени.

Широко расставленные, миндалевидной формы глаза цвета промокшего осеннего неба - серые с вкраплениями сизого и золотистыми искорками вокруг зрачка. Но главное было не в цвете, а в их способности меняться. Они могли быть прозрачными и отстраненными, как у святой на старинной иконе, а в следующий миг - глубокими, горящими изнутри демоническим огнем. Брови - темнее волос, чуть ломаной линией, придававшей взгляду напряженную задумчивость интеллектуалки. Узкие, яркие и без помады губы с очень чётким, выразительным контуром.

Гибкая фигура, почти бескостная, гуттаперчевая, как у гимнастки или мима. Длинная шея, изящные ключицы, тонкие запястья. Длинные пальцы с идеально овальными ногтями без лака.

Люба никогда не носила просто одежду - она надевала костюмы для своей очередной главной роли. Разговаривала через платья, блузки, юбки, джинсы, пальто и плащи.

Вы, наверное, подумали, что описание это уж очень похоже на полицейскую ориентировку. Что ж, не так уж Вы и неправы.

И вот она здесь. В этой дешёвой гостинице, в этом городишке, затерянном в осенней хмари. Судьба, черт бы её побрал, обладает извращенным чувством юмора.

Люба обернулась, и ее взгляд скользнул по толпе, ни на за кого не цепляясь, и остановился на мне. Секунда. Две. В её серых, всегда таких спокойных глазах, мелькнуло недоумение, потом - узнавание. Не радость. Не испуг. Просто узнавание, как узнают старую мебель в чужом доме.

Она медленно, словно преодолевая сопротивление воздуха, сделала шаг в мою сторону. Уголки ее губ дрогнули в слабой, неуверенной улыбке - асимметричной, придававшей лицу знакомый до боли мучительный надлом. Улыбке, которую я когда-то готов был целовать до боли в губах, улыбке, которая была таким редким и потому драгоценным событием. И я понял, что все это время, все эти пять лет, я просто носил свою любовь к ней, как пулю, застрявшую где-то рядом с сердцем. И сейчас, вопреки всем заверениям врачей, она дрогнула и неспешно возобновила свой дрейф в моей плоти.

Люба, продолжая улыбаться, и в воздухе повисла неловкость, густая, как осенний туман за окном.

- Саня? Боже правый... Саша, это ты?

Её голос. Тот самый, который столько раз пел под мою гитару и говорил "не надо так на меня смотреть".

- Люба... Да, это я. Неожиданно.

Хотелось сказать что-то остроумное, лёгкое, но язык прилип к нёбу. Пальто все еще было мокрым, и от него несло тоской.

- Мир тесен, как оказалось. Этот ливень, потом туман... Приехала сюда рано утром - и началось. Когда дождь стих, вышла пройтись, подышать воздухом, но, говорят, скоро снова польёт. Присела здесь - и тут вы. Сколько теперь мы тут проторчим?

Последовал один из фирменных Любиных жестов, которыми она могла передавать всю гамму эмоций.

- А ты... ты проездом?

- Командировка. Улетать надо было сегодня. Теперь вот... "Эдельвейс". Романтично.

Люба явно уловила горький привкус в последнем слове и отвела глаза. К счастью, подошла моя очередь. Люба дождалась меня уже в пальто.

- Кажется, мой номер на том же этаже, что раздают всем "потерпевшим". Проводишь? Я, честно говоря, немного заблудилась в этих коридорах. Они все одинаковые.

"Проводишь". Пять лет назад я отдал бы полжизни, чтобы услышать это слово от нее. Сейчас оно звучит как приговор. Я для неё просто удобный и безопасный спутник. Пьеро и Коломбина.

Мы отошли от стойки и повернули в длинный, увешанный подслеповатыми бра коридор. Пятнистый ковер впитывал наши шаги, делая их бесшумными. Между нами ровно метр пустоты, и он казался мне непроходимой пропастью. Знакомая походка, всё те же выверенные, лишенные случайностей движения - будто Люба всегда играла роль самой себя для невидимой камеры.

- Так что привело тебя сюда? - спросил я.- В этот центр осенней тоски.

- Ехала в *** (она назвала областной центр в сотне километров отсюда). Так, развеяться на пару дней, пока отпуск. А ты? Всё ещё пишешь?

- Пишу. Но уже не стихи. Отчёты для управляющей компании. Скучно, зато предсказуемо.

Она тихо засмеялась.

- Не верится. Ты, который...

- Который цитировал Блока под твоим окном? Да. Было. Прошло.

Мы остановились перед лифтом. Я нажал кнопку, и она загорелась тусклым желтым глазом. Гудение мотора казалось неестественно громким.

- Саш... Мне всегда было жаль, что... всё так вышло.

- Ничего особенного не вышло, Люба. Была любовь. Не взаимная. С кем не бывает. Выжил, как видишь.

Дверь лифта со скрежетом разъехалась. Внутри пахло озоном и чужими духами. Мы зашли, стало тесновато. Запах её духов - что-то цветочное, незнакомое. Раньше пахло иначе.

Лифт тронулся, подрагивая. Мы молчим, глядя на мигающие цифры над дверью: 2... 3...

- А ты не думал, что мы когда-нибудь встретимся? - спросила Люба.

- Думал. В первые два года - постоянно. Потом перестал.

Лифт остановился. Четвёртый этаж. Двери открылись, мы вышли в еще один безликий коридор, брат-близнец предыдущего.

- Вот, кажется, мой, - сказала Люба. - Сорок седьмой, да.

Она остановилась у двери, вертя в пальцах ключ, - словно не решаясь вставить его в щель.

- Спасибо, что проводил.

- Не за что. Всегда рад помочь старому другу.

Слово "друг" резануло по живому нас обоих. Она вздрогнула.

- Саш... Может, зайдешь? Выпьем чаю? Просто... поговорим. В этой клетке скучно до умопомрачения. И не притворяйся (она лукаво улыбнулась), что не хочешь, это я актриса.

Люба смотрела на меня, и в её глазах я видел уже не прежнее спокойствие, а тревожную искру. Одиночество? Любопытство? Жалость? Неважно. Дьявол всегда шепчет на ухо в таких отелях, в такие осенние ночи.

Пауза неприлично затянулась, но Люба проявила терпение.

- Чаю? Да. Почему бы и нет.

Она провела картой, щелчок замка показался мне неестественно громким. Дверь открылась в темноту. Она вошла первой. Я замер на пороге, и мне показалось, что я не просто переступаю порог гостиничного номера. Я шагаю на территорию старого призрака. И призрак этот пахнет осенью, духами и невысказанными словами, которые вот-вот прорвутся наружу.

В темноте номера пахло многократно прошедшим через кондиционер воздухом и ее кожей. Сначала было неловко - пальцы путались в пуговицах, колготки сопротивлялись, как немцы в последнем "фестунге", дыхание сбивалось. Но потом что-то щелкнуло, нахлынула какая-то давно знакомая ярость, и мы рухнули на прохладное гостиничное белье, как два тонущих, цепляющихся друг за друга не в порыве страсти, а в отчаянной попытке забыться.

Это не было любовью. Это было похоже на старую, плохо зажившую рану, которую вдруг решили вскрыть снова. Резко, без анестезии. Я чувствовал, как дрожит её тело подо мной, но принимал это за страсть. За отклик. Когда она вскрикнула, я подумал - от наслаждения.

После мы лежали молча, спина к спине, притворяясь спящими. Сквозь неплотные шторы пробивался тусклый свет уличного фонаря, рисуя на потолке уродливые узоры. Я уже начал проваливаться в тяжёлый, грешный сон, Люба вдруг заговорила. Голос был ровным, безжизненным, будто читала доклад.

***

- Его звали Роман. Мой муж. Мы расписались по его настоянию тайно, за месяц до того, как ты... до нашего последнего разговора в кафе. У него сложные отношения с роднёй, они нищеброды, а он выбился... Сказал, что сыграем нормальную свадьбу в своём кругу, когда уедем, а поить эту ораву и слушать их нытьё и жалобы на бедность он не собирается.

Я замер, не поворачиваясь. Сердце вдруг стало биться где-то в горле.

- Он был старше. С деньгами. Реально пробился. Со связями. И со странностями. Любил... контролировать. Всегда. Даже в мелочах. Сначала это казалось забавным. Потом - нет. Возил меня от порога до гримёрки и обратно и постоянно пилил: уходи из театра, ты что думаешь, я не смогу тебя обеспечить, тебе что, нравится ходить полуголой перед этими уродами...

- Господи, - вырвалось у неё, - у нас 90% репертуара - классика, к нам училки школьников водят... Какой полуголой?! Но он мерил мои юбки рулеткой...

Люба помолчала, будто собираясь с мыслями. В тишине завывал ветер за окном.

- В тот вечер, когда ты звонил мне, стоя под дождем... я не могла подойти. Рома был в квартире. Стоял за моей спиной и слушал. Если бы я взяла трубку - он бы не позволил мне уйти живой. Или позволил бы, но неживой. И явно не к тебе. Поверь, я не преувеличиваю.

Я медленно перевернулся. В полумраке ее лицо было бледным пятном, глаза -двумя черными дырами.

- Люба... Почему ты не дала знать? Почему не ушла? Я бы увёз тебя...да хоть в Австралию!

Она горько усмехнулась, коротким, сухим звуком.

- Уйти? От него? Ты ничего не понимаешь. Я пыталась. Один раз. Он нашел меня через два дня. В гостинице, похожей на эту. Сцапал за волосы, стащил по лестнице, швырнул в машину...

И он... он устроил мне презентацию. На кухне. Полтора часа показывал на примере нашего кота, что происходит с вещами (он так и сказал), которые пытаются от него сбежать.

Меня затрясло. От ужаса. От ярости. От беспомощности.

- Где он сейчас? Я...я...

- В багажнике моей машины. Она стоит на парковке за вокзалом. Саша, ни в какой *** я не собиралась! Просто ехала, куда глаза глядят, пока не поняла, что вырубаюсь за рулём.

Комната поплыла. Воздух стал густым, как сироп. Я сел на кровать, схватившись за голову.

- Что... что ты сделала?

- То, что должна была сделать давно.

Люба поднялась, завернулась в простыню и подошла к своему чемодану. Расстегнула его. Под слоем аккуратно свернутой одежды лежал полиэтиленовый пакет. Она вынула его и положила на постель между нами. В тусклом свете я разглядел темные, бурые разводы на прозрачном пластике. И какой-то длинный металлический предмет с пластиковой ручкой, завернутый в окровавленную ткань.

- Я не планировала. Он... набросился на меня. Нашёл в книге Блока единственное твоё фото, которое я сумела сохранить. Я вырвалась, кинулась на кухню. На столе лежал нож.

Просто лежал. Утром мы резали им грейпфрут. Я не думала. Просто... ударила. И еще. И еще. Пока он не замолчал.

Она смотрела на меня, и в ее глазах не было ни раскаяния, ни страха. Только пустота. Бездонная, ледяная пустота человека, который дошел до края и шагнул за него.

- И теперь он там. В багажнике. А я здесь. С тобой.

Она протянула руку и коснулась моей щеки. Ее пальцы были холодными, как сосульки.

- Ты же всегда говорил, что любишь меня. Что готов на все. Помоги мне, Саша. Помоги мне избавиться от тела. Когда я поняла, куда приехала, то вспомнила, что минутах в сорока к северу отсюда есть заброшенный карьер. Вода там вечно мутная, купаться никто не ходит. Но одна...одна я уже не доберусь.

И я понял, что дно, до которого я мог долететь в самых жутких и грязных моих фантазиях, было лишь верхним этажом ада. А настоящая бездна, липкая и кровоточащая, ждала меня здесь, в этом дешевом гостиничном номере, в объятиях женщины, которую я любил. И её приглашение в ад звучало как продолжение давнего, несбывшегося романа.

***

От этого старого Логана прямо расходились волны: машина куплена недавно через какое-нибудь Авито. Я сидел за рулем, и мои пальцы, сжимавшие баранку, были, по словам Любы, единственным, что выдавало внутреннее напряжение. Всё остальное - лицо, поза - дышало ледяным спокойствием, за которым скрывалась пропасть. Уверен, она мне льстит.

Люба молчала, глядя в боковое окно, за которым бушевала тьма. Ночь и ливень слились в одно целое, сплошную черную стену, которую фары прорезали с трудом, выхватывая то мокрый отбойник, то изогнутую ветку, припавшую к земле. В салоне пахло сырой кожей, её духами и страхом.

Я вёл машину по безлюдным дорогам, петляющим между спящих полей и редких перелесков. Ветер хватал автомобиль гигантскими мокрыми ладонями и тряс его, водяные потоки не стекали по стеклам, а били в них сплошным ковром. Мир сузился до кокона салона, до хриплого дыхания печки и монотонного шума, заглушавшего все, даже мысли.

- Где поворот? - спросил я.

- Скоро. Налево. Там будет грунтовка, ведущая к старым песчаным карьерам. Их забросили лет десять назад. Родня жила недалеко, школьницей я часто гостила в этих местах.

Я лишь кивнул. Разговаривать не хотелось. Каждое слово казалось лишним, опасным, способным разрушить тот хрупкий самообман, в котором мы сейчас существовали - будто едем к родне, а не везём в багажнике мёртвое тело.

***

Ливень не утихал, превращая лобовое стекло в бурлящий водоворот, с которым едва справлялись дворники. Я вглядывался в узкую полоску асфальта, выхватываемую фарами, мои пальцы судорожно вцепились в руль. Люба молчала, уставившись в свое окно, но я чувствовал ее напряжение - оно витало в салоне, гуще запаха мокрой шерсти её пальто и мокрой кожи моего.

Внезапно в потоке воды впереди возникли два тусклых красных огонька. Габариты. А потом проступил силуэт патрульной машины и фигура в промокшей до нитки форме, отчаянно машущая жезлом.

- Чёрт, - тихо выругался я.

- Спокойно. Я какая-никакая актриса. Выкрутимся, если не будешь тупить и психовать. Следи за моими словами, зря не влезай, надо будет - поддержи. Или просто молчи, если ничего умного сказать не сможешь.

Я плавно притормозил, съезжая на обочину. Машина легла в лужу, брызги грязи окатили боковые стекла. Сердце заколотилось где-то в висках. Я бросил взгляд на Любу. Она сидела неподвижно, но ее взгляд, встретившийся с ним, был острым и ясным. В нем читалось одно: "Багажник".

На систему Станиславского я нисколько не надеялся. Мысль пронеслась со скоростью молнии: "Всё на себя. Скажу, что был один. Что она ничего не знает". Я уже видел, как инспектор идет вокруг машины, как стучит по крышке багажника...

Полицейский подошёл к окну. Вода с козырька его фуражки стекала настоящим потоком. Лицо было серым от усталости и раздражения.

- Документы!

Люба молча протянула права и страховку. Рука не дрогнула.

Инспектор, пряча бумаги от воды, сунул их в планшет, что-то проверил. Свет фонаря на мгновение ударил наши. Я ждал роковых вопросов. "Что везёте?", "Откройте багажник".

- Охота же вам в такое дерьмо на улице разъезжать.

Люба мягко и устало улыбнулась.

- Свадьба у брата завтра. Нельзя опоздать, обидятся.

- А чего не Вы за рулём.

- Нездоровится. Это жених мой...

Я тем временем рассматривал инспектора. Плохи наши дела. Явно деревенский парень, ограниченный, но не злой, зато дотошный. Службист, поскольку полиция - его единственный шанс выбраться в люди. Лучше б это был мелкий садист, упивающийся властью, или взяточник. Первому я бы поцеловал ботинки, второму сунул бы денег. А этот...этот, если надо Любе в колготки залезет. По долгу службы.

- Так две свадьбы сразу бы и сыграли.

Внезапно его рация буквально взорвалась разговорами. Инспектор бросил в неё пару слов, затем торопливо сунул Любе документы.

- Езжайте. Некогда возиться, в соседнем районе какой-то урод только что сбил человека и на всех парах рванул к нам. Мой Вам совет, дамочка, доверенность на жениха оформите, меньше вопросов будет. И фары ближние включите, не видно вас вообще. Фура или лесовоз впишется с разгону, потом в ведре похоронят, что останется. Счастливого пути.

Я медленно, очень медленно выдохнул. Еле повернул ключ в замке зажигания - пальцы вдруг стали ватными. Я посмотрел на Любу. Она уже отвернулась к окну, но я видел отражение ее лица в стекле - на нём не было облегчения. Лишь та же ледяная пустота, что и прежде. Мы просто получили отсрочку, но багажник по-прежнему был с нами. И теперь к его тяжести прибавился новый груз - понимание, что незнакомец в форме, злящийся на дождь, был на волосок от того, чтобы заглянуть в нашу общую пропасть.

***

Ливень не утихал, превращая лобовое стекло в бурлящий водоворот. После нервной встречи с ГАИ в салоне воцарилась тяжелая, давящая тишина, в которой лишь ревел двигатель да шуршали шины по мокрому асфальту.

Я всё ещё чувствовал ледяной ком в груди от того, как близко мы подошли к краю. Я рискнул бросить взгляд на Любу. Она по-прежнему смотрела в свое окно, но теперь ее плечи были чуть ссутулены, словно под невидимым грузом.

Молчание становилось невыносимым. Я чувствовал себя, как выброшенная на берег глубоководная рыба, распираемая изнутри.

- Этот кот... Тот самый. Он выжил тогда?

Люба медленно повернула голову. В тусклом свете приборной панели ее лицо казалось высеченным из бледного мрамора.

- Выжил? Нет. Роман не любил оставлять дела незаконченными. Через неделю после моего побега... и возвращения он прислал мне фотографию, когда я репетировала. На ней не было его, только окно в нашей гостиной. И кот, повешенный за шею на карнизе. Он висел на веревке от моих штор.

Голос её был ровным, монотонным, будто она зачитывала сводку погоды. Но в этой ровности была такая бездна леденящего ужаса, что у меня похолодели пальцы, лежавшие на руле.

- Он написал всего одну фразу: "Смотри, как твои вещи сами себя уничтожают".

Я сглотнул. Представил эту картину. Яркую, театральную, выверенную жестокость. Это было не просто убийство животного. Это был манифест. Послание, понятное только ей: "Ты - следующая".

- Боже правый...

Люба обернулась ко мне, и в ее глазах впервые появляется что-то живое - чёрная, невысказанная ярость.

- Нет никакого Бога, Лев. Есть только люди. И то, на что они способны. Или на что они решаются.

Я снова посмотрел вперед, на дорогу, тонущую в потоках воды. Ее слова повисли в воздухе, став тяжелее любого груза в багажнике. Теперь я понимал не только ее страх, но и ту безжалостную решимость, что гнала её вперед. Это была не просто месть. Это была война, которую Люба вела с призраком, переступившим уже все границы. И в этой войне не было места сомнениям.

Она хрипло кашлянула - это прозвучало пугающим щелчком.

- Это ещё не всё. Он привёз меня из театра... И сказал, что сейчас наглядно объяснит, кому принадлежит моё тело. Чтобы оно всегда это помнило. Чтобы даже мысль о другом или о побеге вызывала отвращение.

Я сглотнул, чувствуя, как сжимается желудок.

- Потом я две недели не могла нормально сидеть. Ходила в клинику, как на работу. Врач спрашивала, не упала ли я на бутылку. Пришлось отказаться от роли.

Она произнесла это с какой-то леденящей, отстраненной конкретикой. Не для того, чтобы вызвать жалость, а как последний, неопровержимый аргумент в своём внутреннем суде.

Я не нашел слов. Никаких. Просто молча протянул руку и накрыл её ладонь, лежавшую на коленях. Мне показалось, что я коснулся статуи.

Вот и развилка. Я свернул налево, как она сказала. Грунтовка оказалась разбитой, колеса проваливались в лужи, скрывавшие ямы. Машина раскачивалась, как лодка в шторм. Люба схватилась за ручку над дверью, ее костяшки побелели.

- Прости.

Я ничего не ответил. Что можно было сказать?

Наконец, впереди, в кромешной тьме, стал угадываться ещё более темный провал - въезд в карьер. Я заглушил двигатель. И тут же на машину обрушилась вся мощь стихии - яростный барабанный бой по крыше, вой ветра в щелях. Мы сидели в полной темноте, и только слабый свет приборной панели выхватывал Любины огромные, пустые глаза.

- Готовь зонт, - хрипло проговорил я. - Сейчас... проверю.

Я вышел наружу, и ливень обрушился на меня с такой силой, что на мгновение перехватило дыхание. Вода заливалась за воротник, слепила глаза. Я обошёл машину, ключ от багажника в руке казался раскаленным железом.

Щелчок замка прозвучал как выстрел.

Дверь багажника откинулась, и в свете салонного плафона открылось то, от чего у меня свело желудок. Большой, спортивная сумка, дешёвая, синтетическая. Но её черный материал местами отливал фиолетово-бурым, от нее тянуло сладковато-медным запахом, который не мог перебить даже запах мокрой земли и глины.

Я схватил ручки сумки. Она была чудовищно тяжелой, почти неподъёмной. Я потащил её по грязи, спотыкаясь, к краю карьера. За мной неуклюже семенила Люба, пытаясь укрыть нас обоих от ливня трогательно-маленьким зонтом-тростью, который выворачивало порывами ветра.

Я подтащил сумку к самому обрыву. Внизу зияла черная пустота, на дне которой угадывалось блестящее от воды зеркало затопленного карьера.

Я обернулся к Любе, крича через шум ливня:

- Прощай, Роман!

Толкнул сумку ногой. Она перевернулась в воздухе и бесшумно, как призрак, исчезла в темноте. Лишь через несколько секунд донесся глухой, тяжелый всплеск.

Мы стояли на краю, два силуэта против неистовствующей ночи, промокшие насквозь, дрожащие. Я повернулся к Любе. Вода стекала с лица, смешиваясь с чем-то еще, соленым и горячим. Я не плакал. Это была просто вода. Вся Вселенная сейчас состояла из воды, тьмы и одного-единственного поступка, который навсегда связал нас вместе.

Я взял её за руку. Ладонь была такой же ледяной.

- Пошли.

Она кивнула.

Мы вернулись в машину, оставив за спиной карьер, ливень и тишину, которая теперь была громче любого крика.

***

Обратная дорога была похожа на перемещение по дну чёрной, бурлящей реки. Мы молчали. Слова кончились там, на краю карьера, унесенные ветром, как вздорная красотка Скарлетт, и смытые ливнем. Я вёл с тем же отрешенным, почти машинным сосредоточением, взгляд прилип к лобовому стеклу, где "дворники" отчаянно сражались с водяной стеной.

Люба сидела, сгорбившись, прижавшись лбом к холодному стеклу. Она смотрела не вовне, а внутрь себя, в ту пустоту, что осталась после адреналина, ужаса и последнего, решающего толчка.

Мы оставили машину на той же парковке, в темном углу, где ее уже ничто не связывало с ужасом. Дождь не утихал, заливая улицы, смывая следы. Мы бежали к входу в гостиницу под этим ледяным потоком, не пытаясь укрыться, будто желая, чтобы он омыл нас до костей.

В лифте мы стояли по разные стороны кабины, не глядя друг на друга. Сырая одежда тяжело обвисала, с неё стекала вода, образуя лужицы на полу. От нас пахло мокрой шерстью, кожей, глиной, бензином и чем-то еще, неуловимо чужим.

В её номере я щёлкнул замком и прислонился к двери, закрыв глаза. Тишина, после рёва стихии, давила на уши. Я чувствовал, как Люба проходит мимо, слышал, как она снимает промокшее пальто, и оно с глухим стуком падает на пол. Ещё два мокрых противных шлепка полегче - платье, колготки. Тихий сорванный голос:

- Я не чувствую рук.

Я открыл глаза. Люба стояла посреди комнаты, дрожа мелкой дрожью, обняв себя за плечи. Вся её театральная выверенность, её броня из чистой шерсти и тонкого дорогого трикотажа растаяла. Передо мной была просто женщина - измученная, испуганная, пустая.

Я подошёл к ней, не говоря ни слова, и взял за холодные руки, принялся растирать их своими ладонями, медленно, методично, согревая остывшую кровь. Потом повел её в ванную.

Я включил горячую воду, и комната быстро наполнилась паром. Я помог Любе стащить остальное мокрое бельё, затем разделся сам. Мы стояли под почти обжигающими струями, молча, плечом к плечу, позволяя воде смывать с кожи грязь, пот и запах страха. Я намылил ей спину, и мои пальцы скользили по ее коже, не как у любовника, а как у врача, или священника, совершающего обряд очищения.

Мы вытерлись грубыми полотенцами, и кожа под ними горела. В комнате я откинул одеяло, и мы рухнули на простыни, всё еще не говоря ни слова.

И тогда пришла она. Вторая волна.

Не было страсти, не было желания в моём привычном понимании. Был голод. Животный, отчаянный голод жизни после близкого соприкосновения со смертью. Голод, который нужно было утолить теплом другого тела, стуком чужого сердца под ребрами, доказательством того, что мы еще живы.

Я вошёл в неё резко, почти грубо, не намного нежнее человека, силой берущего незнакомую женщину в подъезде, и она вскрикнула, но не от боли, а от осознания, что может ещё что-то чувствовать. Люба впилась ногтями в мою спину, цепляясь, как тонущая. Это не было любовью. Это был ритуал. Мы заклинали призраков, отгоняли тень, оставшуюся в багажнике. Каждое прикосновение, каждый стон были словно выдиранием из памяти только что пережитого кошмара.

Я смотрел Любе в глаза, и в них не было прежней отстранённости. Там бушевала буря - страх, благодарность, отчаяние и что-то дикое, первобытное. Она плакала, беззвучно, слезы текли по вискам и впитывались в подушку, а тело ее двигалось в унисон с моим, требуя, умоляя, подтверждая.

Когда всё кончилось, мы лежали, сплетенные в тугой узел, тяжело дыша. Гроза за окном наконец стихала, переходя в унылый, размеренный дождь. Я чувствовал, как бьется её сердце - частый, живой стук. Прижался губами к её влажному виску, к солёным следам на щеках.

Мы не говорили. Не было слов, способных описать то, что мы сделали и что только что между нами произошло. Мы просто держались друг за друга в полумраке гостиничного номера, два сообщника, два любовника, два призрака, нашедших друг в друге единственное доказательство того, что они ещё не совсем мертвы. И ночь за окном, черная и бездонная, казалось, принимала нас обратно после этого нисхождения в бездну, но уже навсегда изменившимися.

***

Интерьеры в этом типовом советском аэропорте были выдержаны в серых, размытых тонах, как старая фотография. Шквал отступил, оставив после себя мокрый асфальт и хмурое, но чистое небо. Мы с Любой стояли у стеклянной стены, за которой суетились спешащие пассажиры - люди из другого, нормального мира.

Я передал ей добытый из автомата стаканчик кофе.

- Через неделю? Дома?

Люба кивнула, прижимая стаканчик к губам, словно греясь.

- Да. Сейчас куплю таблетки и спатки, а завтра я уеду домой. Отпуск заканчивается. Приходи на спектакль.

Я смотрел на её профиль, на знакомый мучительный изгиб шеи. В памяти всплывали обрывки прошлой ночи - шёпот в темноте, горячая кожа, слёзы на щеках. И черный провал карьера, поглотивший сумку. Два этих образа сливались в одно, создавая новую, жутковатую реальность, в которой я теперь существовал.

- Обязательно.

Она повернулась ко мне, и в её серых глазах была невыносимая смесь нежности и той самой пустоты, что я видел ночью. Она потянулась и быстро, почти по-девичьи, поцеловала меня в губы.

Я смотрел, как она уходит, стройная и непостижимая в своем чёрном пальто, пока она не растворилась в толпе. В кармане пиджака лежал буклетик из отеля "Эдельвейсе" - немой свидетель. Я скомкал его в кулаке.

***

Командировка в промышленный, дымный город на севере прошла как в тумане. Встречи, цифры, презентации - всё это казалось плоской декорацией. Мои мысли были там, в дожде, у карьера, в спертом воздухе гостиничного номера. Я жил ожиданием сообщения, отсчитывая дни.

На четвёртый день, за завтраком в столовой при заводе, мой местный коллега, разговорчивый мужчина лет пятидесяти, глядя в экран телефона, крякнул.

- Вот дела-то... Совсем молодой ещё. Хотя, с его-то образом жизни...

Я машинально поднял взгляд.

- Роман Сергеевич Воронов. Крупный местный бизнесмен. Друг щас написал: оказывается, полгода назад отъехал - инфаркт. А я с ним пару раз по делам пересекался. Гроза, а не человек. Говорят, жена у него актрисой была, молодая. Теперь, выходит, свободна и богата. Эх, вот так помрёшь, и не узнает никто.

Мир не замер. Не перевернулся. Он просто накренился, уходя куда-то вбок, как палуба корабля в шторм. Я медленно поставил чашку с кофе на блюдце. Звук показался мне оглушительно громким, а мой голос - чужим.

- Инфаркт? Полгода назад?

- Ага. На столе умер через час, как скорая забрала. Эх, харизматичный был мерзавец... Да вот, некролог нашёл, смотри. Знал его? Дружили или по делам?

Я подчёркнуто аккуратно взял телефон. С монитора на меня смотрел незнакомый мужчина с жёстким, властным лицом. Под фото - даты. Да, полгода. Уже семь месяцев, точнее.

Значит, в багажнике ее машины лежал кто-то другой. Или... никто. Но этот запах ни с чем не перепутать. Помню, как умер сосед-алкаш и через две недели пришли участковый и сестра умершего. Вскрыли дверь - и... Может, Люба полгода держала его где-то?

Я вспомнил её голос в номере: "Он устроил мне презентацию. На примере нашего кота". Вспомнил её дрожь. Свой ужас. Свой стыд. Свою решимость. Тяжесть сумки, волочившейся по грязи. Глухой всплеск в темноте.

И всё понял. Я был не сообщником. Я был зрителем. Актёром в чужой пьесе, написанной ею. Она не избавлялась от тела. Она его создавала - из тени, из страха, из его старой, неистребимой любви. Она втянула его в свой персональный ад, чтобы не сходить с ума в одиночку. Или чтобы проверить его. Или просто потому, что могла.

Я вернул трубку. Поднялся из-за стола.

- Александр? Ты как? Плох выглядишь.

- Да ничего. Кофе холодный.

Я вышел в коридор, достал телефон. На экране не было новых сообщений. До нашей встречи в театре оставалось три дня.

Как я вообще на это купился?! Поверил, что Люба одна загрузила в багажник сумку, которую я еле дотащил до карьера, что в длинном пальто, платье и колготках, в сапожках с каблуками поехала избавляться от трупа...

Я стоял у окна, глядя на дымящие трубы, и не знал, что почувствую, когда увижу её снова. Ужас? Ярость? Или то же самое, что и всегда - слепое, безрассудное обожание к женщине, для которой реальность была лишь сценой, а люди - реквизитом.

***

"Le Jardin d'Hiver" был одним из тех ресторанов, где свет струится, а не горит. Снег за высокими окнами падал крупными, неторопливыми хлопьями, превращая ночной город в белую акварель.

Они вошли - он в идеально сидящем чёрном пальто, она - в ослепительной белой шубе, которую сбросила на руки гардеробщику с королевской небрежностью. Под шубой открылось тёмно-синее платье с рукавами-фонариками, облегавшее её гибкую фигуру с античной простотой и современной дерзостью. Этот наряд был одновременно и соблазнительным, и закрытым, как сама она.

Все оглянулись. Они были самой красивой и загадочной парой вечера.

Обед был безупречен. Они говорили о новой постановке в "Современнике", о предстоящих аукционах о глупости одного общего знакомого. Её смех был тихим, как шелест шелка, и так же безупречно выверенным.

Когда подали десерт - темный шоколадный ганаш с перцем чили - он поднял бокал.

- За октябрь.

В его глазах мелькнула искорка. Не боли, не укора. Скорее, циничного восхищения.

Она легко коснулась его бокала своим.

- За октябрь. И за его... очищающий холод. За ледяное крещение - отозвалась она.

Они выпили. Красное вино оставило на её губах темный, как запекшаяся кровь, оттенок.

- Знаешь, Люба, на днях вспоминал ту ночь. До сих пор не пойму, что было страшнее - грохот грома или тишина после.

- Тишина, конечно. Гром - это просто шум. Атмосферное явление. А тишина... в тишине всегда слишком много смыслов.

Она поправила складку на своем платье, и её движение было плавным, как у кошки. Чёрные полупрозрачные чулки подчеркивали каждое движение икр, напоминая ему не о наготе, а о броне. О той ночи, когда они были так уязвимы, защищённые только ненадёжной темнотой ночи.

- Иногда я по привычке спрашиваю себя, что всё же мы утопили в том карьере?

- Что надо, то и утопили. Мы утопили нечто ненужное, Саша. Старые иллюзии. Слабость. Это была необходимая гигиеническая процедура.

Он улыбнулся. Улыбкой человека, который понял правила игры и принял их.

- Самая дорогая в мире процедура.

Она рассмеялась, и этот смех был самым честным звуком за весь вечер.

- Но ведь оно того стоило, не правда ли?

Он не ответил. Просто протянул руку через стол, и она положила свою изящную ладонь мне в руку. Её пальцы впервые за вечер коснулись моей кожи. Два сообщника. Два актёра, сыгравшие главные роли в трагедии, которую мы сами же и сочинили.

За соседним столом излишне громко разговаривала глуховатая пожилая чета. Мелькнуло слово "инфаркт". Люба задумчиво улыбнулась.

- Как удачно всё сложилось, не находишь? Знаешь, я в детстве обожала домино. Не саму игру, другое... Когда выстраиваешь длинную-длинную цепь, фишку к фишке... Она такая хрупкая, вся конструкция. И всё замерзает в ожидании одного-единственного, крошечного усилия. Одного щелчка.

Она медленно подняла бокал, и хрусталь блеснул в её пальцах.

- Выпьем за ту красоту, что скрыта в идеально выстроенной последовательности. Когда всё рассчитано, и нужно лишь... коснуться первой костяшки. Всё остальное - уже не твоя забота. Законы природы сделают всё сами.

Она выпила, не отрывая от него взгляда. И Александр вдруг с леденящей ясностью понял, что она говорит не о детской игре.

Он поднял свой бокал. Рука не дрогнула.

- За безупречную последовательность.

И в тишине дорогого ресторана ему почудился тихий, костяной стук - будто где-то далеко падала ещё одна фишка.

Ноябрь 2025 г.

Оставить комментарий © Copyright Сергеев Иван Дмитриевич Размещен: 10/11/2025, изменен: 10/11/2025. 71k. Статистика. Рассказ: Проза, Детектив, Хоррор Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Выпьем за ту красоту, что скрыта в идеально выстроенной последовательности. Когда всё рассчитано, и нужно лишь... коснуться первой костяшки. Всё остальное - уже не твоя забота. Законы природы сделают всё сами.

Сергеев Иван Дмитриевич Домино

Сергеев Иван Дмитриевич
Домино