Аннотация: История художника, укравшего у своего друга несотворенный мир. Действие происходит в начале 80-х годов ХХ века в одном из провинциальных городов России.
"Здесь везде на стенах прибиты надписи:
Vor Taschendieben wird verwarnt*".
А. Г. Достоевская
Дневник 1867 года.
Договорились встретиться около шести, но все пришли раньше, чтобы спокойно собраться, рассмотреть принесенное и уехать на автобусе часа за два до отправления поезда. Первым постучался Киря. Сначала мне показалось, что он пришел совершенно пустой. Видя мой недоуменный взгляд, Киря произнес:
- Сегодня мало будет, две всего.
- Твои?
- Одну картинку сам взял, другую у мужика сторговал в Невьянске. Не высший сорт, но сносно.
- Сколько, думаешь, выйдет?
- По сотне за каждую. Мезенцев здесь?
- Нет пока. Покажи картинки.
Присев на высокий деревянный порожек двери, Киря расшнуровал армейские ботинки с высокими голенищами, повесил похожее на телогрейку пальто на один из гвоздей, частоколом вбитых слева от двери, залез под свитер и вытащил небольшой газетный сверток.
- Вот эту у мужика взял на рынке. Можно сказать - за бутылку. Представляешь?
Мы положили иконы под включенную настольную лампу. Иконы были старые, обе - с младенцем, сидящим на руках Богородицы.
- Халтура, - произнес Киря. - Доска еловая, а шпонки нет. Умиление. Да? Донская, по-моему. Нет? Лик писан с девки Матроны - дырявые панталоны. Думаешь, дадут стольник? Восемнадцатый век!
- Чушь. Середина девятнадцатого минимум. А шпонки могли и не делать - маленькая.
Вторая икона заинтересовала меня больше: справа от лика Девы, было написано бесформенное черное облако, растворяющееся в темном золоте фона. Или это стерлась позолота и проступал левкас? Но почему же тогда он черный, а не белый? Чернильная капля посреди золотого неба...
Я осторожно потер пятно - это не левкас. Пятно было написано специально.
- Интересно, ага? - подмигнул Киря. - На окраине поселка какого-то нашел, в пустом доме. Дом целый, чуть больше этого, вещи внутри стоят, дверь открыта. Бажовские сказы, жуть!
- А почему решил, что пустой?
- Так вижу! Пыль везде. Картинка на столе лежала. Не поверишь - на тарелке.
- С голубой каемкой, - ухмыльнулся я.
- Хочешь - смейся. Так и было!
Смеяться я не стал, но улыбнулся.
- Это не дефект, - кивнул на икону Киря. - Целая она, добрая. Просто так написана. Может больше попросить?
- Андрея спроси, я не знаю. Надпись на черном, видишь? Стерлась.
Киря взял икону в руки и поднес поближе к лампе. Осторожно потер черное пятно. Из черноты проступило: "ΜΡ ΘΥ".
- Такие буквы есть почти на всех иконах с Богородицей. Похоже все-таки пятно - это дефект. Может - краска плохая была. Не знаешь, что эти буквы означают?
- Не знаю, конечно, - хихикнул Киря. - Мне-то какая разница? Вряд ли что-то необычное, я тоже сто раз такое видел. Хм. Жаль.
Хлопнула дверь, и в прихожей раздался кашель Мезенцева. Короткий сквозняк обдал сыростью и апрельской вечерней тишиной.
- Киря здесь? - спросил Мезенцев.
- Здесь. Все здесь. Андрей сейчас придет. Заходил днем, сказал, что задержится.
- Блин, чуть не утонул, пока дошел, - пожаловался Шура. - Не убирают что ли в вашем квартале? Устроили колхоз в самом центре.
- Да кому надо. Скоро снесут все, - ответил я, продолжая разглядывать странную икону. - Шур, это что означает?
- Где? - Мезенцев разулся моментально. На ходу сбросил полушубок и прошел к лампе.
- Вот - написано. Прямо на тьме. Киря принес.
Мезенцев сощурился, вытянул палец и пробежал в воздухе строчку.
- Умники. Мэтэр Тэос. Мать Бога. Нет, не Тэос, тут родительный падеж. Тэйя? Не помню...
- Ладно, - махнул рукой Киря. - Я так и думал, что мать. Сразу догадался, как увидел. Только почему-то в черном вся. Давай показывай, что принес!
Шура вернулся в прихожую и втащил деревянный баул, видимо, содержащий работы, которые Шура решился-таки выставить на суд московской общественности. Мезенцев был очень продуктивен, к моей зависти. Он писал даже больше, чем Андрей.
- Что у тебя так холодно, - ворчал Шура, подтаскивая баул к столу. - Не топишь?
- Топил вроде. Я привык уже, не замечаю. Кирь, брось дров!
Шура расстегнул застежку на бауле и начал аккуратно выкладывать на стол одну картину за другой. Всего получилось штук пятнадцать. Пара в рамах, но не тяжелых и не дорогих, остальные просто свернуты в трубочку и затянуты сверху "авиационками".
В основном были пейзажи. Горы, деревушки, весна, осень. Ширпотреб. Вообще-то от Мезенцева подвигов никто и не ожидал. Мы постояли минут десять молча, разворачивая и рассматривая пейзажи.
Пришел Андрей. Тихо, с одной небольшой сумкой, в которой находилась его последняя работа. Но доставать и показывать он не стал, даже к столу не подошел. Сел на диван и закурил. Киря вопросительно наблюдал за ним.
- Так ты едешь или нет?
Андрей ничего не ответил. Кивнул на стол.
- Это мне что ли все?
- Ну! - улыбнулся Мезенцев.
- Пять штук отбери. Остальное, если хочешь, вези сам.
- Слушай, - рассердился Мезенцев. - Мы так не договаривались!
- Да ладно, - отмахнулся Андрей. - Адрес дам. Сам съездишь. Поторгуешься. А?
- Хорошо, - расстроено согласился Шура и навис над столом, разворачивая картины, которые вновь пристыжено свернулись трубочками.
- У тебя что? - спросил Андрей Кирю, который, слегка втянув голову, старательно укладывал поленья в проеме печной дверцы.
- Две. Маленькие. Легкие и дорогие.
- Пойдет, - кивнул Андрей. - Покажи.
Я взял икону с черным пятном и положил Андрею на колени, внимательно наблюдал за ним и понял, что он тоже очень удивлен.
- Что означают эти буквы?
- Мать Бога, - ответил я. - Вон Шура у нас грамотный.
Андрей ничего не ответил, вернул мне икону, встал с дивана и подошел к окну. Открыл форточку и выдохнул дым.
- Андрей. Закрой. Холодно, - смиренно попросил Мезенцев из-за стола.
- Не закрою, - ответил Андрей. - Тепло. Очень тепло.
- Да ладно... Я - так... - пожал плечами Мезенцев.
Дым, выпущенный Андреем наружу, вернулся в комнату вместе с душным и влажным весенним воздухом, вместе с запахом отсыревшей древесины и гари, висевшей в небе над городом.
- Блин, тебе-то какая разница? - рассерженно отозвался Андрей. - Кстати, насчет Ардинского - это не ко мне. Я к нему никогда не ездил. Но ради тебя могу съездить.
- А Степа возьмет? - нерешительно спросил Киря, зажигая спичку.
- Возьмет, - уверенно кивнул Андрей. - Ты сколько за них хочешь?
- Ну, я думал, по двести.
- По двести?! Я думаю, девятьсот плюс минус! Арлекин возьмет. Вот эту, с пятном, точно возьмет.
Киря хмыкнул и поджег газету.
- Арлекин? - оживился Мезенцев. - Может и мои Арлекину, а?
- Успокойся, - сказал Андрей. - Посмотрим.
- Классно! - щелкнул пальцами Мезенцев, как будто вопрос был решен. - Вот, я выбрал. Посмотри.
- Свирид придет? - спросил Андрей и толкнул форточку на место.
- Нет, - я покачал головой. - Он пустой.
- Кто бы сомневался, - ухмыльнулся Киря, закрыл печную дверцу и подошел к столу.
- Завтра обещал зайти...
Теперь все собрались вокруг стола и рассматривали работы Мезенцева. Андрей суетливо брал одну за другой, бегло оглядывал и возвращал на место. Иногда улыбался.
"Сто процентов - ему не нравится", - думал я.
Только один рисунок привлек андреево внимание, хотя на мой взгляд рисунок был так себе, простенький: сухое дерево с узловатыми, истончающимися ветвями, переплетенными паутиной на фоне густых летних облаков. Поверх облаков черной краской была изображена луна.
Андрей опустил руку с картиной, разжал пальцы - картина упала на пол. Казалось, задумавшись, он просто промахнулся мимо стола.
- Нууу... - недовольно протянул Шура.
- Извини, - равнодушно ответил Андрей. - В последнее время не замечаю ничего. Предметы от меня скрываются.
- Как это? - удивился Киря несколько глумливо.
Андрей достал из кармана куртки пустую и смятую сигаретную пачку. Вздохнул.
- Не важно. Курить есть?
Мезенцев и Киря отправились шариться по карманам, но ничего не нашли.
- Ладно, - произнес Андрей и посмотрел на меня. - Давай до киоска дойдем, а то я заблужусь в этих развалинах. А вы собирайтесь давайте.
Мы вышли на улицу.
- Интересно, - сказал я. - Вон видишь дом? На нем два года висел щит с объявлениями. А сейчас его нет. Колонка на углу была - утром пошел за водой, а колонки нет. И что интересно - и следов никаких. И на доме никаких следов от той доски, я днем подходил, проверял. Должны же были следы хотя бы от гвоздей остаться, а?
- Кажется, в городе завелся некий дух, который ворует вещи у нас из под носа, - проворчал Андрей.
Мы неспеша шли по пустынной улице, среди почерневших талых тополей и коробок пустых деревянных одноэтажек за покосившимися оградами. Городские огни мерцали внизу, под горой, бесцветные во влажном весеннем воздухе.
- Несколько дней назад, - продолжал Андрей. - Я почувствовал, что мир вокруг будто пустеет, предметов становится меньше. Но не так вот буквально, как ты про колонку говоришь. Ее, скорее всего, просто сломали. Здесь же и так все ломают. Я другое почувствовал. По-другому...
Андрей вздохнул
- Что?
- Не знаю... Сложно объяснить, но я постараюсь. Ну, к примеру, я хочу нарисовать дом. Что такое дом, из чего он состоит? Крыша, стены, люди внутри, разговоры этих людей, их одежда. Это некое животное, в котором каждая часть закономерна и необходима с точки зрения изображения всего дома. И вот я рисую дом и чувствую, что этот организм распадается на части, каждая из которых уже не есть составляющая дома, а живет как бы сама по себе. При этом дом существовать не перестает, но становится бессмысленным, превращается в форму, состоящую из сочетания линий, не объединенных никакой идеей.
- Но получается, что мир вовсе не пустеет, как ты говоришь, - возразил я. - Наоборот - предметов становится больше, просто связь между ними теряется. Но не пропадают же предметы совсем.
- Не так. Не перебивай, - Андрей поскользнулся на замерзшей луже, но не упал, удержал равновесие. - Для меня важен образ, который я вижу и ощущения, которыми я этот образ наполняю. Иначе я не художник, а чертежник из КаБэ. Образ дома стал пустым, исчез, потому что исчезли его составляющие, он опустел это образ. Ты шире мысли - я не о картине тебе говорю, а о том, что чувствую.
- Ты просто устал и от себя и от своего творчества, - попытался резюмировать я, пристально глядя себе под ноги. - От усталости и начинаешь анализировать. Твоя пустота - это просто результат анализа в той области, где уму с его аналитическими способностями делать нечего.
- Ну да, вроде того, - задумался Андрей. - Но все равно я другое имел в виду, я плохо объясняю. Я не предпринимал никаких действий, я не думал. Я просто заметил, понимаешь? Эта пустота пришла не изнутри меня, я обнаружил ее в мире вокруг. Это ты же у нас философ, а я просто наблюдатель. Заметил - вот и говорю. Я убежден, что эти предметы перестали существовать слитно не в моем восприятии, а реально, понимаешь?
- Ну, это все равно субъективно. Этого же никто, кроме тебя не замечает.
Мы повернули за угол, перешли трамвайную линию, поблескивавшую в черной смеси из снега и льда. Издалека по нашей стороне улицы приближалась темная угловатая фигура.
- Не хочешь, давай о чем-нибудь другом поговорим. Хочешь, скажу, почему Ольга не пришла?
- Почему?
- Ее Мезенцев куда-то позвал. Она не сказала куда.
- Спасибо, что рассказал, - хмыкнул я. - Ну и хрен с ней... Может, пива возьмем?
- Не хочу, - угрюмо отказался Андрей.
Фигура приблизилась - ох и странная фигура! Пожилой мужчина, шагавший на негнущихся ногах, при каждом шаге одежда его изминалась, будто внутри работал какой-то механизм, и из него выпирали наружу металлические детали.
- Вот смотри, - тихо кивнул Андрей на мужчину. - По-твоему, он настоящий?
Я промолчал.
- Он только формой напоминает человека. Посмотри внимательней и заметишь, как неестественно он движется.
- По-моему, так он просто больной. Паралитик какой-нибудь.
- Слишком простое объяснение, - возразил Андрей. Я улыбнулся его наивной убежденности в непогрешимости своего восприятия. - В этих движениях не чувствуется жизни, в них нет красоты. Вот, что происходит и с остальными вещами тоже. Дома становятся коробками, люди становятся куклами, вот смотрю на тебя - а вижу пачку сигарет, за которой мы идем.
- Паранойя.
- Какая разница, как это называется? - почему-то Андрей даже не рассердился. - Я чувствую во всем этом угрозу своему творчеству. Я почему тебе это рассказываю - мне кажется тебе все это знакомо. Ты же рисуешь все эти шариковые ручки, горшки, еще чушь всякую - отдельное, на чистом листе...
- Это как раз тебе философом следует стать, а картины бросить, - меня начал немного раздражать этот разговор. - Ты же художник - ты глазами работаешь. Изображай, что видишь, искажай, как нравится. Через твое неподвижное видение все равно никто никаких слов не услышит.
Андрей ничего не ответил.
Мы подошли к киоску и купили три пачки "Ту-134". Одну мне, две - Андрею в дорогу. Мимо проехал трамвай с погашенным светом в салоне. Я заметил лицо, прилепившееся к оконному стеклу - растрепанное и безумное.
"Господи, что за бредовый вечер", - с отчаяньем подумал я. - "Скорей бы разошлись все, что ли?"
- Вот, - вступил Андрей, когда мы опять пересекли рельсы и вернулись к тому месту, где видели мужскую фигуру. - Попробую по-другому. Дом у нас распадается на несколько предметов, которые стали как бы сами по себе. Возьмем, например, окно. Когда я представляю окно и как окно само по себе, и как часть дома, окно тоже разделяется на раму, стекло, на свет, который проходит сквозь окно. Окно тоже распадается, тоже перестает существовать. Думаю, что скоро, для того чтобы почувствовать и изобразить цельность, придется рисовать атомы или что-то еще из чего они состоят. И конца этому не будет. По-моему, такое искусство бессмысленно.
- Абсолютно, - кивнул я.
- Мир вокруг скоро начнет рваться, как старое одеяло и я увижу в разрывах пустоту, Ничто. Мира в моем восприятии не станет, и меня не станет тоже. У меня кто-то пытается отобрать мое искусство, мой язык. Рисовать не образы, а то из чего они состоят, это все равно, что разговаривать буквами. Возможно, в конце концов, все окажется не таким страшным - возможно, найдется какой-то иной способ создавать образы...
- Ты давно работал?
- Вчера весь день. Ночью и днем немного. Ничего не получается, может, поэтому мысли такие и такое настроение? Пишу, а смысла не вижу в том, что пишу - все развалилось, все распалось. Никогда раньше такого не было. Утром сон дурной видел - будто по моей картине черная краска стекает, как чернила по листу. Я пытаюсь эту краску кистью остановить, а она не слушается кисти. Пытаюсь поверх писать, а ничего не пишется... Знаешь на что еще похоже? Вот представь, что ты сидишь в поезде у окна. Предметы за окном движутся, ты их разглядываешь, но поезд увеличивает скорость, и скоро уже никаких предметов не видишь - одна сплошная мельтешня, песок. Может время как-то убыстряется, а мы не замечаем, поскольку внутри этого времени? Время идет быстрее и мир быстрее измалывается? Чего улыбаешься?
- Мне знакомый поп говорил, что масло в лампадах стало быстрее гореть. И сделал точно такой же вывод как ты. По-моему, глупость.
- Слушай-ка, - вдруг закричал Андрей. - Вот тут же дерево было. Стой, вот тут прямо было! Правда ведь?
- Я не помню...
- Через два часа ехать, а я о чем думаю? - вздохнул Андрей и сник. - Ты точно ничего не дашь?
- Нет у меня, - теперь уже вздохнул я. - Не пишется.
- Да? Жаль, - искренне посочувствовал Андрей. - Смотри, даже Киря дал. Степа точно возьмет, Арлекин - не знаю...
- Да нет у меня ничего, - раздраженно отмахнулся я, желая завершить эту неприятную тему. - Подождем до следующего раза.
- Ну, как знаешь, потом Шура поедет, мы договорились. Но не раньше июля.
- Да нормально, - согласился я.
В последние полгода я не написал ни одной картины. Не знаю, в чем причина, просто вдохновения не было. Изображение на холсте казалось мне слишком иллюзорным, надуманным - плодом какого-то внутреннего сумасшествия художника, искажающего реальность лишь по своей прихоти, ценность которой не ясна. Конечно, на людях я вел другие разговоры, но мысли о бесполезности кисти и холста часто посещали меня, и я не мог им ничего противопоставить.
Мы пришли. Я открыл калитку и всунул щеколду с приржавевшим замком в размокший деревянный паз. Неожиданно окна дома погасли, вокруг стало темно, погасли и фонари на ближних улицах. Но светлая россыпь городских огней под горой осталась - при их свете мы с Андреем добрались до входной двери.
Через десять минут Андрей ушёл, сопровождаемый Кирей и Мезенцевым, а я улёгся на диван и, глядя на шевелящиеся сухие огни, задремал, заснул, почти успокоился. Мысли затихали, течение их становилось ровнее, утихло возбуждение, вызванное необычным разговором, хаос был побеждён наступающей усталостью. Мысли постепенно начали сливаться с настроением, перевоплощаться одно в другое - медленно, уверенно я исчезал из этого мира, чтобы на следующий день, как и во все предыдущие, проснуться на том же диване, у погасшей за ночь печи, в холодной, выстывшей комнате.
* * *
Я открыл глаза примерно в десять часов утра, угадав время по расположению солнечных бликов на стене. В солнечный день квадратный силуэт окна, разделенный крестом переплета, начинал двигаться от дверной ручки, зажигал в половине восьмого гипнотический огонь на кончике авторучки, стоящей в стакане на письменном столе; ровно в девять вступал на картину, подаренную мне Андреем, в полдесятого покидал ее и останавливался у печной трубы, превращаясь постепенно в узкую солнечную дорожку. Сейчас окрещенный силуэт плавно разгорался и потухал, солнце снаружи странствовало меж облаками.
Чувствовалось, даже сквозь стены, что на улице очень тепло. Я не любил тепло, не любил также и влагу - сказывалась перенесенная в детстве легочная болезнь, в первые дни тепла тяжело дышалось, я ничем не мог заниматься - лежал на диване, глядя, как истончается солнечная полоска, и даже не снимал покрывал с незавершенного холста.
Конечно, за ночь мир не пропал - он размок, как бумажная кукла, стал блеклым и бесцветным, жалким на вид. Солнечный блик, на который я смотрел, проснувшись, вяло высвечивал обои, лишая их орнамента и стершейся от времени желтизны, а снизу вверх, через обскуру дыры в занавеске, летели огненные капельки с крыши - каждая с солнцем и кусочком синего неба внутри.
Я высвободил из под одеяла руку и взглянул на часы. Без пятнадцати десять. Андрей уже проснулся в поезде, курит в тамбуре и прикидывает заранее куда пойдет, оказавшись на месте - к Арлекину на Дорогомиловскую или сразу к Степе. Лучше, чтобы шел к Степе, думал я, Степа платит немного, зато надежно. Я уже не раз слышал, что Арлекин не всегда дает хорошие деньги - и куда с ними потом? Ладно еще здесь, в глуши, никто в этом особенно не разбирается. Но если закроют в Москве, да еще и с "фантиками"... Я не зря беспокоился - были случаи, были...
Удивительно, но как раз для Андрея внешнего мира как будто не существовало. Это я мог беспокоиться о брюках или чрезмерной влажности - Андрей же был постоянно погружен в себя и не выходил из этого состояния при любых условиях - хоть растянувшись у меня на диване, хоть стуча зубами в своей ужасной (по слухам) квартирке на Ольховской. Я, честно признаться, завидовал ему. Мне приходилось мириться с другими людьми, существованием внешнего мира. Андрею - только с самим собой. Тем более удивительно, из какого вместилища брал он силы для творчества, которое в итоге кормило и его и нас, и десяток девиц и юношей, которые сюда постоянно наведывались. Деньги, впрочем, приносили пользы не больше, чем весенняя вода - так же шумели, текли сквозь пальцы и высыхали лужицами портвейна на скатерти и дощатом полу. Оставшись в конце концов без денег, Андрей замыкался в аскезе на Ольховской, никого не пускал, даже меня со Свиридом - и писал, писал. Только изредка, чаще уже под утро, приходил и жаловался, что кончились краски и просил дать в долг.
А еще Андрей приходил слушать крыс, которые жили в стенах моего дома и, в особенности, в кладовке. Крыс не было слышно только утром - к полудню они уже просыпались и начинали пищать за штукатуркой. Я сначала опасался, а потом махнул рукой - воевать с мировым тлением у меня не было никаких сил. Андрей же приходил и, попросив, чтобы все замолчали или вышли на скамейки во двор, приникал ухом к стене и слушал крысиную возню и что-то шептал, и даже, если мне не показалось, записывал.
У меня был дом, а у Андрея не было (у Свирида тоже не было). Андрей иногда жил у меня, но никогда не писал. Жил обычно зимой, когда в его квартирке становилось слишком холодно - а тут была русская печь. И иногда, наверное, ему тоже хотелось выпить, очаровать Орифию* своим ледяным дыханием, и, чем черт не шутит, поговорить с людьми недостойными его дара.
Мы были совершенно разными людьми. Однако Андрей имел связи, и это помогало ему работать курьером.
"Лишь бы добрался до Степы он в этот раз, а то понесет как год назад к Арлекину. Или к Ардинскому на Комсомольский проспект, а это еще хуже. К Ардинскому ездят только с барахлом, после Степы, после Арлекина, после всего, после лучших дней прожитой жизни".
А у нас, я верил, еще не закончились эти дни.
Однажды Андрей заболел и вместо него поехал Свирид. Он попал как раз к Ардинскому - написал адрес не в той строчке, кретин, шадровец чертов. Ардинский, к вящей радости Свирида, скупил все - даже наброски, расплатился, то ли злотыми, то ли чешскими кронами. А поскольку Свирид никогда ничего подобного в своем родном Камышлове не видел, да и рубли по большей части в руках у меня или Андрея, он с радостной вестью поспешил обратно и в вечер приезда был бит Шурой Мезенцевым и Кирей, под наше молчаливое одобрение. Проблема была даже не в тугриках, а в том, сколько их было. Целый год работы был уничтожен, Киря потерял шесть икон, добытых в каких-то полумертвых деревушках на севере. Арлекин заплатил бы за них столько, что полжизни можно провести в ресторане, да и Степа не меньше бы заплатил. Словом, Свирида посадили под домашний арест пока не поумнеет, и он поумнел довольно быстро - целый месяц поил и кормил и Кирю и Мезенцева, и в конце концов был прощен и вновь пускаем в приличные дома, к людям, рядом с которыми он мог бы духовно расти...
В ту же поездку в лапах Ардинского сгинула и знаменитая "Тишина", единственная картина, которую Андрей в свое время решился выставить в нашем городе. Мне не была близка эта его работа, я видел в ней не больше, чем тривиальный продукт постимпрессиониста, которому вместо кисти дали фотоаппарат. Но среди знатоков успех был - и успех значительный для молодого художника: об Андрее заговорили, его стали приглашать, его стали слушать и даже, кажется, бояться. Бояться потому, что его картина, как изящно выражались местные подпольные искусствоведы, исключала смысл, низводила резонанс внутреннего мира образов зрителя с авторским миром до состояния шороха мухи в консервной банке, это действительно была анти-музыка - симфония во славу Великой Тишины, заставлявшая умирать чувства, на мгновение, дабы очертить разность, в которой человек живет и к которой привык - разность между мертвым и тем, что им когда-нибудь станет. Не мои слова, между прочим - так говорили.
Я аккуратно встал с постели; пройдя сквозь отражения, открыл шторы, нечаянно оборвав одну петлю, и обнаружил, что стекло растаяло, и сугроб возле окна - продырявлен. Щелкнул выключателем на стене и выяснил, что электричества по-прежнему нет - видимо, провода оборвались под тяжестью налипшего снега.
"Пару дней подожду, и придется самому лезть на столб".
Была суббота, мне не нужно уходить из дома в управление кинопроката, где я рисовал афиши для кинотеатров, суббота была пустая, никаких планов - ни дней рождения, ни встреч, ни собраний. Можно было наконец-то попробовать писать, но как всегда не было настроения, я вчера карандаши и бумагу для эскизов выложил на стол, на видное место и ходил возле них весь вечер, но бесполезно ходил - вдохновение не пришло, равновесия между образом и смыслом этого образа не восстановилось. Появилась только тишина, скука и обычная моя весенняя хандра. Я умылся, завел старые наручные часы, в сотый раз подумав, что неплохо бы купить электронные, бросил в печь дров, согрел чаю и выпил его, обратно лег на диван.
Вспомнил довольного Кирю, пристыженного Мезенцева, странный разговор с Андреем, когда мы ходили за сигаретами.
Я перевернулся на другой бок, лицом к стене. Перед глазами оказалась трещина в штукатурке - я видел её уже бесчисленное количество раз. Каждый её поворот, каждое ответвление были знакомы мне и любимы мною: они принадлежали мне, они не изменялись, как не изменялась уже долгое время моя жизнь, они были частью моей собственной комнаты.
Метрах в полутора над диваном засветился расплывчатый жёлтый блик, комната наполнилась неярким светом, будто ожила, отражения от талой воды изменили привычную картину странствования солнечного луча. И в этом тоже была весна. Я обернулся - я любил, когда в окно заглядывало солнце. Теперь все вещи выглядели отчетливо, ясно: я снова увидел андрееву акварель на стене - гармоничное, я бы сказал, музыкальное, сочетание теплых летних тонов; на столе ярко светился, прямо сиял, оставленный стакан с недопитым чаем - отраженный дрожащий луч солнца попадал прямо на него.
Вне всякого сомнения, комната была для меня живой, точнее она оживала, когда я находился в ней. Отсутствуя долгое время и возвращаясь, я замечал, как тускнело всё вокруг - вещи словно замирали в ожидании. Первые дни после таких возвращений всегда очень тяготили меня полным упадком сил: наверное, это часть моей жизни переходила вещам. Зато после я чувствовал себя спокойно, умиротворенно, мне казалось, что я окружен друзьями, всё было приятно глазу, ничто не раздражало.
Солнце погасло, солнечные блики увяли, превратившись в неясные пятна, а затем исчезли совсем. Скука, пустота, отсутствие внутреннего течения, мертвый штиль внутри - чем-то похоже на ту разобщенность вещей, о которой вчера говорили. И результат тот же - не можешь писать, можешь только наблюдать.
Я поворочался с боку на бок и вспомнил, что сегодня обещал зайти Свирид. Не помню уже, когда именно обещал. Скорее всего, после занятий в училище, значит часа через два-три. В комнате стало темнеть - солнце все глубже уходило за облака. Я решил попытаться еще поспать: сон был бы лучшим времяпрепровождением до прихода Свирида. Нас ждала нескучная работенка на весь вечер - в сенях уже неделю валялся недорисованный кусок декораций, взятый нами "на дом" из одной школы неподалеку. Нужно было изобразить стокгольмские крыши. Наверное, школьный драмкружок собирался ставить Стриндберга. Декорацию от нас ожидали еще в среду, но что было в среду - я помнил смутно.
* * *
Окончательно стемнело. Я снова отвернулся к стене, ещё раз скользнул взглядом по трещине и закрыл глаза. Минут через десять я уже спал. Мне снился сон: в комнате, в дальнем углу, образовалась какая-то черная Пустота, разрыв в действительности, именно то, о чём вчера говорил Андрей. Я видел её неясно - часто сознание совсем покидало меня. Пустота исчезала и наступало просто Небытие. В то же время, пока я её видел, меня охватывало беспокойство и раздражение - казалось в земле подо мной раскрывается бездонная трещина и скоро я, со всем домом, а может быть даже и городом, рухну в неё. Несколько раз я просыпался и в наступившей совсем не дневной темноте, мне мерещилось что-то чёрное расплывчатое в дальнем углу.
"Это просто тень... Это тень... Тень...", - трещали в голове догоравшие угли. "Это тень... Оглядись... Вокруг много таких теней..."
Я беспокоился, засыпал на некоторое время, но через несколько минут просыпался вновь. Угли совсем погасали и замолкали - тень обволакивала меня. Отдельные пустотные пятна шевелились, как тёмные блики на речном дне, расползались, как пролитые чернила, сливались в ловчую сеть. Её клетки, которые хранили полустёршиеся изображения знакомых мне предметов - кусок малахита на тумбочке, цветочный горшок, стакан на столе, андреева акварель - клетки эти заплывали, предметы, заполнявшие их, исчезали. Вокруг медленно устанавливалось единство тьмы, единство Пустоты.
Иногда мне являлось далёкое и смазанное лицо Андрея на фоне пейзажа, плывущего за вагонным окном. Андрей что-то говорил, но я не слышал - он начинал сердиться и махать руками, но изображение словно слизывала набежавшая ночная волна, оно чернело и стекало за пределы моего поля зрения, и я снова видел вокруг эти то ли пятна, то ли действительно тени - их становилось с каждой минутой всё больше и больше.
Этот болезненный сон доконал меня ещё в то время, когда я спал. Я проснулся на своём диване спустя час с головой пусть не больной, но истерзанной, и вновь вспомнил об Андрее и его разговоре - сон говорил мне, что вчерашние слова, не забылись, а притаились где-то глубоко внутри меня и тема, затронутая в том разговоре, отчего-то меня волнует гораздо сильнее, чем кажется мне самому.
В комнате, как я чувствовал, совершенно ничего не переменилось. Я немного успокоился и снова уснул. Кажется, я спал долго и уже наступил вечер - угли погасли, занавески мерцали светом далеких городских огней. Или это тоже приснилось?
Во сне я увидел себя человеком, приговоренным к вечной жизни на диване. Я только начал отбывать наказание и пролежал всего около двенадцати часов. Я твердо решил копать подземный ход и уже нащупал слабое место между диванными подушками, с которого можно было начать. Дерево оказалось менее податливым, чем ткань и я потратил много месяцев, осторожно царапая его ногтями, боясь выдать себя громким звуком, ибо мои охранники были начеку - ходили по комнате, громко разговаривали, лепили пельмени прямо на столе, заваленном незаконченными картинами, варили эти пельмени в электрическом чайнике по двенадцать штук за один раз. Наконец, ход был закончен и я вынырнул из под земли в ледяную снежную жижу в скверике под горой. Там я был схвачен горожанами и посажен в комнату с абсолютно черными стенами. В комнате не было окон, и чтобы глаза не отвыкли от солнечного света, я иногда заглядывал в щель под дверью, но не видел ничего кроме обшарпанного письменного стола, черного телефона без наборного диска и плаката на стене с надписью "ΜΡ ΘΥ", изображавшего самолет Ту-134, летящий меж облаков.
Протестуя против бессмысленности, я решил всё разрушить - мысленно вздыбил землю катастрофическим землетрясением, разметав в песок многоэтажки, асфальтированные улицы, трамвайные рельсы. Моему взгляду предстали дымящиеся городские развалины, такие же сырые и унылые, каким был сам город. Но в этих развалинах не оказалось какого-то особенного смысла. Тогда я решил, что нужно спать, просто спать, оставив всё таким, каково оно есть.
Еще час или два в темноте... Предметы не двигались, не имели своей дороги, а имели только предназначение, которое было мне хорошо известно. Наверное, в этот момент что-то и произошло с миром. Так представляется мне сейчас.
Причиной тому может быть просто цепочка упущенных из виду случайностей, но так или иначе действительность и сон вдруг поменялись местами. То, что происходило во сне - случилось в жизни, а то, что бывало в жизни - пришло позже во сне. Как бы то ни было, я вернулся туда, куда меньше всего хотел - перед моими глазами снова появились пустотные пятна, они по-прежнему сливались, всплывая откуда-то из глубины, заполняли потолок, окно, стены... Я уже не в силах был ни пугаться, ни сопротивляться - я просто наблюдал.
Меня разбудил стук в дверь. Я встал, вышел в сени, спросил "Кто?". Пришел Свирид. Я, не открывая глаз, впустил его, вернулся в комнату и упал обратно на диван. Я слышал, как Свирид вошел в прихожую и мягко затворил за собой дверь, чувствуя неловкость оттого, что разбудил меня. Свирид пару минут повозился там, пощелкал бесполезным выключателем, затем, судя по звукам, воспользовался зажигалкой. Он что-то тихо-тихо бурчал себе под нос, кажется, ругал погоду. Затем зашелестели мокрые шнурки и ботинки стукнули по половицам. Свирид вошел в комнату, остановился на пороге и замер. Больше я не слышал ни звука - ни скрипа половиц, ни дыхания.
Я приоткрыл глаза и повернул голову так, чтобы видеть дверь. Действительно - стоит, величественный, как непальская ступа.
- Что это у тебя за разгром? - встревожено спросил Свирид. - Что стряслось?
Я слегка забеспокоился: "что еще могло случиться?". Прислушался к комнате, но не услышал ничего особенного - разве было чуть более тихо, чем обычно: не шуршали крысы, не тикали часы, не шумел город внизу холма.
- Да вроде все в порядке, чего ты? Андрея вчера провожали.
- Да? - недоуменно спросил Свирид.
- Ну, да. Андрей был странный, философские беседы затевал. Тебя вспоминал, кстати. Да что случилось, в конце концов?
- Стена рухнула, - Свирид говорил очень ровно и негромко, словно в глаза ему смотрел какой-то неведомый зверь. - Что это? Смотри.
И он вытянул руку, указывая вперед перед собой.
Я улыбнулся - едва не рассмеялся. Что же это его так напугало? И какой разгром, к девке Матрене?! Я протер глаза, сел на диване и взглянул туда, куда показывал Свирид.
Первые несколько секунд я вообще ничего не мог понять. Я не мог узнать место, где находился. Это была НЕ МОЯ комната! Она стала больше, она стала длинной и узкой, как тоннель, уходящий в подземную темноту. Однако, я понемногу узнавал принадлежавшие мне вещи, печь, часть стены, стол, стулья, листы бумаги на столе... Но было очевидным - вещи были не все и, еще окончательно не проснувшись, я пытался понять чего не хватает.
Но я перевел взгляд дальше, и мне показалось, что я всё ещё сплю. Я медленно поднялся, почувствовав, как быстро сердце заколотилось в груди, разволновался так, что почти задохнулся. Взял сигарету, закурил, чтобы успокоиться. Но это всего лишь отвлекло меня. Только отвлекло, а не успокоило. Ведь в дальнем углу моей комнаты, расплывшись на половину стены и едва не добравшись до окна (свет сейчас был особенно серым и тусклым), зияла та самая Пустота. Словно кошмарный призрак - чёрное, расплывчатое пятно из моего сна.
* * *
Мы сидели молча на диване и курили. Выкурили, наверное, сигарет по пять. И молчали. Очень долго молчали. Я зажег свечу и поставил ее посреди стола.
- Ты видел, как это появилось? - спросил я Свирида.
Свирид кивнул.
- Да, видел... Когда я вошел, она уже была, но меньше. Как бумага горит. Похоже. Расползалась во все стороны. С полминуты наверное, ты спал. А потом остановилась, и края оплавились.
- Снаружи ничего такого нет?
- Нет, - вздрогнул Свирид. - Я ничего не заметил.
Понаблюдав еще немного за пятном, мне стало ясно, что оно больше не распространяется. Не изменялись его размеры, его цвет и форма. Я закрыл глаза - не было ни звука, ни сквозняка. Если бы это была дыра куда-то, в какие-то иные измерения и пространства, через нее должен был выходить воздух, или что-то поступать оттуда, извне. Но ничего не происходило.
"С другой стороны, если это действительно Ничто, - рассуждал я. - как оно может на меня повлиять?"
В какой-то момент мелькнула мысль, что я, впечатленный вчерашним разговором, принимаю за эту чертову андрееву Пустоту какую-нибудь обыкновенную ерунду, вроде выросшей от сырости плесени или необычно упавшей тени. Но я не решился встать и подойти поближе, поскольку чувствовал какую-то угрозу оттуда. Мне казалось, что я видел Пустоту сквозь опущенные веки - как черное пятно на чуть более светлом фоне. Она словно просвечивала меня насквозь.
Сигарета обожгла пальцы. Что я мог делать? Я решил пока просто сидеть и наблюдать.
- Да скажи хоть что-нибудь, наконец, - истерично и громко сказал Свирид. - Что произошло?!
Я открыл глаза, слегка вздрогнув от его неожиданного голоса. И вдруг заметил, что акустика комнаты изменилась - стены словно оклеили звукопоглощающей плиткой. Значит, там, за поверхностью этой Пустоты не распространяется звук. Или ему не от чего там отражаться.
- Я кажется знаю, что это такое... Не пугайся...
Свирид придвинулся чуть ближе ко мне. Я оглянулся на него - рыжие пятна побледнели, он сидел, сложив сжатые ладони между коленями, как после неудачного экзамена по акварели.
Я снова вгляделся в Пустоту. Конечно, она была совершенно черной, как и подобает быть всему абсолютно пустому. Края её были не ровные, но и не рваные, действительно скорее оплавленные. Интересно, цела ли наружная сторона дома и если цела - то что произойдет если ее разобрать?
Пустота не обладала никакой выраженной поверхностью, не было никаких бликов или деталей. Я бы не мог точно сказать, начинается ли она вровень со стеной, чуть ближе или чуть дальше.
- Это Пустота, - сказал я ему. - Это абсолютное Ничто. Не бойся, от него вряд ли может быть какой-то вред. Там ничего нет - даже пространства, иначе оно тут же стало бы заполняться воздухом. Поэтому давай пока посидим, посмотрим и подумаем что делать.
Конечно, я не был уверен, что Пустота так безопасна, но мне захотелось успокоить Свирида. Он нервно, очень нервно, кивнул. Однако немного всё же успокоился, и ржавые пятна вновь проступили на лице.
- Уф-ф, - он с шумом выдохнул.
Время медленно текло - ничего не случалось. Мы закурили опять.
"Может все-таки попробовать подойти поближе, - прикидывал я. - Сначала надо зайти с боку, под углом, чтобы понять какова форма ее поверхности. Вполне возможно, что она начинается прямо здесь, передо мной. Надо быть очень осторожным. Точно можно сказать, что путь, которым прошел Свирид до дивана - безопасен".
Я поднялся с дивана. Свирид вопросительно посмотрел на меня. Я понимал, что выгляжу весьма неважно. По крайней мере, когда мои руки оказались без привычной опоры, я почувствовал, как они дрожат. Я сделал несколько шагов к столу и настолько пристально смотрел вперёд, что зацепил ножку стула - простительная рассеянность в подобной ситуации. Стул с грохотом рухнул на пол. Прежде чем сознание моё помутилось от нахлынувшего страха, я заметил - честное слово, мне не показалось! - как по поверхности Пустоты пробежала легкая световая зыбь, словно тюлевая занавеска, которую колышет ветер. Больше не произошло ничего. Абсолютно ничего. Пустота не двинулась с места, не набросилась на меня, не растворила.
Я выругался, решив щадить свои нервы и впредь внимательнее смотреть по сторонам. На Свирида я даже не стал оглядываться - и так было ясно, что с ним творилось.
Я отошел чуть назад, к двери, теперь уже осторожнее. Подхватил рукой еще один стул и отставил его в сторону, не сводя глаз с Пустоты. Ничего не менялось, и я стал чувствовать себя чуть-чуть увереннее. Я покрутил головой туда и сюда, сделал пару осторожных шагов к окну. Из того, что я видел, выходило, что Пустота не проникает в комнату дальше того места, где раньше была стена, то есть Пустота "растеклась" по стене - пока я шел, ни один предмет не пропал из поля зрения, и контуры Пустоты не менялись.
Придя к такому выводу, я почти успокоился и набрался смелости подойти поближе к Ней. Я осторожно обошел стол и увидел, что Пустота не добралась до пола - нижняя часть стены над плинтусом, несколько сантиметров, не пострадала. Я все время чувствовал какой-то импульс, идущий изнутри черноты. Мне сложно сказать, что это было - может быть, она пыталась как-то заговорить со мной?
Я сделал шаг к ней и чуть вытянул вперед руку.
- Стой, - тихо и сдавленно прошипел Свирид откуда-то издалека, с дивана.
- Спокойно, - отозвался я, хотя спокойно мне, конечно, не было, да и быть не могло. - Я абсолютно ничего не чувствую. Будто хожу по обычной комнате. Я же говорил - она никак на нас не реагирует, и реагировать не может. Она - Ничто.
- Может лучше не трогать ее? - предложил шепотом Свирид. - Может, лучше пойдем в прихожую и бросим оттуда что-нибудь. Успеем сбежать, если что.
- Это идея, - ответил я тоже шепотом. - Что бросим?
- Что-нибудь совсем маленькое.
- Попробуем сигарету!
Я взял сигарету из пачки, зажег и затянулся. Почувствовал, как напряглась Пустота, ожидая моего поступка. Что могло нам угрожать? В фантастических романах писали про аннигиляцию, про рождение пространства из вакуума. Что произойдет? Взрыв, который уничтожит мой дом и половину города?
Я медленно вернулся к столу, пристально вглядываясь в Пустоту, пытаясь увидеть ее реакцию - но она не менялась, я чувствовал оттуда лишь прилив напряжения, прилив страха.
Свирид поднялся с дивана и встал у меня за спиной. Я выдохнул дым в Пустоту - не произошло ничего, даже мерцания, которое мы видели, когда упал стул.
Я щелкнул пальцами и отправил сигарету в Пустоту.
Это был первый важный шаг, который я сделал, потому что эффект оказался неожиданным - Пустота вспыхнула синими и красными огоньками, бледными настолько, что они даже не осветили комнату. Огоньки двигались и очень быстро погасли.
Возник луч, удалявшийся вглубь Пустоты. Луч был ярок - ярче огоньков на поверхности - и вот теперь по стенам комнаты задвигались синие блики, похожие на отблески молний. Вне всякого сомнения, это и было возникновение пространства - распространение луча замедлялось, светящаяся траектория полёта постепенно потускнела, наконец, движение прекратилось совсем - моя сигарета остановилась где-то там, глубоко внутри Пустоты, соединенная с внешним миром только узким коридором, проложенным сквозь Ничто. Когда светопреставление закончилось, я увидел и саму сигарету. Точнее - тусклый, едва тлевший уголёк метрах, пожалуй, в пяти-шести от меня. Траектория движения лишь слегка опалесцировала, однако, ее легко было разглядеть, если чуть сощурить глаза.
- Слушай, - шепотом спросил Свирид. - Если ты говоришь, что там нет даже пространства, то почему мы сигарету видим? Разве пространство образовалось не только там, где пролетела сигарета?
- Черт знает, - хмыкнул я и задумался. То, что Пустота оказалась проницаемой для света, казалось странным.
Я заметил, что вокруг тлевшего посреди черноты уголька сигареты расплывается симметричное белое облачко, расплывается медленно, словно дым, заполняющий небольшой, но постоянно увеличивающийся объем. Я потянул носом воздух.
- Дымом пахнет, - обеспокоено сказал Свирид. - Не сожжем дом?
- Вряд ли, - покачал я головой. - Смотри - видишь, как дым от сигареты создает для себя место? В комнате он давно бы рассеялся в воздухе.
Немного дыма попадало в комнату через отверстие, проделанное в Пустоте сигаретой. Дым был совсем не сигаретный - травяной, наркотический.
- Тогда почему она горит, если ее никто не курит, и воздуха там нет? - спросил Свирид. - Интересно, если свечу бросить - она тоже вот так гореть будет?
- Свечей у меня мало, всего одна осталась. Давай что-нибудь другое.
- Давай, - согласился Свирид.
Свирид иногда просто добивал меня своей чукотской непосредственностью. Иногда это бесило меня, но чаще - веселило. Свирид и сам был смешон и необычен, как и его изощренное имя - круглое лицо; небольшие глаза, нарисованные на разной высоте от подбородка; белые брови, их почти не видно, старательно вымытые и распушенные длинные волосы; и рыжие пятна по всему лицу, очень яркие и подвижные. Он приехал в город из какого-то потайного места Восточной Сибири, поэтому Киря иногда дразнил его мутантом. Конечно, Свирид был не так прост, но мы нарочито не замечали его серьезности.
Свирид принялся лихорадочно рыться по карманам, будто знал, что его сегодня здесь ожидает и припас много интересных вещей, которые годились для испытания вселенной. Он рылся довольно долго, доставал какие-то записки, истертые до дыр или просто скомканные, грязный носовой платок, непонятные железяки, и, наконец, вынул связку ключей с брелоком, выполненным в виде часов подобных тем, что раньше носили на цепочках.
Он засуетился, попытался отогнуть замок, затем просто рванул с силой, раздался хруст, и часы оказались у него в руке.
- Не жалко? - с сожалением спросил я.
- Чёрт с ним, - отмахнулся Свирид и протянул брелок с часами мне. - Давай, бросай скорее...
Пятна на лице стали яркими и заметными. Как множество глаз.
- Сам бросай!
Свирид не медля ни секунды бросил и бросил неудачно - часы вырвались из его ладони, ударились о поверхность стола и проскользили по полу прямо до того места, где начиналась Пустота.
- Ты, когда к Ардинскому ездил, тоже думал как лучше, - заметил я с раздражением.
- Да сколько можно, а? - беспомощно отозвался Свирид. - Уж кто, а ты не пострадал никак. Там ни одной твоей картины не было.