Пишущая машинка (благодарности). Даша хоть и считает машинку моей любовницей, бдительно следит, чтобы страниц этак 5 в день были готовы, и чтобы при этом ничто не мешало процессу. За это я дарю слова благодарности.
Мои немногочисленные, но близкие до атомов, друзья, которые, надрываясь, несли пишущую машинку мне в подарок, что хоть и было преисполнено шуткой, явилось величайшим признанием. Спасибо Вам.
Мои Мама и Папа, хранившие машинку в минуты тяжелейших мук, что стало главным признанием. Огромное спасибо Вам.
Моя кошка, пристрастившаяся вырывать напечатанные листы, а это тоже что-то да значит. Мур.
Спасибо. Без вас мне и строчки не написать: Стас, Рената, Антон, Даша, Паша, Настя, Саша, Эдик, Иосиф Александрович, Даша Б., мама, папа.
Глава 1. Антон.
Я сидел в небольшом кабинете с зарешетчатыми окнами и писал заявление. В другом конце коридора был мой единственный новоиспеченный коллега. У меня тряслись руки, а в желудке творилась странная суета. Хотелось спать.
***
Вчера, в шесть или семь часов вечера, мне позвонил знакомый и спросил, не хочу ли я поработать. По телевизору в тот момент шла передача о богачах, купающихся в шампанском. Я на них страшно злился.
Что это за работа, знакомый мне говорить не хотел, да и сам не знал толком. Сказал только, что платят вовремя и, вроде бы, по специальности. Он сказал "Работа хорошая, зарплата исправная". У меня вырвался смешок на обилие "р" у картавого собеседника, но я сдержался.
Из соседней комнаты доносились крики отца и матери. Они сердились друг на друга за что-то малозначительное.
- Хорошо, я согласен, - сказал я знакомому, поглядывая то на телевизор с богачами, то на комнату с родителями.
В тот момент мне казалось, что нет ничего ясного, от того и нет ничего сложного или простого, и что нет такой работы, которая могла бы не устраивать. Мне казалось, что на любой работе можно найти свои плюсы, ну и "бла-бла-бла". В тот момент мне вообще много чего казалось.
А утром у меня заболел живот. Еда в рот не лезла, но мать настояла, чтобы я поел. Сказала, что весь день еще на работе голодом буду сидеть.
- Так я же только узнать про работу! - спорил я.
- А может, тебя сразу и устроят! Здорово же будет, правда?
Отчего-то ей было очень радостно. Она гладила мне рубашку и джинсы. Пела при этом песни. А мне было не ясно, что же тут такого веселого?
Мне пришлось поторопить ее с глажкой, хоть и не очень хотелось. Я оборвал ее на полуслове очередного шлягера, сославшись на автобус. Порхая, она дала мне рубашку, джинсы и вернулась в кровать. Ей можно было поспать еще полтора часа.
В своей комнате я открыл окно и вместе со звуками, свежестью и приятной прохладой, квартира постепенно наполнялась утром. Несколько минут я стоял неподвижно, кажется, даже с закрытыми глазами, то ли уснув, то ли просто наслаждаясь медленными и ровными глотками чего-то нового. Меня разбудила мать, вернувшаяся, чтобы "еще раз поцеловать тебя и сказать, какой ты у меня молодец, что устраиваешься на работу".
Мне было не по себе. Открыв глаза и обернувшись посмотреть на мать, я снова подумал о ее радости. Затем, резко оборвав собственную же мысль, я почувствовал изжогу и вышел в коридор. За несколько секунд завязал шнурки, сказал, что постараюсь произвести хорошее впечатление и вышел.
Мать закрыла за мной дверь. Пока я спускался, пальцы безо всякой команды, выудили из кармана сигареты, спички, и, дождавшись улицы, я закурил.
Прекрасное спокойное утро. Деревья чуть поблескивали от восходящего солнца и каждая веточка на сиреневом небе казалась чрезвычайно контрастной и наведенной на самую верную резкость. Остановившись у подъезда с сигаретой в зубах, я смотрел на высокие тополя, верхушками щекотавшие балконы двух соседних пятиэтажек, выставленных лицом друг к другу. Белые у основания деревья медленно покачивались под прохладным ветром, еле слышно вздыхая. Глядя на их мерный сон, улыбаясь, я медленно шел на остановку, ступая на носки ботинок.
Знакомый сказал мне, что нужно доехать до "Светланы" и немного пройти по дворам. На словах все выходило крайне просто:
- Там через дворы пройти до углового дома, за него свернуть по дороге, но можно и прямо, а потом налево до киоска. Потом в здание бывшего детского сада... - я насчитал шесть "р", но так и понял куда идти. Пришлось переспрашивать.
За остановкой "Светлана" оказалось пять детских садов, из которых четыре -- различного профиля организации.
Следуя схеме, я прошел от остановки через дворы, до углового дома, за него не свернул, а пошел прямо и налево до киоска. За киоском стоял серый, обнесенный забором детский сад. Конечно, бывший детский сад.
За парадной дверью, шагах в двадцати, сидела толстенная баба. С ног до головы изучив меня, она заключила.
- Нечего тут ходить. - Злобно так посмотрела испод очков.
- Я насчет работы.
- Какой еще работы? - толстенная баба сдвинула очки в красной пластмассовой оправе на переносицу, посмотрела на меня еще строже.
- Видите ли, я не знаю, туда ли я пришел. - Я крутился на месте под тяжестью ее взгляда.
- Если не знаешь, зачем тогда говоришь, зачем пришел. - Бессмыслица какая-то.
- Скажите, пожалуйста, это Пионерский 30? - я потянулся в карман за бумажкой с адресом, чтобы сверить названный адрес.
- Нет. - Толстенная баба в ту же секунду потеряла ко мне всякий интерес.
- Тогда до свиданья.
На улице я утешал себя мыслью о том, что такое может случиться с каждым. "И нет в этом -- говорил я себе -- ничего дурного или постыдного. Бывает имена путают, числа, а тут всего адрес".
Чуть взволнованный я шел обратно на остановку, чтобы восстановить маршрут и понять, где я совершил ошибку.
"От углового дома можно свернуть и пройти по дороге".
Солнце с высоты миллиона километров плавило мои волосы. Подмышки вспотели, что выбивало меня из колеи. Было неприятно опускать руки вдоль туловища, рубашка собиралась и отдавала влагой.
Остановившись, я глупо вертел головой. Киоск, до которого я дошел, был точной копией предыдущего. Здание бывшего детского сада не отличалось от того, что я видел прежде, и было обнесено точно таким же забором из тонких железных прутьев, слитых в решетку.
У входа в здание, на этот раз, было много народу. Все курили и часто смотрели на часы. Пройдя мимо них, приближаясь к парадной двери, я отдернул рукав рубашки и, развернув запястье, посмотрел на часы. 8.25.
Крупный парень с большим животом посмотрел на меня с уважением, словно я сделал то, что отличало их компанию и в чем они видели эталон смелости и чести. Я кивнул ему, как сделал бы это ковбой или рыцарь, медленно и не останавливаясь, лишь слегка замедляя шаг, и открыл парадную дверь.
Шагах в двадцати от входа стоял письменный стол и настольная лампа на нем. Девушка лет двадцати пяти, завидев меня, оторвалась от работы и произнесла тонким, тихим голосом:
- Мы еще закрыты. Рабочий день с 8.30. - из ее уст это звучало волшебно. За двадцать шагов, что нас отделяли, смысл ее слов под действием пьянящей магии тонкого голоса перевернулся и предстал для меня, как "Давай, сбежим отсюда. Давай, унесемся на катере или на гондоле куда-нибудь очень далеко. Давай, улетим на марс вместе. Только подожди до 8.30".
- Да я хотел спросить просто. Я насчет работы и не знаю куда обратиться. - Почему я не согласился на ее уговоры выкрасть ее? Честно, я просто надеялся, что мои слова тоже как-нибудь видоизменятся за двадцать шагов.
- Наверное, вы не туда попали. А вам какая организация нужна? - в ее голосе, на этот раз, звучало разочарование.
- Я только адрес знаю: Пионерский 30.
- Нет, не то, к сожалению. - И девушка улыбнулась.
Свет от настольной лампы бил сбоку, заостряя кончик ее носа. Признаюсь, в тот момент я подумал, что никогда больше не встречу в своей жизни девушки с таким краешком носа. И мне хотелось бесконечно смотреть на ее улыбку, на то, как она, раскрасневшись от моего навязчивого присутствия, листает газету, на то, как она встает за кофе и как свет настольной лампы медленно ее отпускает, перетекая по лицу и одежде, на то, как она протягивает парню с большим животом, вышедшему из-за моей спины, журнал для регистрации.
Теперь, когда я это пишу, сами слова, что я выбрал и то, как они меж собой переплетены, как в целом смотрятся на листе -- все это кажется мне избитым и услышанным уже где-то ранее. Поверьте, в то самое мгновение истинным моим желанием было стать желтым светом ее настольной лампы. Я хотел, чтобы несколько раз в день она будила меня для того, чтобы я медленно скользил по ее одежде и чертам лица, останавливаясь и наслаждаясь краешком ее носа. И конечно, никого, кроме меня, для нее бы не существовало, а она сама даже и не знала бы обо мне.
- Простите. - Запинаясь от долгого молчания, проговорил я, подходя к ее столу все ближе.
- Да? - она снова мне улыбнулась, верно радуясь, что я истолковал первые ее слова о похищениях правильно и что они трансформировались под верным углом и расстоянием в двадцать шагов.
- Я хотел бы стать...- на мгновения я задумался. В следующее -- развернулся и убежал.
- Она что-то говорила мне вслед, но угол и расстояние были совершенно неверными и слова ударялись мимо, пролетая словно снаряды, пущенные наотмашь.
Все, кто стоял на улице и курил, поглядывая на часы, уже разошлись по своим кабинетам, поэтому во дворе перед входом было тихо. Я встал спиной к зданию, и пальцы выуживали из кармана сигарету и спички. Жара плавила асфальт, превращая его в черную липкую массу. Курить на такой жаре невыносимо, поэтому я стал искать подходящую тень.
По правую руку от входа, если стоять к зданию спиной, были аккуратно посажены несколько тополей. Метров пятнадцать в высоту они создавали невероятно плотную тень, стоя в которой можно было на время забыть о жаре.
Мне нужно было найти место, где будет собеседование. Четыре практически одинаковых в округе бывших детских сада, и в одном из них меня ждут. К каждому из этих зданий ведет одна и та же дорога: от остановки через дворы до углового дома, за него можно свернуть, а можно пойти прямо и налево до киоска.
Я курил, видя как опоздавшие медленно заходили на работу, напоследок, окидывая взглядом тополя и щурясь солнцу. Они смотрели на птиц, что кружили над верхушками тополей.
Перед глазами у меня была мать. Она радостно гладила мне рубашку и джинсы, напевая мелодию из советского фильма о любви. Она приговаривала "Ты у меня такой молодец, сегодня ты устроишься на работу". Она целовала меня в щеку, спешно стирая влагу, оставленную поцелуем.
Некоторое время я стоял так в нерешительности и странной задумчивости о матери. Поискав взглядом урну, я щелкнул ногтем большого пальца о мякоть указательного, отправив остатки сигареты в траву. Оставалось еще два здания из четырех. В каком-то из двух меня, должно быть, ждут и уже готовят рабочее место. Знать бы вот точно в каком, чтобы перед входом успеть посмотреть на птиц и солнце.
Перед третьим зданием моя рубашка окончательно промокла от пота. В ботинках был пожар, а джинсы то и дело липли. Я в тот момент думал о странных вещах: когда в книгах читаешь о поте, это кажется простым и до того понятным, что голова не воспринимает эти строчки и наскоро пробегает их мимо; когда же твои ботинки служат для тебя адом сорок третьего размера-- восприятие несколько меняется.
Автомобиль, решивший меня обогнать, поднял в воздух столп пыли.
Третье здание было точной копией двух предыдущих, как вы верно могли предположить. Не было, правда, забора. Этот недостаток с лихвой восполняли три парадных входа. Предполагаю, бывший детский сад был скуплен и расхвачен на три части. Каждый из хозяев решил сделать собственный вход. Полагаю, так.
Средняя дверь из потертого поблекшего от солнца дерева мне показалась самой удачной для того, чтобы испытать судьбу.
Внутри, меня встретил узкий коридор, уходивший вдаль по обе стороны и стойкий запах гниения. Пол был устлан ковром, давно потерявшим свежесть и вид.
Покрутившись немного у входа, я прошел дальше, повинуясь единственным звукам, доносившимся в правом конце коридора. Там, в небольшом кабинете, большую часть которого занимает стол, сидела женщина лет тридцати. Отодвинув клавиатуру вправо, она накручивала бигуди, периодами отрываясь на остывающий по виду чай.
- Вам помочь? - неохотно спросила она.
- Я... - засмотревшись, как ловко она накручивает прядь волос на пластмассовую трубочку, я забыл зачем пришел.
- Вы что ищите? - Она явно злилась и от злости прядь не удавалось закрепить.
- Я насчет работы. - Наконец, удалось собраться.
- Секунду. - Она подняла голову на манер дикого животного и закричала, - Светлана Николаевна! К вам пришли!
С другого конца коридора послышалось негромкое восклицание, а после довольно громкие шаги.
- Здравствуйте! - бойко начала толстенькая женщина с щербинкой. - Вы к нам насчет работы!
В ее словах, между прочим, и правда не было ничего вопросительного, она утвердила (или знала наверняка?) цель моего визита.
- Нам требуется молодой, уверенный в себе, исполнительный работник. Вы, кстати спросить, уверенный в себе, - криво улыбнувшись, я кивнул, - Вот и славно! Наша компания очень быстро развивается, поэтому у вас есть шанс привести ее на вершину успеха. Согласитесь, довольно лестная мысль, что ты сам привел компанию к величию? Ваш рабочий день начинается прямо сейчас. Мой помощник Оксана вам поможет оформить заявление. Мне же нужно идти.
Оксана тяжело вздохнула несколько раз; мне захотелось извиниться, не знаю только за что.
- Вот, - на выдохе произнесла она и протянула мне стопку бумаг. - Вы где будете заявление писать: здесь или у Светланы Николаевны?
- Я, пожалуй, пойду к Светлане Николаевне, если вы не против.
- Да, да. Иди. - И взялась за кружку с чаем.
Коридор казался долгим. Бумаги, что дала мне Оксана, то и дело намеревались упасть. Я перебирал мысленно все ли документы у меня с собой, чтобы заполнять заявление.
В кабинете у начальника стоял стол, шкаф и вешалка для одежды. На десяти квадратах я насчитал пятнадцать стульев. Потом только смекнул, что стулья были снесены сюда из остальных запертых кабинетов.
На столе, кроме нескольких стопок исписанных от руки бумаг, стояла подставка для ручек и фотография в рамке. Со снимка мне улыбался мой новый начальник в объятиях двух негров и с изрядно кривым лицом.
Если считать сколько раз я переписывал заявление из-за помарок, то уложился в общей сложности за двадцать восемь минут. Особенно сложного ничего в этом не нашел. В другом конце коридора Оксана громко вздохнула, и мне снова захотелось извиниться.
Через маленькое деревянное окно, местами потрескавшееся и разбитое, с грязными маслянистыми разводами был виден двор действующего детского сада. Я подошел почти вплотную к немытому стеклу, прислонил ладонь и смотрел, как дети скатываются с железной горки, лупят друг друга и спорят, затем снова скатываются. Мне стало грустно. Глупо, конечно, ведь я не был снаружи всего тридцать с небольшим минут, но мне показалось, что я никогда снова не увижу всей этой красоты воочию. Никогда не услышу полностью, не через форточку, споры детей. Мне хотелось снова попасть к себе во двор сегодняшнего утра. Побывать около девушки из второго здания и поговорить с ней, рассказать о глупостях, что царили в тот момент, что я стоял рядом.
- Обживаетесь? - в дверях стояла Светлана Николаевна.
- Ну да. - Поворачиваясь к ней от окна, я все думал. - А почему вы решили, что я пришел к вам насчет именно этой работы? Вы ведь даже ничего не спросили. Может я ошибся?
- Исключено, - в решительности она рассекла рукой воздух слева направо. - Я же сказала, что сразу поняла, что вы мне подходите. Тем более, мы очень быстро...
- Постойте, - перебил ее я, - но почему вы решили, что меня устраивает эта работа?
- А разве она вас не устраивает?
- Нет, - мне-то, по большому счету было все равно, просто ее уверенность заставляла меня сопротивляться, - Понимаете, мне вчера знакомый позвонил и сказал прийти...
- На собеседование? - улыбнулась она.
- Откуда вы знаете? - получается, что я пришел в нужное место.
- А вы ведь все равно не поверите? Правильно? - она села за стол и с ее лица вмиг пропала улыбка, оно сделалось серьезным и серым. - У вас два варианта: подписывать заявление или не подписывать его. По условиям контракта нашей компании вы не можете его расторгнуть.
- Как это?
- Если вы решите бросить работу, а я не сочту это правильным шагом -- вы останетесь работать. Мне не нравится, когда бросают работу, - с тем же серым лицом проговорила она.
- Все равно не понятно, - я снова повернулся к окну.
- Что именно? - она взяла мое заявление и прочла нарочито медленно, - Антон Геннадьевич.
- Непонятно, туда ли я пришел, - мне самому эти мысли казались странными. В тот момент, стоя у окна, я тянул из нутра клубок. Взявшись за одну единственную ниточку этой работы, я подтягивал клубок до живота, где он болтался болью и урчанием, затем выше к горлу, заслонив собой дыхание.
- Эх, - выдохнул мой новый начальник, - ты ведь даже не представляешь от чего пытаешься отказаться. Жалеть не будешь?
- Думаю, нет. - Я кивнул ей, взял со стола заявление и вышел, сунув его в карман.
2.
Дома меня встретила мать. Я не стал ей ничего рассказывать, посетовал просто на ошибку знакомого, отправившего меня туда, где никто не требуется. В сущности, говорил я, сегодняшняя поездка не что иное, как случайность, поэтому и волноваться особенно не из-за чего.
В халате и запачканном фартуке поверх она слушала меня и вытирала руки вафельным полотенцем. В уме она, судя по напряженному взгляду, прикидывала факты и, в конце концов, заключила:
- Ладно. Успеешь еще наработаться, - и развернулась на кухню.
Я крикнул ей вслед, что она права. Чрезвычайно права. Что в моем возрасте нужно думать об учебе, а не о работе. Разгорячившись, я заявил даже, что даю себе срок в два года. Ровно через два года от сего дня я буду работать.
Мать была в тот момент страшно занята готовкой, поэтому в ответ лишь звякнула несколько раз поварешкой о кастрюлю. По всей квартире разносился запах свежей еды. Несколько самых разных по своей природе и форме блюд смешались и доходили до меня невероятным оркестром. Борщ, несомненно, играл первую скрипку, а пирог и котлеты с гречкой ему аккомпанировали. В маленькой неуютной квартире, обставленной слишком смело для ее размеров, всего несколько блюд создавали гармонию.
Вдыхая запахи, я стягивал с себя рубашку, джинсы и ботинки с носками. Прямо в коридоре. Не смея пройти дальше и тем создать неудобство для установившегося до меня и без меня прекрасно существующего движения воздуха, приносившего из комнаты в комнату скрипку, что исполняла борщ, котлеты, гречку и пирог.
Странно подумать, но сейчас, сидя за много километров, за тысячи морских и сухопутных миль, будучи так далеко от родного дома, я могу прикрыть глаза и услышать тот оркестр. Я всегда считал себя не склонным к меланхолии по родному краю и был убежден, что подобные мысли лишь результат иного рода психологии, но сейчас, вспоминая, как пахнут эти совершенно обыденные, повседневные по тогдашним меркам пирог, борщ, котлеты и гречка, меня наполняет странная сила. Именно сила, потому что мне не хочется плакать и бежать до телефонной станции с требованием соединить меня с родными.
Сила эта, подобна жару, иного сравнения подобрать невозможно. И приводит она меня к пишущей машине и страницам этой книги. Именно здесь она преображается и, выходя на поверхность, предстает в нечто еще менее объяснимое - слово.
На следующее утро, запах практически улетучился и я не так остро на него реагировал. Борщ остыл, котлеты почти все съели, а гречка, как известно, в холодном состоянии не желает пахнуть.
Не говоря никому из родных ни слова, я прошел в ванную, умылся, и так же молча, перед телевизором съел завтрак. Жаркое утро врывалось в открытое настежь окно криками водителей маршруток и похмельными спорами субботнего утра.
Я подошел к окну, и несколько бабочек, что сидели на раме, упорхнули. Автобусы выстроились в ряд, и водители, воспользовавшись минутой отдыха, бегали по остановке и спорили. По-хорошему, каждый из них мог стоять на одном месте, они могли встать, образовав круг или какую-нибудь фигуру еще. Вместо этого они беспорядочно передвигались вдоль своих рабочих мест и кричали, указывая на колесо, кричали, поднимая вверх канистру с бензином, кричали, показывая на часы. Люди, меж тем, дожидались конца их споров и возможности уехать.
Небо грозилось безоблачностью, яркой синевой и огромным оранжевым диском.
Я слышал, как за моей спиной мать постучала в дверь спальни, где отец заперся несколько часов назад. Он ответил ей, чтобы она убиралась, похоже, к черту. Сделав вид, что ничего не слышала, она спросила еще раз, но чуть громче:
- Может, ты хочешь чаю? - и, оставаясь за закрытой дверью, подождала ответа.
- Не хочу, - выпалил отец и продолжил что-то стучать.
Еще немного постояв у двери, мать развернулась и посмотрела на меня.
- А ты хочешь чай? - улыбаясь, спросила она.
- Хочу. - Мне было ее страшно жаль в эту минуту.
Чай и остатки пирога были передо мной на столе, самое большее через минут десять.
- Что сегодня будешь делать? - с участием начала мать.
- Не знаю. - В то мгновение я не мог понять серьезен я или зол. - Откуда мне знать.
- Эх, как бы я хотела вот так посидеть. - По телевизору шла передача о путешествиях в Европу. На экране в тот момент был старик, сидящий в небольшом кафе на берегу моря.
- Угу. - С пирогом во рту пробубнил я.
- Как у тебя дела с Тоней?
- Нормально, мам. - Я тяжело, громко и явно переигрывая, выдохнул.
- Ну что, мне нельзя спросить что ли. Один весь день дуется, сейчас еще второй перестанет разговаривать. - Она поправила халат на груди и глотнула чай. Мой, между прочим, чай.
- Ты вроде мне его приносила.
- Прости, могу новый налить. Пить просто захотелось, - и, глядя на мое лицо, - Пойду все-таки налью новый.
- Нет! - я взял ее за руку. - Не нужно. Я пошутил.
Прожевав кусок, я улыбнулся.
- С Тоней все в порядке, правда. Сегодня пригласила с ее подругой встретиться. - Мне хотелось реабилитироваться.
- А что ты оденешь? У тебя глаженного ничего нет! - испугалась мать.
- Да не нужно мне ничего гладить! Я правда смогу сам найти, что одеть.
Телефон потусторонним треском устанавливал возрастающую по глубине тишину, возвращая все на свои места: мать сидела перед телевизором, отец что-то забивал в комнате, а я стоял в коридоре и разговаривал по телефону.
***
Мы встретились с Тоней, потом, как договаривались, пошли вместе к ее подруге. Ясное, безоблачное небо сдержало свои обещания, и жара засовывала нас под ватное одеяло. Было нечем дышать и испарения от тел, вещей и домов мерцали в воздухе зигзагами. Мы с Тоней шли в сланцах по раскаленному асфальту, вздыхая, заходя в тень.
Около магазина стояла Женька. Завидев нас, она двинулась на встречу.
В тот день я впервые с ней познакомился. На Женьке тогда были легкие джинсы, мокасины и блузка. Я почти ничего не говорил, слушая, как Тоня и Женька пересказывают истории своих прогулок, посиделок и прочих общих тем. Я знал, что рассказывают все это они по большому счету больше для меня, поэтому слушал и не мешал.
Когда мы проводили Женьку и остались с Тоней вдвоем, я предложил ей пожить вместе.
3.
- Мне приснилось, - сказала как-то в утро Тоня, - что у каждого из нас есть сверхспособности. У каждого своя: у меня были такие тряпки волшебные, которые кидаешь на человека, и он исчезает, - сонная Тонька обильно жестикулировала, отчего я не мог сдержать улыбку, - у тебя веревка была с двумя камнями, которая вокруг ног обвивается и человек падает, у Женьки - способность летать.
Я сказал ей, что сон очень интересный и что по нему можно написать целый рассказ или фильм снять. Тоня приподнялась на локтях в кровати, сохраняя состояние, близкое к сну. Просыпаясь, она некоторое время делала все лежа, словно уговаривая свой сон отступить.
- Ого, - затянула она, - Серьезно, что ли?
- Еще бы, - я уже ставил рядом с ней на столик чашки с чаем.
4.
Официантка с толстыми боками порхала между столиками, а внизу длинной широкой дороги розовел закат. Мы пили пиво в маленьком итальянском ресторанчике, расположенном на самой оживленной улице. Парусиновые занавески на окнах делали это место островом в тихом океане между многочисленными торговыми путями. Очень тихим и тем самым чарующим островом.
В ресторане играла приятная музыка исключительно на итальянском. Возможно, в самой Италии эти песни давно считаются старомодными, но в России - идут на ура.
Женька кричала во все горло, рассказывая Тоне о чем-то сокровенном.
Глядя на посетителей ресторана, мне на ум пришли два стихотворения, когда-то сочиненных мною же.
Во-первых, я увидел двух молоденьких мам. Они склонились над коляской с малышом, на них были юбки такой длины, что, как мне кажется, малыш плакал из стыда все громче и громче. Так вот:
Две красивые девушки встали,
Говоря по-простому,
Раком.
Любовался я высью далью,
Говоря по-простому,
Закатом.
Во-вторых, за соседним столиком сидела парочка. Мужик прост как трико, пьет себе водку, наливая ее из графина, и ковыряет болячку на левой руке. За правую руку его обвила девушка, склонив голову ему на плечо с блаженным видом, выражающим понимание и искреннюю поддержку в его занятии. Стих N2:
Я тебе говорил о вечном:
О любви и бессмертье души.
Ну а ты продолжал пить водку
И искать в волосах вши.
Затянувшись, я подумал о том, как замечательно у меня получаются стихотворения. Мне вдруг стало приятно даже от того, что я владею таким талантом.
- О чем думаешь? - Женька легонько толкнула меня в плечо и улыбнулась.
- Ничего особенного, - я осмотрел их кружки с пивом и заключил - Пойдемте отсюда.
Тоня и Женька подняли бокалы до уровня глаз, пригляделись к оставшемуся на дне пиву и поморщились. Самое вкусное они уже выпили.
А вокруг - красота: кожаные диваны, столы с красными скатертями поперек, музыка на итальянском, неспешность света ламп под трехметровыми потолками.
Мы оплатили счет и немного оставили на чай. Выпячивая надутые, довольные животы, мы вышли, раздавая по дороге пожелания бесчисленным официанткам. Мы улыбались вечеру, ощущая в себе небывалую силу и уверенность, исходящую из живота.
Была середина лета. Тоня и Женька уже закрыли сессию, а мне через пару дней должны были дать диплом.
Мест, чтобы погулять, у нас практически нет. Мы предпочитаем маршрут по всем крупным улицам: по Кирова до Драмтеатра, там по Металлургов до Строителей и т.д. Таким образом, мы обходили все достопримечательности нашего города: три кинотеатра, две кофейни, театр Драмы, пятнадцать магазинов одежды, недостроенный торговый центр, металлургический институт, библиотеку и тридцать восемь пивных. Из столь недолгого маршрута можно заключить, что мест погулять у нас в городе нет, за исключением трех-четырех улиц.
И конечно, логично, если у нас нет мест, чтобы гулять, то гуляем по этому маршруту мы не в полном одиночестве. Ирония состоит в том, что мы, двигаясь по названным улицам, встречаем только пьяниц и наркоманов. Хотя в то же время убеждены, что это самый безопасный маршрут, так как все пьяницы и наркоманы обитают на остальных улицах. Получается, либо есть маршруты еще лучше, где гуляет "нормальные" люди, либо "нормальных" людей вовсе нет.
А вечером в нашем городе красиво, особенно когда фонари уже раскалились, а солнце хвостами озаряет все небо. В такие минуты, подняв голову в небо, кажется, что еще совсем светло, а на самом деле темно жуть. В тот вечер мы погуляли хорошо. Воздух был чистый, свежий. Было в этом воздухе...
- Есть курить.
Справа от нас стоял парень килограмм 200, скрестив руки на груди. Спрашивал очень тихо, даже мурашки побежали по телу.
- Что? - Зачем-то я наклонился к нему ближе.
- Есть курить. - Это был не вопрос, а очень жуткое утверждение шепотом.
- Да. - Протягиваю сигарету и ухожу к чертям.
Мы проходили дальше, оставив шепчущему парню сигарету, к круглосуточному магазину, куда всегда, как светлячки слетаются разные отщепенцы.
- Девочки, красивые, можно у вас сигаретку попросить, чтобы угостили. - Голос стручкообразного человека становился все тише. Затем он и его друг стали медленно приседать на асфальт.
Подруги, молодцы. Они даже и не думали останавливаться. Тонька успела одернуть Женьку от потока ругательств в адрес парочки.
- Ребята, можно вас на секундочку. - Терпеть не могу такую херню. Он сейчас будет заливать, как ему нужны деньги уехать из пункта А в пункт Б, потому что в пункте А его друзья бросили его без денег, и теперь он не может уехать в пункт Б. Каждый раз одно и то же.
- Говори.
- Я из Калтана. Приехал...
Меняется, если я уже говорил, только порядок слов, остальное неизменно.
- У меня, к сожалению, нет денег. - У меня и правда их не было, что там.
- Вообще нисколько? - умоляющим голосом.
- Нет. Нисколько. - Мне показалось хорошим вариантом, вывернуть один карман. Этакое, представление.
- Иди ... тогда.
С этими словами мы почувствовали всю злость, которую сдерживали проходящие мимо люди. На нас устремились взгляды присутствующих на общем собрании жителей "ночного города". Возникло ощущение, что мы попали не в ту дверь и вошли на вечеринку, которая уже началась и список ее членов был точен и полон, и не включал нас.
Вся злость города обрушивалась на нас. Велосипедист, проезжавший мимо, бросил мне в лицо охапкой листьев, не сказав при этом ни слова. Два мужика били друг другу лица в кровь. Очень расчетливо. Тот, кто бил, всегда оставлял второго на ногах, чтобы бой был честным, чтобы получить удар в ответ. Завидев нас издалека, они остановили поединок, устремили на нас свои окровавленные лица, проводили взглядом и продолжили, когда мы прошли дальше.
Осознав степень этого безумия, мы захотели уехать на такси. Сели в первую попавшуюся машину. Водитель грузин или азербайджанец. Как только мы закрыли за собой двери, подлетели два земляка нашего водителя и начали объяснять ему, что это их место и т.д. Нам до этого нет никакого дела. Водитель тронулся. Проехали метров сто. За спиной послышались звуки мигалки. "Да твою та мать" - я сказал это точно вслух.
Конечно, кроме всего прочего, погуляли мы славно. Мы много говорили о фотографии, живописи, даже политике. И хорошо очень было, легко. Останавливаясь на определенной теме, я ловил себя на мысли, что очень хотел бы заниматься именно этим делом. Хотел бы стать фотографом, художником и даже политиком. Если бы были другие люди, кроме Тони и Женьки, я быть может завидовал им в том, что они нашли себя куда больше и лучше. Злился бы на них, за то, что они успешнее и целеустремленнее. С Тоней и Женькой мне было приятно.
5.
После этой прогулки Тоня увидела тот самый сон, в котором каждый из нас обладал какой-либо сверхспособностью: Тоня бросала исчезающую тряпку, я кидался камнями на веревке, а Женька летала.
Мне в ту ночь, как я уже говорил, тоже приснился сон. Во сне стояла поздняя осень. В моих снах, почему то всегда поздняя осень. Город был еще меньше нашего: несколько пятиэтажек, разбросанных на большом расстоянии друг от друга и огромная больница времен гражданской войны.
Между домами редко стояли деревья, посаженные каким-то чудаком наугад. Глядя на них, становилось не по себе, и в голове возникала отчетливая мысль о том, что "их не должно быть здесь". Не знаю, как это объяснить и с чем связать.
Каким-то чудом мне удавалось видеть все, что происходит в каждом окне пятиэтажек. Совершенно не напрягая зрение, передо мной открылась картина различных человеческих слабостей: мужчина занимался любовью с приятельницей по работе, мать била своего ребенка трубкой от телефона, два мужика пили водку.
Мы же находились на первом этаже больницы. Старой и обшарпанной. Огромный холл с мраморными полами. Двери и окна заколочены досками. Крыша, на удивление, была сделана полностью из стекла, что так не клеилось с обликом здания. Помещение было залито серым, плотным, пасмурным светом, от которого резало глаза.
Рядом со мной сидел старик и, похоже, молился, беззвучно шевеля губами. Остальных я не видел, но могу поклясться, что со мной и стариком был кто-то еще.
Тишину этого крохотного, иллюзорного городка нарушил шум мотора. Автомобиль несся из-за горизонта.
- Они едут! - выкрикнул вдруг старик, сидящий возле меня. - Они нас убьют. Это бандиты.
Вслед за шумом мотора их автомобиля потянулись вопли людей в пятиэтажках. Посмотрев в окна, я видел, как лица, уже знакомые мне, некогда предававшиеся своим порокам, горят заживо. Люди на автомобиле сжигали их, находясь на расстоянии от пятиэтажек. Они колесили вокруг домов, смеялись, а в окнах полыхали тела. Стало страшно и тяжело.
Автомобиль приблизился к больнице. Старик прекратил молитву и навалился на дверь, чтобы удержать убийц, но тщетно. Резкий толчок отбросил его к стене, и перед нами оказались шестеро.
- Почему вы не убили нас? Также как остальных! - Мне было страшно. Чертовски страшно. В желудке стрекотало, а губы то и дело пробивала дрожь.
- А разве у Вас есть грехи? - тем самым шепотом, которым он просил сигарету, двухсоткилограммовый парень шептал сквозь зубы.
- Да. Как и у всех. - К тому времени, как я произносил это, до меня дошло, что они просто не хотят нас убивать. Им нужно больше.
Велосипедист раздал каждому из бандитов по охапке листьев и прошел первый. Он поднял руку и бросил мне в лицо охапку листьев. Тяжелыми, острыми камнями они ударили в лицо. Потекла кровь. Следом за велосипедистом пошел двухсоткилограммовый. Затем два инородца, которые подходили к таксисту, два наркомана, падающие на асфальт. У каждого была охапка листьев. И каждая била нас в лицо, как груда камней.
Они не хотели нас убивать. Конечно, мы, как и все, имели грехи, но эти люди карали нас не за них. Им нравилось унижать нас.
Старик упал на колени, прижав ладони к лицу. Двухсоткиллограмовый подошел ближе и наклонился к нему:
- Я тебе помогу старик. - Размахнувшись, он ударил ногой старику по горлу.
Старик прохрипел и рухнул замертво.
Я не знаю как долго во сне, право, время идет по дурному графику, они забрасывали нас листьями. Проснувшись, мне стало очень грустно. Грустно от того, что никто из нас, так ничего им и не ответил.
Глава 2. Тоня.
1.
Наша любовь началась в августе. В тот самый день, когда я предложил Тоне пожить вместе. В тот же день, когда я познакомился с Женькой.
Оставшись наедине, мы целовались под августовским солнцем, прощаясь до следующего дня. Тоня сказала, что ей нужно идти сидеть с племянником, обняла меня и отошла к светофору.
В тот самый момент я полюбил ее. Подумать только, прошло уже пятнадцать лет, а я помню, как она шла в сандалях и длинном платье. Помню, что счел ее в тот момент богиней столь древнего и загадочного государства, что историки бьются лбами, споря об одном его существовании. Медленно переходя через дорогу, она останавливала перед собой машины, словно воды Красного моря.
Если Тоня была богиней, то единственной моей задачей являлось оберегать ее от нашего мира. Следить за тем, чтобы ничто не помешало бы ей являть миру ее красоту и спокойную уверенность царицы.
Я стоял, глядя, как она удаляется в потоке машин, веря, и впервые в своей жизни доподлинно осознавая, что у меня есть предназначение.
Тонина любовь родилась ночью. Она лежала на мокрой от зноя простыне и пыталась удержать мой образ перед глазами. Перед ее взором была сегодняшняя дорога. На другом ее конце я махал Тоне рукой, беззвучно шевеля губами. Она пятилась назад, удаляясь от меня все дальше. "Останься, пожалуйста. Мне будет гораздо лучше, если я буду засыпать с тобой".
Мой образ улыбался ей и шептал, несмотря на расстояние, вдруг необычайно четко: "Засыпай. А завтра мы снова увидимся". Засыпая, она протянула вперед руку в сторону моего образа.
Опускаясь в сон все глубже, она все больше находила его странным. На самом верху башни она сидит в костюме средневековой принцессы. На этажах внизу слышны голоса матери, отца и тетки. Ей очень хочется спуститься вниз, но она должна ждать. Несмотря на то, что она понимает необходимость заточения и ожидания, ее мучает сомнение относительно того, что за ней никто и никогда не придет. Она будет сидеть здесь вечно, как ей кажется во сне.
Но тут, в момент, когда сомнения почти съели всякую надежду, внизу старой сырой башни послышался новый голос. Тот, которого она никогда не слышала за все свои годы заточения. Затем все слышнее становятся звуки борьбы.
С каждой секундой голоса приближаются и тот, новый голос становится все отчетливее. По очереди она слышит мать, отца и тетку. И вдруг, за несколько секунд до того, как рыцарь врывается в ее комнату, голоса прекратились вовсе. Стало тихо, но всего на несколько секунд.
Двери ее темницы распахиваются необычайно легко, без каких-либо усилий. Она спрыгивает с кровати и берет за руку принца, что пришел за ней.
Тонино воображение лестно рисует меня облаченным в яркие, сверкающие доспехи. Я улыбаюсь ей, держа ее за руку. Тоня видит, что все, чего я коснулся пока шел к ней наверх, стало недвижимым: живым, лишь перешедшим в вечность. Мы бежим из темницы, где Тоня провела всю свою жизнь.
Такой была Тонина любовь. Она сама была автором этих картин. Все эти образы - дело ее рук. Она понимала смысл каждого отдельного действия во сне, каждого движения.
2.
С самого первого дня с Тоней происходили все те же вещи, что и с каждым из нас: ее родители сперва смотрели на нее, затаив дыхание; потом трепетно дышали на нее с надеждой, что ее путь будет легче и ровнее их собственного; потом дышали на нее с тревогой, когда ее шаги начали отклоняться от задуманных; затем дышали на нее, а после протирали рукавом, чтобы стереть налет самостоятельности; дышали друг на друга, а Тоня случайно видела это, и они дышали, после со стыдом в сторону.
Оглядываясь назад и думая о детстве, оно кажется большим, но полым внутри, словно воздушный шар. Мы можем лишь улавливать отдельные оттенки, силуэты, часто не в силах вспомнить детали.
У большинства детство похоже на похмелье: радостное время от прошедшего веселья, неизменно вызывающее тошноту и головокружение. Это оправдано, если перепробовать ром, водку, текилу, абсент, вино, пиво по одной рюмке - на завтра точно будет похмелье. Чего тогда ожидать от времени, где мы пробуем столько новых впечатлений?
Тоня же, придя на изобилие детства, вела себя абсолютно иначе. Она помнит каждый отдельно важный момент своего детства и может установить последовательность событий безо всякого труда. Она точно может сказать в каком году и в какой день ей подарили фиолетовое пальто на трех больших пуговицах, и что ей подарил одноклассник на четырнадцатый день рождения. Она прекрасно помнит день, когда впервые к ним в гости приехала тетя, чтобы погостить и жила после этого семнадцать лет.
Стоит ли говорить, что Тоня может с легкостью вспомнить день, когда забралась на родительскую кровать с пригоршней бисера и принялась вязать каральку для своего будущего мужа. Усердно, но с перерывами на Русалочку, она плела каральку и была уверена на все сто, что пройдет много лет и она подарит ее своему принцу. Этот изящный предмет мужского туалета она вложит в руку своему избраннику и произнесет что-нибудь очень важное.
Тоня не забывала этот важный день и эту важную каральку ни на минуту. Она всю жизнь искала того, кому могла бы посмотреть в глаза, и нежно, но немного напористо, чтобы избранник ощутил важность ноши, вложить каральку и произнести тихо, она все-таки придумала слова "Не потеряй ее".
Остальное то, что я упустил из ее множества воспоминаний, она и сама бы с удовольствием забыла. За исключением, пожалуй, фиолетового пальто, подарка одноклассника и каральки, она отдала бы все свои воспоминания.
3.
Было бы правильно и полезно рассказать больше обо мне и Тоне. Рассказать о том, как, собственно говоря, мы встретились, как решили куда поселиться и что кушаем изо дня в день. Но. Но, давайте лучше представим, что я и Тоня родились в ту самую минуту, когда родилась наша любовь? Это будет не честно по отношению к памяти, но честно по отношению к нервам.
4.
Двери тюремной камеры звонко закрылись и Тоня начала понимать, что происходящее имеет куда более серьезный характер, чем она думала раньше. Взявшись обеими руками за прутья стальной решетки, она еле слышно простонала.