Аннотация: История из времен Французской революции, на достоверность не претендующая. Просто вот захотелось. Ортодоксальным поклонницам Колло просьба не заходить, не портите себе нервы:)
Десятая муза.
Когда трескучая, захлебывающаяся ядом интриг, едкая как щелок, парижская жизнь надоедала до мигрени, и на очередном заседании Конвента хотелось честно и откровенно высказать в напудренную физиономию все, что в душе накопилось, он седлал коня и ехал за город, добираясь по холмам до старого особняка с тусклыми витражами, чудом уцелевшего от якобинского разгрома.
Впрочем, нет, не чудом.
Уж он-то знал причину, и всегда, подъезжая к кованной ограде, невольно придерживал жеребца, переводя на шаг, словно боялся спугнуть воспоминания. Вороной андалусиец-полукровка сторожко шагал по бурым, поздней осенью пахнущим листьям, вытягивал шею. Звенели цепочки мундштука. Всадник задумчиво подобрал повод - вспорхнувшая в бузину сойка издевательски хохотнула, сверкнув стальными крыльями.
- Какого черта? Это было оправдано, - он тряхнул гривой, отгоняя мысли о Лионе. Не удалось.
- Уж точно, твои визиты всегда оправданы, - переплетя руки среди чугунных узоров, на гостя весело смотрел хозяин. Волна небрежно отброшенных серебряных кудрей, вокруг чеканных линий фарфорового лица, прямой взгляд светлых глаз. - И оттого я еще сильнее тебе рад, ну кто еще может сваливаться на голову столь нахально? Только дорогой Жан-Мари! - он говорил с легким южным акцентом, почти незаметным, но после лающих нормандских и центральных говоров, эта еле ощутимая неправильность только придавала речи очарование.
"Ты лукавишь - у тебя давно не бывает гостей... все те, с кем ты мог охотиться верхом или проводить вечера, давно уже на гильотине, мсье видам, и их поместья опустошены. Я видел такие разгромы, более чем достаточно, видел обезлюдевшие особняки и разрушенные парки - разве виноваты были изуродованные статуи нимф, что ими любовались аристократы? Да и сами дворяне - много ли среди них было настоящих подонков, достойных гильотины?"
- Эй, ну что застыл, как девица перед исповедальней? - молодой человек лязгнул створом ворот и подхватил жеребца под уздцы. Тот затанцевал, нервно закладывая уши, и Колло улыбнулся.
- Осторожнее, Дженнаро - он нравный, с сумасшедшинкой.
- Как и ты, дружище, как и ты... - видам быстро глянул в глаза Жан-Мари снизу и чуть свел брови. - Прах и пепел, не хотел бы я знать, что ты видел за время своей отлучки, но это не имеет значения... Жоффрей приготовил скромный ужин, и я буду рад разделить его с тобою.
Колло спешился, и Дженнаро передал поводья старому слуге в вытертом колете - поцокав языком, тот принялся водить коня по плитам дворика взад-вперед, восхищенно покачивая головой.
- Роскошный зверь... сам де-Нестьер немало бы отдал за такого красавца. Где ты отыскал подобное чудо?
- В Лионе... - нехотя выговорил Колло. Видам смотрел на него сияющими глазами; сказать, что Дженнаро был равнодушен к политике, значило не сказать ничего - Жан-Мари знал, что политика и Дженнаро существовали в разных мирах.
Теперь, когда Жан-Мари и провансалец стояли рядом, был еще более заметен их контраст - высокий, черноволосый и кареглазый Колло, с расстегнутым, несмотря на промозглый ветер, воротником и щегольски повязанным на поясе, шарфом-триколором, в высоких сапогах с гардкротами, и некрупный, по-мальчишески гибкий Дженнаро, в старорежимном черном камзоле с серебряным шитьем, и пышным жабо, кюлотах и чулках цвета темного свинца. Опустив глаза, видам легко коснулся затянутой в перчатку руки, и взбежал по ступеням.
- Остальное - за ужином, друг мой!...
... Кто его знает, как сложилась бы судьба Дженнаро Танкреди, выпускника Сорбонны, если бы на самом излете зимы, серым слякотным утром, семь лет назад, его не позвали к руководителю театральной труппы. Причем Большой Фил, один из актеров, действительно выдающегося роста и совершенно обратного ума, сделал это в высшей степени оригинально - просто сгреб выходившего из прозекторской анатома, и потащил его как непутевого котенка, невзирая на сдержанное возмущение.
- Прах тебя побери, идиот, я НЕ лечу людей! Я прозектор, понимаешь? - шипел Дженнаро. - Вот если б твой начальник издох, тогда дело другое, тогда пожалуйста... отпусти, дубина, у меня три вскрытия было, и я устал как почтовая лошадь!
Сапоги Большого Фила оставляли глубокие следы во влажном февральском снегу, пока он грузно топал, одними ему ведомыми путями по кривым улочкам, и, наконец, вышел к пожилому доходному дому, близоруко щурившему три ряда окошек.
- Идиот. Мог же воротник оторвать, дубина, - философски заметил Танкреди. - Я бы из тебя тогда эту сумму скальпелем вырезал, рожа разбойничья. Ну давай уж, веди...
Большой Фил втолкнул анатома в одну из квартир первого этажа, ухитрившись остаться снаружи. И, как секундой позже понял Дженнаро, проявил редкую предусмотрительность.
- Это еще что? - полусидевший в кресле среди совершенного беспорядка (раньше анатом и не предполагал, что так весело и непринужденно можно переворотить комнату) мужчина в шелковом халате поднял голову, в анатома впились горящие карие глаза. - Кого притащил этот ублюдок, этот отпрыск минотавра? Вы кем вообще будете? - он запустил руку в разлохмаченную шевелюру цвета воронова крыла, пристально озирая Танкреди.
- Танкреди, видам ди Силва, выпускник медицинского факультета Сорбонны, и прозектор местной больницы, - вскинул подбородок Дженнаро. - Первый год работы.
- Прозектор, говоришь? - прорычал сидящий. - Да чтоб меня... да чтоб ко мне... анатомы притрагивались! - он неожиданно рассмеялся, совсем не зло, и махнул рукою. - Ну, Фил в своем репертуаре - захоти я починить бюро, парень бы гробовщика притаранил...
Взмахом руки он указал на соседнее кресло.
- Садись, давай. Не буду я испытывать судьбу, видам Танкреди. Или ты только мертвых режешь, живые кусаются?
Опустившись в продавленное кресло, Дженнаро с интересом изучал лицо своего первого пациента: красивым этого мужчину назвать было нельзя, но резкие, словно высеченные черты лица вкупе с собственными непослушными волосами и волчьим разрезом глаз, придавали ему некий диковатый шарм. Несколько оплывших свечей бросали желтоватый свет на загорелую кожу; впрочем, в вырезе воротника она сохраняла светлый оттенок. Крупный и хорошо сложенный, хозяин был куда выше и сильнее изящного, как фарфоровая статуэтка, видама, но без грубости, и сейчас, упершись подбородком о пальцы, разглядывал анатома с легкой иронией.
- Что случилось-то? - придавая голосу профессиональную небрежность, поинтересовался Танкреди. Тот попытался повернуться на голос и скривился.
- Нарыв, мать его... продуло спину. Вскрыть сможешь?
- Только-то? - с облегчением выдохнул Дженнаро. - Ну разумеется... у нас в Сорбонне это каждый первокурсник проделает. Давайте, ложитесь. Ну и...
- Да, - хозяин поднялся и небрежно сгреб на пол с кровати книги, пару тарелок и черновики.
- Как к Вам обращаться-то?
- Колло.
Он сбросил халат; следом на кучу одежды улетели кюлоты. Заметив, как анатом отвел взгляд, усмехнулся:
- Неужто на трупы не насмотрелся, юный видам?
- То наука. Искусство, если будет угодно, - пунцовея, ответил Танкреди, роясь в чемоданчике. - Ибо, постигая тайны человеческого тела и законы его, мы приобщаемся к прекрасному...
- Ну-ну...Искусство, говоришь? - Колло растянулся поверх покрывала. - Насколько я знаю, муз у нас девять, и за анатомией ни одна не числится... Ай!
- А абсцесс и правда породистый, - сообщил Дженнаро, вытирая ланцет о свисающий край покрывала. - Вот сейчас повязочку наложим, и оно будет потихоньку заживать. Я уж молчу где Вас так угораздило.
- И правильно молчишь, - Колло не собирался набрасывать халат; полуобернувшись, он следил за руками видама, словно танцующими над его кожей, и не подозревал, какие бури скрывались под профессиональной невозмутимостью прозектора.
Танкреди действительно первый раз видел вблизи мужчину, и это немало нервировало - прежде он любовался статуями, что в избытке обнаруживались в земле Прованса, и их совершенство, холодное и неживое взывало лишь к разуму, в прозекторских было что-то завораживающее, но тоже скорее из области погони за истиной, он не солгал директору труппы, но сам Колло... это было намного прекраснее статуи, потому что он жил, и Дженнаро, как зачарованный смотрел на игру света и тени на мышцах, механически шепча их названия по латыни, на западинки под кожей, на узкую талию и выпуклые ягодицы... не удержавшись, самыми кончиками пальцев коснулся поясницы над повязкой.
- Проверяю чувствительность, - не дожидаясь вопроса, сообщил анатом. - Не больно?
В глазах Колло плясали чертики.
- Черт подери, ставлю недельный доход против единственного твоего сантима, что ты девственник, юный анатом!
Танкреди кинул ланцет в чемоданчик и поспешно спасся бегством. Глухо клацнула разболтанная дверь.
- И денег не попросил, - удивился директор труппы.
Естественно, на следующий день Дженнаро появился вновь -с кучей извинений, которые бормотал с глазами нашкодившего эпаньоля, и бутылкой доброго сотерна. Такой подарок Колло оценил, и они до ночи сидели в ералашистой комнате, причем, что особенно удивило Жан-Мари, пил провансалец немного и не хмелел, а лишь становился задумчивее. Наконец, решительно отодвинув полупустой бокал, он поднял взгляд.
- Это... было прощание, Колло. Я знаю Вас всего два дня, но отчего-то... в общем... я даже рад что меня притащил сюда Большой Фил. Я кое-что понял.
- Прощание? Ну да... мы не собирались здесь задерживаться надолго.
- Я не про труппу. Мой дядюшка умер, и я возвращаюсь в поместье. Конец практике, - грустно улыбнулся видам.
- И ты жалеешь?
- Да. Прозекторская, тишина и покой - это хорошо, но когда вдруг судьба сгребает тебя за шкирку и показывает новый мир это куда лучше. Даже если ты устал за ночь как почтовая лошадь после трех вскрытий.
- Не знал что почтовые лошади подрабатывают в моргах, - неожиданно для себя Жан-Мари протянул руку и взъерошил шелковистые пепельные кудри. Дженнаро улыбнулся. - Но я и правда рад нашему знакомству, тем более что нарыв уже и не болит. Можно в путь!
Видам поднялся одним упругим движением, и вдруг выхватил из-под бутылки наполовину исписанный лист.
- Ага, Шекспир... Здесь ошибка в английской глагольной форме... надо вот так, - черкнул несколько строк карандашиком. - Точнее передает смысл.
И - исчез в чернильных февральских сумерках.
Колло дотянулся до листка, поднес к самой свече - она чадила, потухая. Напрягая зрение, разобрал мелкие буквы:
"Я знаю, десятая муза есть. Благодаря Вам".
И черт бы его побрал, маленького видама с глазами цвета осеннего хрупкого льда, но когда набатом грянул Террор, и поднялись расправы с аристократами, Колло, тот самый неукротимый и неустрашимый Колло, раз и навсегда вычеркнул из списков имение Танкреди и саму его фамилию вымарал, где смог. Чтоб не стало соблазна. Чтоб никто не покусился на жизнь пепельноволосого провансальца, чтоб Сансон не бросил его в объятия Железной Девы. Не стало Дженнаро для закона, и сам видам о сем не ведал, мирно проводя дни под Парижем, за чтением анатомических трактатов и выписанных из Лондона атласов братьев Гёнтеров.
- Я хочу, чтоб ты жил, дурачок, - сказал ему Жан-Мари в первый приезд, когда счастливый Дженнаро плакал от радости в его объятиях. - А жить ты будешь, только если из поместья и носа не высунешь, уж извини...
А тот смеялся и звал дорогого гостя в галерею, где со стен тянули шею безумные кони Сальватора Розы и драконы Уччелло... Колло любил эти встречи - поместье ди Силва оставалось оазисом "старого режима", хрупким и трогательно-доверчивым, нереальным как истертая гравюра на пожелтелой шуршливой бумаге, так было несколько лет и трудно сказать кто более жаждал этих встреч - хозяин или гость.
Но сегодня... сегодня был совсем другой день, и под выцветшими витражами молчал Жан-Мари - Лион разделял их, реки крови и картечный визг. Дженнаро не ведал о том, и спокойно ковырял вилочкой бараний рулетик с артишоками, пока Жан-Мари пил, пряча взгляд - он не мог забыть, не мог рассказать об этом здесь, под потемневшими картинами Ридингера, в окружении рыцарских лат и чучел редких зверей со стеклянными глазами. Он пил и не мог опьянеть.
Ах, Лион, Лион... город, где меня освистывали, город лицемеров и предателей, мелких, с двойным дном, душонок... я промчался по твоим улицам на вороном коне, и впервые мне был приятен страх на лицах - ах, сволочи, видели триколор? Видели комиссара Конвента? Жрите свой страх, давитесь им как кляпом, опускайте головы - я произнесу приговор и буду вдыхать запах свежевскопанной земли, смешанный с духом крови, когда солдаты наведут на вас карабины! Дышите страхом, все, аристократы и торгаши, виновные и честные люди, старики и юнцы - мой жеребец будет ступать по вашим телам, и это еще одна роль!
Тогда я не стыдился...И хмелел.
Но - было пробуждение. Путь в Париж и светло-прозрачный взгляд Дженнаро.
Он жив, Жан-Мари, и он сидит передо мною, он жив благодаря мне... но что, если бы в мое отсутствие какому-то другому комиссару случайно попалась на глаза эта вилла? И видам кусал землю, захлебываясь болью, в луже крови, как корчились безвестные лионцы, что тогда? Как бы ты жил дальше, помня о той сумасшедшей ночи, когда не было ничего и тем не менее, было все, о строчках свинцового карандаша и осторожном прикосновении к коже? Зная, что больше неуда приезжать, а, Жан-Мари? А ведь эти лионские парнишки хотели жить так же как хочет видам, и он сидит, касаясь губ крахмальной салфеточкой, и ни черта не знает о крови, от которой ты никогда не отмоешься...
Расскажешь?
Или, продолжая прятать взор, будешь бормотать всякую чушь, стремясь поддержать разговор, и напрочь разрушишь доверие пустой ложью? Ложью, во спасение шкуры - а нужна ли она тебе без Дженнаро, будем честными сами с собою? И нет сил молчать, и не приходит забытье.
Теплые пальцы ласково коснулись щеки, скользнули вниз к шее. Колло поднял взгляд - Танкреди стоял совсем рядом, пристально глядя на него, чуть склонив голову. Серебристые локоны струились, обрамляли лицо. Статуэтка живая, подумалось комиссару Конвента, хрупкий фарфор человеческий.
- Жан-Мари...
Уйти он не мог. Он мог только смотреть в прозрачные глаза под темными ресницами. Кровь и острый запах пороха, темные резные панели и мягкий голос - разные жизни... Жизни разные, а он один, и рвется между двумя мирами.
- Дженнаро. Ты даже не знаешь...
Он схватил руки видама, ощутив тонкие запястья в воздушной пене кружев и сжал, привлекая Танкреди к себе, увидел его лицо близко, горячее дыхание.
- Ничего не говори. Думаешь я не вижу, как тебе плохо, через горнило какого ада ты проходишь там, куда мне нет пути? Я ж не за себя боюсь, прохвост милый... в Париже потоком идут казни, кто вчера был на коне, сегодня уже под копытами, и я не нахожу себе места этими долгими ночами.
- Дурак. О себе думай, хвала Верховному Существу, я не отягощен титулом, - попытался отшутиться Колло.
- А казненные в прошлом году обладали титулами? - горько усмехнулся Дженнаро. - Ты знаешь, я только анатом и никогда не лез в политику, но Франция больна, она сошла с ума, и я не хочу чтоб ты стал следующей жертвой!
- Кто я тебе? - Жан-Мари резко поднялся, выпустив ладони видама. - Убийца, гроза Лиона, где были казнены двести таких, как ты, слышишь? Двести! Ты получал образование, чтоб спасать жизни, а я сейчас убиваю... и, честно сказать, в нашей стране второе ремесло почетнее.
Он ожидал чего угодно - крика, пощечины, презрительного молчания... но очень медленно Танкреди обвил руками шею Колло и шепнул на ухо:
- Бедный мой...
Тихо заплакал, и ледяной ветер прошелся по позвоночнику Жана-Мари, когда понял: слезы - о нем.
В бессонной тишине равномерно цокали высокие напольные часы, словно рысак отбивал темпы; правая передняя - левая задняя - левая передняя - правая задняя... гулко и мглисто в зале.
- Ты... не презираешь меня? Прах тебя побери, Дженнаро, не молчи!
Видам поднял голову - светло и шально блестят зрачки.
- Дурак здесь ты, а не я, дорогой прохвост. Разве может презирать тот, кто...
Ладонь Колло легла ему на губы.
- Я ничего не желаю слушать. Н-не продолжай.
Не веря себе, он снова, как в ту самую ночь, взлохматил локоны видама, а Танкреди, сощурившись, ткнулся носом в вырез ворота.
- Ты так и не понял? На кого же я потратил бутылку любимого вина... все надеялся, что один актер кое-что заметит, и...
- И, наконец, моя десятая муза объяснит, для чего нужны живые люди!
... Он осторожно гладил грудь Колло, дрожа то ли от непривычного ощущения наготы, то ли от новизны самой ситуации, но на шелковых простынях огромной фамильной кровати провансалец чувствовал себя неловко и теснее прижимался к Жану-Мари, будто желая запомнить, запечатлеть его каждой клеточкой тела, робко и целомудренно.
- Как щенок к мамке, право слово, - Колло погрузил пальцы в пепельную гриву и любовался ее переливами. - До сих пор, поди, женщин не знал...
- И мужчин, - шепнул Дженнаро, впиваясь поцелуем ему за ухо.
- Щеночек... - руки Жан-Мари скользнули по его телу, заставив выгнуться в истоме. - Смотри, учись, пока я рядом - нет, кому сказать что под Парижем почти в тридцатник можно остаться девственником, засмеют же!
- Мне двадцать шесть, - Танкреди игриво цапнул его за плечо, перекатился на бок - большой игручий щенок.
- Возраст скидывают шлюхи с рю-Лоретт, тебе еще рано, - в лунном свете тело видама казалось полупрозрачным, призрачным, и Колло крепко сжал его в объятиях, а Дженнаро целовал его руки, и тихо постанывал, пока под шкуркой поднимались жаркие волны, проступая бисеринками пота, а руки Жан-Мари были везде, удивительно чувственные... понимающие...
Нет, мальчик мой, я не причиню тебе боли. Я не воспользуюсь своим положением и твоим доверием, я не попытаюсь разорвать те нити цвета лунного серебра, что нас соединяют. Я все-таки хочу верить, что все временно, что после кровавого революционного бардака тебе не надо будет прятаться, и ты найдешь свое счастье. Счастье, на роль которого я не гожусь, уж прости, ибо ты достоин лучшего, чем не самый молодой бывший актер. Поэтому завтра я просто уеду, и будь что будет...
- Ни-чер-та-ты-не-у-е-дешь, - раздельно, с веселым безумием сообщил Дженнаро. - Жоффрей твоим вороным красавцем окрестных кобыл кроет, так что пару дней ваш чокнутый конвент без тебя перетопчется. Слышишь, десятая муза?