На окраине заштатного городишки где-то на юге Европы лет десять назад был маленький ветхий театр. Если бы в него по воле случая забрел проницательный человек, то, взглянув на выцветшие треугольные флаги над матерчатым куполом и пышный занавес из благородного, но поеденного молью бархата, он бы, без сомнения, заключил, что театр знавал лучшие времена. И даже малейшего взгляда на наклейки с названиями именитых городов, украшавшие остовы двух больших кибиток, ему бы хватило, чтоб сообразить: театр когда-то долго колесил по миру перед тем, как осесть навсегда, подобно путешественнику, чья потребность обрести на старости лет родное гнездо едва ли не столь же нелепа и предосудительна, как желание молодого чудака навсегда покинуть отчий кров и удариться в сомнительные авантюры. Но, к счастью, проницательные люди сюда забредали редко, да и просто зрители нечасто удостаивали театр своим вниманием, так что порой на представление смотрела лишь пара старушек. Почтенных пенсионерок привлекали сюда возможность всегда сесть на любимое место в зрительном зале (порой они даже оставляли на стульях свое вязание, собираясь вернуться к нему через неделю), а также отсутствие волнующей необходимости осведомляться о том, какая пьеса идет сегодня. Ибо с тех пор, как они были маленькими девочками, над входом в театр висел большой плакат с разноцветными буквами: "СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО: ПРОДЕЛКИ АРЛЕКИНА! Комедия в трех актах, четырех стенах и тридцати трех палочных ударах!"
Эта надпись говорила чистейшую правду. Каждый день на сцене стремились друг к другу Влюбленные, Коломбина водила за нос глупого старого Панталоне и надменного Скарамуша, а грустный Пьеро то и дело попадался на пути злоязычного Арлекина, который, потешно гримасничая, колотил его длинной белой тростью. На этом сходство спектаклей заканчивалось. Актеры все время импровизировали, в их шутках зачастую отражались самых свежие новости городка - из тех, что еще должны были появиться в ближайших утренних газетах. Иногда шел дождь, и прямо на сцене под дырками купола артисты расставляли склянки и ведра, подбирая их размеры так, чтобы капли выбивали незамысловатые мелодии. Порой седым театралкам, когда они отрывали носы от своего вязания, казалось, что даже зрители актерам особенно не нужны. Лицедеи получали огромное удовольствие от самой игры - жестов, заученных до совершенства, но в то же время постоянно обновляющихся, тайных знаков и розыгрышей, которые они постоянно устраивали друг другу. "Ишь что вытворяют, насмешники! - думала такая старушка, ловя спицей непослушную петлю, - А ведь каждый уж должен быть старше меня. И куда только семьи смотрят!" Тут она хихикала очередной шутке, и петля вновь соскакивала.
Еще больше бы старушки удивились, если б узнали, что актеры этого театра не просто старше их. Они были рождены настолько давно, что сами не помнили подробностей начала своих долгих жизней. Сотни подражателей, появившиеся у них в Италии и Франции в период оглушительного успеха труппы, давно превратились в прах, а они продолжали играть - Арлекин и Коломбина, Пульчинелла и Тарталья, Доктор и Пьеро. Время шло, театральный мир двигался дальше, а их повозки тащились все медленнее, пока, наконец, не застряли в маленьком провинциальном городке - настолько крошечном, что его обитателям он казался центром мироздания.
В тот злополучный день представление шло своим чередом. Арлекин прыгал козлом и желчно шутил, белый как мел Пьеро лил слезы, трость летала в воздухе, щедро одаряя его колотушками. "Двадцать два удара, двадцать три, двадцать четыре..." - считал про себя Пьеро. Он гордился своей ролью, втайне смотря немного свысока на прочих актеров труппы. Да, комедия - это, конечно, хорошо, но подлинное актерское дарование способно раскрыться лишь тогда, когда она сливается с трагедией, - думал он. - Как многогранна моя роль! Как звучно о ребра этого многогранника - мои ребра! - стучит белая трость неотвратимого, хотя и отвратительного рока! Двадцать девять... Если б они знали, что я уже сто пятьдесят лет плачу собственными, настоящими слезами, а не клоунской водицей! Тридцать... Тридцать один... КРАК!!!
Белая трость Арлекина, верой и правдой служившая ему больше века, расщепилась пополам. Зрители захихикали.
- Ах ты болван! - взревел Арлекин. - Твоя неотесанная спина сломала мою палку! Бьюсь об заклад, ты специально неделю не ел и тренировался, чтобы стать как можно жестче и устроить мне пакость. Но мы это исправим. Сейчас я обломаю, как следует, твои бока, чтобы они стали мягче манной каши!
Уворачиваясь от града пинков и затрещин, Пьеро испытывал огромное облегчение - Арлекин своим экспромтом спас остаток спектакля.
Вечером актеры собрались в каморке за сценой.
- Денег на покупку новой трости нет! - покачал головой Тарталья. Он был самым глупым в труппе, и поэтому служил казначеем: никто не верил, что ему хватит ума украсть хотя бы монету и не попасться. Но теперь он был прав - все знали, что театр последние тридцать лет собирал жалкие гроши, которых едва хватало на еду.
- А давайте пойдем в лес и сделаем отличнейшую дубинку! - предложил участливый Скарамуш.
- Я - не мужлан какой-нибудь, чтобы меня избивали дубиной! - возмутился Пьеро. - Человека искусства должны колотить исключительно изящными предметами - тростью, канделябрами, в крайнем случае - разбить об его голову стул работы венецианских мастеров, как это случилось во дворце дожа.
- Помнишь, когда мы начинали в балаганчиках... - подал голос Пульчинелла.
- Это было давно, - возразил Пьеро. - Искусство не стоит на месте!
- А что скажет уважаемый Арлекин? - поинтересовался Тарталья.
- Че тут говорить, пацаны? - Арлекин выплюнул невесть где раздобытую жевательную резинку. Я готов лупить его чем угодно, только не ногами. У меня ботинки вот-вот развалятся. Пара пинков за представление - это куда ни шло, но никак не тридцать три.
- Я знаю, что нам надо сделать, - хмуро сказал Пьеро. - Нужно кому-нибудь пойти в город и устроиться на работу, как обычные люди.
Все замолчали, лишь Коломбина тихонько охнула.
- Кто же отважится на этот подвиг? - проскрипел Бригелла.
- Может, Скарамуш? - спросил Пьеро.
- Ты на кого, сопляк, бочку катишь? - побагровел Скарамуш. - Да я за вас кровь проливал! Через всю Европу грязь месил от Аустерлица до Ватерлоо! А теперь тыловая крыса будет меня заставлять работать?
Хотя все прекрасно помнили, что Скарамуш во время наполеоновских войн не отлучался из театра, а при звуках отдаленной канонады прятался в самом дальнем углу кибитки, было ясно - спорить с ним бесполезно. Эдак еще и свою ржавую саблю о кого-нибудь сломает, будто одной трости мало.
- Тогда, наверное, Доктор?
- С радостью! - пенсне Доктора похотливо заблестело.
- Тебе жителей города не жалко? - проскрипел Пульчинелла.
- Пусть сперва на старушках потренируется! - хихикнул Арлекин. - Им все равно жить недолго осталось.
- Как тебе не стыдно! - возмутился Тарталья. - Они же - наши зрители! Деньги в театр несут!
- Может, Влюбленный? Он молодой, здоровый... - поспешил сменить тему Пьеро. - Кстати, почему он не присутствует на собрании? И Влюбленная тоже...
- Вряд ли от них будет хоть какой-то прок, - мечтательно сказала Коломбина, наблюдая, как лампа под потолком раскачивается, словно при отдаленном землетрясении. - Репетируют...
- Тебе, брат, надо, ты и иди, - подвел итог Скарамуш, фамильярно хлопнув Пьеро по костлявому плечу.
Возразить было нечего, и на следующее утро, когда все обитатели театра еще спали, Пьеро отправился в гримерку. Морщась, словно от зубной боли, он накладывал грим. Покрыл белое лицо тональным кремом и румянами, отчего оно стало отвратительно розовым, будто у вульгарного здоровяка с соседнего завода. Снял белоснежный костюм с помпонами, и облачился в комбинезон, оставленный давно уволившимся гардеробщиком. Долго перед зеркалом пытался убрать с лица вечную скорбь. Это было сложнее всего, но через пару часов ему удалось добиться приемлемого результата. Под конец Пьеро даже попытался улыбнуться, но, поглядев на жуткую гримасу отражения, сразу отказался от этой затеи - увы, его актерское дарование имело свои пределы.
Когда он с облегчением смывал грим перед вечерним представлением, Арлекин спросил:
- Как успехи, чувак? Удалось устроиться на работу?
Пьеро мрачно кивнул.
- Но ты же ничего не умеешь! - удивился Арлекин.
- Поэтому меня начальником взяли, - скорбно ответил Пьеро.
- Бедняга! - от ужаса Арлекин даже перестал на мгновение ухмыляться. Потом, во время представления, он относился к Пьеро с несвойственным его роли сочувствием, и вместо тридцати трех ударов тростью ограничился всего лишь четырьмя подзатыльниками и одним, совсем легким, пинком.
День за днем Пьеро ходил на работу. Она не ограничивалась, как он вначале полагал, исключительно временем, проведенным в офисе. Его новая роль требовала заводить и укреплять знакомства, идти после работы с друзьями в кафе, посещать вечеринки. Вскоре он сделал важное открытие - люди, о которых он еще недавно ничего не знал, были очень похожи на его товарищей-актеров. Казалось, по городу бродили сотни замаскированных под обычных граждан глупых властолюбивых Бригелл, наглых Скарамушей, ехидных Арлекинов и Коломбин - только менее опытных, чем его друзья. Поняв это, он начал относиться к ним соответственно. Подчиненных-Пьеро актер беспощадно тиранил, из-за чего они сидели на работе круглые сутки. Арлекинам давал безнаказанно издеваться над своими печальными коллегами. Коломбин водил после работы по ресторанам, так что вскоре заработал репутацию главного бабника в городе. Новые партнеры были не столь способны к импровизациям и красивой игре, но накопленный столетиями опыт позволял Пьеро спасать даже самые провальные сцены, добиваясь от людей всего, что он мог пожелать. Но как его томила их непрофессиональность, серые реплики и вялая мимика, с какой надеждой он ждал вечера, когда, наконец, сможет вернуться в родной театр!
Не прошло и месяца, как Пьеро перед самым спектаклем вручил Арлекину перевязанную яркой ленточкой белую трость с красивым золотым набалдашником. Арлекин взвесил ее на ладони, сделал короткий тренировочный удар по хребту своего партнера, и сказал с благодарностью:
- Она же совсем не центрированная, дуралей! У меня кисть уставать будет!
Прошли годы. По требованию труппы, Пьеро продолжает работать. Он сделал головокружительную карьеру, ему принадлежит половина маленького смешного городишки. Все его сотрудники получают по воскресеньям бесплатный билет в театр, в который многие ходят, чтобы не огорчать грозного шефа. Их немного удивляет, что сам он почему-то не посетил ни одного представления, но у начальства - свои причуды. Сам театр тоже преобразился, обзаведясь занавесом из блестящего шелка, роскошными плюшевыми креслами и яркой афишей: "СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО: ПРОДЕЛКИ АРЛЕКИНА! Комедия в трех актах, четырех стенах и сорока четырех палочных ударах!" И никто из посетителей не знает, с каким наслаждением Пьеро, оставив свой "Бентли" в паре кварталов от театра, смывает опостылевший румянец успешного человека, разглядывает в зеркале свое до боли родное мертвенно-белое лицо и подставляет спину под град ударов насмешливого Арлекина.
Сказка о принцессе и драконе
Рассказывают, что когда-то, давным-давно, прекрасная принцесса гостила в замке у своего жениха - отважного рыцаря. Однажды, когда рыцарь ускакал на охоту, в окно опочивальни принцессы влетел голодный дракон, и в мгновение ока сожрал бедняжку. А поскольку дракон был молодой и еще некрупный, улететь с набитым желудком он не смог, и развалился прямо в алькове, помахивая хвостом и сыто рыгая.
Воротившийся рыцарь был в ужасе - вместо самой прекрасной принцессы в мире его встретила жуткая чешуйчатая тварь.
- Бедная моя принцесса! - вскричал он. - Я знаю, что ради меня ты отвергла многих могущественных магов и чародеев. И один из них решил отомстить, заколдовав тебя. Наивный! Он думал, что за ужасной оболочкой я не разгляжу свою любимую!
- Постой, постой, - ответила ему рептилия. - Ты что, не видишь - я не принцесса, я дракон! А принцессу я съел, и она была очень вкусной, хотя и немного костлявой.
- Коварный колдун затмил твой разум, милая, - покачал головой рыцарь. - Но его чары не обманут меня.
- Вглядись внимательней, - прорычал дракон, пуская клубы дыма. - У принцессы были волосы цвета воронова крыла и прекрасные синие очи. А я весь покрыт чешуей, и глаза мои горят желтым пламенем.
- Все это так, - согласился рыцарь. - Но сквозь твои узкие зрачки на меня глядит душа моей принцессы. Мы с ней так сроднились, что я чувствую ее сквозь все преграды, и никто не сможет меня обмануть. Не бойся, моя любовь столь сильна, что рано или поздно развеет любые чары.
Так они проговорили до вечера. Потом дракон вновь проголодался, и рыцарь приказал подать ему самые изысканные кушанья. Летающая рептилия никогда не пробовала ничего подобного, да и рыцарь ее забавлял, так что дракон решил остаться у наивного чудака еще на несколько дней. Потом на неделю. На месяц. На год. Его острые когти царапали роскошный паркет. Он кашлял пламенем, портя древние гобелены, и распугал всех слуг (а некоторых даже съел). Но влюбленный хозяин замка не замечал ничего.
Шли годы. Отважный рыцарь умер, прожив долгую счастливую жизнь со своей возлюбленной. Но еще много сотен лет дракон приходил на ухоженную могилу, и слезы катились из его прекрасных синих глаз.
Человек, который отменил весну
Зима готовилась к долгой осаде. Серьезная, методичная, она возвела укрепления из грязного городского снега, сковала реку крепким рыцарским панцирем и закрасила стекла домов ледяными узорами, дабы никто не заметил, что солнце с каждым днем становится все желтее и ярче. Но жители города, уставшие от морозов и вьюг, призывали весну, и она наступала со всех сторон. Уже мчались с далекого юга разведчики-ласточки, и таинственный сок начинал бродить в семенах, чтобы взорвать их и превратить - иных в траву, а других - в могучие деревья. Сам воздух дрожал в ожидании - ему не терпелось напитаться запахами юной весны.
В тот час, когда весна ворвалась в город, по улице шел человек с большой котомкой, набитой книгами. Человек был Ученым. Дни и ночи он проводил за письменным столом, испещряя бумагу множеством формул. Потом тысячи листов распределялись по сотням одинаковых папок, живших в стенных шкафах. Кроме папок там водились книги. Когда человек был юным, книги обитали практически везде, но потом папки вступили с ними в беспощадную борьбу. Первыми сдались детские сказки, розданные немногочисленным знакомым. Затем - романы, которые своими глупостями отвлекали Ученого от важных раздумий. Упорней оказались научные труды, нужные Ученому для цитат, подтверждавших правоту его мыслей. Но и они постепенно отступали, освобождая место для новых и новых папок. Помимо рукописей и научных книг в доме обитал только кактус Филимон, которого Ученый любил за мудрое молчание, скромность и неприхотливость.
Кроме кактуса Ученый любил зиму. Холод за окном помогал сосредотачиваться на холодных научных размышлениях. Солнце напоминало настольную лампу, и даже собаки во дворе лаяли степенно и взвешенно. Но сейчас он шел по улице и физически чувствовал, как самое лучшее время года проходит. Было еще холодно, и снежные брустверы в парке стояли надежно как никогда, но что-то неуловимо менялось. Взгляды людей теплели, они прятали в воротники беспричинные весенние улыбки, чтобы уберечь их от мороза. Собаки несли полную чушь и дурашливо гонялись за воронами, которые шутки ради летели перед самым носом азартных преследователей, уворачиваясь в последний момент с изяществом опытного тореадора. Девочка на тротуаре выдувала мыльные пузыри, и даже сам Ученый ощутил в себе неуместное беспокойство, странную потребность то ли сплясать краковяк, то ли взлететь. Устыдившись, он зашагал быстрее.
"Проклятая весна! - думал он. - Как можно двигать вперед науку, когда тебя вечно отвлекает какая-то ерунда. Люди словно с цепи сорвались, студенты думают о чем угодно кроме занятий. Да что студенты! Самому то и дело непрошеные мысли лезут в голову и устраивают дебош, хотя им положено маршировать, послушно выстраиваясь в логические цепочки. Я готов смириться с летом, смотреть, как осень прокладывает дорогу зиме, но весна - это уж совсем неприлично. Как бы я хотел отменить весну!"
Он и не заметил, что говорил вслух, а последнюю фразу почти прокричал, вызывая удивление прохожих.
- Да, я отменяю весну! - воскликнул Ученый. - Пусть идет прочь из моего города!
Порой случается так, что мы, сами того не замечая, оказываемся в важных точках мироздания. Любые наши действия и даже слова обретают особую власть. Политики неожиданно возвышаются, подчиняя себе целые народы. Юноша, уныло говорящий своей подруге очередной затертый комплимент, неожиданно понимает, что она - действительно самая лучшая в мире, а посредственные писатели создают свой единственный вечный шедевр. Вот и сейчас Ученый ощутил, как его слова покатились, словно первые камушки лавины, с каждым мгновением усиливаясь и множась. Зима воспрянула, а застигнутая врасплох весна, уже чуявшая близкую победу, остановилась, вздохнула и бесследно пропала. Исчез неуловимо пьянящий аромат, погасли улыбки, вернулся спокойный, рассудительный холод, и Ученый, почувствовав облегчение, зашагал домой.
В его кабинете вкусно пахло бумажной пылью. Ученый сел за стол, слегка поежившись от холода, и откинулся на спинку кресла, как он всегда делал перед началом работы.
- Уважаемый Филимон, - вежливый Ученый всегда обращался к кактусу на Вы. - Не находите ли, что весна очень вредна для государства? Приличные воспитанные растения и люди давно привыкли существовать в озимом режиме. Только последний болван способен начать зимой войну или революцию. Кругом порядок, чистота и белизна.
Кактус, как всегда, отвечал молчаливым согласием, что выдавало в нем ум, практически равный уму Ученого.
- Зима строит мосты, сохраняет продукты. А что может делать весна? Только разрушать! Ломать, заляпывать все слякотью и бесконтрольным буйством красок. Никакого чувства меры! Да, отдельные растения еще нуждаются в весне, чтобы покрыться листьями, но мы-то с Вами, коллега, можем их только пожалеть!
Он повернулся к Филимону, словно ожидая, что тот кивнет в ответ, и вдруг остолбенел. С кактусом что-то происходило. Ученый нацепил очки и вгляделся повнимательней.
Сомнений быть не могло - на самой макушке верного кактуса образовался бутон. Ученый вздохнул, сел в кресло и надолго задумался. Затем взял лейку и осторожно полил Филимона, хотя по строгому графику это надлежало сделать лишь на следующий день.
Зима вернулась в город полновластной хозяйкой. Насмехаясь над теми, кто предательски желал ее ухода, она кружила вьюгой по улицам и учила ветер петь протяжные грустные песни. Мириады снежинок вились, словно мошки, у тусклых уличных фонарей. Ученый работал, не переставая, и студенты жались в аудиториях, чтобы согреться среди множества людей. Но город не был готов к столь продолжительным морозам, запасы истощались, и вскоре Ученый принес домой последнее ведерко угля. Ему отлично работалось и в самый лютый холод, но кактус растил цветок. Из бутона уже начали проглядывать полупрозрачные золотистые кончики лепестков, а им - Ученый твердо знал - нужно тепло.
Последние куски угля догорели и рассыпались в прах. Ученый молчаливо сидел, размышляя о чем-то далеком - давно забытом, а может, и вовсе не случившемся. Холод вползал в окно, и дыхание Ученого стало белым. Наконец, он медленно поднялся, взял в самом дальнем шкафу несколько старых пыльных папок и бросил их в печку.
Дни шли за днями, стройные ряды рукописей стремительно таяли. Неуловимо менялся и сам Ученый. На его лекции приходило все больше студентов - говорили, что там, где он читает, теплее, чем у других преподавателей. А вечером после занятий, подбросив огню новой пищи, он выходил на улицу и подолгу искал весну, которую столь опрометчиво отменил. Запасов бумаги не могло хватить надолго, в городе кончались даже свечи, и ему надо было торопиться.
Будучи умным человеком, Ученый составил план действий. Весна исчезла внезапно. Она не могла мгновенно улететь слишком далеко. Вероятно, она просто спряталась. Ученый пытался призвать весну, но бесполезно - не так уж часто мы попадаем в нервные центры мироздания. Тогда он принялся искать ее по приметам, как пропавшего человека. Он помнил, что главным цветом весны является зеленый - но не простой, а особого, весеннего оттенка. В городе оставалось не так уж много зеленого цвета, и Ученый часами выискивал его проявления. Облупившуюся зеленую краску на скамейках городского парка он отверг сразу - она была совершенно безжизненной. Зеленое биллиардное сукно оказалось веселее, но было слишком затертым. Даже зеленые платья городских модниц, приунывших из-за того, что не состоялся традиционный весенний бал, не таили в себе никакого волшебства. Все чаще во время своих поисков он сталкивался с разгневанными толпами. Они рыскали по городу, пытаясь найти злого колдуна, повергшего город в вечную зиму. Не в силах достать обычных факелов, люди вытесывали их изо льда, чтобы бледное зимнее солнце, отражаясь от граней, создавало иллюзию пламени. Они даже схватили несколько несчастных и держали их за решеткой, но от этого теплее не становилось. Горячие головы предлагали сжечь негодяев, и эта затея откладывалась лишь потому, что не могли достать дров. Ученый искал весну все дольше, все старательней, цветок рос, а огонь поглощал всё новые формулы с усердием, недоступным даже самому старательному студенту.
Однажды, когда Ученый, по обыкновению, шагал к аудитории, его встретил ректор университета. Виновато улыбаясь, он отозвал его в сторонку и тихо попросил больше не приходить.
- Но почему? - удивился Ученый. - Несмотря на холод, студенты продолжают посещать мои лекции!
- В этом вся проблема, - ректор старался не глядеть на Ученого своими маленькими юркими глазками. - Вы слышали, что говорят в народе? Всем в городе холодно, а студентам у Вас на лекциях тепло. Стало быть, Вы украли весну и делитесь ей только со своими учеными друзьями. Нелепость, конечно. Нам, людям науки, это должно быть смешно. Хотя, признаться, даже меня смущают ваши странные прогулки в то время, когда все сидят дома, боясь даже дышать, поскольку с дыханием уходит из тела теплота... Да и что может быть убедительнее нелепостей для простого люда?
Ученый с трудом подавил желание засмеяться. Его, который лишил весь город весны, хотят схватить за то, что он дарит хоть кому-то немного тепла. В этом была своеобразная справедливость. Увидев его выражение лица, ректор удивленно поднял брови и даже сделал крохотный шажок назад.
- Не бойтесь, - спокойно сказал Ученый. - Я уйду.
- Берегите себя, - облегченно заверещал ректор. - Говорят, что у городской стены уже начали сооружать огромный ледяной костер. И до того, как на его вершину ляжет последний брус, за Вами наверняка придут.
Не замечая косых взглядов, Ученый вернулся домой и скормил огню свои последние рукописи. Страницы съеживались, пламя одобрительно урчало, а человек смотрел на прекрасный цветок, самый красивый из тех, что когда-либо рождались в этом городе. Он тянулся навстречу теплу, и каждый лепесток был цвета весеннего солнца, и медом пахла ярко-красная сердцевина, от которой бережно отодвигались острые иголки кактуса.
Внезапно он услышал странный тихий звук. Ученый выглянул в окно. На улице было пусто - слишком пусто для дневного времени. Она походила на сцену театра, освобожденную от статистов перед финальным актом пьесы. Толпы еще не было, но предчувствие ее настолько искажало воздух, что даже не подозревавшие об Ученом редкие пешеходы, проходя мимо его дома, втягивали голову в плечи и перебирались на другую сторону улицы. Лишь один человек не чувствовал незримой тяжести. На тротуаре снова стояла девочка, которую он видел перед тем, как отменить весну. Отогревая в ладошках склянку с мыльной водой, она выдувала сверкающие радужные пузыри. Поднявшись, они замерзали на лету, падали вниз и разбивались с чуть слышным звоном. Ресницы девочки заиндевели, а по щекам катились слезы.
Ученый взял кактус, бережно закутал его в свой единственный шарф и вышел на улицу. Девочка подняла глаза и застыла в изумлении, глядя на чудесный цветок.
- Держи, это тебе, - сказал Ученый. - Его зовут Филимон.
- Спасибо, - пролепетала девочка. Она бережно взяла закутанного в шарф Филимона и с благодарностью взглянула на Ученого. Только тогда он заметил, что ее глаза были живого зеленого цвета. Цвета весны. Когда она улыбнулась, весна выплеснулась наружу и полетела по городу, юная и прекрасная. Ее долгожданное торжество было стремительным. Ветер, старательно выводивший самый заунывный пассаж своей арии, смущенно закашлялся, и в следующее мгновение уже трубил радостный гимн в честь новой хозяйки. Вьюга, взвизгивая, убегала, прикрываясь обрывками снежного платья. Пробудившаяся от зимнего сна земля вздохнула полной грудью, по ледяным доспехам реки зазмеились трещины, а в воздухе воцарился аромат счастья.
- Это я тебя должен благодарить, - Ученый в последний раз взглянул на девочку, помахал ей рукой и пошел вдоль по улице. Он уходил прочь, мимо деревьев, на которых набухали почки, мимо повеселевших собак и толпы удивленных людей, все еще сжимавших в руках тающие ледяные факелы. Никто в городе его больше не видел, никто не слышал о его дальнейшем пути, но старый стражник, отворявший перед Ученым городские ворота, говорил потом, что он улыбался.
Маленькая сказка со счастливым концом
Рассказывают, что к гениальным композиторам вскоре после написания девятой симфонии является дьявол и забирает их с собой, чтобы не переполнилась установленная людям на Земле мера прекрасного. Так он унес Бетховена, Шуберта и Брукнера, явился за Дворжаком и Малером. Наконец, настал черед Шостаковича. Враг рода человеческого пришел к нему осенью, когда зябкая сырость пробирала до последних стропил искалеченные войной ленинградские дома, а люди еще смотрели на каждую кроху еды, как на маленькое чудо. Наклонив рога, он шагнул в кабинет и встал за спиной композитора. Тот даже не шелохнулся.
- Я пришел забрать тебя в ад, - тихонько сказал дьявол. Тысячелетия общения с грешниками сделали его тактичным.
Шостакович медленно обернулся, и Сатана с удивлением увидел на его тонких губах усмешку. - Ты опоздал, - ответил композитор. - Я уже давно в аду.
Дьявол посмотрел в его не по возрасту усталые глаза, окинул молниеносным взором статью "Сумбур вместо музыки", еще пахнущие типографской краской ждановские обвинения в формализме и листок об исключении из Союза композиторов, заплакал и отправился восвояси. А Шостакович написал еще много замечательных симфоний.
Сказка о смерти
Когда-то, давным-давно, Смерть была юным красавцем. Он ходил по земле босиком, ловко жонглируя косой, и забирал в свое царство только тех, кто ему больше всего нравился - прекрасных девушек, веселых юношей, мудрых философов. Там они отлично проводили вечность, наслаждаясь обществом друг друга.
Жизнь на Земле во все времена была нелегка. Несчастные люди видели, как избранные уходят, смеясь, со своим прекрасным провожатым, и зависть поселилась в их сердцах. Одни насильно вызывали Жнеца, вонзая кинжал в свою грудь, другие, видя, как он проходит мимо, цеплялись за его покровы, умоляя взять с собой. Острыми ногтями они срывали с бедняги клочья одежды и даже плоти. Его летящая походка и смех остались в прошлом. Теперь он ковылял по миру словно старик, опираясь на косу как на клюку. И когда алчные просители, рвущие его на части, оголили кости и добрались до самого сердца, Жнец перестал испытывать и радость от общества своих любимцев, и жалость к остальным. Он стал разить всех без разбору. В его чертогах поселились бесприютные духи, с тоскливыми воплями ищущие и не могущие найти обещанное блаженство, а застывшая улыбка на обнажившемся черепе теперь не манила, а пугала. Потом уже люди из обрывков памяти о прежних временах соткали себе истории про рай, ад и прочие милые глупости.
Сказка про шило
Одной девочке очень нелегко жилось на свете. Росла она красивой и умной - казалось бы, что еще нужно для счастья? Ан нет. Вечно ее что-то беспокоило, толкало вперед и вдаль, не давая спокойно сидеть на месте. Бывало, только освоится в каком-нибудь уютном гнездышке, пристроится поудобней, зажмурится сладко, откроет глаза - а вокруг уже незнакомые горы, моря, а порой и новые романы, один нелепее другого. Родители вздыхали и разводили руками, изредка попадавшиеся на пути относительно прекрасные принцы, устав поспевать за девочкой, быстро зарабатывали одышку, прятали в чемодан лук, стрелы и неподписанный брачный контракт на половину царства без учета налогов и доли миноритариев, после чего уходили искать кого-нибудь поспокойней. "Вот стану я королем - и как эта егоза будет на церемониях рядом величественно восседать?" - думали они. - "Нет, совершенно немыслимо! Ее ж придется цепями приковывать, а так недолго тираном да деспотом прослыть".
Осмотрели ее многомудрые врачи и поставили неутешительный диагноз - было у девочки шило в жопе. Сидело оно прочно, и удалению решительно не подлежало. Услышав о таком казусе, не только принцы, но даже обычные сапожники, знавшие о волшебных свойствах шила не понаслышке, стали потешаться над бедняжкой. Загрустила девочка и ушла куда глаза глядят.
Долго скиталась она по свету, много невзгод вытерпела, пока, наконец, не добрела до удивительной страны Шиложопии. В этом государстве у каждого подданного было в жопе шило, поэтому всем жилось бодро и весело. А для того, чтобы туристы не портили идиллии, всем приезжим, даже чопорным послам, вместо того, чтобы ставить визу в паспорт, втыкали шило в жопу. Девочку, понятно, просто так пустили: второе шило - это уже слишком! И стала она жить в Шиложопии и радоваться, благо в этой стране было много красивых рек и гор, столь отдаленных, что туда могло занести только истинных шиложопцев. А главное, прекрасные принцы там водились в изобилии, но не было ни единого короля - трудно сидеть на троне, когда в жопе - шило!
Золушка наоборот
... И через 9 месяцев после новогоднего праздника принцесса разослала по всей стране гонцов, объявлявших, что она выйдет замуж за того участника карнавала, которому подойдет тест на отцовство.
Правдивый сказ о коне хитроумном и его храбром богатыре
Жрать хочу! Жра-а-а-а-ать!
Ну что ты улыбаешься в бороду? Что похлопываешь рукой в тяжелой перчатке по шее? "Ржешь, мой верный конь! Истосковался, поди, по сражениям с нехристями окаянными?"
Какая чушь!
Все вы, двуногие, одинаковы. Только вес у вас разный. Нехристи, православный люд... А у меня во рту с самого утра ничего, кроме ржавой железки, не было! Потому и желание одно. С утра еще другое было, когда заприметил на соседнем лугу хорошенькую кобылу, да после полудневного перехода на жаре уже не до романтики.
Жра-а-а-а-а-ать!
Что толку кричать? Все равно ты ничего не понимаешь. Не только меня, не только болтливых собак, для которых человечья речь - продолжение их собственной. Вы, люди, и друг друга никогда не слышите. Потому и грызетесь постоянно, подобно самым глупым косячным жеребцам. Как говорил старый мерин Доротей, глаза у вас спереди, а не по бокам головы, как у нас, травоядных, чтобы сподручнее было удары в спину наносить. Мы-то врагов и позади себя видеть умеем...
И возраст ваш странно определяется - по ногам. У нас-то, лошадей, копыта на всю жизнь дадены, не сменишь. А у людей все хитрее. Я сам понять не мог, пока Доротей не объяснил. Сперва, едва научившись ходить, ноги вы имеете маленькие, розовые, обтянутые тонкой кожей. Затем, когда повзрослеете, кожа начинает шелушиться, затвердевает мертвыми полосками. Такая нога называется лаптем. И только у самых могучих, вроде наших косячных жеребцов, лапоть превращается в нечто, напоминающее полноценное копыто - в сапог. Но и у лапотных, и у сапожных конец один. И когда везут вас на телеге туда, откуда нет возврата, ноги у вас снова одинаковые - кожистые и беззащитные.
Когда был помоложе, часто думал: почему кони до сих пор не бросили этих безмозглых, упрямых и жестоких существ на произвол судьбы? Конечно, даже в жеребячьем возрасте я не верил в бредни старого Ухача о том, что наличие человека на спине полезно для осанки и предотвращает искривление позвоночника. Здесь, думаю, прав мерин Доротей. Он говорил, что куда бы ты ни шел, в каких бы дальних краях ни искал лучшей жизни, всегда найдется тот, кто будет ездить у тебя на хребтине. Так стоит ли пытаться?
Что ты там ляпнул на этот раз? "Чуешь, конь, битву неминучую!"? Да, чую. Только не битву, а рубаху твою уже год как не стиранную. С такой рубахой и кольчуга не нужна.
Сам я виноват, конечно. Говорила мне матушка - не пей так много молока, сынок. И сена жуй в меру. Не то станешь богатырским конем. И - как в воду глядела. Молодой я был, глупый. Только и забот - скакать в свое удовольствие, в пыли валяться да к мамкиной титьке присасываться. Мамка тогда еще красивая была, статная. Это после третьего жеребенка у нее брюхо отвисло и глаза померкли. Тяжкая она, лошадиная жизнь! Теперь уж не побегает, как раньше - чтобы ветер свистел в ушах да хвост, словно флаг, развевался...
И не заметил я, как кончилось золотое детство. Стал на беду свою здоровым да статным, выше и сильнее всех своих родичей. Потому и посадили на меня Илюху-увальня, которого за последние тридцать весен только печь могла выдержать, а у самых могучих коней ноги разъезжались.
Иначе сложилась жизнь у прочих сыновей родимой матушки.
Первый мой брат разумней оказался - вырос стройным да ребристым. Грива пригожая, а холка - острая, что твой забор. Такого двуногим и съесть - мало прока, а уж богатыри и вовсе за десять корпусов обходят. Его жена старейшины в свою тележку раз в неделю запрягает. Работа - баловство одно, а в свободное время - знай, овса ешь вдоволь да пасись на свежей травке.
Второй, младший братишка, наелся в детстве дурной травы и едва не пал. С тех пор посещают его видения непонятные. Поначалу половина конюшни толпилась вокруг бедняги по ночам, когда он вещал об ином, фантастическом мире, где все совершенно наоборот и каждому воздается по заслугам. Кони, попавшие туда, не едят травы и не терпят на себе седока. Напротив, они слывут там самыми хитроумными существами и поедают целиком не только мясоедов (вплоть до самих королей), но даже княжьи ладьи со всей их оснасткой.
Как они теперь, родные мои, поживают? Все ли целы, не замучены ли до смерти русичами, не съедены иноземцами жестокими? Кто их ведает...
Помнишь нашу первую битву? Ты тогда был моложе, а я - и вовсе юным да глупым. Вышли мы в поле - десятки коней с людьми на спинах. Тишь да благодать! Только вдали какие-то всадники маячат, да и ты волнуешься. Лицо застыло, голос грозный, а руки все равно дрожат - от нас, коней, этого не утаишь. Стою я, на травку поглядываю, и тут ты как ударил меня по бокам своими каблуками с холодным железом! В глазах потемнело, я кричу - и все соседние лошади тоже кричат. Жуть как страшно - словно старый знакомец, которого на себе вожу, вдруг превратился в хищника свирепого. А у нас, лошадей, сам знаешь, на любой страх один ответ - бежать. Я и рванул во все лопатки. Бегу, дороги перед собой не чуя, все бока в мыле - не то от скачки, не то от страха, а ты все бьешь меня и бьешь своими каблуками острыми. Только чувствую - жидкость теплая по брюху потекла. То ли пот, то ли кровь. Кто разберет...
Те всадники, что на противоположной стороне поля толпились, все ближе и ближе. Смотрю - от них туча темных мушек поднялась. Тонкие, как веточки. Летят и жужжат. Плавно так, медленно. Какие-то мушки - должно быть, самые глупые - прямо в землю воткнулись. А остальные - кто в людей, кто в лошадей, и давай кровь пить - да так больно кусают, что многие сразу на землю попадали. Тут все двуногие будто обезумели. Иной вопил не своим голосом, другой хлестал коня, словно тот был виноват в нашествии мушек. Помню, рядом со мной скакал пегий одноглазый Сенко, а на нем сидел Первуша - совсем еще детеныш, ноги едва лаптями заросли. Гляжу - Первуша, как мушки зажужжали, задрожал весь, заплакал и давай за повод дергать - дескать, поворачивать надо. Но какая лошадь послушает жалкого человечишку, угнездившегося у нее на спине, когда весь табун стремглав несется вперед, оставляя позади пылевую завесу! У нас, лошадей, самое главное старинное правило гласит: если все бегут, и ты беги. Потом сообразишь, что за враг гонится за тобою. А станешь сразу рассуждать - бежать уже поздно будет. Страх - наша главная мудрость. Поэтому Сенко, как почувствовал боль во рту из-за натянувшегося повода, только испугался еще больше и ускорил галоп. Конь он был видный, а Первуша - словно перышко, так что скоро они вырвались вперед. Первуша еще пытался что-то кричать, хотя рот был давно забит грязью, летящей из-под копыт. На всем скаку они влетели в ряды незнакомых всадников и сгинули под взмахами металлических пластин в их руках.
Мгновениями позже и наш отряд врезался в ряды чужаков. Столкнулся я плечом со встречным конем и чуть не упал под копыта родичей своих. Упершись ртом в железо, выправился. Так я сильно дышал после скачки, так хрипел, что подпруга сыромятная чуть не лопнула. Видел краем глаза, как ты, рассвирепев, наносишь направо и налево удары своей железной полоской. Сперва я испугался, что пришел смертный час лошадей, даже закричал от ужаса, но потом, к своему удивлению, увидел, что люди стараются убивать только себе подобных. Твоя левая рука, крепко сжимая короткий повод, резкими движениями поворачивала мою голову. Непрекращающимися тычками в бока ты направлял меня вперед. Я шел, стараясь из брезгливости не наступать на распростертые тела, оскальзываясь на кровяных лужах и выпавших внутренностях. Мои собратья и незнакомцы, безжалостно подгоняемые чужими всадниками, натыкались друг на друга, лягаясь и крича. Над нашими головами шла резня. Под копыта падали люди. Как говорил старый мерин Доротей, те, кто наверху, всегда больше всех гремят, зато потом, упав, тише всех лежат.
Я смотрел в расширенные глаза незнакомых лошадей, видя в них неизбывный ужас травоядных в момент великой бойни, и ясно понимал, что с ними роднит меня гораздо большее, нежели то, что объединяет коня с собственным всадником. Мы были вместе, одним трепещущим табуном, в то время как люди убивали и нас, и друг друга. И потом, когда некоторые лошади чужаков, сменив всадников, поселились у нас, мы приняли это пополнение как должное. Да и для них особой разницы не было, кого везти на себе в очередное сражение.
Битва подходила к концу. Ты по-прежнему яростно орудовал окровавленной железкой, но дыхание выдавало подступающую усталость. Оставалось лишь дотянуть до победы, и она была близка, когда я заметил, что сзади к нам подступает пеший чужак, занеся для удара свою изогнутую блестящую пластину. От его меховой шапки исходил запах застарелой смерти, изо рта вырывалось мясное зловоние. Все в нем вызывало такое отвращение, что я изловчился и лягнул мерзкого двуногого, целясь в уродливую шапку. Он отлетел, даже не крикнув, а ты обернулся, вздрогнул, осознав миновавшую опасность, и воскликнул: "Спас ты меня, мой верный конь, от смерти лютой! Век твою службу помнить буду!" Затем ослабил поводья, опустил грозное железо и, стянув с руки тяжелую перчатку, похлопал меня по шее обнаженной рукой.
Помнишь - после окончания сражения ты чуть ли не пол-дня таскал меня перед другими двуногими, хваля и нацепив на мою шею самодельный венок. Все это время мне жутко хотелось есть, но кого это волновало! Попытался было отщипнуть пару листиков от венка - мигом заработал щелчок по носу. Ох уж эти люди! В то время, когда все приличные твари имеют только два разумных желания, вечно вы вместо этого готовы заниматься всякой ерундой! Что же касается простых житейских удовольствий - поваляться в пыли, легонько куснуть соседа за холку - то они вам и вовсе чужды.
Зато целую луну после победы мне сыпали двойную порцию овса. Да и ты некоторое время относился ко мне с уважением - то ли потому, что я предотвратил убийство, то ли потому, что совершил его, стал более похожим на вас, людей. Эта загадка долго не давала мне покоя, даже когда твои манеры вновь стали прежними и порции овса плавно сократились до прежних размеров.
Через несколько лун я не вытерпел и пожаловался Доротею, что никогда не пойму созданий, способных на такую глупую и страшную бессмыслицу. Как может одно и то же существо и сыпать в кормушку сено, принося очевидную пользу обществу, и убивать себе подобных? Лечить лошадей и наносить им ненужные раны? Мешать совокупляться другим и навязывать самому себе только одну самку? Все накопившиеся за долгие луны вопросы, всю обиду и боль, я высказал своему мудрому товарищу, уже почти белоснежному от старости.
Доротей ничего не сказал, только тряхнул головой и повел меня на пригорок, откуда далеко просматривались и деревня, и лес, и далекая подступающая степь.
- Лошади и люди, свирепые волки и даже глупые куры, - говорил Доротей. - У каждого из них свои собственные мысли. Не пытайся полностью понять двуногих. Если ты постигнешь их путь (что почти невозможно), то сам частично превратишься в человека, а что-то лошадиное в тебе безвозвратно отомрет. Но и не считай, как многие делают, будто люди гораздо глупее тебя. Это - самая худшая из их собственных слабостей. Двуногие привыкли высокомерно смотреть на всех, кто их окружает, кого они считают знакомыми и привычными. Ты будешь удивлен, но человек скорее поверит в байки о говорящем крылатом змее о трех головах, чем в правдивую историю о разумной лошади. Они слушают только себя, и потому обречены на вечное одиночество.
- Но я их не понимаю и потому боюсь, - возразил я. - Мне даже страшно спать, и я вынужден целые ночи дремать стоя, лишь слегка поджав одну ногу.
- Взгляни вокруг, - сказал тогда Доротей.
Я огляделся. Девушки на лугу кружились в хороводе, неподалеку от них мой самый младший брат упражнялся в странных косых прыжках, готовясь к будущей жизни. Из домов доносились людские песни. Наведя левое ухо в направлении человеческих жилищ, я описал правым широкий полукруг, ловя тысячи привычных звуков, густо наполняющих воздух. Усы приятно вибрировали на легком ветерке, а ноздри вдыхали запах вечерних цветов.
- Ты чувствуешь? - тряхнул ушами Доротей, и заходящее солнце окрасило его гриву в багряный цвет. - Свою общность с этим миром, словно с кобылой-матерью?
- Да, чувствую, - ответил я.
- Запомни, это ощущение - общее для всех тварей земли. Даже для людей. Я недостаточно хорошо освоил человеческий язык, но, кажется, они называют его красотой.
Пока я раздумывал над его словами, Доротей долго и со вкусом повалялся в пыли, давя паразитов и разминая старые кости. Потом он поднялся и, отряхиваясь, сказал мне напоследок:
- Запомни о людях и другое, юный конь. Для того чтобы спокойно жить рядом с человеком, приходится учиться спокойно умирать...
Ну вот, голова ты садовая! Не уследил, конечно. Да и я задумался под цокот собственных копыт. Едва не въехал лбом в камень на перепутье. Здоровый такой, пахнет плохо и весь людскими каракулями исписан.
"На - ле - во..."
Ишь, грамотей! Буковки-то с трудом в слова складываешь. Это тебе не железками своими махать - даже вспотел от натуги.
"... пойдешь - коня потеряешь"
Да, эта дорожка мне сразу не понравилась.
"Направо пойдешь - сам сгинешь"
Ну что, храбрец, ты ведь не боишься трудностей! Дерзай!
"Прямо пойдешь... пойдешь... Далее - неразборчиво..."
А что тебе разбирать? Все равно с такой тушей на спине я через камень не перепрыгну. Даже не думай! Пошли-ка лучше направо! Нет, хорошо, хорошо, назад я тоже повернуть не прочь!
Ух! Если бы ты знал, как приятно, когда ты с меня слезаешь! Сразу можно вздохнуть полной грудью. Ну, что встал передо мной? Что смотришь?
Эге! Да ты, никак, прослезился? Брось эти нежности. Не люблю я, когда меня в нос целуют. Ну, так уж и быть, можешь просто морду погладить, если тебе так нравится. Положение твое, конечно, не из легких. Сам виноват - захотел великих подвигов, теперь решай каменную задачку. Если бы меня кто спросил, я б до сих пор оставался в родной конюшне, а не шел с непонятными целями за тридевять земель. Вздыхай, обнимайся, сколько хочешь. Я постою. В конце концов, ты - далеко не самый плохой из двуногих. Хотя боюсь, что самый тяжелый.
Уф! Влез, наконец, обратно! Седло набок сбилось, холку трет. Подправил бы! Не замечаешь. Переживания у тебя глубокие, человеческие. Ладно уж, поехали. Куда изволишь? Назад или впра...
А так мы не договаривались, дубок ты мой кряжистый!
Пихаешь меня в бока сапогами своими тяжелыми? Дергаешь рот железом ржавым? Влево направить норовишь, на верную погибель? Нет уж, наше лошадиное племя и не с такими умниками разбиралось! Теперь не только у тебя, но и у меня выбора нет. Пойду я, значит, вперед, добренько так, весело. Хорошо ли тебе трястись на рыси, удобно ли? Послушно влево поворачиваю, но так старательно, что мигом мы круг опишем да на правую дорожку вырулим. Пригорюнился, всадник мой храбрый? Ручками потряхиваешь, ножками подрыгиваешь. Голову мне завернуть пытаешься. Гляди ж ты - за плеткой потянулся семихвостой! И это - после долгих лет верной службы! Ну, погоди ж у меня. Сейчас как испугаюсь плеточного удара, как побегу да как подпрыгну на задних ногах! Тут главное - голову вовремя пригнуть, чтобы всаднику сподручнее улетать было, аки птице сизой. Воспарил, голубчик, только сапоги в воздухе сверкнули! Стукнулся шеломом о камень с надписью и лежишь, бормочешь что-то с глупой улыбкой, как на княжеском пиру. Ты отдохни здесь пока, а я пойду травку пощиплю да кобыл поищу молоденьких.
* * *
Когда русские ратники через пару дней отыскали храброго богатыря, тот все еще лежал слева от черного камня, не в силах подняться из-за ушибов, громоздкой верховой брони и общей упитанности. Его помятый вид свидетельствовал о большом сражении с грозным противником. На вопрос, какое чудовище он одолел на сей раз, герой отвечал уклончиво, так что в дальнейшем о его приключениях распространились по всем деревням многочисленные сплетни, одна нелепее другой. Сам же богатырь не подтверждал и не опровергал ничего, лишь поминал недобрым словом проклятие на волшебном камне и громко сокрушался о том, что потерял верного коня.
Сказка о добром коне
"Вышел богатырь в чисто поле, да свистнул молодецким посвистом. Пыль заклубилась, дрогнула земля, взвыл растерянный ветер, и вырос перед ним его добрый конь. Грива - как вороново крыло, ноздри - как львиная пасть, из-под копыт искры летят, а глаза сверкают ярче звезд небесных..."
Проша осторожно переступил ногами, рассматривая через плечо девочки яркую картинку - тучный волосатый человек в блестящем наряде, с острой палкой и в смешном сером колпаке, а рядом с ним - такой же толстый и лохматый конь со стоящей торчком гривой и хвостом, волочащимся по земле. Это было так смешно, что Проша фыркнул. От жаркого конского дыхания странички затрепетали и перелились слева направо. Девочка прекратила читать и захлопнула взъерошенную книжку.
- Неуклюжий... - она погладила коня по бархатному носу. Проша не отстранился - в голосе девочки не чувствовалось обиды, только теплота.
- Ты ведь тоже добрый конь, Проша? - спросила она.
Конь растерянно пошевелил ушами. Добрый? Это что-то новенькое. Его уже называли многими словами - "гнедой", "скаковой", даже пару раз страшным словом "перспективный". Но этого слова он не знал. Может, "добрый" - это толстый и нестриженый, как та лошадь на картинке? Но тогда зачем спрашивать? Надо просто больше кормить!
- Я люблю только добрых коней! - продолжала девочка, фамильярно теребя Прошу за холку. - И даю им много вкусного сахара!
Это слово конь знал особенно хорошо. Радостно гугукнув, он вытянул губы трубочкой и начал методично тыкаться во все карманы девочки, пытаясь нащупать лакомство.
- Ну все, дочка. Позабавилась - и хватит! Разбалуешь мне коня. Пойди лучше с Квазимодо играть, а мы пока поработаем, - в денник вошел маленький колченогий жокей. Он никогда не кормил коня сладостями, поэтому Проша не любил его, а только уважал.
Жокей быстрыми движениями разжал конскую пасть и всунул в нее холодный трензель, приладил крохотное седло, и вывел Прошу под уздцы из денника. Из-за перегородки, словно перископ, высунулась голова Квазимодо, и тут же погрузилась назад. Под потолком мерцали синие лампы, и Прошу с жокеем провожали десятки блестящих глаз - наивные годовички, грациозные выездковые кони, жилистые троеборцы...
Всю тренировку конь думал о словах дочки жокея. Ему очень хотелось стать добрым конем, и не только из-за сахара. Он чувствовал, что это порадует девочку.
Вечером он, наконец, решился спросить совет у своего соседа. Тот еще не спал - из-за стенки доносился шелест подстилки под его мягкими ногами.
- Квазимодо! - тихонько проржал Проша. Шелест немедленно смолк.
- Что ты там делаешь? - спросил любопытный конь.
- Так, легкий моцион перед сном, что и Вам, мой гнедой коллега, весьма рекомендую! - отозвался надменный голос. В щели между досками блеснул огромный глаз.
Квазимодо был белым двугорбым верблюдом. Как он оказался на конюшне, не знал даже он сам, но это было единственным пробелом в его невероятной эрудиции. Занимая угловой денник, он единственный мог видеть обиталище людей, наблюдать за ними, и даже - о чудо! - смотреть картинки в странной коробке, которую те называли телевизором.
- Спасибо, я уже сегодня поработал, - вздохнул Проша. - Послушай, Квазимодо. Ты у нас в конюшне главный знаток людей. Мы-то, кони, от человеков ощущаем разве что ноги на своих боках да руки на поводе, а ты их круглые сутки видишь. Можешь сказать, что такое "добрый конь"?
- Добрый? - было слышно, как Квазимодо беззвучно задвигал губами, будто пережевывал слово для того, чтобы понять его смысл. - Это означает, что ты не должен ни с кем драться, никого не толкать, и не лягаться, даже если тебя дернули за хвост.
- Так добрый конь - это, выходит, мерин? - опасливо спросил Проша. Становиться мерином ему совсем не хотелось, даже за целую пригоршню сахарных кубиков.
- Ну при чем здесь мерин! - сокрушенно покачал головой Квазимодо. - Неужели полноценный жеребец не может стараться нести другим только радость!
- Всем-всем? - спросил конь.
- Конечно! В этом и суть добра!
- И даже всадника нельзя сбросить, если он делает больно?
- Ни в коем случае! - верблюд был категоричен. - У людей даже есть пословица: "Добрый конь не без седока, а честный человек не без друга".
- Кого? - услышал Проша незнакомое слово.
- Друга! - Квазимодо на секунду задумался, затем его голос зазвучал с прежней уверенностью, - Что тут непонятного: друг для честного человека - как для тебя всадник: сядет сверху и ножки свесит.
- Стало быть, мой друг - это жокей, - Проша изо всех сил пытался удержать в своей большой голове новые слова. - А добрый конь несет всем радость, и все ему за это несут сахар...
- Понял, наконец, - хмыкнул Квазимодо. - Постой, а зачем тебе?
- Да так, думаю стать добрым конем, - пояснил Проша.
- Мало того, мой непарнокопытный коллега, что ты умом не блещешь, так еще и добрым стать хочешь! - иронично ответил верблюд. - Брось ты эту затею. Будь собой.
- Девочка просила, - чуть слышно сказал конь. - Хорошая она...
На следующий день были соревнования. Жокей в ярко-красном камзоле сидел на согнутых ножках над хребтом Проши, словно гигантский комар. С лязгом открылись железные дверцы, и конь ринулся вперед. Помня о том, что сегодня он - добрый, на старте Проша вежливо пропустил вперед рыжего Расстегая, на повороте деликатно посторонился, чтобы ненароком не толкнуть лохматого Гладиолуса, и уже на самой финишной прямой в последний момент сообразил, что натужно пыхтящий за его хвостом Карабас наверняка огорчится, если придет последним. А ведь еще несколько секунд - и было бы поздно! - радостно подумал Проша, резко тормозя, из-за чего жокей едва не перелетел через его голову. К счастью, конь и здесь показал свою доброту - боднул его в полете головой, так что всадник неловко плюхнулся поперек прошиной шеи. Бережно, стараясь его не уронить, Проша финишировал, и лишь потом дал волю своей радости - как оказалось легко и приятно быть добрым конем!
Назад жокей вел его в гробовом молчании - лишь насмешливо ржали из своих денников сегодняшние победители. "Ничего, - думал Проша, - Расстегай получил всего лишь невкусный лавровый венок, а мне сейчас сахару отсыплют! А может, даже морковку дадут или корочки арбузные!"
- Эх, Прохор! - войдя в денник, жокей дал волю своим чувствам. - За что ты со мной так?
И он, не похлопав Прошу, как обычно, по холке, махнул рукой и вышел, грохнув дверцей перед мордой озадаченного коня.
- Ну что, добрячок, допрыгался? - над перегородкой поднялась тяжелая верблюжья голова.
- Не то слово, - озадаченно проржал конь. - Все делал, как ты сказал, и вот результат...
- На меня-то не вали! - возмутился верблюд. - Ты спросил, я ответил.
- Да как ты ответил! Перепутал все, пустынная башка! - воскликнул Проша. - Видел я этого доброго коня на картинках. Там его жокей соперников своих бьет, а конь на дыбы встает, и их копытами из седла вышибает. Вот что такое - настоящая доброта!
- Да хоть бы и так. Ты, главное, не кричи, - покачал головой Квазимодо. По телевизору выездку показывают...
И его пушистый затылок скрылся за досками.
На очередном соревновании Проша твердо вознамерился доказать, что он - самый добрый конь на всем ипподроме. Расстегай, которого он ловко подрезал, дернулся и сбросил жокея. "А ведь и вправду доброта делает жизнь других приятней!" - успел подумать Проша, глядя, как рыжий налегке радостно улепетывает по направлению к конюшне. Карабас, которого Проша куснул в зад, взвизгнул и попытался лягнуть обидчика, из-за чего безнадежно отстал. С грозным ржанием конь приблизился к Гладиолусу и на всем скаку пихнул его вбок, вышибив с дорожки. Финишировали они с жокеем в гордом одиночестве, ближайшие соперники плелись далеко позади.
Принюхиваясь к острому аромату лаврового венка, конь чувствовал на себе уважительный взгляд седока и думал: наконец-то, я стал по-настоящему добрым, и это обернулось победой. Потому как (он слышал это в другой сказке) добро всегда побеждает зло. На сей раз, когда он гордо шествовал по конюшне, никто не ржал ему вслед. Проша царственно переступил порог денника, и стал ожидать девочку, несущую ему заслуженную награду.
- Как ты мог, Проша! Злой, злой конь! - дарительница сахара прошла мимо и отвернулась, размазывая по щекам слезы. Удивленный жеребец крикнул, ударился грудью о дверцу, но девочка уже была далеко.
- Предупреждал я тебя! - послышался ехидный голос.
- Но она же сама хотела, чтобы я стал добрым! - воскликнул конь. - И я так старался!
- Ты все еще не понял? - проскрипел Квазимодо. - Нельзя быть просто добрым. Можно быть добрым к кому-то. К жокею, или к девочке, или к другим коням. А лучше всего - к самому себе.
- Знаю я твои разговоры, - махнул гривой Проша. - Будь собой, и все у тебя получится... Конечно, легко быть собой, когда ты - верблюд, сидишь в клетке, ничего не хочешь и тебе на все плевать!
- Что ты знаешь о моих желаниях! - обиделся Квазимодо.
- Нет их вовсе у тебя, - мрачно ответил Проша. - Умствования одни.
- Погоди, - фыркнул верблюд. - Скоро увидишь. И они все тоже увидят...
Квазимодо еще что-то тихо бормотал, но Проша его уже не слушал. Вскоре шепот смолк, и из верблюжьего денника донесся знакомый шорох, еще более энергичный, чем обычно.
Следующий день выдался ясным. Над большим манежем около конюшни звучала музыка, и десятки парадно одетых людей съезжались, чтобы посмотреть на соревнования по выездке. Двое конюхов даже забрались на крышу конюшни - оттуда особенно хорошо было видно, как танцуют лошади. В праздничной суете никто не заметил, что денник Квазимодо пуст - рано утром верблюд тихонько открыл засов своими мягкими губами, вышел и аккуратно притворил дверцу за собой.
Трибуна была увита цветами. Всадники, облаченные во фраки и цилиндры, ждали своего выхода вместе с конями, чьи гривы были по торжественному случаю завиты в десятки крохотных косичек. Первый участник уже готов был выехать и исполнить свой танец, как вдруг по рядам зрителей прокатился удивленный гул, а младший конюх чуть не свалился с крыши. На манеж, обводя собравшихся надменным взором, вышел верблюд. Он остановился на средней линии и замер на мгновение, втягивая носом звуки вальса, словно запахи. А затем Квазимодо стал танцевать. Он прошелся вдоль трибун горделивым пассажем, высоко поднимая длинные мозолистые ноги, закончил его изящным пиаффе и поскакал галопом, делая менку то через один, то через два темпа. Галоп становился все медленней, вот он уже скакал на месте, а спустя несколько секунд даже начал двигаться назад. Толпа зрителей взвыла. Квазимодо снисходительно прищурил глаза и сделал пируэт. Годы тренировок в деннике не прошли даром - все упражнения он выполнял легко и безупречно, на зависть самым лучшим выездковым лошадям. И тут до его слуха донесся взрыв хохота.
"Смеяться надо мной? Исключено! - подумал верблюд. - Должно быть, они ехидничают над моими так называемыми соперниками!" Он гордо вздернул голову, похожую на старый войлочный башмак, и продолжил выступление с удвоенной энергией. Кончики его горбов тряслись в такт вальсу.
Он выполнил все элементы Большого приза, аккуратно осуществляя переходы точно у табличек с буквами, и это было только началом. Квазимодо демонстрировал испанский шаг, поднимая передние ноги почти на уровень головы. Взлетал ввысь, исполняя невероятный каприоль. Он совершал курбеты, лансады и обратный пируэт. Хохот перешел в рев. Зрители вытирали слезящиеся глаза, ползали между кресел и держались за животы, словно боялись, что смех взорвется в них будто бомба. Верблюд делал галоп на трех ногах, крупады и баллотады. Он летал, словно птица, и кружился в вальсе. Его чуткие уши ловили мельчайшие нюансы музыки и воплощали их в самые совершенные из движений. Квазимодо давно перестал обращать внимание на смех, он забыл про него, и впервые в жизни наконец-то был собой - Квазимодо Великолепным, лучшим танцором в мире.
Когда музыка стихла, верблюд изогнул свою шею в грациозном поклоне и медленно сошел со сцены своего триумфа, сопровождаемый оглушительными аплодисментами.
- Понял теперь, что я имел в виду? - гордо бросил он Проше, возвращаясь в свой денник.
- Быть собой - это значит, быть для всех посмешищем? - спросил жеребец, но Квазимодо лишь надменно фыркнул и отвернулся.
На следующий день к конюшне подъехал большой грузовик, на ржавом борту которого красовалась огромная надпись "ЦИРК". Верблюда вывели из денника.
- Куда вы меня тащите? - возмущался он. - Я не клоун! Я - спортсмен! Я - самый лучший специалист по выездке во всем мире! Ни одна лошадь не может со мной сравниться! Я... Я...
Он возмущенно ревел, брыкался и плевался, кони сочувственно ржали и шумели в своих денниках, но все было тщетно. Квазимодо погрузили в большую ржавую машину и увезли.
Когда кутерьма улеглась, Проша опять задумался. Ему не хотелось в цирк и не нравилось, что когда делаешь добро одним, другие непременно посчитают тебя злобным. Он хотел быть просто добрым конем. Так он размышлял, а время шло. После нескольких лет тяжелой работы Проша был переведен в детскую спортивную школу. Юные всадники выстраивались на него в очередь - не было в конюшне более терпеливого и старательного коня.
"Хорошо еще, что мне достался этот друг, а не толстый богатырь, - думал Проша, когда очередной неумелый всадник случайно причинял ему боль. - Под богатырем я бы точно пополам переломился! Такой груз только добрый конь и стерпит, а разве я добрый?"
И он старательно выполнял все упражнения, а всадник потом виновато совал ему кусочек сахара. Дочка жокея выросла, она часто гуляла с Прошей по лесу и без умолку рассказывала о своей жизни. Иногда она задавала жеребцу волнующие ее вопросы и тут же сама на них отвечала, так что не было для нее собеседника умнее и красноречивее, чем Проша. Жеребец тоже часто пытался ее спросить о том, что его больше всего волновало, но она так и не поняла его ржания, только ласково гладила по морде. Так он живет и по сей день, безуспешно пытаясь стать добрым конем.
Возможно, вы когда-нибудь попадете на ту конюшню. Нашего героя вам покажет всякий, и когда конь заржет, увидев вас, в его голосе непременно послышится вопрос. Если вы разбираетесь в том, что такое добро, лучше верблюда Квазимодо, прошу вас - дайте коню совет. Или хотя бы несколько арбузных корок.
Он их очень любит.
Чудодейственное средство
Здравствуй, милая Крруль!
Давненько я тебя не видела! Как детишки? По-прежнему хулиганят, кусая почтенных стегозавров за хвосты? А те, бедняги, и ответить не могут, поскольку чувствуют боль только через две минуты. И не говори! Не та нынче молодежь пошла. У нас-то в молодости тоже всякое бывало - ну, ты помнишь, как я по девичьей дурости ходила на болото к плезиозаврам, глядеть на их длинные шеи и слушать пошлые шуточки? Но мучить бедных старых стегозавров - это уже слишком. Ты своих оболтусов отстегай хорошенько хвостом, чтобы знали. А то едва из яйца вылупятся - и давай озорничать, словно эта мелочь млекопитающая, что последнюю тысячу лет так и болтается под ногами. А как ты похорошела! Еще бы не заметить! Эти элегантные остроконечные пластинки на спине - признаюсь, я чуть не запищала от зависти. И, конечно же, великолепный нежный кусочек кожи, кокетливо свисающий с твоего очаровательного носика. Не вздумай в таком виде перед моим Бонго показаться - я ведь ужас какая ревнивая. Ты ж меня знаешь! И не говори, все эти мужики - или дураки, или сволочи. Третьего не дано. Если, конечно, не брать во внимание тех, кто дураки и сволочи одновременно. Подобных придурков и мужиками-то назвать нельзя. Давеча сижу я в зарослях папоротника, обгладываю свеженькую тушку птеранодона - вся из себя такая красивая-красивая! Коготки - один к одному, мордочка с прозеленью - последний писк моды! И тут - не поверишь! - идет ОН! Семиметровый красавец-тираннозавр. Мускулистый, подтянутый, ни капли жира. Хвост потрясающе сексуальный, а желтые глаза с неистовой страстью смотрят прямо в душу. Сразу видно - настоящий мужчина. Я, разумеется, вида не подаю, продолжаю трапезу, изредка постреливая глазами - так, с видимым равнодушием. Ты же знаешь, Крруль, мужикам только покажи, что они тебя интересуют - сразу такими спесивыми делаются, даже противно смотреть. Жду я его, а душа вся ликует оттого, что Бонго, этот увалень, в соседнюю рощицу потопал. Глодаю хрящики, но всем нутром ясно чувствую, что тираннозавр заметил меня. О, это неповторимое мгновение, когда ярко полыхнули его великолепные глазищи, он простер ко мне свои короткие передние лапки и побежал прямо в мои объятия - так смело, так грациозно...
Спрашиваешь, что было дальше? Я же говорю тебе, что мужики - дураки и сволочи! Беспардонно отпихнул меня, грубо зарычал и сожрал всего птеранодона, при этом безобразно чавкая. Даже косточек не оставил, оглоед. Едва он ушел, я, конечно, в крик и слезы. Бросилась искать милого Бонго, а этот растяпа - представляешь себе? - преспокойно дрых под гигантским папоротником и даже ухом не повел, когда к его подруге приставал грубый агрессивный нахал! И утешить меня толком не мог - так, буркнул нечто неразборчивое под нос. Какой же бессердечный народ эти мужчины!
Да, милая Крруль, ты права - никогда им не понять нас, женщин. Мы уж и так себя изводим, и эдак - все ради них. Украшения из зубов ихтиозавра, жуткие диеты, когда сутками питаешься исключительно мерзкими яйцами птеродактилей... А эти бесчувственные чурбаны и не заметят - им лишь бы нажраться вдоволь да поспать в уютном логове. Даже уверяют, гады болотные, что нам худеть не надо, мы им и такими нравимся. Да неужто разумная женщина этим дуракам поверит! Нам-то виднее, кто действительно нравится мужчинкам, худенькие или толстые. Но ничего, Крруль, и у нас теперь настал маленький праздник. Взгляни на меня повнимательнее. Да, особенно здесь заметно, в жировых складках у бедер. Не правда ли, впечатляющий эффект! Морщинки разгладились, а уж похудела я, наверное, на четверть! Нет, не угадала, крем Горрвина из желчи игуанодона на такое не способен. Пробовала я эту гадость. Чистейшее шарлатанство, не более того. Не веришь - взгляни на самого Горрвина: толст, как ствол лепидодендрона, да и мозгов у него не больше чем у растения. Нет, милая, это - сыворотка Уллпри, совершенно волшебное средство! Ты не поверишь, я его принимаю всего десять дней и уже смогла достичь потрясающих успехов. Я просто молодею на глазах! Исчезает жир, уменьшаются лишние складки, да и сама я чувствую себя такой миниатюрной и элегантной, просто прелесть! А ведь хитрюга Уллпри утверждает, что и дочки мои еще не вылупившиеся тоже станут заметно стройнее. Нет, ты не думай, что я верю каждому его слову, но можно же немного помечтать бедной женщине, в конце концов! Даже удивительно, что ты сама до сих пор это чудо не испробовала. Все вокруг только о нем и судачат! Смелее, трусишка ты зеленохвостая! Сейчас сыворотку Уллпри каждая уважающая себя дама принимает, кроме разве что тупых крокодильш. Ну, с этими уродинами все ясно - им никакая косметика не поможет. Диплодоки, говоришь, предостерегают? Опасаются, что похудеет их жирная задница? Вот ведь чепуха! Там находится их основной мозг? Ну и что? Глупенькая, ну неужели ты не понимаешь, что для женщины мозг - это не главное. Главное для женщины - красота...