Аннотация: Опубликован на диске журнала "Просвет", 10-е место финала МП "Просвет". О Петербурге, который мы можем потерять.
Впечатление было, будто ось земная сдвинулась и на город белых ночей опустилась полярная ночь - от края до края, отныне и в бесконечность. Было стыло и мерзко, ноябрь продирал ветром и водяной пылью. Несколько сигаретных огоньков мелькало под старинными фонарями на маленькой улочке неподалеку от Смольного. Ждали пятого - рыжеватого паренька с ПЗРК.
Феликс, прислонившись к старинному фонарю, бросил взгляд на четверку иностранцев. Эти ребята, легкие, стройные, как на подбор, словно клоны или гвардейцы президентского полка, в одинаковых кожаных куртках, скрывающих смертоносные склады летающей стали, все были специалисты - в ближнем и дальнем бою, в психологии, иностранных языках и антиквариате, и вообще - умницы, каких поискать. Искусствоведческая экспедиция в духе времени. Феликс подумал, что "экспедициями" подобные мероприятия стали называть сравнительно недавно. Но большому миру нужны культурные названия: когда с тебя срывают шапку в подъезде, это называется грабежом, когда то же самое делают власть имущие, то, в зависимости от ситуации, это могут назвать экспроприацией, повышением налоговой ставки или помощью развивающимся странам. Сейчас правительства всех стран сговорились называть это действо спасением культурных ценностей. Меценаты и завсегдатаи Sotheby с готовностью бросились вкладывать лепты и доллары в гуманитарную миссию.
- А я так и не увидела белых ночей, - сказала молодая женщина, которую ему представили как главу экспедиции, Евгению Вадеми. Он не рассмотрел ее сразу как следует, но мог сказать, что она по меньшей мере привлекательна. Тени ложились на удлиненный овал лица с высокими скулами, скрывая лоб, глаза и падая на губы, и сложно было сказать, сколько ей лет - но вряд больше тридцати, а может, и всего восемнадцать. Тени города играли странные шутки с гостями и старожилами.
- Ничего, Женя... там не на что смотреть.
Он почти не соврал. Какой смысл смотреть на то, чем надо жить? Фары развернувшегося джипа резанули петербургский вечер, высветив лицо мадам Вадеми, и он увидел, что спрашивающая действительно была молода, как и все искусствоведы в коже. Он смотрел на короткую стрижку, ухоженные руки, небольшую грудь под тонким свитером, под распахнутой курткой, на кулон с изумрудом - не теряется, молодец, это работа не нашего столетия. Когда успела? Но, вероятно, это не первая ее экспедиция. Он еще раз попробовал это слово на вкус, и решил, что оно ему определенно не нравится.
- А вы видели белые ночи?
- Да, я здесь давно живу. Примерно с рождения. Точней не скажу - не в курсе, где меня зачали родители...
- Ваши родители тоже здесь живут?
- Уже нет, - он запнулся. - Отец слег с приступом еще до этих... событий, а мать я отправил в Минск, там спокойней.
- А мы уехали десять лет назад, всей семьей, - теперь стало понятно, почему она говорила по-русски чисто, без акцента. - Кстати, мне очень приятно, что вы зовете меня не Эжени, а Женей. Меня так дома зовут. Я рада побывать здесь. Когда мне было четырнадцать, я была в Питере, но мы приезжали зимой. Жаль, что не застали белые ночи... Собирались приехать чуть позже, но...
- Вовремя уехали. Предчувствие?
- Может быть. Папе предложили работу, и он согласился. Он всегда говорил, что Россия всегда способна на учудить какую-нибудь штуку вроде гражданской или революции, поэтому лучше держаться от нее подальше.
Он замолчал, прислушиваясь к разговору "близнецов". Шутили, говорили о погоде - о том, что холодно, и о том, что солнце в этом городе, наверное, сбежало за полярный круг. Петр, шофёр, вылез из джипа и заявил, что это, несомненно, крокодил скушал солнце, потому что больше здесь жрать нечего.
- Я помню эту сказку, - сказала Евгения. - Я читала ее, когда была маленькой.
- А сколько вам лет?
- Двадцать шесть.
Весь этот разговор до смеха напоминал диалог из учебника. "Сколько вам лет? Где вы живете? Кем работают ваши родители? Какие достопримечательности вы хотели бы увидеть? Какие шедевры прикупить?" А еще говорят, что эти темы абсолютно бесполезны для учащихся! Ну-ну.
Пётр сыпал прибаутками, развлекал гостей - так могло бы показаться со стороны. Только шутки его были злыми, и за три метра можно было почувствовать, как ему физически отвратительны эти экскурсанты, при котором ему назначено быть гидом... Разговор плавно перешел на политику - с чего все началось и чем закончится. Да черт его знает, с чего началось, какая разница - тем более им, заехавшим на недельку за новыми лотами для престижных аукционов. Говорить и слушать про политику ему не хотелось. Ассоциативный ряд продолжался только в одну сторону: политика, поллитра, порно... Но, к счастью, тема вновь сменилась - кто-то из "клонов" вспомнил о вчерашнем самосожжении.
- Он захватил с собой бабушкин фотоальбом и залез на крышу, - рассказывал Пётр, зло ухмыляясь. - Но бензина не раздобыл. Поэтому поджигал себя долго, успела собраться толпа - человек двадцать. Это сейчас много. Потом ветошь, то есть пальто, вспыхнула...
- А вы что на эту тему думаете, Феликс? - спросила Евгения. - Вас ведь Феликс зовут?
- Да. А на эту тему я думаю, что сумасшедших много. сейчас их становится все больше и больше. Людям плохо, и люди сходят с ума. Вот идешь ты по улице, идешь, а фонари не горят. И кажется, что ты уже умер, и город умер - все умерли. Финита ля...
Он обвел взглядом фонари Одесской. Не светил ни один, и в окнах - ни огонька. Один из "клонов" обернулся на его слова, оскалился:
- Да, этому городу определенно не хватает света.
И шутки их были дурацкие. Евгения достала блокнот, черкнула что-то. Подумала немного и осведомилась, сколько будет стоить снять эти фонари. Снять фонари - надо же! Фонарщика не было уже давно - Феликс подозревал, что его увезли на переплавку.
- "Собравшиеся с восторгом и удивлением любовались этим огнем с неба, светом без огня, как его тут же окрестили петербуржцы", - процитировал Феликс.
- Это о них? - Евгения кивнула в сторону фонарей.
- Да, об этих. Точнее, о первых электрических.
- Так сколько будет стоить?
- Полагаю, ни копейки. Они никому не нужны. Все равно их в любой момент могут расколотить. Или из миномета накроет.
Вадеми кивнула своим, и ребята начали быстро снимать фонари со столбов. В руках чернявого, с усиками, появился автоген.
- Поторопитесь, - проворчал Петр, - Вот макаровцы распоясались. Слышите? Это уже около Смольного стреляют. Давайте скорей.
Угрём вынырнул из-за поворота рыжий, быстро сказал что-то по-французски - Феликс не расслышал, потому что совсем близко грянул взрыв, а потом за домами что-то рухнуло.
- Ну вот, и мосты разводить не надо, - буркнул Пётр.
Пятерка заторопилась. Пётр прыгнул в машину, сел за руль. "Семеро по лавкам", - оскалился он, глядя, как рассаживаются "клоны" и Феликс. Евгения опять достала блокнот и стала уточнять суммы за испанское стекло и вроцлавское серебро. Феликс в уме подсчитывал и называл цифры. Она кивала.
Они выехали к Таврическому саду, помчались по улице. В стороне раздался дробный автоматный стук, и Пётр ловко вывернул джип в переулки. Здесь начиналась зона Макарского, и надо было быть осторожными.
* * *
... мемуары основательницы Фонда охраны мировых ценностей Евгении Вадеми являются ценным историческим источником, представляющим собой...
Это были месяцы, когда лихорадило не только тех, кто остался осенью без света, газа, воды, лекарств и еды. Лихорадило всю страну с ее съеживающихся шагреневой кожей границах. Четыре правительства даже для масштабов бывшей Федерации - сильный перебор. Эрмитаж, когда мы прибыли в северную столицу агонизирующей страны, входил в сферу контроля правительства Федоренко. Федоренко были нужны деньги. Полагаю, когда Эрмитаж контролировал Макаренко, его мотивы были аналогичными. В меру сил они старались сохранить наследие для потомков, а потому. Когда же мы вывозили мебель из Царского Седа и Гатчины - договаривались с Макарским. Только новообретенную "Янтарную комнату" успел продать Ахмеджан, но его слишком быстро взорвали на собственной базе, и платить заказчику пришлось по второму кругу - новым владельцам, которые вовремя перехватили товар "силами государственной таможни". Курьеры сопротивлялись, но их погладили утюгом, и ребята признали правоту таможенников. Это, кстати, были не наши курьеры - наши так позорно не попадались. Мы сами могли погладить кого угодно, и "таможню", и "народную милицию", и "силы охраны правопорядка", и "временную полицию", и прочие новорожденные органы по всем их жизненно важным органам...
Нам, в общем-то, было все равно, с кем договариваться. Единственное неудобство заключалось в сложностях транспортировки. Аэропорт контролировали какие-то малопонятные силы "Монархического единства". Правда, говорили, их скоро прижучат, но мы все-таки собирались уходить через залив. Федоренко был неглуп и вывоз приобретенного называл проблемой покупателя. В этом у них с Макаренко было достигнуто полное взаимопонимание.
Изморось заставляла шагать по Сенатской торопливо и пригнувшись - хотя здесь было спокойно и почти не стреляли. Джим нам велели оставить под аркой и выделили почетный конвой - подростка с "Калашом". По Неве шныряли катера береговой охраны, около Зимнего замерли БТРы. Солдатик в холле трескал лапшу из пластиковой банки. Наверное, горячую, ибо был, судя по роже, неимоверно счастлив. Здесь электричество каким-то чудом было.
Нам надо было договориться о покупке коллекций польского и английского серебра, а также коллекции гемм, камей и испанского стекла. Кроме того, меня интересовало одно из полотен работы Бартоломео Эстебана Мурильо. Феликс занудничал и доказывал, что стекло они ну никак не могут нам продать по каким-то малопонятным соображениям.
- Да в чем проблема?! - сквозняки в залах никак не способствовали благодушию и дружелюбному стилю общения. И общая обстановка разгрома и разрухи тоже не навевала восторга от вхождения в храм искусств.
- Да вы его перебьете.
- За кого вы нас принимаете?! Мы профессионалы, черт бы вас побрал!
С серебром все вроде складывалось удачно, а вот против покупки стекла Левандович упирался руками и ногами. Не давал он и сервиз с зеленой лягушкой Екатерины II. У меня закралось подозрение, что и стекло, и сервиз давно проданы, но распространяться на эту тему я не стала. Ну и черт с ним, обойдемся без стекла.
- Тогда что вы предложите?
- Ювелирные украшения старых школ подойдут?
- Посмотрим.
Мы шли через залы итальянской живописи, где на стенах все еще висели картины - много картин. Феликс остановился около одной - на ней улыбалась молодая девушка с пышной прической. Провел рукой - бережно, не касаясь пальцами.
- Сфумато... Меня поражают картины с этой призрачной дымкой, - сказал Феликс. - Школа Леонардо, - он вздохнул. - Самого да Винчи, что было, передали Британскому музею, на хранение. Рембранта всего вывезли, Тициана... Что-то купили коллекционеры. А менее известные висят, как висели. Или лежат в запасниках, авось не пропадут... Раньше бы за них дрались на престижнейших аукционах, а теперь копаются, как свинья в очистках. Конечно, если сейчас - бери не хочу... Может, это и к лучшему, что берут. Тяжело сохранить. Не Федоренко продаст - еще кто-нибудь. Ну да ладно. А какая из картин интересует вас?
- Я бы хотела увидеть "Непорочное зачатие" Мурильо.
Он нахмурился, припоминая.
- Знаете, этих "Непорочных зачатий", "Благовещений" и прочих библейских сцен так много, что я сразу и не скажу, есть у нас еще такое полотно или уже...
Сердце рухнуло в пятки, да там и осталось.
- По моим сведениям, его никто не приобретал, - мне стало очень холодно, по коже пробежали морозные мурашки. Позвоночник заныл обледенелой сталью.
- Ну, значит, у нас... Попробуем найти. Признаться, я всегда путался между всеми этими Мадоннами - Литта, Коннестабеле, Бенуа... Завидовал людям, которые их различают по названиям. Назвал - и сразу перед глазами картинка.
- Это работа часто публикуется в альбомах. Примерно 1680-го года, написана для севильской больницы Де лос Венераблес Сасердотес. Я бы не сказала, что она сверхизвестна и входит в первый эшелон шедевров, но... Возможно, вы встречали упоминания о ней под именем "Уолпола".
- А, она из этой коллекции?
- Именно. Куплена в числе других картин из собрания Хоутон-холла.
- И вам она нужна, конечно, позарез? А я думал, вас интересует исключительно стекло и серебро.
- А вы против?
- Я против. Вот конкретно в вашем случае категорически против. Да, у нас вывезли много картин, но их взяли в ведущие музеи мира, под определенные обязательства... в том числе и возвращения через некоторое время, когда все устаканится. Но дело даже не в этом. Берите в частные коллекции, ради Бога! Но сейчас, когда аэропорт блокирован, на улицах черт знает что творится, вывозить холсты стало просто опасно - я имею в виду, процесс транспортировки опасен для самих полотен. Если что, мир лишится творения великого художника, как бишь его там?..
- Если что, серебро тоже будет жалко.
- Вы умеете быть убедительной. Кому вы хотите перепродать эту картину?
- А что, есть разница?
Мы остановились в бывшем Малахитовом, меряя друг друга взглядами. Действительно, нашел повод быть принципиальным. Он даже не видел это полотно, а видел - так не запомнил. Но позу принял! А все потому, что мы сразу в целях не задекларировали холсты Мурильо. Впрочем, покупала я его не для аукциона, для себя... вот и не сообщили официально. А если б сообщили - и не пикнул бы. А тут строит из себя защитника национальных богатств.
- И что тут такого? - добавила я, почти физически чувствуя по взгляду противника, как аргументы его тают и истончаются. - В первый раз, что ли? Нашлись целочки. Подсказать, с кем лежали, или протрезвеете, сами вспомните, как яйцами Фаберже торговали?
- То яйца, а то картина.
- Напомнить? Шесть работ из коллекции Уолпола были проданы за границу в 1930-е годы.
- Ну что ж, - сдался Левандович. - Добавим к этому числу еще одну. На что не пойдешь ради красивой женщины.
Мы двинулись дальше, оставляя за собой залы и галереи, которые уже коснулись разруха и запустение. Рамы кое-где были выломаны, полы разбиты.
- Портьеры, бордюры, рюмочки, плевательницы, - тоном тунисского базарного зазывалы встретил нас заведующий музейными распродажами - господин Швец. Невысокий старикашка с пронырливыми глазами, он был тепло одет и неестественно весел. Мне показалось, что за фасадом этой сумасшедшей веселости скрывается что-то темное и угрожающее, как суть сумасшедшего, который вдруг возьмёт и подожжет весь Эрмитаж.
Все это ужасно развеселило Феликса.
- Мы дерьмом не торгуем, - подмигнул он.
Потом посерьезнел и добавил:
- Цитата.
Будто я не знаю. Хотелось добавить, что я русская, русская... Хотя кому какая здесь разница. К делу, Эжени, к делу.
- Где работы Мурильо?
2.
Кафе, из немногих сохранившихся под "крышей" правительства, пряталось в полуподвальчике. Вывеску сняли - сюда пускали только своих, остальных гнали взашей дубинками и предупредительными выстрелами в колено. Город, вынесший революцию и блокады, притаился перед очередной напастью, думая, как ее пережить. Электричества не было, жгли свечи, видно, предусмотрительно спертые хозяином с какого-нибудь склада.
Евгения листала каталог ювелирных коллекций Эрмитажа, брезгливо отодвинув чашку с чаем. Феликсу тоже не нравились эти опилки, но организм требовал кипятка. Зато хозяин заныкал неплохой набор бренди и вин. Когда он принес горячие кружки, Феликсу на мгновение показалось, что они сидят за пряным глинтвейном в старом Питере, и он помогает своей женщине выбирать украшение по вкусу... тогда как остальная Россия корчится в судорогах. От мысли, прервавшей духовную идиллию, ему стало гадко. Но он мужественно продолжил пить глинтвейн - было холодно.
- Женя, - сказал он. - Вы не знаете, во что ввязались. Этот бизнес всегда был жесток, но сейчас, по-моему, вообще сорвался с катушек.
- Вы меня извините, Феликс, но я пол-третьяковки перевезла.
- Я знаю. И все-таки - не женское это дело. Да знаю я, знаю, и про кобуру на плече, и про сюрикены в рукавах... А ведь и с моральной точки зрения работенка не очень.
- Мы вообще-то гуманитарную миссию выполняем. Вывозим сравнительно недорогие вещи, которые всегда пылились в запасниках. А лучше будет, если они погибнут?
Звякнул мобильник - спутниковая связь тут худо-бедно работала. Бликнул огонек.
- Это пришла sms-ка от папы - беспокоится.
Феликс замолчал, глядя на сотовый. Хороший телефон - ловит в подвале. У него был старый, новых в город давно уже не завозили. И дизайн необычный. Конечно, мир-то идет вперед, и что ему за дело до спотыкающейся страны с медведями и балалайками... Признаться, он был рад смене разговора: и так напряжения было много, слишком много. он чувствовал его спинным мозгом, ловил кончиками пальцев. Но сегодня напряжение было каким-то особенным. Она, кажется, тоже это чувствовала. Волоски на запястью встопорщились, как наэлектризованные. Феликс перевел взгляд на изумруд в ложбинке. Какая тонкая работа... какая точеная работа... какая точеная грудь... Убьют. А может, и не убьют. Он знал чуть-чуть побольше, чем они, но этого хватало, чтобы беспокоится о женщине, которая была ему чужой. Рассказать? Смысл? Они заслужили или все-таки?.. Глинтвейн разливался в желудке горячечным теплом. Собрать мысли в кучку не удавалось.
Какое все-таки красивое имя - Ев-ге-ни-я...
- У меня записано, что вас следует звать мадам... Вы, значит, замужем?
- Вдова. Муж погиб в автокатастрофе два года назад. Мы прожили с ним всего несколько месяцев.
"Интересно, тебя кто-нибудь трахал в эти два года?", - глядя на ее волосы, подумал он.
Остальные искусствоведы сидели за соседним столиком - безликие. А у нее были карие глаза и манящие губы. И кожа теплая-теплая... наверное...
Что случилось с Россией и что случится - а не по хрену ли... Кажется, он давно не пил. Феликс наморщил лоб, вспоминая французские эпитеты, но к женщине, которой он только-только наладился сделать комплимент, подошли коллеги-искусствоведы. Она встала, и ему тоже пришлось идти - сопровождать до гостиницы и думать, так берет ее кто-нибудь темными ночками или нет, и если нет, то как это исправить.
* * *
Мы сидели в кафе, и Левандович доставал меня идиотскими вопросами.
- У вас большой опыт? - серьезно спрашивал он, будто это имело какое-то значение лично для него. - Чем вы занимали до?..
- Валленродом.
- А-а, так вот кто нам ставил палки в колеса...
- Простите?
- Я работал в органах. Мы пытались собрать хотя бы часть книг из этой библиотеки, всплывающих на черном рынке.
- А сейчас? Я имею в виду, на кого вы сейчас работаете, господин Левандович?
Он пожал плечами.
- А сейчас не знаешь, кому продаться.
Мы помолчали, размешивая чай. Вкус у него был рыбной муки.
- А знаете, - сказал я, - мы ведь делаем благое дело. Они ведь могут погибнуть в вашей России.
История с "Портретом доктора Гаше", конечно, он вспомнил вовремя. "Кристи", помнится, сплавила его за восемьдесят два с половиной миллиона. И зачем? Чтобы владелец написал в завещании, что желает воссоединиться с картиной после своей смерти? Интересно, обязаны ли потомки следовать букве подобного завещания? И каким образом они должны сжигать полотна - в крематории или можно дома, на печке? Кажется, воображение занесло куда-то не туда.
- Вы циник, - сказала я.
- Я?! - он рассмеялся. Принесли чай, с глинтвейном просили обождать. - А вот Валленроды, заметьте, свою библиотеку городу отдали. Когда она у них один раз сгорела. Второй раз предпочли хранить в кирпичном соборе. Умные были люди. И городу приятно. Кстати, вам самовар не нужен, или царские сапоги с русскими голенищами? Вы "Тридцать щенков" читали?
- Четыре сорочки из тончайшего мадаполама, - ответила я. - Насчет щенков - извините, древняя шутка. Лучше скажите, когда я смогу увидеть "Уолполу"?
- Вам пойдет - это я о сорочках. Будет очень эротично. Пригласите на примерку? А что до "Уолполы", так сегодня, как видите, не получилось. Многие залы закрыты, но завтра мы раздобудем ключи или выломаем двери, - утешил он.
За окном промаршировали строем армейские ботинки. Вспомнилось, как отец рассказывал, как в девяносто первом офицеры его части всерьез думали, за кого выступать. Хорошо, что им не пришлось выбирать - папа говорил, мнения разделились поровну. Одни стояли за законную власть, другие - за отца-генерала. Хорошо, когда все заканчивается быстро, и выбирать не надо.
Потом мы допили глинтвейн и пошли спать. В эти дни мы выматывались так, что спали без сновидений.
3.
Музей в эти дни имел многократное удовольствие видеть иностранных гостей почти ежедневно. Феликса самого начинала раздражать вся эта волокита: умрет все, но бюрократия будет вечна. Вместо того, чтобы за один день отобрать товар, упаковать и выместись из города, "искусствоведы" по вине музейных торгашей каждый день ходили то за вроцлавскими ложками, то за екатерининскими камеями. Где-то на шестой или восьмой день добрались, наконец, и до "Непорочного зачатия".
Двери в зал решили ломать, так как ключи не нашли. Притащили пару софитов - в этом зале окон не было.
- Вы уверены, что хотите Мурильо? - вертелся рядом вездесущий Швец. - А почему, скажем, не Риберу или Сурбарана?
- Вам что до того? - в последнее время если мадам Вадеми и снисходила до разговора со Швецом, то исключительно в грубых выражениях. В общем-то, Феликс ее понимал.
- А может, вы желаете приобрести "Святого Онуфрия" Рибары? - заливался Швец. - Или три картины Сурбарана? "Святой Лаврентий", "Король святой Фернандо III" и "Отрочество Мадонны"? А еще мы можем предложить вам "Портрет Оливареса" Веласкеса - "Завтрак", извините, уже продали...
Феликс цыкнул на него, на мгновение испугавшись, что Евгения согласится. Вот не было печали!
Но Евгения не слушала идиота Швеца, а только неторопливо постукивала ножкой по паркету.
- Значит, вы хотите забрать у нас только "Непорочное зачатие"? - Швец, казалось, даже расстроился.
- О, как вы догадались? - пропела Эжени. - Да, я собираюсь купить ее у вас, увезти, вернуть на историческую родину! - рявкнула она. - В Европу! Между прочим, вы должны знать, что вы обязаны этим картинам внуку Роберта Уолпола! Который продал дедово собрание чужеземцам! Так что все справедливо, и хватит мне пудрить мозги! Ломайте дверь! Или, может, вы уже сплавили холст кому-то?!
В такой ярости Евгению Феликс еще не видел. И это было удивительно - что ей, слишком много пообещали за это полотно? Или дело было в какой-то тайне, связанной с картиной? Или просто у всех сейчас нервы на пределе, чиркни спичкой - полыхнёт?
- А может, лучше еще немного ювелирны...
Евгения взвыла.
Швец развел руками и взглянул на Феликса.
- Отдай ее полотно, - махнул рукой Феликс. - Хорошо, хоть одно просит.
Швец пожал плечами и достал ключ.
Они вошли в зал, и Феликс, наконец, увидел предмет вожделения, занимавший все помыслы Евгении. Да, он видел эту картину. Юная, прекрасная Мадонна, совсем еще ребенок, возносилась в небеса в радостном сиянии, а вокруг неслись облака. Девочка-подросток глядела светлым взглядом все выше, выше, за пределы потолка зала, смутно освещенного софитами. Взгляд стоящего в зале скользил вслед за фигурой - тоже выше, выше, и вырывался в потоках света в нечто безумно яркое и беспечно сияющее, что не назвать даже небом, но - обителью света...
Она была прекрасна. И стоила, конечно, очень дорого.
Швец застыл напротив картины, умильно сложив на груди ручки и провожая ее слезливым взглядом. Феликсу стало тошно при взгляде на эту фигуру. Почему-то показалось, будто Швец провожает сына на войну - с глупыми слезами и нарочитыми причитаниями, так что всем соседям противно. А потом пойдет и тихо повесится.
И отогнать его от картины было невозможно. К счастью, Евгения этого, кажется, не замечала. Она подошла тихо, по кошачьи, к картине - не очень близко, ведь холст был огромен. И смотрела долго-долго, пока пробравшийся в зал старичок из тех, что живут и умирают в музее, вещал заунывно об "истинном представителе севильской школы живописи" и "главе испанских колористов".
А потом она опустилась на колени. Даже если Феликс и разучился за прожитые годы чему-либо удивляться, он научился этому снова.
* * *
Обложили нас, как гончие оленя.
- Северного, - пошутил Феликс, и добавил строго. - А я ведь предупреждал.
Сволочь Макарский пронюхал о прибытии очередной "экспедиции" и жаждал содрать свою долю - как жаль, что в наши планы двойная оплата никак не входила.
Реплика Феликса напомнила о прошлом. О четырнадцатом дне рождения, о прилете в Питер, о восторженном лепете. Вспомнились шутки - съесть сухую корочку в камере Ульянова в Петропавловской, встать возле статуи в музее, и задумчиво протянуть: "Так вот ты какой, Северный олень..." Однажды я это сказала в адрес статуи омоновца в Музее восковых фигур. Статуя ожила и замахнулась дубинкой. Как мы визжали! Как мы драпали! Только отдышавшись у Казанского, начали хохотать...
Там было счастье - светлое, незамутненное... Куда-то оно делось, вместе с детством, отрочеством и юностью. Молодость - есть, а юности - нет.
Читала Чуковского, про крокодила, который украл солнце. Дал Феликс, принес из какой-то библиотеки. Жалко их, кстати. Книги. Правда, раритеты, наверное, давно уже вывезли... Потом читала Стругацких, "Хищные вещи". Который день уже отсиживались в гостинице, высунуться не могли. Оставалось караулить сокровища и читать. А еще думать. А под кроватью лежала "Уолпола". И почему-то вспоминался стародавний клип: уроды, плюющие в маленьких лебедей, рвущие в клочья полотно Леонардо и слова "Мона Лиза, дель Джоконда, ты звала меня с причала..."
Чувство обладания чудом пробирало до дрожи, и грело парадоксальным слиянием.
А в остальном было плохо.
Счастливый город снов и белых ночей остался в прошлом. Темнело рано, а из иллюминации - трассеры и вспышки злого света.
И автоматные очереди - салютом.
4.
Водка хорошо греет, когда очень холодно. И тело греет, и душу. Когда в комнате - сквозняки, а душу будто освежевали - и в глыбы льда сунули, среди коровьих туш и свиных ушей.
- Ну, когда они сматываться намерены? - спросил вчера Пётр.
А откуда ему знать, когда ясно ведь - потихоньку соберутся и не известят. Ни козлов Макарского, не их... тоже козлов.
Перед глазами стояло лицо Евгении. Почему-то в пьяном воображении оно смешивалось с образом темноволосой девочки-подростка на картине Мурильо. Только Евгения была старше. И прическа у нее короткая, непослушная, перышками. И какая уж там непорочность...
Утром он приоткрыл дверь - тихонько, чтоб не разбудить. В разоренной Салтыковке взял пару томов, стихи какие-то и "Алые паруса". Приоткрыл, значит, дверь. А она его не увидела - очень хорошо. При поцелуях глаза всегда закрываются, потому что зрачок на гормоны реагирует - вроде как темнота. Темнота, пульс и вспышки света. Фелиск почти ощущал этот пульс и эти вспышки. Евгения сидела на столе, а рядом пыхтел Пётр.
- Женя... - одними губами прошептал Феликс. И закрыл дверь.
За обедом довольный Пётр сказал:
- Ну вот, считай, дело сделано. Ни одна баба не устоит насчёт того чтоб потрындеть в постели.
- И что она тебе сказала? - деланно равнодушно спросил Феликс. - Еще, руссиш жерь-ебь-ец?
Пётр довольно расхохотался.
- И это тоже. А когда уматывать будут - расскажет как миленькая. Я ее на прогулку приглашу. И ещё по разочку. А там, знаешь, и язычок развяжется - славный у нее язычок, к слову...
- Она профессионал.
- Она баба, - снисходительно ответил Пётр.
"Уйду", - думал Феликс. В задницу все. К Макаренко уйду, или вон, к монархистам подамся. Хозяев нынче на Руси много, кому хошь, тому и служи - нашим, вашим, черным, белым, синим, красным, розовым в голубую крапинку... Счастье-то какое - греби, не хочу!
* * *
Я рассматривала безделушки, которые скоро перекочуют в гостиные завсегдатаев Sotheby. Пока они были мои. Чувство собственности и обладания этими сокровищами остановили время, отодвинув завтра в иное измерение и оставив только вечное безвременье сегодня. Скоро, скоро они разлетятся по миру. Какие-то, возможно, выставят музеи или спрячут в запасники. Вроцлавские ложки. Дамская головка на камеи. Бриллиантовые переливы императорской табакерки.
А под кроватью - картина кисти Мурильо. Ее я никому не отдам. Она моя. Я мечтала о ней всю жизнь. С тех пор, как увидела в альбоме репродукцию. Когда она поразила меня неземным светом и чистой нежностью. Святым воплощением невинности и бсконечностью сияющих сфер. Тысячи картин были на свете, картин более ценных и более знаменитых - но только эта запала в душу, и обладание ею стало навязчивой манией, горячечной страстью и непреодолимым желанием. Она - единственная. Она - такая. Чистота божественного света. Торжество радости. Сверкающая невинность. Абсолют.
Теперь она была моя. Прикасаться к ней было страшно.
Я думала, что, наверное, с таким же ощущением берет в руки счастливый победитель аукциона вазу непередаваемой ценности, хрупкий полупрозрачный фарфор - дрожащими руками, когда кончиками пальцев ощущаешь, как лишь единственный миг отделяет тебя от черепков, и страшно и сладко в груди - как на краю пропасти. Ты властен над этим сокровищем, ты можешь разжать пальцы и совершить непоправимое. И сердце замирает на краю темного ужаса глубинных желаний.
Она моя. Ее очень страшно потерять.
Упаковала разобранные безделушки, чья ценность заключалась не в камнях и металлах, я взялась за очередную книгу. Вот уж чего здесь хватало - так это времени. "... В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал Я не знаю кто. Я с Катериной Федоровной Коленкоровой ходил туда. Ей самовар нужен был на десять персон. Самовара, между прочим, там не оказалось. Или царь пил из чайника, или ему носили из кухни в каком-нибудь граненом стакане, я не знаю, только самовары в продажу не поступили..."
Мда, в точку. Что у нас в продаже? Картина Ван Гога! Не проходите мимо! Берите, господа!
Сосредоточиться не удавалось. В голову лезли мрачные мысли, маршировали стройными тараканами. Отложив книгу, я прямо в свитере растянулась на одеяле. Простыней здесь не было, и вода была холодная. Некогда роскошная гостиница потеряла былой лоск, и позолота никак не гармонировала с немытыми полами. Если приглядеться, можно определить, чьи следы кому принадлежат.
Аэропорт был по-прежнему перекрыт, и к заливу из-за кордонов Макарского тоже хрен проедешь. Решили, что будем ждать, пока что-нибудь у них не случится - может, вялотекущая позиционная войнушка сменится массовым побоищем сторонников "законных правительств". Спорили - тихо сматываться, пробиваться с боем или заплатить нашим "гидам", чтобы организовали потасовку для отвода глаз. У каждого в этой стране были свои намерения, и между ними надо было проскользнуть ужом, прорваться пираньей, выскользнуть, выбраться, выкарабкаться, просочиться, уйти...
От нечего делать я вела дневник. Четырнадцатого я записала:
"Утром заходил зашёл шофёр, Пётр, принес еду и городские новости. Неплохой человек.
А Левандович нажрался, как свинья, привалился вечером к двери, сел и не выпускал в коридор, пока ребята не оттащили. Хотела написать - кретин, но в этом городе у всех сдают нервы".
5.
Феликс наблюдал, как Евгения сортировала и укладывала
кружки вмонтированными монетами и серебряные блюда, украшенные чеканкой. Кто их покупал для России? Петр? Екатерина? Кто-то из фельдмаршалов и фаворитов?
Она лежала на огромной кровати, в свитере и ботинках. Вошёл Пётр, широко улыбаясь. "И как она не замечает, что он их ненавидит - всех, люто и бескомпромиссно, - думал Феликс. - Он их ненавидит за то, что они грабят страну, за то, что они живут в мирной стране, за то, что у них тёплые дома с горячей водой, за то, что не у них пылает в горячке младшая сестренка, а лекарства непросто раздобыть даже нам, с нашим доступом и нашими связями. А ее ненавидит персонально за то, что уехала, бросила и предала. Почему она этого не видит?"
- Пойдемте прогуляемся, - предложил Пётр.
Феликс поднялся, попрощался и вышел, чтобы не мешать Петру выполнять свою работу.
Из холла отеля он наблюдал, как Пётр и Евгения вышли на улицу и в сопровождении парочки неотлучных "клонов" направились в сумерки истерзанного города. Еще двое "искусствоведов" драконами дежурили на этаже. Он достал тетрадь, ручку, подул на нее, расписал и начал: "Женя, Вам не следует..."
* * *
Прогулка выдалась неромантичной, но душеполезной. Пётр говорил о городе и стране, о людях и нелюдях. Я физически ощущала его боль и ненависть к нам, сытым, успешным, довольным. Он разорвал бы нас, если б мог себе такое позволить - это было понятно. И все-таки неукротимая энергия этого человека влекла и обаяла. Энергия врага, которого хотелось бы иметь в друзьях.
Мы шли по улицам и проспектам, бульварам и переулкам. Пётр выбирал безопасный маршрут, сзади шли наши ребята, и я в первый раз за эти недели отвлеклась от постоянной тревоги. В голове крутилась фраза, прицепившаяся со старых времен - "Мы построим фантастический Петербург". Идиоты - он уже был, понимаете, он уже был фантастическим, тот город, который мы потеряли...
Редкие прохожие жались к стенам, прижимали свертки с добычей. Вот в таких же условиях, верно, и продавались яйца Фаберже, имевшие "наименьшую художественную ценность". А потом возвращались и вот - теперь продавались снова, начиная новый виток. И разве так уж это неправильно? Разве жизнь спасенных от голода людей не важнее самых гениальных картин? Есть те, кто отдаст свою жизнь за полотно Рафаэля. Но вправе ли они требовать того же от других?
С другой стороны, очень я сомневаюсь, что Макарский или Федоренко делились с кем-то доходами от продаж.
- Вывозят тоннами, много гибнет, - зло говорил Пётр, и стискивал кулаки.
- Лучше бы разрешили скупку официально, - заметила я. - И так почти официально все делается.
- Да, действительно, лучше бы разрешили, - кивнул Пётр. - Официальные сделки, нормальная транспортировка, взаимные обязательства. Сначала так оно и было. Но для того, чтобы был порядок в торговле, нужен порядок в стране.
Мы проходили по набережной, мимо "Медного всадника". Вокруг кружили вертолеты, освещая его лучами.
На секунду показалось, что мы идем в счастливом городе мимо памятника в ярких лучах подсветки. Но это готовили к транспортировке цветной металл.
6.
Вдвоем они стояли у берега залива и смотрели, как удаляется белая яхта. Чужие берега жаждали встретить ее, чужие руки вожделели трогать и осязать богатства, которым не было цены.
- Там картина Мурильо, - заметил Феликс, ёжась на ветру. Залив лихорадило, и камертоном продирало суставы.
- Ты думаешь, я не знаю?
- Я боюсь, что при взрыве она погибнет.
- Раньше надо было думать.
- Да как я мог ей отказать?!
- Действительно, как ты мог ей отказать...
- Я не о том. Если бы я настаивал, Вадеми могла бы что-нибудь заподозрить. Черт, почему они не включили холст в декларацию заранее...
- Надеюсь, у них хватит ума сунуть его в герметичный сейф. Тогда, наверное, с ним ничего не случится.
- Выловим - узнаем.
- Ага. Но взрыв будет небольшой, так, ко дну пустить кораблик... А ты, признайся, не о холсте ведь трясешься?
- Заткнись.
- Остынь. Выплывут. Может быть.
- Слушай, могу я позвонить?
Петр задумался на секунду. Потом ответил.
- А звони. Девчонка нам неинтересна.
От ветра колотила дрожь, и руки тряслись - наверно, от холода. Он набрал номер Евгении, и страшно обрадовался, когда услышал ее голос. Пётр глядел на часы.
- Женя! Не спрашивайте ничего, - крикнул Феликс, не сдерживая волнения. - Просто идите к борту и прыгайте! Слышите?! Прыгайте!..
Еще долгие две минуты он смотрел на удаляющийся борт и считал фигурки, бросающиеся в воду. Одна, вторая, третья... Не разобрать, кто есть кто в этих одинаковых куртках.
Четвертая...
А потом грохнуло огнем.
* * *
Моя любовь началась с цветной репродукции в альбоме. Потом я увидела ее в зале Эрмитажа. Я стояла перед картиной несколько часов, пока служители не погнали туристов прочь из музея. Так в мою жизнь вторглась болезненная страсть и жажда обладания этим мягкими лучами, озаряющими неземную нежность, этим рвущимся с полотна пространством всезаполняющего света.
За бортом бился плеск залива. Слегка тревожило анонимное письмо, но, кажется, у нас получилось. Картина была рядом, в каюте. Разумнее было бы держать ее в сейфе, но страх потерять ее был настолько велик, что я бы не позволила ее отобрать даже не несколько часов. Не удержавшись, я развернула холст.
Трель сотового вторглась некстати в таинство созерцания. Брать - не брать? Я все-таки нажала на "прием".
Потом что-то случилось. Помню, я крикнула ребятам, чтобы прыгали, а сама начала сворачивать холст. Потом была вспышка. И свет.
Свет - разный. Тьма - разная. Этот свет был недобрый.
Эпилог
Вокруг была тьма. Влажная повязка на глазах и тихие голоса.
- Это была ловушка... - говорили они.
Ловушка... ловушка собственных страстей. Осколки фарфора. Кто смеет решать судьбу... Картина кисти Мурильо. Где она? Доктор Гоше. Думать было трудно. Валленрод. Кусочки бреда никак не складывались в разумную мозаику. Нет собственности на вечные ценности... Саито. Запереть жар-птицу... Прости меня, прости меня... Крокодил... Екатерина. Что - Екатерина?..
Некоторые потери ранят больнее, чем самое тяжкое увечье. Даже если врачи избавят меня от слепоты, я ее никогда не увижу.
"Уолпола". Если есть рай для убитых картин, она будет вечно освещать его своим неземным сиянием.
Ах, да, Екатерина. В 1778 году Екатерина писала Гримму о картинах, хранимых на антресолях: "Там ими любуются только я да мыши..."