Аннотация: Опубликовано в интернет-журнале "Избушка".
Эту историю, героем которой был сам Симон Мудрый - многие еще помнят этого человека, пред которым склоняли головы академики наук и искусств - я услыхал, когда сам учился в стенах Альгероны, хранимой тенью веков. Я был почти столь же юн, как зелень саженца за моим окном, но уже тогда эта история воспринималась моими сокурсниками как просто страшная сказка... Я помню его: высокий, смуглый, остролицый; в темном; с редкой уже в наше время золотой цепью из крупных квадратных звеньев; осколок знания, записанного огненными буквами в кромешной тьме; чем-то похожий на кусок рожденного вулканом обсидиана - Симон, один из величайших магов, которого когда-либо видали стены университетской Альгероны. Был он строг - не к другим, но к себе, молчалив...
Солнце впивалось в душу острыми лучами, и сердце пело остро и радостно: "Я! Я!! Я!!! Я!!!!" Симон Ульган, четырнадцати лет от роду, сын кожевника Дорна Ульгана, чувствовал себя настоящим мальчишкой. "Прошел! Прошел! Взяли! Я лучший!" - колотилось в груди. И казалось, нет больше на свете ничего, прекрасного или страшного, что не могло бы сбыться. Школа Волшебников! То, о чем с детства мечтает каждый мальчишка; нынешний почет и будущее уважение; и золотая цепь из тринадцати звеньев, крупных, тяжелых, обнимающая шею теплом и гордостью. "Я - лучший!" - кипело в сердце.
- Вы - лучшие, - говорил маг, седой, представительный, с умными и теплыми глазами. - Я выражаю искреннюю благодарность гражданам, воспитавшим столь достойную поросль...
Воспитавшие - это и булочник, отец Хальви Толстого, и нобили - родители Пауля Хитреца, и мать и отец его, Симона. Гордые, счастливые. Отец глядел на сына с надеждой, хотя думал, наверное, как непросто будет теперь с его-то здоровьем тянуть ремесло, и где-то надо искать подмастерье, а денег совсем нет; мать - чуть осунувшаяся, глядела с болью и радостью. На мгновение стало жаль их, но семь лет пролетят, и он вернется - с золотой цепью, где вместо тринадцатого звена повиснет тяжелый кругляш - как у магов Ордена Тринадцатого Звена, выступающих сейчас с напутствиями.
- Вы доказали, что лучшие из тех шестидесяти девяти...
Симон понимал, почему мать грустит. Но разве он - плохой сын? Разве мечтает он о придворной службе у чужеземных государей, неужто не мила ему родная улочка с тесно сдвинутыми стенами и духом ремесленного квартала? Он вернется с будущим - да таким будущим, что отцу уже не придется возиться с кожей. Симон чувствовал, как бьются о ребра восторг и надежда, и ему казалось, что стук слышен за тысячи лиг окрест.
- То, о чем мечтает каждый ребенок, сбылось для вас, отроки...
Мысль: "Успел!" - тоже не отступала. Этот год был последним шансом для Ульгана-младшего, потому что зимой ему исполнилось четырнадцать лет.
Все младше его, некоторым по десять, и выглядят моложе Ульгана, которому довелось по нескольку месяцев вместо отца работать, когда того прихватывала "костяная" болезнь. Да и ростом ниже на голову, а то и на полторы; про коротышку Хальви можно вообще молчать. Но все тринадцать чувствовали себя единым целым после всех испытаний, когда сначала выбрали шестьдесят девять из набежавшей толпы, а потом привели на университетский двор, чтобы выбрать тринадцать достойнейших. Они помогали друг другу в непростых экзаменах, и это чувство - мы, звенья одной цепи! - огоньком дрожало в юношеских сердцах. Симон уже понял - отбраковывали не только глупых, но злых и завистливых, чтобы они, избранные, стояли тесной когортой, плечом к плечу.
Теснее всего Ульган сдружился с Хальви и Паулем. Пауль, долговязый, худющий подросток с негнущейся рукой, был почти на год младше Симона, а Хальви, румяный, полноватый, пышущий жизнью, как пирожок свежим паром - совсем мальчишка, двенадцати с половиной лет.
- И да не разлучит вас ничто! - пафосно возгласил Магистр Ордена, а стоящий позади него маг моргнул. Симону показалось, что лицо человека перекосила гримаса. Мошка укусила, наверное; в это лето было много мошкары. - Пойдемте, дети!
Симон оглянулся на мать, она улыбнулась сыну. А когда Ульган повернулся ко входу в Школу, из головы уже вылетел вся прошлая жизнь. Осталась только радость и солнце, а впереди - семь лет обучения волшебству.
Гулкий звук разнесся по бесконечным залам и коридорам, и цепочка подростков, бросая учебники, потянулась к нише в стене. Получив пиво и еду, Симон отозвал Пауля в сторону и резко очертил мелом круг. Пауль, придерживая сухой рукой миску, присел в центре.
- Надоело с рукой возиться, - буркнул он, неуклюже ломая хлеб. - Жаль, мы "лечилки" не изучаем. Ладно, выйдем, лечить меня сочтут за честь лучшие лекари Альгероны.
Симон в очередной раз поразился, каким злым стал голос друга. Но не удержался и подколол:
- Думаешь выйти?
- А почему нет? - окрысился Пауль.
- Правильно, всем ясно, кому не повезет... Мы - выйдем, а кое-кто останется. Все честно, все по договору. Мы-то знаем, кто этот кое-кто.
- Судьба, - Пауль в глаза не смотрел.
- Пауль, неправильно это.
- Что неправильно? Ты вернешься, и я вернусь, с золотыми цепями, важные и вальяжные. Студенты окружат нас почетом, а профессора будут спрашивать совета. А все, что с нами приключилось - не узнает никто и никогда. - Пауль помолчал и добавил тише. - Потому что в своей подлости и трусости никто признаться не сможет... Ты зачем меня отозвал?
Симон хотел сказать, что надо бы продумать план, как обойти договор, потому что все это подло и гадко, попытался что-то сказать - и замолчал, понимая, что Пауль прав. Да и линия мела неожиданно истончилась, побежденная заклятьем начала урока, очередного урока, страшного и темного, как нескончаемые залы подземной Школы.
Учеба начиналась с полуночью, и в подземных залах гасли неяркие светильники. Симон открывал книги в черных кожаных переплетах, от которых холодом сводило руки. Переворачивавшие пергамент страницу за страницей пальцы к концу занятия становились ледяными. На них приходилось дышать, чтоб отогреть. Зато на листах, сливавшихся с окружающей тьмой, вспыхивали огненные буквы. Они бежали вслед за голосом, монотонно произносившим древние заклинания. Голос, казалось, был всегда одним и тем же; но Симон встречал в коридорах фигуры десятков учителей - закутанные в балахоны, прячущие лица. Иногда Симону хотелось наколдовать свечу, и поднести ее под капюшон, взглянуть в лицо, но он знал, что никогда этого не сделает.
- А теперь, - раздался жизнерадостный голос учителя - такой голос у него был только тогда, когда он призывал пробежать по лабиринту или переплыть подземное озеро, - а теперь игра! Де-е-етки, игра! Игра!! Игра!!!
И Симон Ульган, так же как и Хальви, и Пауль, и Квентин-цветочник, и Стефан-дворянин, и все остальные, бросился в круг безумной пляски. В центре круга стояло двенадцать стульев - цель манящая и недостижимая, в которой сосредоточилась вся магия вселенной, надежда, свобода и жизнь. Голоса учителей обнимали со всех сторон, подбадривая и подстегивая отстающих. Они гипнотизировали, и Симон чувствовал, как нарастает желание победить, победить... нет, не проиграть, не проиграть! Пусть проиграет кто-то другой, только не я, только не я! Не я! Не я!! Не я!!! Не я!!!! По резкому окрику хоровод замер, и ученики плюхнулись на сидения. Раздался насмешливый голос кого-то из учителей:
- Ну, чья задница сегодня толще?
Игра "сядь на стул" завершилась. Все подняли глаза на того, кто стоял, дрожащий и бледный в мертвенном гнилушном свете.
Конечно, это был Хальви.
Чадящая масляная лампа не разгоняла темноту, скопившуюся в дортуаре. Симон в очередной раз подумал, каково это - навсегда остаться в этой душной, давящей тьме. Сегодня ему исполнилось шестнадцать; об этом сообщил голос, но поздравить Симона, конечно, больше никому не пришло в голову. За год, три месяца и двадцать четыре дня, проведенные в Школе, он сильно вытянулся, похоже, и похудел, а когда проводил пальцами по лицу, чувствовал, как заострились черты.
Перед сном, как обычно, Стеф зубрил "eva" и "mued et", Диви уже сопел, всхлипывал и причмокивал во сне, вспоминая, наверное, пирожки матери. Хальви, сидя на кровати, раскачивался, уставившись в стену. Пауль бездумно пялился в потолок. Как они изменились за это время... Симон задумчиво перебирал цепь на груди.
- Быть учителем - не так уж и плохо, - в сотый или тысячный раз повторил он с тех пор, как выяснилось, что Хальви - то звено, которому суждено оборваться с вероятностью в девяносто сотых.
- Ага, - кивнул Хальви и продолжил горестно рассматривать кладку стены.
- Хватить утешать, - резко сказал Пауль, приподнимаясь на здоровом локте. - Он самый неповоротливый, самый глупый, как только взяли, за какие такие таланты - все справедливо!
Недалекий Хальви, решавший сложнейшие уравнения, но и вправду, смекалки при рождении не отхвативший, совсем сник и понурился.
- Зачем ты так, - промолвил Ульган, в душе понимая, что Пауль прав. А тот заговорил, зло и весело:
- А что, не видно - он наше слабое звено. Брак. Мы - цепь избранных, а он фальшивое звено, не золотое...
Симон покачал головой, вспоминая, какими счастливыми они были всего год с небольшим. Вот что скрывалось под "уехал ко двору короля такого-то", когда родители радуются карьере дитяти и стараются не показывать слез, а соседи судачат о "неблагодарном сыне". Об этих случаях старались не говорить. На виду были другие примеры, с цепями о двенадцати звеньях, тринадцатое из которых в один замечательный день заменил тяжелый золотой кругляш.
- Справедливо - не справедливо, но весь мир построен на победах, - заметил Квентин-цветочник. - Если бы не было победителей, мир остановился бы в своем развитии.
- Одно дело побеждать, а другое - чувствовать облегчение, что не ты пария, - заметил Симон.
- А у меня отец работает в Восточной Торговой Компании, - вступил в разговор Кельвин, худенький мальчик, по рейтингу "наоборот" второй или третий после Хальви. - Там закон такой: постоянно берут новичков, а кто-то из старых работников увольняют. И каждый все время трясется за свое место, старается работать лучше, чтобы уволили другого. Или подставляет соседа, следит, что он не так сделал, закладывает, чтоб самому наверх куском дерьма всплыть и еще чуть-чуть побарахтаться. Это называется "принцип стимуляции".
Пауль хохотнул.
- Мудро. Кстати, Симон, могу предложить вариант. Давай мы и Хальви выйдем в дверь одновременно. И никто не сможет сказать, кто был последним.
Симон кивнул, он уже об этом думал. В глазах Хальви зажглась надежда.
- Хотя чушь все это, - сказал Пауль, отворачиваясь к стенке. - Не получится. И участвовать я не буду. Нужен мне это риск.
Низкие своды пододвинулись ближе.
- Это не страшно, - сказал Симон. - Ты станешь учителем.
- Конечно, - голос Хальви слегка дрожал. - Это не страшно.
От Школы волшебников шел молодой человек, груженный книгами, глубокие темные с непонятным случайному прохожему смотрели на мир, которого юноша не видел вот уже пять или шесть лет. Навстречу попадались радостные дети, явившиеся поглазеть на обиталище волшебников, завидуя и втайне надеясь когда-нибудь туда попасть. Вот он, стимул учиться читать и писать!
Симон шел, перебирая на ходу золотую цепь. В этом году повезло ему, выдались двухчасовые каникулы, и перед глазами все еще стояло перекошенное лицо Пауля и тоскливый, затравленный взгляд Хальви. Симон проучился довольно, чтобы знать, что родителей от встречи с ним отгоняет заклятье. А кстати, жив ли отец? Конечно, он крепкий человек, и с ним ничто не могло случиться, но по разговорам с севера шла война, да мог приключиться несчастный случай... Прогромыхала по дороге телега. Вспомнилась мать, и защемило сердце: здорова ли?
Ульган гнали эти мысли, которые были еще одной платой за счастье попасть в Школу, заранее соглашаясь не видеть мира семь долгих лет. А потом кто-то не вернется, и соседи скажут: плохой сын! А мать будет молиться, чтобы ребенку перепала толика счастья в заморских краях. Задумавшись, Ульган не заметил, как дошел до университета, передал книги магу и, повинуясь заклятью, пошел обратно, впитывая свет, разливающийся по улицам города. Каменные дома нависали над пыльной улицей, ведущей к рынку. Босоногая ребятня дразнила нищего, заунывно бубнящего псалмы и притчи. Пекельное солнце шпарило кипятком. Впервые Симон понял, что чувствуют те безликие, с опущенными капюшонами, чьи лица не разглядеть. Будут ли они свободны когда-нибудь? Ходили страшные слухи, что они бессмертны, и от этого до пяток окатывало холодным ужасом.
Около водовоза он остановился, протянув руку за кружкой. Поодаль, разговаривая о чем-то, обедали плотники. Пекло солнце, над кобылой водовоза кружились слепни.
- Школа волшебников, школа волшебников! - проорала стайка ребятни, волочившая за собой метлу.
Симон молчал. Если бы он и захотел закричать на весь мир, он бы не смог выдать себя ни жестом, ни словом. Ульган поднес к губам кружку, оглядываясь, впитывая в этот солнечный мир, его краски и звуки. Поодаль ругались торговки рыбой и зеленью, пекарь драл за уши мальчишку-разносчика, расхваливал вафли уличный кондитер, яростно ругалась из-за медяка толстая женщина, чем-то напомнившая Симону Хальви. Девушка с большой корзиной белья пыталась приоткрыть дверь. Симон сделал жест, и дверь распахнулась Девчонка благодарна кивнула. Состроила молчаливому магу глазки, а дети загалдели:
- Волшебник, добрый волшебник!
Ульган усмехнулся.
- ... и дьявол задумал посмеяться над этим человеком, забывшим помолиться перед дорогой, - бубнил нищий сказитель, привалившись к стене. - Он устроил развилку, и человек шагнул на тропу, на которой затаился нечистый. Но, пройдя несколько шагов, человек вдруг вспомнил о Боге, и вознес хвалу небесам: "Слава Тебе, Господи, что направил меня на верный путь!" Черт взвыл, и его снесло с дороги прямо в преисподнюю!
Еще раз кинув взгляд на шумный и многоцветный мир, Ульган поставил кружку и пошел к Школе.
В этот день залы наполнились неслышным уху звоном, тревожно прощаясь с учениками. Звон слышался на уровне нервов, и в нем чувствовалось желание Школы оставить себе одного. Скоро. Скоро на двенадцать выпускников встретят солнце или хмурые тучи, но все равно - небо, и пение птиц, и пирожки матери. И карьеру в университете Альгероны, почет и уважение. И память. А она - сволочная бабенка. Пауль распрямился, баюкая больную руку. Симон аккуратно положил в дорожный сундук листы с записями, сорочки, не пригодившийся здесь чернильный прибор. Никто ни на кого не смотрел. Симон вспомнил, как шептался с когда-то шептался с Паулем в очерченном мелом кругу, надеясь, что их не услышит. А их и не слушали - что могли сказать ученики, кроме как сговориться, как бы половчей оттолкнуть товарища на пути к свободе? Здесь дружат против кого-то и против всех.
И никто никому ничего не расскажет. А что, кто-то посмеет поведать, что он подлец, что оставил своего друга с учителями, чьи имена никто не смеет произносить вслух? Но не менее ли ужасная кара - постоянно ощущать на себе гнет собственной подлости? И ведь не зря, не зря выбирали не только умных, талантливых, но и тех, кто показал при поступлении дружбу и благородство. Подлому, переступающему через трупы, предать - раз плюнуть, такая себе привычка. А они пришли сюда чистыми, наивными, верными. Оттого такой злой Пауль, хороший, добрый паренек Пауль, и оттого никто не смотрит другу друга в глаза.
Готовились молча, собирали вещи. Харви по инерции складывал свой сундучок, но вокруг него образовался круг пустоты. Симон вспомнил их первый день в школе, и как стояли перед входом, плечом к плечу.
- Что же мы делаем? - неожиданно для себя заговорил он, чувствуя, как с каждым словом голос его крепчает, мощно раскатываясь под сводами, и гулким эхом разносится по коридорам. - Почему мы, единая цепь, позволяем рвать себя? Разве не подлость заставлять нас предавать товарища, и радоваться, что не ты слаб, но другой, и отталкивать друга с моста...
Его слушали, затаив дыхание, и поднимались головы, и распрямлялись плечи. И что-то тонкое, нить натянувшееся было близко, но в какой-то момент - лопнуло, и сломалось волшебство, и встретились взгляды. И опали плечи. Симон понял, что проиграл. Медленно, как завороженные, выпускники принялись собирать сундучки, пряча глаза.
Кто-то, злой и довольный, неслышно захихикал.
В конце длинного коридора медленно приоткрылась дверь. Приоткрылась и начала неспешное движение, расширяя хлынувшую в подземелье полоску света. Симон прикрыл глаза - слепило.
Ученики застыли. Казалось, никто не смеет рвануться первым. В расширяющемся луче сверкнули капельки пота на висках напряженно замерших молодых людей.
- Ну, идите! - в голосе скользнула насмешка.
И пошли, один, второй, все... к ступеням, ведущим наверх, к свободе, стараясь шагать вместе, чтобы сохранить остатки достоинства, когда вернутся в мир повязанные одной кровью - вечной судьбой товарища, чтобы не казаться спешащими, но и не быть последними. И Симон сделал шаг навстречу свету, льющемуся из вожделенно двери. Осторожный шаг...
- Вместе, - сказал Пауль, стискивая руку Хальди.
Симон оглянулся. Не веря, глядел на товарищей Хальди, и в глазах его расцветала надежда.
Симон перевел взгляд на дверь и понял, что не получится. Слишком узок выход. Узок даже для двоих. Голос захохотал.
Сзади стояли Пауль и Хальди. Впереди маячил светлый прямоугольник раскрывающейся двери. И пульсом стучало в висках: "Только не я! Не я!!"
- Идите скорей, я следом.
- Но...
- Я успею... вместе с вами, только тащи Хальви.
"Тащи, если я вдруг передумаю".
Пауль, кажется, понял. Кивнул. Кинул тревожный взгляд на дверь, ухватил Хальви покрепче и бросился вперед по ступеням. Хальви, похоже, еще не совсем понимал, что к чему. К выходу ринулись и остальные, толпой, путаясь в плащах, и Ульган едва не кинулся следом, не крикнул: "Подождите меня, меня!" Он сдержался и тихо и неспешно стал подниматься за остальными, чтобы через порог в последний раз взглянуть на свет.
Двенадцать выпускников вылетели на лужайку перед Школой. Хальви, волочимый Паулем, оглянулся и широко открыл глаза:
- А как же...
Дверь уже закрывалась, отрезая путь к счастью, почету, свету и жизни. Симон сглотнул. Неспешно скрипели петли, но это уже не имело значения. Он последний.
- Это не он! - закричал Хальви. - Вот идет еще следом!
Симон непонимающе оглянулся. А Хальви, глупый, несметливый Хальви кричал:
- Последний сзади, за Симоном!
Пауль развернулся, впился глазами в того, чье лицо уже почти скрыла наползающая тьма, и бросился к двери, впившись в железо обеими руками. И многотонная дверь дрогнула, замедляя свой ход, под железной хваткой иссохшей руки.
- Он не последний! Вон еще! - надрывался Хальви.
И другие остановились, оглянулись: дверь закрывалась медленно-медленно, как в тягучем сне, но Пауль все-таки не мог ее удержать, и тогда все - также медленно и тягуче - подняли руки в едином заклятии. Дверь застыла.
Симон удивленно смотрел на товарищей. Оглянулся недоуменно: от его ног в темноту лабиринты по ступеням скользила тень. Недоверчиво перевел взгляд на друзей - и рванулся вперед. Лязгнула железная дверь. Лопнула цепь, рассыпаясь на звенья. Симон стоял, улыбаясь, щурился солнцу, радовался увядающей траве. Странно только, что тени под ногами не было. А еще начинала ныть пятка, придавленная лязгнувшей дурой. Но пятка - это неважно. Перед ним сияли бледные лица друзей - всей дюжины звеньев одной цепи, среди которых не было ни одного фальшивого.
Задрожала земля, под ногами пронесся подземный гул. Ульган оглянулся: Школа оседала клубами пыли и пламени, бледного, полупрозрачного, которое через мгновение поглотили лазоревые небеса.
А потом вновь набежали тучи, весь день скрывавшие осеннее солнце.
... и хром. Ходил, опираяся на трость, и про него рассказывали страшное и удивительное. А тени у него действительно не было.