Катажине Жеймо, без которой эта книга никогда бы не была написана

Глава первая

Я почувствовала боль от прикосновения горячего металла, опустила глаза и увидела, что сжимаю в руке нож. Лезвие было покрыто ссохшейся темно-багровой грязью, отблески солнца на крестовине слепили. На мгновение я застыла в недоумении. Ветра не было, и вокруг разливался тихий звон - признак и призрак абсолютной тишины. Мозг не в состоянии понять ее, как он не может вообразить бесконечность Космоса или достоверные картины рая, а потому заполняет пустоту звуковыми миражами. Жаркий воздух выжигал нутро, словно не я дышала - сама великая пустыня наполняла свои гигантские легкие, высасывая из человека влагу. Далеко впереди к ярко-синему, словно на детском рисунке, небу тянулись красные скалы - тонкие, расширяющиеся кверху, с изобилием острых углов. Тысячелетиями ветер и песок вырывали куски их каменной плоти, но они каким-то чудом продолжали стоять, и я решила направиться к ним - не рассчитывая даже на тень, просто потому, что они оставались единственным ориентиром в бескрайней пустыне. Ноги вязли в мертвенно-бледном песке. Солнце железным обручем сжимало голову. Скалы медленно - слишком медленно! - вырастали: то ли я приближалась к ним, то ли сама уменьшалась, и песок обхватывал ноги, словно тысячи жадных ртов, и в каждой воронке оставалась часть моих сил. Расплавленный воздух дрожал, каменные гиганты колебались, как живые руки, пытающиеся заслониться от Солнца, и где-то у горизонта в обманчивом мареве зародились две тени. Они быстро приближались, и я знала - будь то кошмары, мираж или живые существа, им нужна я.

Они двигались с разных сторон, но оказались рядом со мной одновременно - большая черепаха с позеленевшим от времени, как бронзовый памятник, панцирем, и змея - блестящая обманчивой влагой, с треугольной мордой, свойственной ядовитым тварям. Но страха не было. Вот они уже здесь - черепаха по левую руку, змея - по правую, все вместе, все едины, и, кажется, пустыня неохотно начинает отдавать мою силу обратно. Солнце - всего лишь диск в небе, а от скал понемногу ползет навстречу живительная тень. И я дойду до нее, а может, когда-нибудь мне суждено одолеть и саму пустыню. Я знаю - мои защитники, змея и черепаха, никогда меня не оставят. Молчаливо, бесстрастно, они спасут и укажут путь. Надо лишь вытерпеть это нарисованное злое небо, и жадный песок, и раскаленный воздух, в котором даже камни колышутся, словно дым, так что самая надежная опора может растаять без следа, и самый уверенный шаг обрушит тебя в пустоту, где только жар, и звон в ушах, и вечная мучительная ясность сознания...

Ваш оранжад и виски со льдом, мсье!

Джером сделал глазами быстрый знак, и официант поставил бокал с оранжадом перед Клаудией. Та посмотрела на них обоих с неприязнью: ведь это она заказала напиток. Почему же наглый гарсон демонстративно обращается только к Джерому? И почему американец принимает это как должное? Клаудия готова была поклясться, что на мгновение в уголке его рта мелькнула тень мерзкой ухмылки. Как он сказал несколько минут назад? Это - мужской мир, детка! Она тогда потребовала извиниться за детку, и он немедленно это сделал, не прекращая ехидно скалиться. Но самое оскорбительное - в том, что он прав. Исламский Восток - действительно мужской мир, и она в нем - всего лишь детка, плутающая, как в лесу, между обманчивых любезных улыбок, льстивых слов и жадных взглядов, в ответ на которые ей сразу хочется залепить пощечину. Собственно, из-за взгляда она и выбрала Джерома - не потому, что в нем отсутствовало наглое желание обладать. Просто в светло-голубых, льдистых глазах оно было не столь грязным и отвратительным, как в коричневых, навыкат, зрачках большинства здешних обитателей.

- Еще чего-нибудь желаете, мсье? - не унимался официант.

Джером отрицательно покачал головой.

- Горячий кофе, - громко сказала она. - С молоком. Раздельно.

Официант после секундного замешательства согнулся в полупоклоне, и ушел. Глядя на его спину, Клаудия почему-то почувствовала легкое удовлетворение.

- Always hot, always separate, - рассмеялся Джером, переходя на родной им обоим английский, и Клаудия чуть было не улыбнулась в ответ, но вовремя себя одернула.

- Давайте перейдем к делу, - сказала она.

- Не так быстро, мисс...

- Миссис Мэтчем.

Его брови чуть заметно приподнялись, и она вновь почувствовала раздражение.

- Так вот, миссис Мэтчем. Как вам, без сомнения, известно, я берусь за дела, как бы это выразиться, не совсем обычные. И если о будущем исходе вначале известно мало, для компенсации я предпочитаю знать как можно больше о прошлом своего заказчика.

- Я полагала, что при вашем занятии хороший тон - избегать лишних вопросов.

- Обычно мои клиенты ставят хорошую эффективность выше хорошего тона.

- Думаю, если все они рассказывали вам свои истории за ужином, как сейчас, вы должны иметь весьма крепкий желудок.

- Для меня клиент - прежде всего, клиент, дорогая Клаудия.

- Зовите меня миссис Мэтчем.

- Не менее дорогая миссис Мэтчем. Так вот, мне многих людей случалось отправлять в последний путь, так что в чем-то я похож на священника. К тому же, я окончил католическую школу и даже пел в детстве в церковном хоре. А потому мне охотно исповедуются. И должен вам сказать, что местные громилы - сущие младенцы по части грязного бельишка, если их сравнивать с некоторыми очаровательными барышнями и утонченными аристократами. У простых людей и прошлое простое.

- Вы ставите их выше нас?

- Вовсе нет. В качестве компенсации, у высшего света Европы - простое будущее. Этот век будет для них последним, они вымрут, как динозавры, от своих благородных болезней - подагры, интриг, высокомерия и несварения желудка. К счастью, они это понимают, а потому сорят напоследок деньгами направо и налево, нам на радость. Очень, знаете ли, хорошая примета: хочешь понять, кому уже недолго осталось - посмотри, кто больше всех бессмысленно швыряется золотишком... Впрочем, мы несколько отклонились от темы.

И Джером выжидающе уставился на Клаудию, мелкими глотками прихлебывая виски и обмахиваясь крошечным веером.

- Боюсь вас разочаровать, но, в таком случае, мне суждена очень долгая жизнь, - ответила она. - Рассказ мой будет довольно коротким. Я появилась на свет в поместье своих родителей в самом центре Девона. Богатства у них особого не было, если не считать пятерых детей, из которых я была самой младшей. В семнадцать лет я вышла замуж за Джона Мэтчема. Возможно, вы слышали о нем - он был довольно известным альпинистом.

- Не тот ли это Мэтчем, о гибели которого года четыре тому назад трубили все газеты? - спросил Джером. - Который сгинул в Гималаях, пытаясь подняться на какую-то гору высотой чуть не в двадцать тысяч футов?

- Он взошел на нее, я точно знаю! - воскликнула Клаудия с неожиданной горячностью. - Да, в тот день вершина была скрыта тучами, и прямых доказательств нет, но это так похоже на него. Джон мог добиться любой цели, которую только ставил перед собою, а потом стоял, растерянный и обессиленный, не зная, что с ней делать.

Ее тонкие бесстрастные губы дрогнули в горькой иронии, вспыхнувший было взгляд потух, и Джером в очередной раз механически, словно заводчик, оценивающий лошадь, подумал, что для англичанки она довольно миловидна. Аристократический тонкий нос, бледное лицо без малейших следов загара, туго уложенные волосы цвета пустыни, светло-зеленые, с коричневыми крапинами, глаза, хрусталики которых нервно пульсировали в приглушенном свете ресторана. Лет двадцать семь - прекрасный возраст для женщины, когда душевная зрелость уже присутствует, а легкость еще не утрачена. Его лишь несколько беспокоило платье собеседницы. Оно было безупречно чистым, но от опытного взгляда американца не ускользнуло, что покрой устарел уже несколько лет назад, а значит, гардероб ее давно не обновлялся. Не слишком хороший знак.

- Он был старше меня на двенадцать лет, но в душе - совсем мальчишка, - добавила она, словно извиняясь. - После его смерти я не могла оставаться в нашем доме, и отправилась путешествовать. В прошлом ноябре я оказалась здесь, в Марокко, где случай, а точнее - судьба привела меня в лавку торговца камнями...

- Драгоценными?

- В определенном смысле.

- Любопытно. А что случилось дальше?

- Я провела в этой лавке четыре месяца.

- Он был красив? - быстро спросил Джером.

- Мой муж?

- Нет, владелец лавки. Простите, я - американец, а потому слово бестактность в моем лексиконе отсутствует, зато любопытство сплошь состоит из заглавных букв.

- Да, очень красив, - медленно ответила Клаудия. - Это был самый красивый мужчина, которого я видела в своей жизни. Он помог мне, показал новый путь и ничего не просил взамен.

- Европеец или мусульманин?

- Он был бербером, но не мусульманином, хотя вырос в исламской среде. Учителя привлекал не черный камень Каабы, а другие его собратья - те, что он продавал в своей лавке. Они-то и были его религией. Впрочем, вам об этом знать не обязательно.

- Вы сказали - был...

- Неделю назад его не стало.

- Именно поэтому вы решили обратиться ко мне?

Она кивнула.

- Да, окружающим вас мужчинам определенно не везет. Его убили?

- Нет.

- От чего, в таком случае, он умер?

- От старости, - медленно и отчетливо произнесла Клаудия.

Джером пристально посмотрел на нее в упор, и она не отвела глаз.

- Ваш кофе, мсье! - официант вновь неслышно сгустился из полумрака.

- По здешним лицам сложно определить возраст, - сказала Клаудия, проведя тыльной стороной ладони по горячей эмали крошечной чашки. - Но думаю, что когда мы встретились, ему было не меньше семидесяти.

- Так даже интересней, - кивнул Джером. - Итак, что же после мирной смерти почтенного старца привело вас ко мне?

- Боюсь, пока я буду рассказывать, кофе остынет. А он - один из немногих элементов роскоши, доступных в этой стране. Так что, пока я буду пить, расскажите мне тоже о себе, мистер ОБрайен. Думаю, это будет справедливо. Мне вас рекомендовали надежные люди, но всегда лучше услышать о человеке из первых уст.

Джером смотрел, как ее губы чуть касаются поочередно черной дымящейся жидкости и белого молока, и на мгновение им овладело странное чувство, будто он помнит эту встречу. Мир потерял резкость контуров, а волосы на загривке зашевелились. Американец тряхнул головой, и прежняя ясность вернулась, словно не было секунды помрачения. По коврам на стенах все так же переливались багровые блики от свечей, пахло мясом и немного - шампанским, за потрескавшейся золоченой рампой смуглые седые музыканты в алых фесках играли Штрауса, и все это дышало почти уютом, привычностью и прелью. Джером подумал, что Рабат для него - тот же ветхий старик, прекрасный в своем уродстве, продающий за бесценок французам свои древние камни, но не свои загадки, и прочно удерживающий тех, кто все же сумел хоть немного прикоснуться к ним.

- Что ж, извольте. Я - американец, как и мои родители. В детстве получил неплохое католическое образование, совершенно незаменимое для настоящего атеиста.

- Странное мнение.

- Вовсе нет. Даже католический Христос не столь безгрешен, как ваш или греческий.

- При том, что для него потребовалось не одно непорочное зачатие, а целых два?

- Именно! Утверждая, что дева Мария также была зачата безгрешно, церковь тем самым невольно признает, что первородный грех мог быть унаследован от матери и при непорочном зачатии. Стало быть, благодаря наследию бабки, зачатой вполне традиционным способом, Иисус остался на одну четверть грешным земным человеком.

- Очень мило. Непорочность - как биологический признак вроде цвета волос.

- Недаром сам Мендель был монахом.

- Похоже, христианская церковь нынче стремится возглавить все, даже ниспровержение собственных основ. Кстати о католиках. Фамилия ОБрайен...

- Да, мой отец по происхождению был ирландцем. Совершенно типичным, должен сказать.

- А мать?

- Крещеная еврейка, - Джером отпил большой глоток из своего стакана.

- Стало быть, это правда...

- Вас что-то удивляет?

- Я слышала, что вы долго и небезуспешно работали здесь на Третий рейх. Интересно, знают ли ваши друзья-мясники о вашем происхождении?

- Во-первых, прошу запомнить, что среди клиентов у меня нет ни мясников, ни друзей. Во-вторых, я никогда не работаю ни на одно правительство или идеологию. Любое государство - это тюрьма, либо кровавая, либо унылая. Даже не знаю, что хуже. Любая идеология - инструмент для гнусного надувательства одних дураков другими. Ваше правительство клеймит нацистов - во многом за дело, я не спорю. А в то же время этот пройдоха Риббентроп в старой доброй Англии запросто ручкается с Чемберленом и пьет чай с Бернардом Шоу. Выходит, им можно, а мне нельзя? Взгляните на теперешнюю Европу. Кто, по-вашему, выгодно отличается от Гитлера? Советский дядюшка Джо? Ваш трепач Болдуин - потому, что он хотя бы честно признал, что главная задача воюющего государства - убивать женщин и детей быстрее, чем враги? Нет уж, увольте.

- Выходит, меня плохо информировали?

- Почему же? Просто я работаю не на страны, а на конкретных здравомыслящих людей. Джентльменов, с которыми приятно поговорить и которым можно доверять - в разумных пределах. Такие есть и в Британии, и в России, и даже в Германии. Расовые и классовые предрассудки они скармливают массам, сами же нуждаются, прежде всего, не в чистокровных арийцах, а в специалистах, которые хорошо делают свою работу.

- А вам не приходило в голову, что, выполняя ее, вы помогаете не своим милым приятелям, а рвущемуся к европейскому господству фюреру, которого вряд ли тоже считаете джентльменом?

- Моя дорогая Клаудия! Простите, миссис Мэтчем! Ну как вы можете верить в такую ерунду? Немцы - здравые, даже слишком, прагматичные люди. Сегодня им нужен Гитлер, чтобы вытащить страну из кризиса, завтра они его вышвырнут вон. Да это и не потребуется - Адольф и его пивная братия сами пожрут друг друга, как он недавно сделал со своим дружком Ремом. К началу сороковых они развеются, как смрад, а мои знакомые останутся при любом режиме, поскольку всем истеричным идиотам, любящим красоваться у руля, нужны умные люди, умеющие работать, не привлекая внимания к своей персоне, а тем самым - не подставляясь под гнев плебса, который рано или поздно сметает каждую власть. Но пока это не случилось, пусть нацисты сорят напоследок деньгами, посылая экспедиции на поиски Шамбалы или даря туземным царькам, убежденным, что Земля - плоская, цейссовские телескопы. И если мне удается заполучить часть этого бессмысленно разбрасываемого золота, помогая в их безумных прожектах, тем самым я хоть немного, но подтачиваю финансовую машину Рейха. Следовательно, помогаю не нацистам, а вашим друзьям. Не так ли, дорогая миссис Мэтчем?

- Слишком умно сказано для того, чтобы быть правдой.

- Хороший ответ, - кивнул Джером, ничуть не смутившись. - Итак, разница в столь интересных для вас национальностях моих уважаемых родителей подарила мне хорошие способности к языкам. Еще в Штатах я успел выучить французский, немецкий и арабский, здесь к ним добавились кабильский, шилха и немного местных диалектов.

- Звучит как карьера ученого.

- Я слишком люблю хорошую жизнь, чтобы быть ученым. И достаточно равнодушен к жизни обычной, чтобы заниматься тем, чем я занимаюсь. Сначала ввязываться в дела местных племен было чем-то вроде хобби, помогающего изучению языков и нравов, а потом оказалось, что многие за это готовы платить.

- Что ж, спасибо за откровенность. Не ожидала от подобного человека, к тому же, малознакомого. На такие признания требуется определенная смелость. Или глупость.

Джером пожал плечами:

- Я храбр, пока выгодно, и откровенен, пока это не может мне повредить.

- А когда вы честны? - быстро спросила Клаудия.

- Всегда, - усмехнулся американец. - Но только в рамках собственных понятий о чести.

- Привет, красавчик! - проходящая мимо брюнетка с глубоким вырезом на платье ласково потрепала Джерома по плечу.

- Франсуаза, детка, ты, как всегда, неотразима!

ОБрайен одобрительно поцокал языком и произнес, обращаясь к Клаудии:

- Одна из немногих честных женщин в округе. Не пытается делать вид, что она не шлюха.

- Мерзкий янки! Как же я тебя ненавижу! - кокетливо мурлыкнула француженка.

- Милая, я тебя тоже люблю. Поболтаем позже, когда освобожусь.

Джером неспешно закурил, выпустил пару колец дыма и, глядя, как они колеблются под музыку Штрауса, спросил Клаудию:

- Вы удовлетворены?

Англичанка смотрела на его наглое самолюбивое лицо и удивлялась возникшему у нее странному ощущению. Каждая черта ОБрайена, взятая по отдельности, была почти идеальна: пухлые, но резко очерченные губы сластолюбца, внимательные глаза, высокий лоб с едва наметившимися залысинами. Но все они чуть заметно противоречили друг другу, враждовали между собой, что странно роднило лицо американца с ее собственными зыбкими видениями.

- Comme ci, comme зa, - ответила она.

- Тогда давайте перейдем к делу. Ваш престарелый друг отправился резвиться с гуриями в райских кущах, после чего сразу понадобилась моя помощь. Зачем?

- Мне нужен человек, способный провести меня через территории племен. Умеющий с ними ладить, и при этом c опытом дальних экспедиций.

- Своеобразно же вы собираетесь почтить память усопшего.

- Он был великим человеком, самым важным в моей жизни, - резко оборвала она Джерома. - Но и вам будет, где поживиться. Речь идет о кладе.

- Насколько я знаю, современные пираты хранят свои сокровища не на безымянных островах, а в швейцарских банках.

- То, что вы считаете иронией, здесь неуместно.

- Хорошо, я весь - серьезность и внимание.

- Это случилось пятьдесят лет назад. Тогда Мохаммед Аль-Салек, так его звали, был членом небольшой шайки, промышлявшей на самой окраине обитаемых мест, у южных предгорий Атласа. Они не были, конечно, настоящей бандой. Так, горстка несчастных бедняков, весной пасущих овец, а летом и в суровую зиму промышляющих разбоем, чтобы не умереть с голода. Но удача иногда улыбается и таким, как они. Однажды им посчастливилось наткнуться на большой караван, идущий с востока, через пустыню. Такая крупная добыча, как правило, не по зубам плохо вооруженным оборванцам, но долгий путь дался караванщикам нелегко. Многие погибли от голода и болезней, а выжившие так ослабели, что едва держались в седлах столь же истощенных верблюдов. Разбойники решили рискнуть, и почти не встретили сопротивления. Вместо сражения набег обернулся настоящей бойней. Одним из немногих, пытавшихся обороняться, был седой старик с раздвоенной бородой, завязанной, как шейный платок, ниже затылка. Он яростно сражался, его пуля оставила на щеке юного Мохаммеда шрам, сохранившийся на всю жизнь. Но все его усилия были напрасны и, когда Мохаммед занес над ним короткую ржавую саблю для последнего удара, старик неожиданно взмолился ему. Не о том, чтобы сохранить жизнь - он прекрасно понимал, что разбойники не могут его отпустить. Он хотел спасти нечто более ценное - Знание. Старик был целителем. Конечно, он предпочел бы передать свою мудрость ученикам, но все они были мертвы, так что молодой бандит был его единственным шансом. И тот согласился. Три дня и три ночи, пока остальные разбойники делили добычу и искали подходящий тайник, чтобы спрятать награбленное, старик торопливо, почти не прерываясь на еду и сон, учил Мохаммеда великому искусству врачевания камнями.

Она замолчала, переводя дыхание, как после быстрого бега. Джером с удивлением увидел, что на ее бледном лице проступил румянец.

Похоже, она - не такая холодная кукла, какую пытается изображать! - подумал он. Вслух же спросил:

- А что случилось потом?

Клаудия спокойно ответила:

- Трое суток истекли, и Мохаммед убил старика.

- Как мило! - усмехнулся Джером.

- Перед смертью целитель долго благодарил его за предоставленный Знанию шанс и благословил нового ученика.

- И вы ему, конечно, поверили.

- Я немало общалась с Учителем. Он не лгал никогда. Даже в рассказах о своей ужасной молодости.

- Пусть будет так, - Джером залпом допил виски.

Клаудия продолжала свое повествование:

- Как узнали ослепленные собственной удачей бандиты, караван вез множество камней. Частью это были драгоценности - рубины, алмазы, аметисты. Частью - дешевые или вовсе им неизвестные кристаллы: горный хрусталь, золотистый тигровый глаз, а еще красивый розовый камень, поблескивающий крошечными искрами. Некоторые - по отдельности, в крошечных кожаных мешочках, другие были соединены между собой, порой самым причудливым образом. Основную часть добычи разбойники решили закопать в пещере неподалеку от места гибели каравана. В окрестных деревнях о продаже и единого камня не стоило даже думать, так что они взяли небольшой запас и отправились в город - одной пригоршни хватило бы с лихвой на долгую безбедную жизнь. К удивлению, товарищей, Мохаммед почти не взял с собой драгоценных камней, зато прихватил парочку громоздких неуклюжих конструкций из обычных кристаллов.

Венский вальс закончился. На сцену, кривляясь в сторону почетных гостей, выскочил конферансье, своим брюшком и длинными тонкими ножками напоминавший блоху. Затем оркестр грянул попурри. Пламенная Марсельеза плавно переходила в элегическую мелодию, явно напоминавшую Хорста Весселя, и обратно, так что Джером понял - в зале появился кто-то из высокопоставленных немецких гостей. Возможно, сам Эшенбах. Уже два месяца от него не поступало даже намека на продолжение совместной работы, и это несколько беспокоило американца, для которого дела Рейха были основным источником дохода. Эшенбах все так же безукоризненно улыбался при встрече, но долгих разговоров не получалось. А сейчас он прошел к своему столику, даже не поздоровавшись с Джеромом. Не заметил? Или не захотел заметить?

- Какая мерзость, - скривилась Клаудия, бросив брезгливый взгляд на сцену.

- Вы про милую музыкальную импровизацию? А зря. Исполнено довольно вульгарно, однако многое говорит о ближайшем будущем. Я всегда считал: хочешь узнать, что ждет страну, никогда не слушай политиканов. Зато в ресторанах и борделях держи ухо востро.

- Нисколько не сомневаюсь в ваших способностях к подобному сбору информации, - сухо ответила англичанка. - И ведь оркестранты это вытворяют сами, без принуждения. Пока без принуждения...

- Их тоже можно понять. Говорят, когда тридцать лет назад кайзер посетил Марокко, он чуть не оглох от радостных воплей толпы. Простые люди надеялись, что Германия спасет их страну от французов. Боюсь, разгром восстаний и грабеж колониальными чиновниками вряд ли укрепили симпатии марокканцев к отважным галлам.

- Так можно оправдать и дьявола.

Джером усмехнулся:

- Простите, должно быть, я вас смутил. Я - плохой психолог, и предпочитаю говорить то, что думаю. Давайте лучше вернемся к вашему в высшей степени занимательному повествованию.

Клаудия покачала головой. Затем она вновь опустила глаза, которые, казалось, потемнели от воспоминаний, и продолжила:

- Дорога была долгой. В глухих деревнях на востоке в любом страннике хотят видеть целителя. Старухи показывают изувеченные артритом суставы, молодые - ожоги и воспаленные культи. Мохаммед с затаенным страхом пытался применить на них знания, полученный от убитого старика. Он заносил острый кристалл, словно жертвенный меч, над головой, раскалывавшейся от мигрени, прикладывал к язвам прохладный сердолик, надавливал на висок тигровым глазом. Он еще знал так мало, но порой, казалось, камни подсказывали ему - нужный обломок сам удобно ложился в руку, кристалл становился чуть тяжелее и теплей, когда нащупывал нужную точку. Иногда действительно приходило исцеление. Ему платили - жалкие гроши и подношения скудной пищи. Смешно было сравнивать это с барышом, ждущим всех разбойников, когда они доберутся до скупщика, но почему-то скромные - и такие утомительные - развлечения, как он называл это про себя, притягивали его все больше, а будущая награда отступала на задний план. Мохаммед неуловимо менялся. В одной деревне он задержался, пытаясь исцелить тяжелобольного. Он рассчитывал нагнать товарищей через несколько дней в Агадире, и ему это удалось. Тела уже обглодали гиены, а вот головы, подвешенные на проволоке за уши, болтались на городской стене, и пустынный ветер грубо поворачивал их, точно флюгеры. Проглоченный кусок оказался слишком велик для горстки наивных пастухов. Истолковав свое спасение как знак свыше, Мохаммед навсегда распрощался с прошлым и отправился странствовать, по пути исцеляя больных. Через несколько лет он добрался до Рабата и открыл там неприметную, почти жалкую лавчонку, в которой до конца своих дней торговал целительными камнями, лечил приходящих к нему людей, столь же тихих и осмотрительных, жадно расширял свои знания и охотно делился ими, скрывая до последних дней лишь историю своей молодости.

- Красивая сказка, - отозвался Джером, когда она замолчала. - Дайте-ка я предположу, что было дальше. В один прекрасный день на пороге старика появились вы - эффектная иностранка, готовая принять на веру слова любого встречного кудесника, коих здесь побирается с десяток на каждом углу. Он, естественно, распушил свои потрепанные перышки и потчевал вас красивыми восточными легендами до самой смерти. Причем грубую материальную часть наследства, вроде лавки, все-таки оставил кому-то другому, более простому. Вам-то ведь нужно что-то возвышенное и несбыточное...

Невеселые размышления об Эшенбахе настроили его на злой лад. К тому же, хотя ОБрайен охотно слушал и рассказывал всевозможные истории с намеками на философию и мораль, но терпеть не мог их в бизнесе, так что свое мнение о прожектах Клаудии он уже составил, и мог позволить себе расслабиться.

- Меня предупреждали, что вы - неглупый, но циничный и весьма наглый тип, - спокойно ответила она. - Так что ваш ход мысли оказался вполне предсказуемым. В целом, вы даже правы. Учитель завещал лавку своему ученику - малому старательному, но, увы, далеко не такому яркому. Мне же оставил лишь свою историю и еще вот это.

Она достала из сумочки небольшой сафьяновый мешок, развязала его горлышко и выложила на столик рядом со свечой три камня. Джером поочередно поднес их к глазам.

Первый был продолговатым и округлым, нежно-розового цвета, с пятнами и прожилками, словно застывшая плоть. Он даже казался теплым на ощупь.

- Это - солнечный камень, - пояснила Клаудия. - Сейчас он тусклый, но при свете Солнца пробуждается, отвечает ему собственным сиянием. Он защищает и исцеляет, снимает тоску. Но с ним гораздо труднее отказывать людям в помощи, даже когда это требует самопожертвования.

- Как хорошо, что у меня сегодня его нет, - хмыкнул Джером.

Вторым был нежно-васильковый кабошон сапфира. В нем сияла, протягивая шесть белоснежных лапок, тонкая звезда. В колебаниях свечного пламени казалось, что она шевелится, как живая.

- Светлый сапфир - камень вдохновения. Он помогает увидеть мир под новым, необычным углом, а также дарит ощущение полноты жизни.

Последним был грубый, необработанный рубин - крупный и тяжелый на ощупь. Его малиновую поверхность испещряли неглубокие трещинки, темные пятна бугрились, как рубцы, оставшиеся после болезни. Он был заключен в примитивную бронзовую оправу с кольцом для цепочки.

- Видимо, прежние хозяева носили его как амулет, пытаясь защититься от чумы, - пояснила Клаудия.

- Если его огранить, он будет стоить немало, - вслух размышлял ОБрайен.

- Думаю, вы правы. Но он мне дорог именно таким - в старой оправе, уже покрытой патиной...

- Что ж, занятно, - после паузы ответил Джером. - Я еще должен пообщаться со знакомым ювелиром, но, думаю, этих камушков может хватить на оплату существенной части моих услуг.

- К сожалению, они не продаются, - мягко ответила Клаудия.

- Вот как... В таком случае, завтра я вам скажу, какая мне нужна плата и аванс наличными, чтобы взяться за это дело.

- Видите ли... - Клаудия ненадолго замялась. - Я рассчитываю, что экспедицию должен финансировать мой партнер, участвующий в деле. Вы.

ОБрайен уставился на нее с искренним удивлением. И эта дама несколько минут назад его самого назвала наглецом!

- Да, вы определенно, рискуете, но вы же любите риск! - продолжала она быстро, словно боясь, что Джером ее перебьет. - И ваша награда в случае успеха будет многократно больше. Не три-четыре камешка, а целая пещера драгоценных камней. Мне они не нужны. Вы будете сказочно богаты, а я возьму себе только камни, не имеющие особой цены, и целительские инструменты. Вы ведь в них даже не верите. Весь выигрыш ваш, а требуются лишь скромные затраты на экспедицию.

На какую-то долю секунды перед мысленным взором Джерома возникли горы самоцветов, но они тут же развеялись. Весь его опыт, далеко не всегда приятный, гласил: никогда не трать собственных сбережений и всегда бери деньги вперед, даже с самых надежных людей. И вторая истина: чудес почти не бывает, а если они порой и случаются, то исключительно неприятные.

- Благодарю, что поделились со мной своими идеями, миссис Мэтчем, - сказал он. - Но, к сожалению, я вынужден отклонить ваше заманчивое предложение.

Англичанка пристально посмотрела ему в глаза. Губы приоткрылись, и Джером готов был поклясться, что сейчас она начнет его просить - возможно, даже рыдая. Он уже успел достаточно навидаться женских штучек. Однако Клаудия сдержалась.

Джером расплатился, они встали из-за стола.

- Боюсь, что не смогу вас проводить, миссис Мэтчем, - произнес он, галантно целуя ее руку. - Увы, даже в такой прекрасный вечер меня ждут дела.

Она рассеянно кивнула и пошла к выходу, а ОБрайен долго смотрел ей вслед, невольно любуясь идеально прямой спиной своей собеседницы. Затем он медленно вдохнул, выдохнул и отправился на другой конец зала, куда еще недавно были обращены улыбки напомаженного конферансье.

Глава вторая

Эшенбах сидел один на своем обычном месте в углу зала, что-то сосредоточенно помечая в записной книжке. Белые перчатки были брошены на край столика. Джером в который раз подумал, что немец выглядит до странности моложаво - не юно, а именно как исключительно хорошо сохранившийся немолодой человек. Казалось, различные возрасты борются в нем, постоянно сменяя друг друга. Даже по его волосам с идеальным пробором по центру головы невозможно было сказать - то ли они очень светлые, то ли уже седые.

- Добрый вечер, Готфрид! - поздоровался Джером, как бы случайно заметив его. - Не ожидал вас здесь встретить.

- Рад вас видеть, мистер ОБрайен, - сдержанно ответил Эшенбах, и Джером почувствовал в его обычно густом бархатистом голосе металлические нотки. - Присаживайтесь, прошу вас.

Он посмотрел на часы.

- К сожалению, могу уделить вам лишь несколько минут. Я ожидаю одного человека.

- Надеюсь, это - очаровательная женщина? - спросил Джером, садясь за столик.

- Увы, в последние годы я встречаюсь с женщинами все чаще в кабинетах, а с товарищами по службе - в ресторанах.

- Зато и в кабинетах, и в ресторанах вы - на особом счету. Я слышал, как вас здесь приветствовали.

- Отвратительно, - скривился Эшенбах. - Давно не слышал, даже в кафешантанах, чтобы оркестр столь чудовищно фальшивил. Особенно в Марсельезе.

- Возможно, музыканты так выражали свои политические предпочтения.

Эшенбах пожал плечами.

- Я считаю, что ресторанному оркестру надо играть еще более чисто, чем филармоническому. В концертном зале мы рискуем испортить себе только настроение, тогда как здесь можно и язву желудка заработать.

Он спрятал записную книжку во внутренний карман сюртука и продолжил:

- Минут через десять сюда подойдет товарищ, прибывший на днях из Берлина. Как вы знаете, фюрер вывел страну из кризиса, и сейчас перед нами стоят более серьезные задачи. В том числе и внешнеполитические. Поэтому коллеги из НСДАП решили прислать в Рабат человека, который должен оценить ситуацию и решить, не требуются ли мне помощники.

- Уверен, что он по достоинству оценит проделанную работу, - сказал Джером.

- Дело не в прошлых заслугах. Новые времена настают, ОБрайен, и нам всем нужно меняться. Абсолютное чутье теперь гораздо важнее абсолютного слуха...

Эшенбах, не спеша, закурил. Нависла томительная пауза.

- Какая в этом городе отвратительная погода в последнее время, - наконец, сказал он, не отрывая взгляда от сцены. - Пыль, духота... А еще говорят, что скоро будет совсем жарко. Располагай я свободным временем, как вы, непременно бы уехал отсюда недели на три. Отдыхать. Куда угодно, лишь бы прочь из этого города.

- Я вас понимаю, - кивнул Джером.

- Вот и замечательно, мистер ОБрайен, - без улыбки ответил Эшенбах. Его неестественно юное застывшее лицо казалось тонкой оболочкой, как яичная скорлупа. - Передавайте при случае привет своей матушке.

- Непременно.

- А теперь прошу извинить меня...

Американец кивнул, поднялся и вышел.

Клаудия хлопнула дверью гостиничного номера и в сердцах бросила сумочку на кровать. Несколько дней расспросов, час унижений перед каким-то американцем, и все - впустую! Тупик, глухая стена. Как отвратительно чувствовать себя совершенно беспомощной! Сколько времени надо еще потратить, чтобы найти и убедить другого проводника. Смотреть, как впустую утекают дни среди этих выцветших обоев и казенной мебели после чудесных месяцев в уютной лавке старого Мохаммеда. Да, ученик, щуплый Мансур, предлагал ей остаться. Но как она могла, когда там каждая циновка за долгие годы впитала в себя сладкий и чистый запах его благородной старости, который вечно бы напоминал о ее потере и о том, что когда-то удалось ему, а она не в силах совершить.

Злые слезы уже подступали к глазам, но Клаудия усилием воли взяла себя в руки. Гнев, привязанность - пути к бесплодному страданию. Не этому учил ее старик. Она сбросила туфли, села на кровать, поджав под себя ноги, выпрямилась и закрыла глаза.

Вдох, выдох. Все медленнее, все спокойней. Кровь больше не стучит в ушах, сердце не рвется наружу, ему уютно и тепло, как младенцу в утробе. Вдох, выдох. В багровой темноте плывут цветные пятна. Обшарпанных стен и колченогого столика больше нет. Даже лай уличных собак слышится словно издалека - она погрузилась в себя настолько глубоко, что звуки едва долетают до сознания. Вдох, выдох... Все ее блуждания по городу в поисках помощника, спасителя-мужчины - лишь отражения, тени метаний собственных мыслей. Хаос рассудка, все остальное - только его следствие. Так ее годами швыряло по трем континентам, когда гибель мужа трещиной прошла сквозь ее уютный упорядоченный мирок. Крохотное убежище, которое она выстроила себе в уголке сознания, оказалось непоправимо разрушено, и перед ней предстал огромный лабиринт с мириадами тропинок, среди которых не было ни одного прямого пути. Неисчислимые возможности, но еще больше - опасностей, неведомых ловушек, одиночества. Так она бесцельно бродила в ноябре по кривым улочкам Рабата, в который прибыла накануне, - сворачивая наугад, прислушиваясь лишь к внутреннему чувству, все больше удаляясь от Вилль Нувелль, унылого гетто для европейцев и чиновников. На берегу Бу-Регрег женщины раскладывали для просушки белье. Надрывно кричали ослы. Мулы с выступающими стертыми мослами жадно хрупали сухим ячменем в мешках, надетых на костистые морды. Старики пили чай перед своими лачугами, а торговцы наперебой зазывали покупателей. Но ей претила их навязчивость, ничего не хотелось, и она проходила мимо аляповатых лавок с тканями, навесов, под которыми на медных подносах холмами высились разноцветные специи, и стоящих рядами глиняных кувшинов. За рекой в прозрачной дымке плавал приземистый белоснежный Сале - древний пиратский город, в котором томился когда-то Робинзон Крузо. Всем своим видом он, казалось, молчаливо противоречил Рабату - могучему, имперскому, гордо вознесенному на красных скалах над океаном.

Лавку Мохаммеда она заметила сразу. Позже она удивлялась - не столь уж многое отличало ее от десятков похожих магазинчиков, рассыпанных по соседним улицам. Небольшая витрина с кусками горного хрусталя и одиноким округлым ониксом. Странный диск, сплетенный из гибкой лозы, с подвешенными к нему перышками меланхолично качался у входа. Вот и все. Потом, живя в крохотной комнате в глубине этой лавки, она не могла обнаружить в ее фасаде ничего выдающегося. Но в тот, первый день, она властно привлекала внимание, и Клаудия, почти бегущая по улице, съежившись под скользкими взглядами, неожиданно для самой себя остановилась. Темная занавесь, закрывавшая вход, колыхалась, сквозь нее пробивалось слабое мерцание. Клаудия двинулась дальше, она торопилась, но лавка камней не выходила у нее из головы. На следующий день она решила, что если опять наткнется на нее, то непременно зайдет внутрь. В любом случае, думала она, вряд ли ей удастся в лабиринте узких улочек вновь отыскать этот завешенный вход без двери. К удивлению англичанки, она нашла его очень быстро, словно ноги сами привели ее к этому загадочному месту. Ей было немного страшно, но Клаудия не привыкла нарушать маленькие договоренности, которые заключала сама с собой, а потому она тихонько отодвинула занавесь и переступила порог.

Вся лавка была заставлена стеллажами с разноцветными кристаллами. Из оконца наверху падал косой луч света, в котором медленно вращались сияющие пылинки. В глубине, у задней двери, щуплый ученик возился со свечами. Сам хозяин лавки сидел, скрестив ноги, за прилавком. Солнечный свет не долетал туда, но в отблеске свечей белая борода и белки глаз мягко сияли, и тени дрожали в морщинках, испещрявших его лицо, похожее на созревший плод.

- Здравствуй, - сказал он на неплохом французском и улыбнулся, словно уже давно ждал ее. - Присаживайся, отдохни. Здесь прохладно.

Клаудия улыбнулась в ответ. Она сразу поверила этому мягкому голосу, который, казалось, эхом отдавался в ее душе. В лавке было уютно. Полуденная жара действительно осталась за скромной занавесью. Ученик принес ей горячий чай с кардамоном, а сияющий белый Мохаммед неторопливо рассказывал о камнях, о городе, о ней самой. Клаудии доводилось слышать о таинственных врачевателях с Филиппин, чьи руки обладали чудесной способностью, не нанося ран, проникать в чрево больного и удалять чужеродные ткани. Так и этот старик легко, без боли и видимых усилий, проникал глубоко в ее душу, минуя корку застарелых мук и все прочные заслоны, которыми она старалась оградиться от мира. Его сухие невесомые руки коснулись кончиков ее пальцев, скользнули по щеке.

- Я вижу, почему ты страдаешь, - говорил он. - Тело человека подобно бедуинскому шатру. Закроешь вход - оно превратится в тюрьму. Закроешь отверстие сверху - перестанешь видеть звезды, и едкий дым от очага вместо того, чтобы согревать ночами, отравит тебя. Ты закрыта здесь и здесь...

Он указал на горло и бедра путешественницы.

- Ты хочешь любить снова и быть счастливой, но чувствуешь только пустоту. Ты хочешь кричать на весь мир, но даже ближайшие спутники не слышат и не понимают тебя.

- Это правда, - шепотом ответила она. Боль, от которой она бежала после смерти мужа, вновь нагнала ее. Не живая, пульсирующая боль от раны, не страдание от усилий организма, сражающегося с болезнью. Нет, это была пустая фантомная боль - так инвалид годами чувствует порез на пальце руки, уже давно ампутированной до локтя.

- Я могу тебе помочь, - просто сказал старик. - Если у тебя есть время. Хотя бы час.

Клаудия лишь молча кивнула. Потом еще раз. И еще.

Мохаммед усадил ее на топчан, покрытый багровым цыганским ковром, - прямо под ниспадающий солнечный луч. Прошелся вдоль полок. Покачал головой - не то. Открыл сундук. Расторопный Мансур тут же поднес свечку. Послышалось тихое звяканье. Наконец, старик вернулся к ней и мягко вложил в руки Клаудии продолговатый округлый камень.

- Что я должна делать? - спросила она.

- Ничего. Просто прижми его к себе, - ответил Мохаммед.

Клаудия обняла камень. Он был теплым на ощупь и просвечивал нежно-розовым. Там, где его касался живой свет солнца, на поверхности вспыхивали искры. Выпуклость на конце камня доверчиво ткнулась ей в живот. Она чувствовала, как от ее близости он становится все теплее, и мысли смешались, и вдруг ее начало трясти так, что застучали зубы. Она не видела ничего, но чувствовала, что старик неотрывно смотрит на нее, его лицо лучится пониманием и сочувствием. Слезы внезапно подступили и выплеснулись из глаз, она зарыдала в голос, по-бабьи, захлебываясь собственным плачем. Тело дергалось, как чужое, голова кружилась, она не могла понять, где верх, а где - низ, и вдруг яркий свет распорол полумрак, и перед ней вновь разверзлась пустыня - раскаленная, безжизненная, и манили далекие скалы, и ступала медленно по левую руку ее могучая защитница - огромная черепаха, а по правую руку извивалась змея. Но это продолжалось лишь мгновение, а затем все исчезло, и вернулся вкус собственных слез на губах. Они еще долго лились, пока Клаудия не выплакалась до конца, за все свои бесплодные годы. Потом она упала, обессиленная, на топчан. Камень выпал из рук, скатился, и Мохаммед с неожиданной для старца ловкостью подхватил его.

Над силуэтами глиняных домов сиял острый серп Луны. ОБрайену всегда казалось, что на севере Африки он выглядит особенно мусульманским. Но сейчас ему было не до любования природой. Заунывно кричал муэдзин. Американец шел по темным улицам, высоко подняв воротник и надвинув на лоб шляпу - дул ветер, и на смену дневному теплу уже подступал пронизывающий ночной холод. Его снедали невеселые мысли. Похоже, самые худшие опасения о немецком бизнесе начинали сбываться. Эшенбах выразился предельно ясно, даже грубо, и Джером был ему за это благодарен. Никакой восточной изысканности. Вероятно, кресло под Готфридом серьезно зашаталось, если он придает столько значения инспекции из Берлина. Кто-то очень сильный, не обязательно из Абвера, решил копать под него, выискивать малейшие промашки, и в этой ситуации крайне нежелательно, чтобы глаза визитеров мозолил какой-то полуеврей, располагающей информацией о не вполне официальных делах Рейха в Марокко. Всем будет гораздо удобней, если он просто исчезнет, и то, что Эшенбах вместо того, чтобы его устранить, предложил скрыться самому, к тому же, ненадолго, можно трактовать как добрый знак. Стало быть, все не столь критично, и Готфрид надеется уладить вопросы с проверкой за пару недель. Мало того, он явно считает, что Джерома еще можно использовать в будущем - американец не питал иллюзий, что решение Эшенбаха не избавляться от него объяснялось исключительно дружеской симпатией.

Стало быть, надо просто скрыться и переждать грозу, а потом, узнав через знакомых, что она миновала, вернуться в Рабат. Но куда? Уехать из страны? Дорого и неосмотрительно. В таком случае, возврата назад уже не будет. Нет, надо провести это время в глубине Марокко, вдали от городов, где его присутствие может вызвать лишние вопросы.

Внезапно ему в голову пришла забавная мысль. Джером остановился и присвистнул. Почему бы ему не принять предложение экзальтированной блондинки? Так он убьет сразу двух зайцев - и скроется, и получит шанс, хоть и зыбкий, получить разом достаточно денег, чтобы навсегда покончить с опасным бизнесом. Да, он все еще крайне скептично относился к успеху этого предприятия, но Джерому всегда нравились случайные совпадения. Будучи в глубине души фаталистом, он пытался увидеть в них подсказки судьбы. Здесь же все совпадало точно. Даже слишком. Джером, морщась под ветром, распахнул воротник пальто, расстегнул ворот сорочки и просунул указательный палец правой руки в глубокий шрам на груди. Постоял, прислушиваясь. Затем кивнул сам себе, застегнулся и пошагал дальше.

Следующий день прошел для Клаудии в приятных хлопотах. С утра ей наконец-то доставили шерифской почтой из Танжера приплывшую морем из Англии посылку, которую она ожидала уже несколько месяцев - хаос и дурные дороги испанской зоны, более похожие на тропы, давно стали притчей во языцех. Клаудия едва успела вскрыть ножом неподатливую крышку и извлечь содержимое коробки - несколько толстых книг, как в номер постучали.

- Войдите, - сказала она.

Дверь распахнулась, и на пороге возник наглый американец.

- Как вы узнали, где я живу? - удивленно спросила Клаудия.

- Прежде всего - добрый вечер, - сказал Джером. - Рабат - маленький город, а я в нем живу не первый день.

Он оценивающим взглядом окинул скромную обстановку комнаты, посмотрел на книги и присвистнул:

- Индия, Китай, Египет... Впечатляет. Интересуетесь мифологией?

- Чем обязана столь неожиданному визиту? - сухо спросила Клаудия.

- Жаль. Я хотел сначала развлечь вас светской беседой, но вижу, что вы настроены перейти сразу к делу.

- Вчера у меня сложилось впечатление, что вы настроены больше к разговорам, нежели к поступкам, если они не предоплачены.

- Зачем же так грубо, дорогая миссис Мэтчем? За прошедшие сутки я более тщательно обдумал ваше предложение и решил, что бросать на произвол судьбы нуждающуюся в помощи прекрасную даму - недостойно джентльмена. А потому я готов работать с вами - если, конечно, вы согласны соблюдать несколько простых правил.

- Каких именно?

- Уверяю вас, ничего нелогичного. Прежде всего, я являюсь единственным и бесспорным руководителем экспедиции. А потому требую абсолютного подчинения. Если я говорю, что надо или не надо что-либо делать, вы сперва подчиняетесь, а уж потом задаете вопросы, почему я так решил.

- Хорошо. Но имейте в виду, что я в любой момент могу расторгнуть наше соглашение.

- Вот и прекрасно. Далее, мы отправляемся не на увеселительную прогулку. Комфорта не обещаю. Зато могу гарантировать жару, песок и множество непредвиденных трудностей.

- Не считайте меня наивной, мистер ОБрайен. Я немало путешествовала в последние годы, и имею представление, что такое пустыня.

- В таком случае, остается последнее. Никогда не пытайтесь указывать мне, что этично, а что - нет.

- Надеюсь, вы также будете придерживаться этого правила.

- Разумеется, - усмехнулся ОБрайен. - А теперь, когда мы договорились о самом главном, покажите мне, куда мы направляемся.

Клаудия застыла в нерешительности.

- В чем дело? - резко спросил Джером.

- Я пока не уверена, могу ли в полной мере вам доверять, - тихо сказала она.

- Вы, миссис Мэтчем, кажется, забыли только что данное обещание - пока мы вместе, подчиняться всем моим решениям, а уже потом - обсуждать их.

Клаудия продолжала неподвижно стоять посреди комнаты, упрямо глядя исподлобья.

- Хорошо, - согласился Джером. - Только в этот раз, и никогда более, мы обсудим мое решение до его исполнения. Итак, вы мне не доверяете.

- Я пока не знаю, - сказала Клаудия еще тише.

- Вы не знаете! И я тоже не знаю, стоит ли доверять вам. Меня хотя бы рекомендовали надежные люди. Моя репутация известна, и в некоторых грехах Джерома ОБрайена никто не может упрекнуть. А что мне известно о вас, дорогая Клаудия? Только то, что у вас ни гроша за душой, и вам нужна помощь! При этом вы хотите, чтобы я доверился вам своими деньгами, имуществом, самой жизнью, и ничего, абсолютно ничего не хотите дать взамен.

- Я готова назвать вам регион, куда мы направляемся. И когда мы туда прибудем, укажу место клада.

- Как мило! А вам не приходило в голову, что если я действительно бесчестен, то всегда смогу просто убить вас и забрать карту? Да хоть прямо сейчас.

Клаудия вздрогнула.

- Вы не сделаете этого.

- Верно, - ответил Джером. - И как вы думаете, почему? Да просто убийства и неоправданный обман партнеров вредны как для самоуважения, так и для репутации. От первого зависит качество пищеварения, от второй - будущие доходы, а я привык хорошо обедать в дорогих ресторанах. Кстати, вечные препирательства тоже аппетиту не способствуют. Так что либо вы мне доверяете, либо ищите кого-нибудь другого для вашей маленькой благотворительной акции.

- Хорошо, - сказала Клаудия после минутного размышления, во время которого американец терпеливо ждал. - Сейчас я поверю вам. Но не думайте, что если я - женщина, вам удастся обмануть меня безнаказанно.

Ее глаза странно блеснули, она отперла небольшой секретер в углу и протянула Джерому листок с нарисованной от руки картой, со всех сторон которой хаотично теснились строки арабской вязи. ОБрайен немедленно разложил его на столе, придавив загибающиеся углы камнями из стоящей с краю плетеной корзинки.

- Интересно... - только и сказал Джером через несколько минут.

- Туда очень сложно попасть? - спросила Клаудия.

- Да, ваш торговец камнями проделал немалый путь... К тому же, путешествие будет не самым безопасным - французы и испанцы заняли эту местность лишь полтора года назад, после тяжелых боев, и в округе до сих пор полно вооруженных берберов, не слишком жалующих европейцев. Армия там контролирует только колодцы в пустыне, да и то далеко не все.

Он посмотрел на побледневшее лицо англичанки, и коротко улыбнулся:

- Не волнуйтесь. До завтрашнего дня я придумаю, что нам делать. Встретимся в четыре вечера у меня дома, и начнем подготовку к путешествию. Время не ждет. За полчаса я пришлю за вами слугу.

- Благодарю, не стоит, - ответила Клаудия. - Я доберусь сама.

Глава третья

Едва проснувшись на следующий день, Клаудия разложила перед собой книги и углубилась в чтение. Нетерпеливо перелистывая справочники по мифологии разных народов, она искала и тщательно выписывала в свою тетрадь все упоминания о двух животных - змее и черепахе. Уже через час она поняла, что ее задача не так проста, как она надеялась.

С тех пор, как несколько месяцев назад ей открылось видение, испуганная Клаудия напряженно пыталась подобрать к нему ключ. Мохаммед ограничился отсылкой к своим любимым камням, с обитателями Вилль Нувелль на это тему она говорить опасалась, да и вряд ли хоть кто-нибудь из ее немногочисленных знакомых мог помочь. Поэтому она решила обратиться к мифам об этих существах, рассчитывая, что темный коллективный разум целых народов содержит ключ к загадкам ее собственного разума. Однако свойства, приписываемые этим животным, были многочисленными и зачастую взаимоисключающими.

Черепаха - неторопливая, мудрая и хитрая, умеющая распознавать отравленную пищу. Пожирающая убитых людей. Ее панцирь - крепкая броня воина и первая в мире лира. Жестокая и дарящая здоровье, она была, наверное, самым нейтральным к человеку мифическим существом, чуждым самим понятиям добра и зла.

В противоположность ей, змею вечно бросало в крайности. В дохристианских культурах и на востоке - друг и помощник человека, у христиан она была порождением дьявола, а у германцев - разрушителем мира, которому суждено вернуть его в хаос. С чашей Гиппократа она была символом добра, а в когтях мексиканского орла - символом зла. Ее мудрость была коварной, и питалась не интуицией, а холодным разумом. Почему-то особенно запомнилась Клаудии странная сказка бразильских индейцев о доброй женщине, державшей анаконду в погруженной в воду клетке. Пока индианка приносила змее мясо, та была ей послушна, но когда настали тяжелые времена, и женщина пришла к своей любимице без еды, просто пообщаться, та без колебаний съела ее.

Клаудия лихорадочно искала то немногое, что объединяло эти два существа. И, обнаружив каждую крупицу, с удивлением и страхом видела странные совпадения с ее видениями. Обе твари означали жизнь и долголетие, оба были порождениями земли, проводниками между мирами живых и мертвых. Куда, в каком направлении они вели ее? Вновь перед глазами Клаудии вставали картины пустыни, блистал раскаленный нож, и холодные капли пота проступали на ее спине.

Ей удалось обнаружить лишь две истории, в который змей и черепаха выступали союзниками. В индуизме черепаха - воплощение Вишну - и вселенский змей Шеша вместе пахтали океан молока при сотворении мира. Но самым странным был китайский Владыка Севера, Сюань-У. Он изображался в виде черепахи и обвившей его змеи - по одним верованиям, непрерывно совокупляющихся, в других - ласково называемых братишками. Имя этого двуединого божества в грубом переложении с китайского означало Темную воинственность. Сокровенную, грозную, но не исполненную абсолютного мрака. Ибо загадочный иероглиф Сюань означал не кромешную темноту, а цвет ночного неба, на котором еще не полностью угасли отсветы Солнца...

Адрес, оставленный ей Джеромом, к удивлению Клаудии, находился не в Вилль Нувелль, а у самого берега реки, где жили берберы. Времени оставалось много, и она решила пройтись пешком. Клаудии нравился старинный город с его мягким, почти средиземноморским климатом. Ее вечно раздражала грязь на улицах, но все с лихвой искупали чудесные запахи специй и океана. Казалось, каждый шаг не убавлял ее силы, а умножал их.

Миновал полдень, и старинные улицы Рабата пульсировали жизнью. Скрипели тележки, дети гурьбой следовали за одинокой иностранкой - редким зрелищем в этих местах, щебеча что-то на своем загадочном языке и сверкая пестрыми заплатками на белых одеждах. Босоногие водовозы в накидках из козлиных шкур ловко продирались сквозь толпу. Скоморох отплясывал под бой барабана, подергивая головой так, что кисточка фески вращалась подобно пропеллеру. Клаудия чувствовала на себе неприятные взгляды, но выветренные белые стены пахли вечностью, успокаивали. Древний город, видевший закат римской империи и расцвет республики барбарийских пиратов, с недоверием осваивался в роли столицы. Не прошло и четверти века с тех пор, как глава французского протектората мягко намекнул султану Юссефу, что мягкий приморский климат Рабата полезнее для его драгоценного здоровья, чем грязь Феса с его вечно неспокойными жителями. Тот послушно перенес свою резиденцию на океаническое побережье, и отдал город вместе с Касабланкой и Марракешем надменному Анри Просту, чтобы тот пересадил древнему африканскому селению молодое европейское сердце. Маститый архитектор единым росчерком пера ломал древние стены и сносил целые кварталы, возводя Вилль Нувелль, островок западной цивилизации в разноцветном великолепии арт-деко, а город следил за ним с затаенной насмешкой. Он-то знал, чем кончаются подобные начинания, ведь совсем недалеко от новой стройки выщербились сотни столпов вавилонской башни Марокко - величайшей мечети мира, которую пытался возвести честолюбивый калиф Якуб аль-Мансур в те давние времена, когда цивилизованные мавры с насмешкой взирали на полудиких европейцев.

Дом ОБрайена высился в центре широкого двора, обнесенного стеной. На ее верху по всему периметру были посажены кактусы. Клаудия постучала. Вскоре дверь отворилась, и англичанка невольно отпрянула. На пороге стояло, ощерив в ухмылке редкие зубы, странное существо, напоминающее гигантскую бескрылую стрекозу. Тщедушное тельце было облачено в коричневую джеллабу, из под которой высовывались еще более темные босые ноги с квадратными ногтями. Большая голова с чахлой бородкой была похожа на шар для игры в кегли с отверстиями рта и ноздрей. Глаза и брови закрывали огромные очки с кожаными наглазниками, блестевшие в тени остроконечного капюшона. Существо причудливо изогнулось (что, должно быть, означало полупоклон) и пропело высоким тенорком:

- Добро пожаловать, мадемуазель!

Не без колебаний Клаудия проследовала за ним сквозь двор, мимо грязного автомобиля с поднятым капотом. Вместо задних колес у него были странные широкие гусеницы из черной резины, одна из которых валялась рядом, словно змеиная шкура. Над крышей дома поскрипывал флюгер в виде указующего перстом дяди Сэма.

- Проходите, не бойтесь! - услышала она голос Джерома. Он махал ей рукой из распахнутой двери, облаченный в промасленный фартук и перчатки. Перед ним валялась груда деталей - по-видимому, автомобильных.

- Знакомьтесь, это Мопс, - сказал он, указывая на трусившее за Клаудией существо. - Надеюсь, он вас не испугал. Мопс, это - миссис Клаудия Мэтчем, она отправляется с нами.

Существо хихикнуло, обежало вокруг Клаудии и довольно сказало:

- Отличный выбор, Джерри!

- Мопс? - переспросила Клаудия. - Это вы дали ему такое прозвище?

- Да, это Джерри придумал! - снова хихикнул Мопс.

- Но мопс - это же на немецком...

- ... Имя прекрасного пастуха из Буколик Вергилия, - перебил ее Джером. - Мой учитель латыни был на нем помешан и так крепко вдалбливал творения проводника Данте в наши безалаберные головы, что выкинуть их нет ни малейшей возможности. Мой приятель и слуга тоже в свое время пас овец, и на свирели он играет превосходно, так что я не устоял. А чтобы он не позорил своего гордого имени, пришлось уподобиться моему учителю, и Мопс, клянусь, зубрил гекзаметры не хуже, чем я. Не верите? Скажи нам что-нибудь, Мопс!

Слуга выпятил грудь, разом превратившись из стрекозы в морского конька, и важно произнес:

Дафнис - холоп я, чья слава до звезд достигала,

Стада прекрасного страж, но сам я прекраснее стада.

Умница, молодец! - захохотал Джером. - Хороший Мопс, хороший!

Клаудия покраснела от гнева, но сдержалась, а слуга довольно осклабился и подставил голову, которую ОБрайен не преминул отечески потрепать.

- Не смотрите, что он тощий, - сказал он, похлопывая слугу по плечу. - Мопс бывал в таких передрягах, по сравнению с которыми наш поход - послеобеденная прогулка. Бедолага так и не научился есть вилкой, но видели бы вы, как он в нужный момент обращается с ножом!

- А что это у него на глазах? - спросила Клаудия.

- Да я ему как-то подарил старые автомобильные очки за помощь в одном деле, - махнул рукой Джером. - Думал, пригодятся во время пылевых бурь, а он их сразу нацепил и не снимает, похоже, даже когда ложится спать. Кажется, они вас напугали?

- Вовсе нет, - рассеянно ответила Клаудия. - Просто кое-что напомнили.

- Надеюсь, это приятные воспоминания, - кивнул Джером. - Мопс, принеси-ка нам по порции кускуса с овощами и бутылку вина! Да соленых лимонов не забудь!

Существо, не переставая хихикать, скрылось.

- Он чудесно готовит, - пояснил Джером. - К тому же, видит в темноте, как кошка, и совершенно не знает страха. Разве что - передо мной. Достойный потомок рифских пиратов.

- Вы обращаетесь с ним, как с шутом.

- Может, и так. Только не забывайте, что шутам дозволено куда больше, чем простым слугам.

- Но это достается ценой уважения.

- Такого слова нет в лексиконе Мопса.

- Значит, вашим долгом было его научить.

- Да-да, старая песня. Бремя белого человека... Кажущееся благородство, прикрывающее собственную спесь и унизительное чувство превосходства.

- Чтобы общаться, как с равными, надо сперва обучить отсталые народы словам, которых вы избегаете.

- Вовсе нет. Мопс отлично понимает слова еда, кров и благодарность. Этого достаточно.

- Зато вряд ли он знает, какой смысл вы вкладываете в его прозвище. Вы обманываете его, ОБрайен.

- Скорее просто играю.

- Как кошка с мышью...

- Горячий кускус! - пропел вернувшийся Мопс. Он ловко расположил блюдо в центре стола, рядом поставил лепешки и две пустые тарелки. Джером сложил лепешку лопаточкой, зачерпнул пахучее крошево, прихватив кусок жареного баклажана, и жадно откусил. Клаудия положила немного в центр тарелки, и подцепила вилкой несколько зернышек. Мопс тем временем разлил в бокалы темное французское вино.

- Настоящее бордо двадцать восьмого года, - с гордостью пояснил Джером. - Такое я пью лишь перед отправлением и после возвращения.

Мопс тем временем уселся рядом с хозяином - на обычный европейский стул, однако скрестив ноги по-турецки прямо на узком сиденье.

- Вы уже продумали план поездки?

- Разумеется. Миссис Мэтчем, вы умеете скакать верхом?

- Я - англичанка, - коротко ответила Клаудия.

Джером одобрительно кивнул:

- Вскоре вам это пригодится. Но не сейчас. Сперва мы должны проделать долгий путь на моем Ситроене. До Марракеша добраться легко. От него, и это будет сложнее, мы отправимся на юг. Когда обогнем Высокий Атлас, автомобиль придется оставить у надежных людей. Мы наймем лошадей или мулов, на которых двинемся в предгорья Антиатласа, до самой цели. Вернемся тем же путем. Погода сейчас благоприятная, ехать будем быстро. Ночлег - в деревнях, не заезжая в крупные города. Так безопаснее. Комфорта не обещаю. Путь предстоит долгий и непростой. Одежду берите темного цвета - не так заметна грязь. И поменьше - машина небольшая. Вопросы есть?

- У вас довольно странный автомобиль. С гусеницами...

- Да. Мой любимчик. Это - кегрессы. Лучшее, что было придумано для езды по пустыне. Скоро сами убедитесь. Их изобрел француз, личный шофер последнего российского императора, для русских заснеженных степей. Что дюны, что сугробы - кегрессам все едино. Только бы снова не сломались по дороге...

- Надеюсь, что они нас дотащат куда надо. А когда мы отправляемся?

- Завтра, - невозмутимо ответил Джером. - Если я, конечно, сумею починить эту чертову развалюху.

- Так скоро? - удивилась Клаудия. - Но я должна...

- Похоже, дорогая миссис Мэтчем, вы уже успели заразиться восточной неспешностью. Но вы ведь помните наш вчерашний разговор? У вас в запасе целая ночь. Все, что надо, успеете.

- Хорошо, - послушно кивнула она, ковыряя вилкой кускус. Есть не хотелось.

- А сейчас давайте выпьем за успех нашего предприятия... Да поглядите-ка на моего верного Мопса - он с вас глаз не спускает! Клянусь бородой Моисея, вы ему понравились!

Он подмигнул слуге, и оба зычно расхохотались. Перед глазами Клаудии дергался в смехе рот Джерома - с пухлыми губами, почему-то казавшимися ей слишком красными, и что-то шевельнулось в ее душе, а затем она почувствовала острое, до тошноты, омерзение.

Когда они закончили обсуждать детали будущего маршрута и допили вино, на город уже навалилась слепая южная ночь. Джером вышел проводить Клаудию до дома. Они прошли совсем немного, когда вдруг увидели нечто, заставившее обоих вздрогнуть. В кромешной темноте на противоположной стороне небольшой площади полыхал огонь, образуя почти правильный прямоугольник. В нем, как в раме, неподвижно и отчетливо чернел силуэт огромного быка. Ветер был попутный, так что до них не долетал ни запах гари, ни звуки. Только бесшумное пламя с провалом посередине, словно облик зверя приняла сама пустота. Клаудия невольно прижалась к Джерому, и тот крепко стиснул ее руку.

Когда спутники, завороженные странным зрелищем, смогли тронуться с места и подойти поближе, они увидели, что полыхает мусор, сваленный у двери какой-то лавчонки, а бык, только что казавшийся мифическим чудовищем, спокойно греется у огня. Но остаток пути оба прошли в молчании.

Глава четвертая

Восемь часов спустя Джером все еще нервно возился с автомобилем. Он был в дурном настроении и постоянно покрикивал на Мопса, пакующего багаж. Тот униженно хихикал в ответ, даже когда разок получил ботинком под зад. На лице американца чернела полоса машинного масла, он бросил пиджак на столик, и Клаудия увидела у него под мышкой самодельную маленькую кобуру.

- Мистер ОБрайен, потрудитесь впредь держать себя в руках, - сухо сказала Клаудия. - Ваш слуга не виноват в том, что у вас не ладится с мотором.

Джером кинул на нее гневный взгляд, но сдержался, и больше на Мопса не кричал, ограничиваясь отрывистыми резкими указаниями.

Наконец, сборы были закончены. Автомобиль выехал за ворота и покатил по кривым улочкам, подскакивая на ухабах и распугивая коз. Задние гусеницы вздымали пыль. Возле куч отбросов вились мухи. Рядом пара нищих варила в котле свою нехитрую еду. Цокая копытцами, навстречу шли несколько ослов без погонщика. Джером посигналил, и они поскакали галопом, прядая длинными ушами.

- Взгляните! - крикнула Клаудия.

Их старый приятель, бык, косил на машину мутным кровавым глазом. Бурый и кудлатый, он степенно копался в мусоре, и не было в его облике ничего демонического.

Они выехали на дорогу, и ОБрайен с наслаждением вдавил педаль газа. Мимо замелькали просторные дома европейцев. Бородатый бербер с угрюмым лицом драил до блеска витрины двухэтажной Галери Лафайет. Над бульваром пестрели аляповатые вывески кинотеатров. Розовощекий Кларк Гейбл с тонкими усиками томно косился на Клодетт Колбер, даже не глядящую в его сторону (каждая букля - шириной в фут). Поперек груди Клодетт вычурные буквы кричали: Впервые вместе! Под плакатом свернулась калачиком собака песчаного цвета.

Город просыпался. Торговцы горделиво шествовали на рынок, шаркая желтыми туфлями. За ними чернокожие слуги вели мулов и осликов, груженных товарами. Смуглые сефарды в потертых европейских костюмах и черных ермолках торопились по своим делам. Водитель на перекрестке раздраженно сигналил зазевавшемуся всаднику, который надменно взирал на хозяина железной колымаги с высоты роскошного малинового седла. Мимо вяло промаршировал отряд иностранного легиона в запыленных белых шлемах. Прокаженные с забинтованными лицами, надвинув на лоб широкополые соломенные шляпы, с жалобным ворчаньем протягивали к прохожим деревянные плошки для милостыни.

Клаудия почувствовала облегчение, когда трущобы на окраине Рабата остались позади, и вокруг распахнулись огромные прямоугольники полей в обрамлении жестковыйных степных трав.

- Какие у них все же грязные города... - покачав головой, сказала она.

- Скучаете по Европе? - спросил Джером.

- Вовсе нет. Там ведь тоже грязь, только иного рода. Грязная политика, грязные нравы. Вонь, копоть, продажные женщины... А рабочие... Вы знаете, как им живется в каком-нибудь Манчестере?

- А вы знаете? - невозмутимо ответил Джером.

- Я всегда участвовала в благотворительной помощи этим беднягам. Мы раздавали еду, ездили по больницам, ...

- Так и представляю себе - десяток чистеньких барышень, торжественно вручающих обездоленным сэндвичи, брезгуя даже прикоснуться к ним. Как радостно вы потом возносились назад, к своим чистым домишкам, считая, что поняли тех, до кого снизошли... Нет, дорогая миссис Мэтчем, чтобы узнать, какова на самом деле грязная жизнь рабочих, вы должны были жить с ними, есть из одного котла, спать в одной постели. Понять можно только равного.

- Вы несправедливы.

- Нисколько, - ответил Джером. - Вы занимались хорошим делом - хотя бы потому, что оно доставляло вам удовольствие и не мешало окружающим. К тому же, я с вами полностью согласен. Жизнь рабочих грязна. Как и жизнь фабрикантов, лордов, ученых, домохозяек... Мы живем с вами в грязном мире, сударыня! И это мне, черт возьми, нравится.

- Даже в грязном мире всегда найдется место чистоте. Мой муж был очень чистым человеком, мистер ОБрайен. От него словно исходил свет. Думаю, что и в свои горы он отправлялся не для того, чтобы подняться выше всех, а за чистотой, живущей среди вечного льда. Так праведники шли в пустыню, чтобы очиститься. Неужели вы и сами не чувствуете, как стало легче дышать, когда мы выехали из города?

- Горы, пустыни... Лично я предпочитаю им симпатичный городишко, полный забавных придурков. Что же касается вашего мужа, то он наверняка безгрешнее ангелов. У него только один недостаток: он мертв. Причем сам, добровольно и бессмысленно, отправился от нашей грязной и убогой жизни навстречу чистенькой смерти.

- Даже мертвый, он лучше вас, - пылко ответила Клаудия.

- Арабы говорят, что живой пес лучше мертвого льва, - невозмутимо парировал Джером.

Некоторое время они ехали молча. Наконец, Мопс, который долго вертелся на месте, не решаясь заговорить, подал голос:

- Однажды отец поймал в предгорьях орла. Принес его в селение и посадил в нашем дворе на цепочку, словно пса. Тот поначалу пытался вырваться, но цепь была крепкой, кормили мы его хорошо, и скоро он привык. Научился клекотать по команде, так что гости кидали ему вдоволь мяса, а отец отдавал всю тухлятину - птицы ее особенно любят. Когда начались пылевые бури, орла надо было куда-то спрятать. А поскольку он уже стал совсем ручным, отец решил поселить его в курятник. Тот сразу тихо устроился у кормушки, куда ему бросали бараньи ошметки. Совсем неприметно сидел. Но наш петух был настоящим султаном - мы его так и звали. Большой, поджарый, с рваным гребнем - по весне мы с братьями его натаскивали на петушиные бои, и, случалось, срывали хороший куш. Султан сразу вообразил в орле соперника, посягающего на его гарем. Что тут началось! От орла только перья летели. Мы думали, бедняге крышка, но он не сопротивлялся, а сразу забился в самый дальний угол и только жалобно квохтал. Петух тут же отстал - понял, что его владычеству над курами ничто не угрожает. Вот вы говорите - львы, собаки, а я думаю, что орлам для того, чтобы быть орлами, нужно небо, а у петухов всегда есть хоть и небольшая, но гордость.

Клаудия резко повернулась и вперила взгляд в Мопса. Тот жалобно хихикнул, широкий рот раздвинулся в ухмылке, словно шар его головы треснул. Но темные глаза за стеклами очков казались круглыми и холодными, как у рыбы.

- Дорогой Мопс, не мог бы ты снять очки? - попросила она.

Физиономия бербера немедленно плаксиво сморщилась, будто улыбающийся рот превратился в свое зеркальное отражение.

- Мопс очень любит эти очки, - жалобно сказал он.

- Кто ж так говорит со слугами из местных! - отозвался Джером. - Разбалуете мне его. Эй, Мопс! Слышал, что тебе приказала леди? Или оглох? А ну, живо снимай очки. Да аккуратнее с ними, растяпа!

Мопс, всхлипывая, принялся неловко стягивать очки. Капюшон задрался, обнажив поросшую редкими волосами лысину, еще больше усилившую его сходство с кегельным шаром.

- Да подожди, Мопс! - воскликнула Клаудия. - Не надо, я передумала. Оставь очки.

- Вы передумали, а я нет, - рявкнул Джером. - Не забывайте, что теперь это уже не ваш каприз, а мое приказание. Которое не обсуждается.

Мопс, наконец, снял очки и спрятал их под джеллабу. Глазки, утратившие сходство с рыбьими, метались, как два пойманных зверька.

- Отмените свой приказ, ОБрайен, - тихо сказала Клаудия. - Пожалуйста. Я прошу вас.

- Увы, моя дорогая Клаудия. Если я это сделаю, то вы решите, что мной можно легко манипулировать, вынуждая меня отдавать и отменять приказы по своему усмотрению. Мопс это тоже смекнет, он - малый неглупый, и впредь станет докучать вам, давя на жалость, чтобы вы просили меня дать ему слабину. Этого я тоже допустить не могу - не только ради своего, но и ради вашего блага.

- Вы - жестокий человек, ОБрайен, - покачала головой англичанка.

- За милосердием вам стоило обращаться к монахам. Но вы, наверное, решили, что если нужно сделать хоть что-то реальное, больше пользы будет от злобного мужлана вроде меня.

Клаудия промолчала. Автомобиль покряхтывал на выбоинах, как старик, а свернувшийся на заднем сиденье Мопс скоро перестал всхлипывать, и через десять минут уже насвистывал веселые мотивчики, прерываемые громким чиханием, когда ему в нос попадало слишком много песка.

Немного погодя, Джером спросил:

- Кстати, любопытно, почему вам так не понравились очки Мопса?

- А вы их вернете ему, если я отвечу?

- Поздравляю, дорогая Клаудия. Вы уже делаете заметные успехи. Даже начали торговаться.

- Я - способная ученица, ОБрайен. И если ваши уроки плохих манер будут часто повторяться, уверяю вас, вы сами об этом пожалеете.

- Недурно! - одобрительно ухмыльнулся Джером. - Я обещаю подумать над возвращением очков.

- Просто каждый раз, когда я гляжу на них, они мне напоминают о муже и его гибели. В горах солнце светит слишком ярко, а потому альпинисты носят темные очки с наглазниками. У Джона было очень чувствительное лицо, и он примерял очки еще дома. Возился с ними, подгонял, изобретал какие-то собственные приспособления...

- Вот уж не думал, что Мопс вам напомнит вашего мужа! - воскликнул Джером. Притихший было бербер снова хихикнул.

- Это - всего лишь очки... - голос Клаудии дрожал. - Темные очки с наглазниками...

- Вы его так любили? - спросил Джером.

- Джон был самым лучшим человеком в мире, - ответила она. - Самым чистым и благородным.

- Простите, миссис Мэтчем, - сказал Джером. - За глупую шутку. Я не знал, что это вас до сих пор так мучает...

- Все в порядке, ОБрайен, - тряхнула головой Клаудия. - Я крепче, чем вы думаете. И вы мне кое-что обещали...

- Хорошо. Мопс, вечером снова сможешь надеть очки. И скажи спасибо миссис Мэтчем!

- Да сохранит вас Аллах, леди! - радостно подпрыгнул слуга. - И пусть у чертей, которые станут варить тебя, Джерри, в христианском аду, будут перебои с дровами!

- Ты - настоящий друг, мой верный Мопс! - воскликнул Джером. Он задудел клаксоном, и они с бербером тут же просвистели в такт нечто вроде импровизированного марша на два голоса. Даже Клаудия вскоре начала выстукивать ритм на крышке бардачка, немного стыдясь своего внезапного веселья, тогда как ей полагалось здорово обидеться и на хозяина, и даже на слугу.

Вскоре на горизонте замаячили мечети и гроздья беленых домишек окраины Касабланки. Осторожный ОБрайен проехал город, не останавливаясь.

Под вечер машина остановилась у небольшой одинокой виллы. Не успел Джером постучать, как навстречу ему вышел хозяин - бородатый европеец в темной берберской накидке поверх сорочки. Голые ноги с волосатыми икрами торчали из видавших виды мусульманских туфель без задников.

- Кого я вижу! - взревел он. - Сам Джером ОБрайен!

Они обнялись.

- Как дела, старина? Какими судьбами? А ты совсем не изменился, как я погляжу! Ба, да с тобой еще и дама! Никак, надумал остепениться? Понимаю, понимаю... И, конечно, первым делом решил похвастаться перед старым другом, - затараторил бородач, не давая ОБрайену вставить ни слова. Наконец, Джером шутливо прикрыл ему рот рукой.

- Знакомьтесь, миссис Мэтчем. Хосе-Мария, мой старый приятель и невероятный болтун. Хосе, это миссис Клаудия Мэтчем, мой партнер по бизнесу. Будь с ней поласковей. Но в меру.

- Очарован. Покорён. Ваш преданный слуга. Зовите меня просто Чема.

Бородач схватил руку ошеломленной Клаудии и припал к ней губами.

Через несколько минут они уже сидели в гостиной и пили зеленый чай из крохотных фарфоровых чашек. Темнокожий слуга протянул поочередно каждому изящный чеканный кувшин и таз для мытья рук.

- Увы, проделки Бахуса остались в прошлом, - говорил Чема, наливая ароматную жидкость из глиняного чайника. - Проклятые европейские врачи. Пить нельзя, ложиться надо рано. Лучше б я обратился к местным шерифам. Они бы наверняка сказали, что просто нужно прогнать вселившихся в меня джиннов, и вместо чертовой диеты вокруг танцевали бы негры да дервиши. Хоть какое-то развлечение! Но нет, французская медицина скучна. Еще немного - и я пошлю их к дьяволу. От забавных мошенников и шарлатанов толку больше, чем от эскулапа с университетским дипломом и кислой рожей.

Снова вошел слуга, и поставил перед каждым блюдо с рыбой и ароматным кускусом.

- За что я люблю Али, так это полнейшее нежелание разговаривать на языке неверных, - довольно сказал Чема. - Признаться, ненавижу болтунов.

- Простите, - подала голос Клаудия. - А как мне это есть?

Хосе-Мария звонко хлопнул себя по лбу:

- Али, одну вилку! Да пошевеливайся! Зря вы, дорогая миссис Мэтчем, не переняли чудесной традиции есть кускус руками. Уверяю вас, так гораздо вкуснее!

В подтверждение своих слов он зачерпнул горсть и с наслаждением проглотил, облизав пальцы. Джером последовал его примеру.

- Кстати, читал на днях стихи султана Абдельхафида, - сказал Чема, не успев дожевать кускус. - Старый скряга, оказывается, довольно талантлив, так что меня сейчас просто распирает. Дайте-ка я вам кое-что переведу.

Он поднял с пола несколько смятых листков, сосредоточился и продекламировал с притворной торжественностью:

- В Судный день жители Танжера предстали перед Божьим троном, и Всевышний Судия спросил: "Вне всяких сомнений, вы - худшие из людей. Каково вам жилось?". И ответствовали они: "Мы грешили. О, как мы грешили! Но наше правительство было международным: нами управляли представители Европы". И тогда Всевышний Судия молвил: "В таком случае, вы достаточно наказаны. Добро пожаловать в рай".

- Да, повезло пройдохе, что благодарные европейские читатели не открыли для себя его таланты, когда Абдельхафид торговался с французами о пенсионе, - расхохотался ОБрайен.

- Но как же так! - возмутилась Клаудия. - Французы столько сделали для этой страны, а вы смеетесь над черной неблагодарностью!

- Милая миссис Мэтчем! - воскликнул Чема. - Мы с вами не в Европе, а в Магрибе. Люди здесь мыслят совсем по-другому. Мой друг Уолтер говорил по этому поводу, что новые регулярные налоги марокканцы воспринимают как происки алчных европейцев. А нормальные дороги, прекращение беспредела местных царьков и воздвигнутые по всей стране больницы - это всего лишь милость всемогущего Аллаха.

Он помолчал, а потом добавил, посерьезнев:

- Помню, как всех заманивали в эту страну. Дескать, будущий рай на Земле, средиземноморская Калифорния. И что теперь? Чиновники говорят - мол, кризис в Европе, Франции сейчас не до Марокко. Это у них, понимаете ли, кризис! А здесь вдобавок - то наводнение, то засуха. Приедешь в город на рынок, закуришь нормальную сигарету, и тут же к тебе десяток рук тянется...

- Так порадуемся, что мы не среди тех, кто тянет руки, - резюмировал Джером.

Вошел слуга и выжидающе посмотрел на Хосе-Марию. Тот сразу сник.

- Друзья, прошу меня извинить. Процедуры. Черт бы побрал этих врачей!

Он еще раз галантно чмокнул руку Клаудии и удалился.

Солнце падало в океан стремительно, словно созревшее яблоко. Внизу, в просторном патио, тихо журчал фонтан. Со всех сторон до самого горизонта расстилались изжелта-серые просторы с редкими кляксами оливковых рощ. Клаудия сидела в шезлонге на крыше дома, обняв колени. Она чувствовала себя ничтожной и беззащитной. Джером и Мопс, напротив, пребывали в отличном настроении и беззлобно подтрунивали друг над другом.

- Прекрасный закат! - воскликнул ОБрайен. - Похож на яичницу. Чуть-чуть растекшуюся, как я люблю. А вы какая-то смурная сегодня, миссис Мэтчем. Вот возьмите, взбодритесь. Настоящий французский коньяк.

И он протянул ей флягу.

- Благодарю, но мне не хочется.

- Как знаете.

Джером пожал плечами и сделал изрядный глоток прямо из горлышка.

- Не дело это, миссис Мэтчем, грустить в самый первый день путешествия, - он присел рядом, обдав ее запахом алкоголя. - Примета плохая. Вы, наконец-то, не топчетесь на месте, а двигаетесь к своей цели. Радоваться надо!

- Что ж я могу поделать... - ответила она.

- Вы не можете? Тогда я смогу! - Джером снова булькнул фляжкой. - Эй, Мопс! Тащи сюда свою музыку!

Закутанный в джеллабу бербер, полулежавший неподалеку прямо на цементной крыше, встрепенулся. В руках он сжимал крохотную трубочку, из которой время от времени втягивал густой едкий дым. Подошел нетвердой походкой. Сел, скрестив ноги. Долго развязывал узел на холщовом мешке, издававшем деревянное постукиванье. Лица видно не было, в круглых очках под капюшоном поблескивали две ущербные луны. Он неторопливо выбрал флейту, поднес к губам, и выплыла, заколыхалась в воздухе простая бесконечная мелодия, словно никогда и не стихала, просто слушатели внезапно обрели способность воспринимать ее, когда к ней примешалось дыхание музыканта.

Хотя американец замер и почти не шевелился, Клаудия чувствовала его присутствие рядом, и оно больше не раздражало ее. Даже запах коньяка, казалось, почти выветрился.

- Мистер ОБрайен, - сказала она, - Я тут думала о нашем споре про грязный мир и грязных людей. Наверное, вы во многом правы. Мне слишком хорошо жилось, а это располагает к высокомерию. Но ведь даже у самых грязных людей есть надежда. У них тоже могут появиться чистые чувства.

- Какие, например? - отозвался Джером.

- Любовь. Конечно, это звучит тривиально. Но иногда мне кажется, что вся наша жизнь уходит на то, чтобы убедиться: тривиальные истины, которым нас учили в детстве, все-таки верны. Простая любовь - к музыке, к природе, к женщине...

- Вы считаете, что любовь к женщине - чистое чувство? - глаз Джерома блеснул, и Клаудия поняла, что он повернулся к ней.

- Я не имею в виду животные инстинкты. Любовь - это нечто большее, присущее только людям.

- Я бы уточнил: только праздным людям, - отозвался Джером. - Но пусть будет по-вашему. В чем же, миссис Мэтчем, чистота возвышенной любви?

- Это же очевидно. Когда любишь, твои помыслы направлены только на то, чтобы любимый человек обрел счастье.

- Как вы прекрасны и наивны! - усмехнулся Джером.

- Вы никогда не хотели, чтобы любимая женщина была счастлива?

Послышался глоток, и американец шумно выдохнул:

- Конечно же, нет.

- Значит, вы никогда не любили по-настоящему.

- Вы ошибаетесь, - голос Джерома звучал хрипло и глухо. - И я не знаю, любили ли когда-нибудь вы сами или просто обманывали себя. Или обманываете сейчас. Потому что ни один живой человек, да и христианский бог, впрочем, тоже, не хочет, чтобы любимая женщина была просто счастлива. Он желает, чтобы она была счастлива, но - вместе с ним. Чтобы она нуждалась в нем, и когда его нет рядом, ощущала, что ей чего-то недостает. Он встречает существо, которому изначально не нужен, и делает все, чтобы привязать его к себе. А в этом, поверьте, предостаточно не только света, но и тьмы. Эгоизма, чувства собственности, столь нелюбимых вами животных страстей... И знаете - только если чистый свет мешается с обычной грязью, любовь по-настоящему прекрасна. Если человек любит без эгоизма, он - достойный жалости ублюдок, чьи чувства никогда не принесут счастья ни ему, ни объекту страсти...

Он несколько раз громко хлебнул, закашлялся и отшвырнул флягу.

- Потому я терпеть не могу всех этих импотентов, желающих осчастливить человечество своими стерильными идеями. Чтобы люди тебя любили, их надо грубо и тривиально трахнуть.

- Мистер ОБрайен! - строго сказала Клаудия.

- А чем вы так недовольны, Клаудия? Камни, книги, клады... Да если вы действительно так любите всех этих несчастных, станьте здесь простой шлюхой. Уверяю, они вас будут любить больше, чем самого лучшего целителя.

Жесткая ладонь англичанки с размаху хлестнула его по щеке, затем по другой. Голова Джерома бессильно моталась, как у игрушечного паяца. Американец, не чувствуя ударов, говорил уже совсем неразборчиво, но не умолкал. Продолжала звучать и музыка - спокойная, плавная, пока Клаудия не выкрикнула:

- Да замолчи ты, Мопс!

Бербер вперил невидящий взгляд в призрачные силуэты своих спутников, пробормотал странное:

- Есть свирель у меня, из семи тростинок цикуты...

Затем обвился, как кошка, вокруг мешка и мгновенно затих.

Клаудия подняла лицо навстречу ночному ветру - тоже призрачному. В густой темноте наверху тонули звезды - тонкие, словно иглы. Холодная маленькая луна казалась совсем плоской, ненастоящей. А на западе из невидимого океана все еще тянулся едва различимый, но живой отсвет солнца, растворяясь в высоком африканском небе. Небе цвета сюань.

Глава пятая

Ночью ей снова снился муж. Светлый, легкий, как перышко. В белых пушистых унтах с множеством странных железных скоб на подошвах. На высоком лбу - черные очки с наглазниками. Мышцы - она знала - по-птичьи тонкие и крепкие. Нежная кожа лица почти прозрачна, сквозь нее выпирают резко очерченные своды черепа. Он ласково, понимающе кивал ей, и лениво колыхались занавески, и старый вяз за окном прядал листьями, и танцевали тонкие косые лучи, и тени летали по скатерти, очищенным долькам яблок, ножу, с которого еще стекал сок, глазам Джона, и все была таким родным, но почему-то неправильным. Ну конечно же, в этом мире было все кроме звуков. Какая я глупая. Они ведь просто не нужны. Мы с первых дней понимали друг друга без слов. Но и жужжание шмелей, шелест листвы, сам воздух - ты отбросил их и ушел вверх, где нет ничего кроме льда, ветра и твоей воли. И я подчиняюсь ей, как всегда, любимый. Ты такой сильный, а я - просто женщина, и все будет хорошо, только гляди на меня, улыбайся и молчи...

Проснулась Клаудия с головной болью, хотя вечером не выпила ни капли. Из-за стенки слышался пьяный храп Джерома, и ее передернуло от отвращения.

Было еще рано. Она ворочалась на мягкой перине под старомодным балдахином, и мысли ее снова возвращались к змее и черепахе. Клаудии показалось странным и пророческим, что наяву ее тоже сопровождают два спутника. Мрачные предчувствия охватили ее. Змея, черепаха - она мысленно сопоставила их описания из книг с Джеромом и Мопсом. Это оказалось настолько легко, что Клаудия усомнилась: может, воображение играет с ней злую шутку, и она похожа на простаков, которые видят описания собственной жизни в астрологических прогнозах, составленных шарлатанами? И все-таки, все-таки...

Джером, коварная змея. Хитрая, с холодным разумом, одно прикосновение которого способно отравить самое святое. Впрочем, и ее можно использовать для добрых дел. Главное - кормить, чтобы не сожрала.

Бедняга Мопс, смешная черепаха. Не враг и не друг, просто инструмент, как и все несчастные темные люди. Музыкант и раб. Когда будет возможность, она обязательно поможет ему, раскроет глаза на истинное лицо хозяина и личным примером докажет, что есть и среди европейцев достойные люди, желающие детям пустыни добра и не требующие ничего взамен.

Клаудия встала с постели и, прямо в ночной сорочке, долго причесывала свои волосы перед зеркалом, которое всегда возила с собой. Она чувствовала, что и мысли в такт движениям рук упорядочиваются, обретают рельефность. Затем достала тетрадь в кожаном переплете и пузырек-непроливайку красных чернил. Прежде чем начать писать, она долго вырисовывала в углу страницы дольку очищенного яблока. Клаудия терпеть не могла розовой пахучей кожицы.

В тот день путешественники молча ехали среди каменистой равнины - столь однообразной, что порой казалось, будто они кружат на месте. Океан удалялся, и, казалось, забирал с собой все яркие краски, оставляя лишь серость, и желтизну, и ржавчину. Было душно, Клаудия неустанно обмахивалась веером. Онемевшая от однообразных движений рука казалась чужой.

Немногие вехи, выделявшиеся среди бескрайней и бесплодной пустоты, для которой у берберов имелось особое слово - блед, обретали необычайную многозначительность. Клаудия вскоре научилась высматривать вдали караваны ослов и верблюдов, а затем неотрывно следить, как они медленно приближаются, остаются позади и, наконец, вновь сливаются с горизонтом. Разбредшаяся поперек дороги отара овец или прогрохотавший мимо грузовик с фосфатами из Бахиры становились настоящим событием. Но слаще всего замирало сердце, когда они проносились мимо белоснежных гробниц святых. Еще не так давно любой беглец мог скрыться в них от правосудия, а точнее - произвола шерифов и даже самого султана. Клаудии казалось, что пока она следит за приближающимися выщербленными куполами, они ей тоже дарят убежище и покой.

Тени почти исчезли, когда по левую сторону от дороги они заметили песчаную котловину. Воздух у ее дна слегка колыхался, словно ил во взбаламученной воде.

- Осторожно, Джерри, - сказал Мопс.

ОБрайен молча кивнул и вдавил педаль газа:

- Проскочим. Поднять стекла!

Ветер налетал нервными порывами, будто поблизости хрипло дышал гигант с больным сердцем. Рыжие спирали метались в глубине, штурмовали склоны. И вдруг - охнуло, застонало. Жирный конус поднялся, извиваясь хвостом, покачнулся и прыгнул, грузно оторвавшись от земли. Мириады песчинок впивались в стекла, машину качнуло, она задрожала, как живая. Джером повис на руле, пытаясь остаться на невидимой дороге. Свет померк. Клаудия хотела крикнуть, но не могла понять, вылетает ли изо рта хоть один звук. Только скрежет, шелест, рев...

А затем неожиданно все стихло. Монстр уполз обратно в свое логово, растекся по дну, задремал. Но двигатель пел уже по-другому, и Джером сокрушенно покачал головой. Отъехав подальше от песчаной ловушки, он остановил машину, и они с Мопсом долго колдовали над мотором, как брадобреи над больным, выпуская черное масло и продувая детали.

Гусеницы увязали в красной глине, хлюпали по рыжим ручьям. После длинного моста через реку Тенсиф по сторонам замелькали долгожданные пальмы и оливковые рощи. Автомобиль промчался мимо старого кладбища. На одной из могил неподвижно лежал, раскинув руки, полуобнаженный дервиш.

- Он жив? - испуганно спросила Клаудия.

- Живее, чем большинство из нас, - хихикнул Мопс.

Фермы европейцев, укрепленные, словно бастионы, вскоре сменились пригородными особняками, магазинчиками и кафе. Далеко впереди гордо высились пурпурные горы Джебилец - мрачное обиталище джиннов, охраняющих северные подступы к Марракешу.

В город они решили не заезжать, и разбили лагерь неподалеку. Чуть слышно журчала невидимая вода, поступавшая в Марракеш с ледников по подземным акведукам, да хлопали крыльями аисты, предпочитавшие всем видам жилищ старинные развалины. Из мертвых отбросов города они строили свои гнезда на выщербленных временем покинутых минаретах - и выводили новую жизнь.

ОБрайен исчез на несколько часов и к вечеру вернулся с целой повозкой автомобильных деталей и канистр бензина.

- Чертовски дорого, - мрачно бросил он, прихлебывая из вновь наполненной фляги.

Клаудия спросила, нет ли новостей, но Джером лишь раздраженно махнул рукой.

Они медленно двигались на юго-восток, в сторону гор. Земля теперь напоминала кожу огромного животного - тусклую, сморщенную, поросшую редкой шерстью. Селения попадались все реже. Вокруг колодцев толпились верблюды и ослы. Запасливый ОБрайен наполнял фляжки из небольшого бочонка. Прежде чем напиться, Клаудия неизменно тратила часть драгоценной влаги, чтобы умыть себя и Мопса, который во время этой процедуры млел и повизгивал от восторга. Джером пожимал плечами, но вскоре и он присоединился к всеобщему ритуалу, и Клаудия посчитала это своей маленькой победой.

Следующим утром они тщетно дожидались в палатке завтрака. В конце концов, Джером взревел:

- Проклятый лежебока! Пойду отберу у него эту чертову трубку, после которой он спит как сурок!

В гневе он скрылся за пологом, но вскоре вернулся и театрально развел руками:

- Наш повар отравился!

И, видя встревоженное лицо Клаудии, успокаивающе добавил:

- Не беспокойтесь, этот остолоп живуч, как тысяча чертей. Влейте-ка в него на всякий случай стакан горячего коньяка с солью. А завтрак я, пожалуй, сам приготовлю.

- Но Мопс не будет пить! Он же мусульманин!

- Прежде всего, он - мой слуга, - спокойно ответил Джером. - Впрочем, можете подождать пару минут. Если Аллах его чудесным образом исцелит, приказ отменяется.

Клаудия выбралась из палатки и обнаружила стонущего Мопса с посиневшими губами и следами блевотины на джеллабе. Вдвоем они разожгли примус и вскипятили коньяк. Клаудия добавила соль и торопливо размешала ужасное пойло.

Она ожидала, что Мопса снова вырвет, но он сделал несколько затяжек из своей трубки и мелкими глотками выхлебал смесь, дробно стуча зубами по стакану. Затем уполз в тень палатки, закрыл лицо капюшоном, лег неподвижно. Клаудия на всякий случай повернула легкое тело и подложила под бок скатанную одежду, чтобы не захлебнулся во сне.

Джером тем временем уже разложил вяленое мясо и лепешки, растер бобы и доделывал хумус.

- Удивительная штука - тхина, - вещал он, возясь с беловатой густой массой. - Хочешь - халву из нее делай, хочешь - хумус. Иногда ведет себя, словно живая. Добавишь воды - отдергивается. Не любит, значит. А придется...

Готовя, американец ни на минуту не прекращал разговаривать. Клаудия машинально следила за его ловко орудующими короткими пальцами, а порой ее взгляд против воли скользил и по влажным, словно облизанным, губам. На манжете мелькало жирное пятно. Она подумала, что уже несколько дней не принимала ванны. Увлекшись, ОБрайен снял пиджак и широко расстегнул ворот рубашки. И Клаудия вдруг заметила, что в такт движениям у самой шеи Джерома то появляется, то исчезает нечто синеватое, словно червь высовывает на мгновение из воротника любопытную слепую головку.

- Что у вас на груди? - спросила она испуганно.

- Пригрел змею, - усмехнулся Джером.

Он, не торопясь, закончил смешивать хумус, поставил перед Клаудией плошку:

- Приятного аппетита.

Затем ОБрайен одним резким рывком снял рубашку, и англичанка увидела глубокий косой шрам, извивавшийся от руки до шеи. Почти весь он был бледно-фиолетовым, но с краю превращался в яркую впадину с набухшими краями, действительно напоминавшими раскрытую змеиную пасть.

- Последний подарок одного не в меру расторопного бедуина, - пояснил Джером. - Мой вещий шрам. Знаете, при моей работе считается хорошим тоном быть немного суеверным. Если б вы знали, сколько крутых парней, готовых в одиночку схватиться с тигром, белели как мел при виде маленькой черной кошечки! Я уж не говорю про всевозможных вождей народов, окружающих себя толпой дорогих астрологов и прочих шарлатанов. А поскольку эти милые привычки обошли меня стороной, я чувствовал себя несколько обделенным.

- Только потому, что умнее их?

- Не умнее, дорогая миссис Мэтчем. Скучнее. Вес человека в обществе, знаете ли, определяется изысканностью его пороков. Простому бедняку, к примеру, не по карману даже элементарное чревоугодие. Чиновник не может себе позволить не возвращать долги, как приличный офицер. Кто же из больших людей станет со мной всерьез иметь дело, если я обделен даже элементарными суевериями! Поэтому я даже рад, что это несчастный достал меня своей саблей - уже после того, как я разрядил ему в грудь пистолет. Удивительно живучий народ... Рана через пару месяцев зажила, но время от времени ноет - и всегда вслед за этим случается нечто скверное. Я продолжал эксперименты и вскоре понял: для того, чтобы посоветоваться с моей дорогой змейкой и в менее значительных делах, достаточно пощекотать ей пасть.

При этих словах ОБрайен аккуратно вложил указательный палец в устье раны, стенки которой плотно его обхватили и, казалось, еще больше побагровели.

- Все очень просто, - пояснил он. - Если кожа пульсирует, и каждый удар крови отдается болью, значит, затею лучше бросить. А когда чувствуешь только мягкое тепло, можно смело браться за дело. Сейчас как раз второй случай, так что Мопс скоро очухается, и я могу смело присоединиться к трапезе.

Он надел рубашку так же быстро, как снял ее.

- Кстати, почему вы не едите? Не нравится?

- Нет, что вы, - сдавленным голосом произнесла Клаудия. - Все очень вкусно. Просто ваш рассказ о шраме был такой...

- Увлекательный?

- Можно и так сказать.

Она встряхнула головой, прогоняя фиолетовую змею, все еще извивавшуюся у нее перед глазами, отдышалась и добавила:

- Иногда, мистер ОБрайен, я не могу понять, шутите вы или говорите серьезно.

- В таком случае, из меня получился бы неплохой англичанин. Порой прославленное чувство юмора уроженцев туманного Альбиона можно успешно заменить полным его отсутствием.

- Все дело - в твердой верхней губе.

- Да, я слышал, что у англичан она парализована от рождения. Должно быть, что-то наследственное. А у меня - так просто из-за давнишнего перелома челюсти.

Он зачерпнул хумус лепешкой и принялся жадно есть. На щетине застревали крошки, которые Джером смахивал время от времени тыльной стороной руки.

- И вправду вкусно, - сказала Клаудия, отрезая ножом очередной кусок.

- В юности я очень любил готовить, - ответил Джером, покончив с лепешкой. Он порвал тонкий кусок мяса на две части и заглотил их, почти не жуя. - Помнится, мы как-то поехали с ребятами за Сан Хуан Ривер, хотели пожить в резервации с индейцами Навахо. Я, мой лучший друг и пара девчонок. Те, конечно, оказались то ли белоручками, то ли эмансипированными, уже не помню, да и какая разница. Так что готовить пришлось нам. Достали тазик, решетки, развели огонь. Все скворчит - просто душа радуется. А напротив, у своего вигвама, индеец сидит. С перьями, нарядный такой. Его скво с детьми хлопочет, а он знай трубочку посасывает да на нас поглядывает. Полчаса смотрел, потом не утерпел и спрашивает: что, мол, вы, чужаки, делаете? Как что? - отвечаю. Не видишь, вождь, что буррито верчу с фасолью. А мой приятель мясо нарезал и барбекю жарит. Выходит, говорит, вы сами себе еду готовите? Да, отвечаем, сами. Тут вождь затих, да так трубочку раскочегарил, что дым, кажется, даже из ушей пошел. Должно быть, мозги прогревал, чтобы думалось лучше. Еще полчаса так сидел, а потом тихо так, удивленно говорит: одного я, бледнолицые, не понимаю. Если вы сами себе готовите, зачем вам тогда эти глупые женщины?..

Шрам не обманул - когда Мопс вечером проснулся, он уже был полностью здоров, и на следующий день путешественники вновь отправились в дорогу. Гусеницы шуршали по спекшейся грязевой корке, на горизонте высились округлые белесые скалы, похожие на кладку огромных яиц. Белый альпинист вновь спускался в сновидения Клаудии, кивал ободряюще, и англичанка проснулась с горькой радостью, зная - она на правильном пути. Но главное - после той краткой вспышки, когда она обнимала камень, видений больше не было. Только обычные человеческие грезы.

Верблюды, вытянув длинные шеи, тяжело тащили лямки. Их мозолистые ноги оставляли в песке глубокие следы. Ревел двигатель Ситроена, машину сносило в сторону - туда, где отсутствовало колесо, и животные с трудом вытаскивали ее обратно на колею.

- Пошевеливайтесь! - крикнул Джером, высовываясь в окно. - Эдак мы и до вечера не успеем. Даром я вам, что ли, плачу такие деньги.

Всадник с ближайшего верблюда обернулся и что-то прокричал в ответ сквозь скрывавший лицо светло-голубой бурнус, но звуки утонули в стоне мотора и ветра.

- Вперед! - проорал Джером что было мочи и откинулся на спинку водительского кресла, вытирая пот.

- Вот так поездочка, - сказал он тише, обращаясь к своим спутникам. Что ни день - то песчаная буря, то поломка. А ведь мы еще и до гор не добрались. Еще дня два на починку, не меньше, и день дороги.

- Иншалла! - развел руками Мопс.

- Да причем тут твой Аллах, - махнул рукой ОБрайен. - Нам бы с ремонтом разобраться.

- Могу я чем-нибудь помочь? - спросила Клаудия.

- Именно, дорогая миссис Мэтчем! - глаза Джерома блеснули. - Конечно же, можете!

- Тогда скажите, чем именно, не менее дорогой мистер ОБрайен. Вы же здесь командир.

- Слышу в вашем голосе недовольство. А зря. Вы ведь не имеете даже представления, сколько я должен был отдать в Марракеше. И после. Про этих погонщиков уж молчу. Встретили их - и то счастье, иначе так и застряли бы в пустыне.

- Вы хотите, чтобы я впряглась в лямку рядом с верблюдами?

- Моя дорогая миссис Мэтчем, давайте поговорим серьезно, как деловые люди.

- Я вся внимание.

- Как вы видите, эта поездка нам обходится гораздо дороже, чем можно было ожидать. Взятые мной в дорогу деньги на исходе. На обратный путь их, скорее всего, просто не хватит. Даже на бензин.

- Иншалла...

- Да помолчи ты, убогий!

- И что вы предлагаете, мистер ОБрайен?

- Камни, которые вы мне показывали тогда, в Рабате, у вас до сих пор с собой?

- Конечно. Я с ними никогда не расстаюсь. Но я не понимаю...

- Что тут может быть непонятного, миссис Мэтчем, дорогая Клаудия! Мы в отчаянном положении, и сейчас, в поселке, могли бы выгодно продать - одного камня вполне достаточно. Скажем, сапфира...

- Мистер ОБрайен, этот разговор не имеет смысла. Мы с вами обо всем четко договорились, и мои камни, как вы помните, не были частью сделки.

- Но поймите! Обратный путь...

- На обратном пути у вас будет уже вволю драгоценных камней из клада. Достаточно, чтобы бедуины несли нас на руках до самого Рабата.

- Иншалла...

Джером, не глядя, сунул кулаком назад, и Мопс жалобно вскрикнул.

- Заладил, как попугай... Хорошо, не хотите продавать - не надо. Давайте просто оставим один из камней в залог, а на обратном пути выкупим его. И все будут довольны.

- Я не вижу смысла продолжать нашу содержательную беседу, - сухо ответила Клаудия. - Мы заключили сделку. Я не намерена ни на йоту отступать от нее. И вам не позволю.

Джером кинул на нее быстрый взгляд, и Клаудия увидела, как напряглись мышцы на его руке, сжимающей руль. На мгновение ей показалось, что он готов ударить ее, как Мопса, но американец сдержался. Помолчав, он медленно произнес:

- Хорошо, Клаудия. Только с этой минуты мы будем придерживаться жесточайшей, солдатской экономии. Каждый глоток воды, каждая галета - только с моего разрешения. Вы поняли меня, миссис Мэтчем?

- Слушаюсь, командир, - резко ответила она.

Вокруг машины замелькали первые бледно-зеленые кустарники и донеслось сердитое блеяние коз. Оазис был уже близко.

Маленькие домики, робко лепящиеся друг к другу. Улочки, похожие на коридоры. Между вспучивающимися стенами вдвинуты балки, так что приходится нагибаться. Правильный четырехгранник мечети. Форт, в котором одуревшие от жары и скуки солдаты круглыми днями пьют и играют в карты. Говорят, что один из них, лучше всех владеющий французским, был князем, бежавшим от русской революции и записавшимся от безденежья в иностранный легион. Между фортом и мечетью - караван-сарай, весь наземный этаж которого отдан серым бедуинским лошадкам и мулам. Верблюдов держали рядом, в огороженном загоне. Джерому потребовалось все его мастерство переговорщика, чтобы высвободить часть конюшни под автомобиль, скрыв его от случайных глаз.

ОБрайен быстро прошел по комнатам, заглядывая под лежанки в поисках клопов и вшей, и уже было приказал вносить вещи, но Клаудия снова вмешалась, и они с Мопсом, к удивлению Джерома, устроили настоящую уборку.

Клаудии не слишком нравилась ее крохотная комнатушка, стены которой, казалось, насквозь пропитались пылью и песком. Но выбирать не приходилось. Пока Джером возился в импровизированном гараже, а Мопс отлучился по своим загадочным делам, она наконец-то привела в порядок волосы, исписала еще пару станиц дневника, подремала в разгар утренней жары и вышла в общий зал, где ей быстро надоело принимать рефлекторные знаки внимания от пары офицеров с красными слезящимися глазами.

Мопс появился, когда уже стемнело, встревожив Клаудию своим странным видом. Он даже подпрыгивал от возбуждения. В темных очках плясали блики от керосиновой лампы. Бербер что-то долго объяснял Джерому на своем наречии, то и дело косясь на Клаудию, американец кивал, отвечал коротко, и, наконец, повернулся к англичанке.

- Прошу простить нашего друга за вполне понятную осторожность. Он сперва хотел узнать мое мнение, и я не нашел в его идее ничего страшного. Мопс предлагает нам этой ночью немного поразвлечься. Вы ведь знаете, кто такие суфии?

- Учитель рассказывал мне. Немного. Про мусульманскую эзотерическую секту, вобравшую в себя учения древних индусов, с притчами и странными ритуалами. Иногда суфии приходили и к нему. Я просила, чтобы он почитал мне из суфийских священных книг, но в лавке их не было.

Мопс хихикнул.

- Почему ты смеешься? - удивленно спросила Клаудия.

- Книга - это дырявое ведро, - пропел Мопс в ответ. - Знания из черепа в него перекладываешь, а остаются лишь самые грубые куски. Истина - как вода, в дырки между буквами мигом утекает...

- Суфийские знания передаются не через книги, а напрямую, от учителя к ученику. Десятилетиями, - пояснил Джером. - Да и не знания тут важны, а скорее избавление от них, возврат к чистоте Адама, голому восприятию. Слова, как они считают, лишь порождения лживого разума. Важна не мысль, а звук, движение, ощущение. Довольно любопытная концепция. Мне как атеисту она нравится.

- Пастуху полагается петь негромкие песни, - важно добавил Мопс, и Джером криво усмехнулся.

- Вам, уверен, будет тем более любопытно. Как человеку восприимчивому. К тому же, вознамерившемуся исцелять людей. Они ведь тоже в своем роде целители.

- Что же они лечат своими ритуалами? - спросила Клаудия.

- Души! - каркнул Мопс.

- Души, - эхом повторил ОБрайен. - По их верованиям, очищенная от мирских искусов душа способна не только узреть Аллаха после смерти, но и ощутить божественное присутствие при жизни. Для этого они вводят себя в любопытное состояние транса, которое я не буду описывать, чтобы не лишать вас удовольствия. Сами увидите и решите, лечит ли их суфизм или же им нужно лечение от суфизма. Идете с нами?

- Разумеется, - ответила Клаудия. - Как там говорил Пророк? Ищите истину даже в Китае.

Из пустыни тянуло холодом. Вокруг широкой огороженной площадки пылали факелы. У входа берберы в шерстяных накидках разложили чаши с угощением. Два человека с непокрытыми головами стояли в стороне. У их ног покоились длинные барабаны с кожаными шлеями. Собравшиеся суфии тихо переговаривались. В ушах блестели золотые серьги. Путешественники тихо уселись рядом с площадкой - там, куда менее всего долетал факельный свет.

- Вы были уже на подобных церемониях? - шепнула Клаудия.

- Нет пока, - ответил Джером, закуривая сигарету. - Но мне говорили, что это в высшей степени забавное зрелище. Похоже на театр марионеток.

Клаудия поморщилась и принялась с любопытством разглядывать собравшихся. В свете факелов рукава пестрых, расшитых блестками халатов, потертых джеллаб и белых шерстяных накидок мелькали, как крылья бабочек. Высокие фески - и тут же непокрытые головы. Она всматривалась в лица, столь же разные, как и одеяния, но не видела в них ни тени святости. Толстые торговцы явно обсуждали дела, щеголяя золотыми украшениями. Рядом сидел, сгорбившись, человек с лицом деревенского дурачка. Его голова была плохо выбрита, и недостриженные космы торчали, как свиная щетина. По лицу стекала заискивающая улыбка. Трое бородачей в отдалении сосредоточенно беседовали. И вдруг прыснули гулким смехом, словно кто-то из них рассказал скабрезный анекдот. Старцы спорили, брызгая слюной и оживленно жестикулируя. Два молодых бербера - разносчики дармового угощения - жались друг к другу, обнявшись как братья.

Рокот барабана она услышала не сразу. Казалось, он сгустился неуловимо, как ночной мрак. Один из музыкантов вступил на огороженный круг. Барабан висел у него на шее, и он нежно ударял подушечками пальцев по двум его мембранам. Четкий простой ритм, без мелодических изысков. Беседы замирали плавно, словно нехотя. Суфии входили на площадку, и каждый начинал свой собственный танец. Кто-то прыгал, размахивая руками, другой вертелся в такт барабану, а толстый торговец с благодушной улыбкой - вероятно, слишком ленивый даже для простого танца, просто ритмически тряс головой.

Внезапно зазвучал второй барабан, его мелкий дробот так органично влился в начальный мотив, словно оба музыканта были единым четвероруким созданием, как индийские божества. Плавно, неторопливо, рокот барабанов креп, наливался мощью. Пальцы больше не гладили чуткие перепонки, они впивались в них все сильнее, и столь же плавно и необратимо менялись движения танцоров. Каждый следующий жест почти копировал предыдущий, но прыжки становились чуть шире, взмахи - резче. Босые пятки взметали песок, отблески факелов включались в общий танец, послушные приказам многорукого чудовища. Поднимающийся крещендо ритм разъял себя, и казалось, что не четыре, а восемь, шестнадцать рук отбивают неотвратимый мотив. Вот уже общий танец-судорога захлестнул и самих барабанщиков. Их тела изгибались, кружились, а трепещущие руки извергали оглушительный грохот, словно не в барабанные мембраны, а в барабанные перепонки били их жесткие кривые ногти. Все громче, все быстрее, и вот уже один из барабанщиков закрутился юлой. Взлетели, как крылья, белоснежные рукава, завис на ремне барабан, поднимаясь все выше, ревя истошно под настигающими его пальцами, и в едином ритме извивались тела танцоров. Все быстрее вращение, и вот уже нет лица, и рук нет, лишь белая распахнутая фигура и летающий вокруг нее ревущий барабан.

И вдруг оборвалось. Замер барабанщик, ухнуло вниз с обрыва кричащее фортиссимо, и только вторая пара рук, как в самом начале, тихо и нежно отстукивала ритм, не прервавшийся ни на мгновение.

Музыка пульсировала, превращаясь из шепота в грохот и обрываясь. Иногда кто-то из купцов швырял в крутящегося барабанщика деньги, и они разлетались во все стороны, но даже нищие бросались их поднимать лишь при начале нового цикла. Музыканты обливались потом, и служители заботливо стирали полотенцами влагу с их лбов и бровей, убирали падающие на глаза пряди волос, поправляли одежду - ни секундного перерыва, ни единого случайного взмаха руки, без устали впивающейся пальцами в барабан. Ритм был неизменным. Менялись сами танцоры. Казалось, их засасывал незримый водоворот. Кто-то скакал, изворачиваясь, на месте, кто-то прыгал, размахивая руками, и при видимой беспорядочности движений с математической точностью вращался по гигантской орбите. По всей площадке изломанно, как летучая мышь, порхал человек с торчащими космами. Другой крутился, раскинув руки, его блестящие черные волосы вытянулись, как палка. Только толстый торговец по-прежнему твердо стоял на ногах и лишь тряс головой.

- Не знаю, насколько им эта операция исцеляет душу, но с наркозом, судя по всему, полный порядок, - донесся до Клаудии, словно издалека, голос Джерома.

ОБрайен комфортно устроился на небольшом коврике, и курил одну за другой сигареты, чтобы согреться. Ему показалось, что среди танцующих суфиев мелькает и нелепая фигура Мопса.

Хорошо устроился, хитрец! - подумал он. - Пока я здесь мерзну, он отплясывает в свое удовольствие . Вслух же сказал, склонившись к уху Клаудии:

- Как вам сие зрелище, миссис Мэтчем? По мне так занятно, но несколько однообразно. Жаль, коньяк закончился, а у французов он явно на вес золота. С коньяком-то я здесь готов всю ночь сидеть, любоваться на этнографию.

К его досаде, Клаудия даже не шевельнулась. Она, не отрываясь, глядела на танцоров, из приоткрытого рта повисла нитка слюны, а глаза почти не мигали. Перед ней вихрем крутились темные лица и светлые одежды, и барабаны, и языки пламени. Барабанщик замер среди беснующихся фигур. Запрокинув мокрое лицо, прокричал, провыл в небо то ли молитву, то ли дерзкий вызов, и эхом отозвались все суфии, будто один человек. Конвульсии, прыжки, согнутые под причудливыми углами руки. И лишь торговец по-прежнему мотал головой из стороны в сторону, словно вновь и вновь отказываясь от чего-то, и не чудачеством ленивца это уже казалось Клаудии, а загадочным, страшным действом. Метнулись, развеялись тени, и она разглядела, что он улыбается - точно так же, как до начала танца, словно улыбка так и застыла, окостенела на лице, превратилась в судорогу, изогнувшую рот, но глаза, два нефтяных влажных провала, были пусты. Голова моталась, застывшие зрачки плясали в такт барабанам и синхронным ударам десятков сердец перед взором Клаудии, и она мелко затрепетала, ощутив подступающую тягость понимания, необратимого, как смерть. Маска дрожала в вечном жесте отказа, множество разрозненных движений тел схлестывались друг с другом узами общего смысла, и танец каждого был так же связан с танцем остальных, как движения его собственных рук и ног.

Тень снова скрыла лицо, мятущееся в вечном отрицании, но это уже не имело значения. Черные глазницы продолжали мелькать перед ее взором, и мир покачнулся. Ее тело тоже было частью единого действа, как и все люди на земле, даже не подозревающие об этом, и понесло, и мозг в такт колебаниям дергался в черепной коробке, и обжигало горячее дыхание танцоров. Ее задевали руки, хлестали длинные полы одеяний, земля упруго подбрасывала вверх - и вдруг не приняла назад, расступилась. Жар опалил ресницы, факел мелькнул и растекся по всему небу. Мир, послушный вращению и крикам барабанщика, скрутился в тугой клубок, в точку, и бесследно затерялся среди мириадов песчинок великой пустыни.

Я снова была в песчаном мире. Но что значит - снова? Нога, занесенная еще в прошлом видении, продолжила свое неторопкое движение, довершила шаг. Нож по-прежнему жег руку, а скалы манили вдалеке, медленно приближаясь. Нет, не снова я попала сюда. Мне тогда так и не удалось спастись, и обманчиво долгие вспышки того, что мы называем реальностью - всего лишь мгновения для этого мира. Они ничего не меняли, и могут ли изменить? Словно в ответ на эти мысли черепаха, мерно шагавшая рядом, повернула ко мне свою чешуйчатую уродливую голову. Да, черепаха, я знаю, что должна идти вперед. И ты, змея, не бойся за меня. Вы - мои верные друзья и спасители. Спасибо вам. Мы справимся, мы дойдем.

Но, мысленно произнося эти слова, я ощутила, что в них нет искренности. Я хотела идти вдаль под палящим солнцем ничуть не больше, чем просто умереть. Мне нужно было совсем другое. Отчего же они заставляют меня подчиняться законам этого мира? Нет, не смирение дарит силы. Не покорность судьбе. А ненависть. Сильная, короткая вспышка. Я ищу ее в себе и радостно нахожу. Она переполняет меня, и мне хочется смеяться. Я ненавижу этот мир, и вас, мои дорогие друзья. Тебя, хитрая змея. И тебя, неуклюжая черепаха. Толкай меня вперед, пытайся спасти. А я сорву твой панцирь и сделаю из него лиру - первую в этом мире.

Я хохочу, а они все еще пытаются вести меня, вертят изумленно головами. Но сила тяготения и отупляющая мощь жары больше не властны надо мной. Мне легко, как никогда. Нож уже не жжет ладонь, а нежно греет, и мне это приятно. Я обхватываю его крепче и с размаху обрушиваю на змею - по загривку, за ядовитыми железами. Треугольная голова падает в песок. Брызжет черная кровь, змеиное тело в последней судороге скручивается в узлы, но я разрубаю их один за другим, и с каждым ударом мне все легче.

Глупая черепаха и не подумала втянуть голову. Как легко она отделилась от тела! Я вскакиваю на панцирь и, подняв над собой обагренный нож, смеюсь с беззаботностью младенца. Я подпрыгиваю и почти взлетаю, но что-то продолжает меня удерживать. Тянет вниз, как мальчуган, который наигрался с воздушным змеем, а теперь потихоньку сматывает нить. Нет, меня уже не остановишь. Нитка тонкая, а нож мой остр, как бритва. От смеха - слезы на глазах, они мешают видеть, но я приноравливаюсь и наношу последний удар.

Лезвие вошло в шею, словно в масло. Рывок, хруст - и мое тяжелое тело исчезает, я не чувствую его более, а голова катится вниз и хохочет, хохочет, хохочет, и дробным прерывистым гулом отвечают ей далекие горы...

Глава шестая

Глаза Клауса Венске были полузакрыты, будто лампа слепила его, почти невидимые белесые брови удивленно вздернуты. На лацкане - неизменный партийный значок. Эшенбах подумал, что сейчас коллега выглядит гораздо человечнее, чем во время их предыдущих встреч. Не имея за плечами аристократических традиций, Клаус изображал непроницаемую холодность по-плебейски, словно в покер играл. Вместо высокого равнодушия он излучал чванливость, казавшуюся Эшенбаху невыносимо вульгарной. Глядя на молодого товарища, ему особенно не хотелось возвращаться в Берлин: чутье подсказывало, что именно такие сейчас там правят бал, а надменные старики во фраках вынуждены принимать в своих домах навязчивых крикунов от власти и даже делать вид, что им это нравится. Это не удивляло его - после событий на Ипре Эшенбах, будучи еще молодым офицером, понял, что рыцарские правила ведения войны устарели не менее чем рыцарские доспехи. Но и не радовало, поэтому он без сожалений оставил армию и перебрался в далекое Марокко. Спокойную пристань без особых перспектив, но и без излишней грязи.

- Да, это Клаус Венске, гражданин Германии, - сказал Эшенбах.

- Благодарю вас, - в голосе начальника полиции отчетливо сквозило презрение.

В морге было душно и жарко. Эшенбах бросил последний взгляд на идеальный арийский лоб Клауса и узкую рану на шее, затем тело накрыли простыней.

- Нож? - спросил он.

- Полиция разберется. Мы сообщим в посольство о результатах экспертизы.

- Нож, - утвердительно сказал Эшенбах. Француз поглядел на него с брезгливой подозрительностью.

Вскоре с формальностями было покончено. Полуденная жара еще не опустилась на город, и Эшенбах решил вернуться в посольство пешком, по бульвару, с двух сторон обсаженному тенистыми пальмами. Ему хотелось спокойно подумать в одиночестве.

Ни минуты с тех пор, когда из Берлина пришла радиограмма о визите инспектора, он не тешил себя иллюзиями, что это простая проверка. За все годы он не провалил ни одного задания, неукоснительно выполняя их до последней буквы, но, возможно, именно здесь и крылась ошибка. Самое важное всегда скрыто не в словах, а между ними, а он слишком долго пробыл вне Берлина и перестал безошибочно трактовать эти невидимые иероглифы.

Помощник принялся за дело даже более рьяно, чем он ожидал. В первый же день распорядился сделать ему копии всех ключей и теперь, входя в собственный кабинет, он, Готфрид Эшенбах, должен был стучать. Это возмущало его больше всего. Второй неожиданностью было, что Клаус лишь для виду искал огрехи в его работе. Это требовало слишком много времени и сил. Вместо того он заполнял рапорты (которые издевательски приносил на визирование) мелкими придирками, всюду искал политический подтекст. Какое значение имеют успешные вербовки, если в кабинете не висит, как дамоклов меч, портрет фюрера? Как, в таком случае, можно ожидать лояльности от агентов? Можно подумать, Берлин тешит себя иллюзиями, что они будут лояльны к чему-либо кроме денег и власти. Шлюха должна не только отрабатывать, но и изображать искреннюю любовь. Что же касается его, он всегда предпочитал работать с циниками, нежели с дураками, впадающими в религиозный транс от речей Гитлера и верящих в чушь, которую мелет Геббельс.

Впрочем, к чему лукавить. Клаус, в сущности, прав. Он вспомнил, как пятнадцать лет назад в парижском салоне какой-то поэт убедительно рассуждал, что мир катится в тартарары потому, что религии устарели. Шутка ли - христианству почти две тысячи лет, исламу - полторы. Протестантские реформы ненадолго вдохнули жизнь в дряхлую Европу, но этого недостаточно. Только глупцы полагают, что мир двигают вперед политика и экономика. Нет, такое под силу только религии. Люди жаждут веры! Мир требует новых, современных Иисусов и Магометов! - восклицал поэт, и дамы восторженно трепетали веерами. Прошло совсем немного времени, и чудо свершилось - красивые слова и сброд пьяных лавочников сделали то, что не под силу было промышленным магнатам и гениальным полководцам. Но вряд ли поэт задумывался о том, что каждой религии нужна толпа, жаждущая распять чужих пророков, а на смену святейшей инквизиции придут гестапо и НКВД. Еретики должны гореть, даже если работают на благо церкви, не покладая рук, и послушно исполняют все ритуалы. Они - вне созидающей воли толпы, а потому единый организм, чтобы оставаться здоровым, должен их извергнуть из себя, как инородное тело.

Так или иначе, но гибель Клауса Венске была Эшенбаху на руку. Конечно, поднимется суматоха, и сразу несколько служб, включая его собственную, начнут расследование. Но его смещение надолго отложится, а если он сможет найти убийц, то получит шанс продержаться здесь, в Магрибе, до самой войны. Но было во всем этом нечто непонятное и тревожное. Эшенбах мысленно перебирал варианты, но никак не мог понять, кому могло быть выгодно устранение Венске. Расплата за прошлые грехи? Сомнительно. Присылать человека в Марокко только для того, чтобы здесь убрать - расточительность, не свойственная чиновникам Рейха. Колониальная администрация? Агенты других стран? Между ними уже давно существовало нечто вроде джентльменского соглашения, и для столь резких мер требовался очень серьезный повод. Но Клаус еще даже не приступил к работе. Чтобы он приобрел нужные связи и опыт, должно пройти не менее года. Напротив, замена Эшенбаха должна была сыграть им на руку. Не срастается. Оставался лишь вариант простого ограбления. Голодный бедуин или пьяный легионер. Какая, в сущности, разница? Но Эшенбах давно перестал верить в такие случайности. Лишь на крайний случай - если центр будет слишком настаивать, всегда можно будет найти подходящего оборванца и добыть из него нужные показания. Как бы ни было ему противно новое пятнышко на белых перчатках.

Пальмы над головой мирно шевелили зеленоватыми щупальцами, словно сонные осьминоги. Пахло водорослями. Эшенбаху мучительно захотелось как можно скорее попасть в свой кабинет и под мурлыканье граммофона неторопливо убрать все следы визитов Клауса Венске. Какую пластинку достать по столь знаменательному случаю? Жаль, нельзя в посольстве поставить Малера. Середина первой симфонии, знаменитый мотив - веселый траурный марш, Звери хоронят охотника. Притворная печаль с приплясом. Но нет, слишком грубо. Да и веселиться пока явно не стоит. А может быть... Эшенбах усмехнулся - даже сам покойник, безусловно, одобрил бы такой выбор. Вагнер, любимец фюрера. Финал Сумерек богов. Величественная, холодная музыка, в которой скорбные аккорды постепенно перерастают в мажорное крещендо. Но этот мажор не слишком светел - радости нет места в ледяных чертогах музыки пламенного Рихарда. Только мощь и решимость идти вперед, несмотря ни на что. Об этом зазвучит единый, хорошо сыгранный оркестр, а он будет его слушать в роскошном кресле мавританского стиля, которое пока не придется передавать другому.

Погруженный в свои мысли, Эшенбах свернул с бульвара на поперечную улицу. До посольства уже было недалеко. Приглушенно скрипнули тормоза. Темный Пежо остановился в пяти метрах перед Эшенбахом. Из арки в белом здании напротив стремительно вышла фигура в широкой шляпе, бросающей тень на лицо. Правую руку человек не вынимал из кармана.

- Добрый день, герр Эшенбах, - сказала фигура с легким английским акцентом. - Разрешите вас подвезти.

Глава седьмая

Клаудия пришла в себя от крика муэдзина, призывавшего к утреннему намазу. Ему протяжно вторили ослы. Она снова была в своей комнатушке на постоялом дворе. В окно пробивались косые лучи утреннего солнца. На ней была лишь ночная сорочка. Англичанка представила, как Джером и Мопс волочат ее, бесчувственную, назад, а затем раздевают, перекидываясь обычными прибауточками, и ее передернуло от омерзения. И хорошо если совсем бесчувственную! Кто знает, как она себя вела в этом мире, когда ее захлестнуло очередное видение.

Она наскоро умылась, записала события прошедшей ночи в дневник - руки дрожали, и на страницах остались красные кляксы. Затем переоделась и отправилась на поиски Джерома.

Американец сидел в зале и потягивал горячий чай. Он без обычной улыбки поздоровался и помахал Клаудии рукой. Та присела напротив. Нависла неловкая пауза.

Когда не надо, он вечно разглагольствует, а теперь будто онемел! - раздраженно подумала англичанка. Наконец, она не выдержала:

- Я, наверное, должна поблагодарить вас.

- За что? - невинно спросил ОБрайен.

- За вчерашний вечер.

- Скажите спасибо Мопсу. Он втянул нас в эту авантюру, а мне ничего не оставалось кроме как вытаскивать вас обратно. Хотя, по правде сказать, зрелище было настолько любопытным, что я уж подумывал ограничиться ролью зрителя.

- По правде сказать, я плохо помню, что произошло.

Американец кинул на нее быстрый взгляд:

- А вы действительно хотите об этом узнать?

- Пожалуй, что нет.

- Мудрый выбор. К счастью, суфии были в трансе и, кажется, ничего не заметили. Даже Мопс очнулся лишь когда я ему сжал ногтями ухо чуть не до крови.

- Неужели вы сами ничего не почувствовали?

- Почувствовал. Скуку, после того как это зрелище перестало меня забавлять. Я уж боялся заснуть, но тут, к счастью, вышли на сцену вы, и вечер стал куда более интересным.

- Хватит об этом, - мотнула она головой. - Прошу вас. Такой человек как вы и должен был лишь зевать и насмешничать.

- Считаю это заслуженным комплиментом, - ответил ОБрайен. - Поймите, дорогая Клаудия: мы живем в двадцатом веке. И меня он вполне устраивает. Вам современность кажется скучной. Не буду возражать. Но поверьте: предыдущие века были ничуть не лучше. Каждое столетие скучает по-своему, и наша цивилизация - суть эволюция скуки. Потусторонние силы, злые колдуны и монстры, прячущиеся в шкафах - это даже не прошлый век, а позапрошлый. Девятнадцатый век тешил себя торговлей и книгами, сейчас пришел черед политических игр, завтра выдумают что-нибудь еще, дабы жизнь казалась не столь пресной. Но мистицизм? Увольте. Он давно уже вышел из моды.

Книги, деньги, скука, эволюция... О чем он говорит? - устало подумала Клаудия. - Стоит прорвать эту хрупкую оболочку, и перед глазами - все та же пустыня...

Вслух же она сказала:

- Мода - это всего лишь правила, придуманные другими людьми. Иллюзии. Если хочешь достичь настоящего, нужно искать в самом себе, в естественном чувстве правды.

- Еще вспомните старика Канта, по-стариковски умилявшегося внутренним нравственным законам. Да без пресловутой моды вашего чувства правды бы просто не существовало. Поймите же: в дикарском племени добропорядочному гражданину совесть велит убить врага максимально зверским способом и сожрать его мозг. Уберите общество со всеми столь презираемыми вами пороками - и от вас останется лишь набор примитивных инстинктов. Какие уж тут глубины... Эх, до чего же хочется промочить горло! Черт бы побрал этих берберов с их трезвостью и французов, у которых коньяк здесь дороже золота.

- Увы, ничем не могу вам помочь.

- Нисколько не сомневаюсь. Странная вы женщина, миссис Мэтчем. Я сначала удивлялся, почему вы не ведете обычные бабские разговоры, не жалуетесь на неудобства, на жару, не щебечете о всяких милых пустяках. Считал, что нам повезло. А теперь иногда мне кажется, что совсем наоборот.

- Пейте свой чай, ОБрайен. Остынет. И вам тоже советую слегка остыть.

- Да бросьте, дорогая Клаудия. Чтобы горячиться, надо хоть что-то принимать всерьез. Как это делаете вы. Мне же просто хочется немного поболтать, прежде чем я отправлюсь пополнять запасы провизии. Наш многострадальный механический верблюд снова здоров, и завтра потащит нас дальше в пустыню.

Вскоре Джером раскланялся, оставив Клаудию наедине с недопитым чаем и дурными предчувствиями. Которые и не замедлили подтвердиться ближе к вечеру, когда, казалось, ничто не предвещало беды.

Уже несколько дней сам вид воротничков своих платьев вызывал у Клаудии праведный стыд. Про не слишком ароматную сорочку Джерома ей и думать было неприятно. А впереди были долгая дорога в пустыне, с вонючими верблюдами и лошадьми...

Сначала Клаудия потратила битых полчаса, чтобы раздобыть у хозяина постоялого двора медный таз. Старый бербер почти не понимал по-французски, а потому на все вопросы лишь улыбался загадочно, кивал головой и твердил: Oui!. Наконец, явился Мопс, который, казалось, после ночных событий преисполнился к ней особого уважения. Вдвоем они быстро добыли таз и кувшин, нацедили воду из бочонка и затеяли стирку. За этим занятием их и обнаружил вернувшийся Джером.

Не сказав ни слова, он быстро подошел и отшвырнул Мопса ударом ногой под ребра. Тот лишь вскрикнул и распластался в углу, словно куча тряпья. Американец шагнул к Клаудии, и англичанка рефлекторно заслонилась руками - на мгновение ей показалось, что ее ожидает то же, что и бербера. Лицо ОБрайена потемнело от гнева, но он сдержался.

- Кажется, я неоднократно говорил вам, миссис Мэтчем, чтобы вы ничего не делали без моего указания. И уж тем более не отдавали распоряжений моему слуге, - медленно произнес он с особым нажимом на слове моему.

Клаудия быстро взяла себя в руки:

- Мистер ОБрайен, ваше поведение...

- Молчать! Похоже, спокойные слова пролетают мимо ваших ушей. Что ж, придется мне стать более убедительным.

- Вы разговариваете с дамой!

- Я говорю с деловым партнером, который не соблюдает взятых на себя обязательств, создает проблемы и отказывает в помощи, когда она необходима. Это что, моя одежда? Кто вам дал право брать ее?

- Я решила, что...

- Можете не отвечать. И где вы раздобыли воду?

- Этот бочонок...

- Бочонок? Замечательно, миссис Мэтчем. Вы только что взяли без спроса и потратили немалую часть наших запасов очищенной питьевой воды. Которая, должен сказать, не раздается задаром. И это после того, как из-за вас я был вынужден объявить режим строжайшей экономии. А вы клятвенно обещали его соблюдать.

- Мистер ОБрайен, я не понимаю...

- Это и видно. Вы не понимаете. Так я вам объясню. Вы - самая обыкновенная самоуверенная бабенка, исподволь стремящаяся распоряжаться всем, до чего дотянутся ваши цепкие ручки. Правила - не для вас, ведь вы всегда лучше знаете, что нужно другим. Вы так и со своими камнями решили всех облагодетельствовать, не спрашивая их мнения. Вот только со мной этот фокус не пройдет. Советую вам это запомнить и повторять каждый раз, когда вам вздумается нарушать правила и хозяйничать с моими вещами!

Он замолчал, тяжело дыша.

- Довольно, мистер ОБрайен, - голос Клаудии был вызывающе тих и спокоен. - Я не собираюсь продолжать разговор, ведущийся на подобных тонах. Что же касается выводов из нашей беседы, поверьте, я их уже сделала. А теперь прошу оставить меня.

- Вот и прекрасно, - буркнул американец, развернулся и вышел. Его ботинки гулко простучали по лестнице.

Как только дверь захлопнулась, Клаудия кинулась к Мопсу, лежащему в углу. Он до сих пор рефлекторно прикрывал большую голову ладонями. Его тельце казалось маленьким и жалким.

- Болит? - спросила Клаудия.

- Мопс привык.

- Какой мерзавец... - невзирая на слабое сопротивление Мопса, Клаудия прощупала место удара. Ребра, судя по всему, были целы.

- Хочешь, я разыщу доктора?

Мопс помотал головой. По большому лицу расплылась болезненная улыбка:

- Вы очень добрая, миссис Клаудия.

- Да пустяки.

- Добрая, - блаженно повторил Мопс.

- И часто ОБрайен так сердится?

- Иногда...

- Почему же ты продолжаешь на него работать?

- Гибкой ветле не равняться с седою оливой, - нараспев проговорил Мопс.

- Что? Ах да, ОБрайен вбил тебе в голову эту ерунду. Он ведь издевается над тобой всегда и во всем. Даже когда ты не подозреваешь. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

- Мало ли белых цветов, но темных ищут фиалок, - заученно отозвался бербер.

- Прекрати! - резко вскрикнула Клаудия. И тут же устыдилась - Прости меня. Прости...

- Вы - очень добрая, миссис, - повторил Мопс.

- Я знаю, что ты чувствуешь. Тебе наверняка многое довелось пережить. После нищеты и скитаний, должно быть, даже ОБрайен показался тебе спасителем. В обмен на унижения он дает тебе верный кусок хлеба. Но пойми - взамен он забирает не только твой труд, но и твою честь. Ты понимаешь мои слова? Хотя бы постарайся понять. Ты боишься. Страшно опять пускаться в неизвестность. Но ты ведь умный. И чудесно играешь на свирели. Я обязательно помогу тебе. Обещаю: после того, как мы вернемся, тебе никогда не придется сносить чужие удары. Пусть ОБрайен поищет себе другого безропотного слугу.

- Этот Алексис отверг - другой найдется Алексис, - пробормотал Мопс.

- Хорошо, хорошо, - поморщилась Клаудия. - Просто запомни, что я тебе сказала. Недолго тебе осталось терпеть.

Она провела рукой по покатому лбу Мопса. В темных очках с наглазниками отражалось каждое ее движение, улыбка дрогнула и стала еще более жалкой.

- Подожди, я принесу тебе чай, - сказала Клаудия. - А ты мне потом сыграешь на флейте, ладно?

Сумерки окрасили пустыню в серый цвет. Лишь во французском гарнизоне горели огни. Клаудия уже готовилась лечь спать, как вдруг из коридора послышались грохот и чертыхание. Она взяла свечу и вышла из комнаты.

Джерома она поначалу не узнала. Он согнулся в три погибели и, опираясь на опрокинутый сундук, стоявший у двери невесть сколько лет, пытался собрать в него выпавший хлам - медные чайники, изношенную одежду и кучу ржавых непонятных вещей, у которых на европейских языках, скорее всего, и названия-то не было. Поскольку сундук продолжал лежать на боку, усилия американца пропадали втуне, но его это не сильно смущало. Он сосредоточенно продолжал свое бессмысленное занятие, насвистывая под нос веселенький мотивчик:

Навсегда в морском прибое

И в хмельном бокале

Утопили мы с тобою

Все свои печали...

Видимо, осознав бесплодность своих стараний, он внезапно выпрямился и с размаху ударил сундук ногой. Скривился от боли. Ударил еще раз.

- Мистер ОБрайен! Что происходит? - строго спросила Клаудия. Тот зыркнул на нее мутным невидящим глазом, и допел:

Шли мы схожими путями,

Мэгги-ворожея:

У меня на сердце камень

У тебя - на шее!

Напился! - презрительно сказала Клаудия. Гнусный лжец! - подумала она, вспомнив давешние причитания ОБрайена об отсутствии выпивки и денег.

- Пустяки, - мотнул он головой. - Я пьян, когда хочу быть пьяным. Достаточно ослабить волю. Это очень легко. Примерно как ремень на штанах...

Он и вправду схватился за ремень.

- Вы отвратительны!

- А вы, как всегда, прекрасны, - ОБрайен нетвердо шагнул к ней, и в нос ударил запах перегара.

Неожиданно он качнулся вперед и обнял Клаудию так, что у нее перехватило дыхание. Свеча упала и погасла. Англичанка вскрикнула, попыталась оттолкнуть Джерома, но тот впился в губы тяжелым поцелуем, его острая щетина больно царапнула щеку. Она полоснула ногтями по его скуле, забарахталась, но ОБрайен уже ничего не замечал. Он подхватил Клаудию, как тростинку, распахнул дверь, ударив по ней спиной англичанки. Она чувствовала, как его шатает, но сделать ничего не могла. Джером в два неестественных прыжка очутился у лежанки, бросил на нее Клаудию и, бормоча что-то, упал сверху. В ужасе и злости, она била руками и ногами его тушу, в темноте казавшуюся необъятной, и не сразу поняла, что ОБрайен лежит на ней неподвижно. Собрав все силы, она откатила его в сторону и поднялась. Американец затих - бесформенный сгусток мрака в углу, и ей на мгновение стало страшно. Но вот он дрогнул, перевернулся и оглушительно захрапел.

Она вернулась в свою комнату, заперлась, поправила платье, и вдруг подозрение, скользнувшее в ее сознании несколько минут назад, вернулось с новой силой. Где он взял деньги? Клаудия трясущимися руками достала сафьяновый мешочек и высыпала из него камни. Их было только два.

- Мерзавец! - вскрикнула она. А затем сгорбилась и горько заплакала, как плачут обиженные дети. Пахло горящим парафином, по стенам комнаты переливались тени, за окном было тихо и темно, и ей совершенно некуда было идти. Только тот дальний огонек, посты французов... Она, почти не раздумывая, бросилась собирать вещи.

Чемодан, казалось, за время пути стал еще тяжелее и неуклюжей. К тому же, его приходилось нести одной рукой, сжимая другой свечу. Доски скрипели, сквозь щели с первого этажа поднимался запах навоза. Тянуло холодом. Вдруг мерцание свечи дважды отразилось во тьме, и англичанка едва не закричала от страха.

- Миссис Клаудия, это вы? - в темных очках под острым капюшоном плясали язычки огня.

- Мопс, милый Мопс... - облегченно выдохнула она. И тут же осеклась:

- Тише! А то он снова проснется.

- Миссис Клаудия, еще слишком рано грузить вещи. Мопс завтра сам отнесет.

- Не надо больше ничего нести, мой друг, - шепотом сказала Клаудия. - Я ухожу отсюда.

- Как? - пораженно вскрикнул Мопс.

- Тише! Ты сам знаешь, что твой хозяин - негодяй. Обратиться к нему было большой ошибкой. Теперь я ее исправляю. Прощай.

- Миссис Мэтчем!

Клаудия снова прижала палец к губам, чтобы он замолчал. Ей захотелось напоследок ласково потрепать Мопса по плечу, и он в ответ взял ее за руку.

- Ну, мне пора.

Она попыталась поднять чемодан, но с удивлением почувствовала, что цепкие пальцы Мопса все еще крепко сжимают ее запястье.

- Хватит, Мопс.

- Вернитесь назад, миссис Клаудия. Джерри рассердится.

- Пусти меня, пожалуйста.

Она рванулась, сперва недоумевая, затем изо всех сил, но Мопс схватил ее и второй ладошкой, громко крича:

- Сюда, Джерри! Проснись! Миссис Клаудия убегает!

Тщедушное тело Мопса висло на ней, тянуло вниз, так что Клаудия едва не упала. Из комнаты ОБрайена послышалось глухое ворчание. Грохнуло что-то тяжелое, и американец выступил из темноты, тяжело опираясь на дверной косяк. Он был багровым, словно после удара, но больше всего испугало Клаудию то, что выражение лица, столь бессмысленное вначале, менялось с каждой секундой, пока Джером следил за возней в прихожей. Призвав на помощь всю силу воли, ОБрайен трезвел на глазах. Его взгляд делался все острее, причиняя ей чуть ли не физическую боль. Англичанка больше не сопротивлялась. Ей требовались немалые усилия, чтобы просто стоять, выпрямившись, и с достоинством отвечать на этот взгляд.

- Джерри! - затараторил Мопс, - Миссис Клаудия пыталась...

- Помолчи, - коротко бросил ОБрайен. Почти минуту он молча разглядывал Клаудию с научным интересом энтомолога, затем сказал спокойно:

- Отпусти ее, мой верный Мопс. Больше неожиданностей не будет.

Клаудия почувствовала, как цепкая хватка мгновенно разжалась.

- Удивлены? - спросил Джером. - А ведь какая была, должно быть, прекрасная картина в вашем воображении: безжалостный хозяин и простодушный дикарь, которому нужна лишь толика человеческого сочувствия от будущей великой целительницы.

- Он просто темный запуганный бедняга, - ответила Клаудия, поглаживая руку, на которой красным вспухали следы от костлявых пальцев Мопса. - Не понимающий, что вы обращаетесь с ним как с рабом, и возможна совсем другая жизнь.

- Другая жизнь? - восхитился ОБрайен. - Как мило! Поверьте, Мопс видел в этом мире куда больше, чем вы, в своем высокомерии называющая его темным. И он прекрасно понимает, что можно быть либо рабом, либо рабовладельцем. Причем быть рабовладельцем куда более хлопотно.

- Ваша логика застряла на уровне рабовладельческого строя, ОБрайен. Мне жаль вас. Вы отстали от времени на две тысячи лет.

- Какая прелесть! - ухмыльнулся Джером. - Вас даже совсем не смутил тот малозначительный факт, что моя пещерная логика сработала, тогда как ваша, такая прогрессивная и современная, стоила вам испорченной прически и, кажется, пары синяков. А все потому, что вы не понимаете одной очень простой истины.

Он шагнул к ней и хрипло прошептал почти на ухо, так что Клаудия отшатнулась:

- Запомните: каждый строй в этом мире - рабовладельческий. Без исключения. Меняется только плеть надсмотрщика. В сущности, главная цель прогресса - делать ее все более эффективной. Теперь она иногда называется, скажем, инфляцией, партийностью или американской мечтой. Вы за уважение и ценность личности? Согласен. Я тоже считаю, что человека даже убивать надо индивидуально, как в старые добрые времена до хлора и иприта. Но, думаю, и у вас не повернется язык назвать тех рабочих из Манчестера свободными людьми. Впрочем, английские заводы и сибирские лагеря - слишком простой пример. Даже у более добрых хозяев крепкие розовощекие рабы все равно работают - потому, что так принято, жрут - ту бурду, которую им посоветуют по радио, и выбирают тех надсмотрщиков, которых должны выбрать. Так что дружище Мопс - в славной компании!

Губы Клаудии дрогнули:

- А на себя вы, конечно, решили взвалить нелегкое бремя рабовладельца. Вот только одна неувязочка. Я, Джером, не ваша рабыня. Можете позировать со своими оригинальными идеями перед всеми берберами, которые попадутся на вашем пути, а я ухожу.

- Так идите. Мопс, не держи ее больше.

- Вы меня отпускаете? - удивилась Клаудия.

Джером пожал плечами:

- Вы же свободный человек, как мне только что рьяно доказывали. Как я могу вас удержать? Да и не слишком хочу, честно говоря. Ступайте во французский форт, там помогут вам добраться с оказией обратно до Рабата. Или, может, отыщете какого-нибудь дезертира, который отправится с вами дальше в пустыню. Теперь, когда вы расторгли наш контракт, меня это нимало не заботит.

- Вот и прекрасно, - отозвалась Клаудия. Ухмылка американца смущала и тревожила ее. - Думаю, среди французов найдутся джентльмены, которые помогут даме. Тем более, за такое вознаграждение.

- Там не французы, - ответил Джером. - Солдаты иностранного легиона, с трудом говорящие даже на языке своих нанимателей, не говоря уже о берберских. Кстати, не советую обещать им разные сокровища.

- Что вы имеете в виду?

- Мне кажется, все более чем ясно. Теперь, когда нас не связывают взаимные обязательства, мы оба - свободные люди. Поступаем, как хочется. И я, признаться, вместе с моим другом Мопсом испытываю горячее желание, подобно древним отшельникам, удалиться в небольшую уютную пещеру, дабы предаться философским размышлениям. Думаю, та, что указана на вашей карте, вполне подойдет. Кто знает, возможно, мои искания обогатят меня. Духовно...

- Вы не посмеете! - липкий холодок пополз по спине Клаудии.

- Дорогая Клаудия, вы ведь тоже вольны продолжить свои поиски. И если вдруг доберетесь до пещеры раньше меня и унесете все до последней жемчужины - клянусь, я за вас только порадуюсь.

- Какой же ты бесчестный негодяй... - прошептала Клаудия. В ее голосе страх мешался с удивлением.

Джером помрачнел.

- Никто и никогда не имеет права называть меня бесчестным. В особенности - испуганная истеричка, норовящая сбежать, как только дела начинают идти немного не так, как она рассчитывала. Я не гарантировал, что буду сдувать с вас каждую пылинку и сносить все ваши выходки. Я обещал лишь помочь вам добраться до клада, и готов сделать это, невзирая ни на что, даже на ваше нытье, как бы оно меня ни раздражало. Мне платят не за то, что я ангел, а за то, что довожу дела до конца. Хотите бежать - ваше право. Хотите ругать меня на каждом углу последними словами - не возражаю. Таких и без вас хватает по всему Марокко. Но не смейте позорить мою честь!

Мопс, присевший на корточки в темном уголке, при этих словах коротко хихикнул. ОБрайен бросил на него злобный взгляд.

- О какой чести может говорить человек, обворовавший доверившуюся ему женщину? - горько проговорила Клаудия.

- Сейчас слезу пущу! Только вы забыли сказать, что эта женщина игнорирует все приказы, которые обещала соблюдать. Это ведь тоже условие сделки, помните? А еще она транжирит деньги, которые я выкладываю на эту поездку из собственного кармана, распоряжается моим слугой... ой, простите, в ваших терминах - рабом, как своим собственным. К тому же, она мило умолчала, что у нее регулярно бывают галлюцинации и, видимо, серьезное психическое расстройство. Все эти ножи, муж-мертвец... Думаете, если б я услышал об этом в Рабате, я бы согласился...

- Как ты узнал? - вскричала Клаудия так, что Джером осекся и замолчал. - Ведь я никому... Так ты еще и мой дневник читал?

- После той странной сцены у суфиев у меня возникли подозрения, что при нашем замечательном знакомстве вы рассказали о себе далеко не все. Я решил наскоро обследовать ваши вещи. Вдруг вы наркоманка или что-нибудь в этом роде. Но действительность оказалась еще более занятной. Особенно с того момента, в самом начале ваших путешествий, когда записи стали делаться не черными, а красными чернилами. Хотелось бы знать, почему.

- Не смейте!

- Вдоволь накомандовались Мопсом, теперь хотите приказывать и мне? Стиль, кстати, у вас неплохой. Некоторые пассажи я даже записал - на память. К примеру, этот...

Он извлек из кармана мятый листок и поднес его близко к глазам, щурясь в неярком мерцании свечи, чудом не погасшей во время потасовки.

- Прекратите! - крикнула Клаудия, но Джером, не обращая на нее внимания, уже читал:

- Я почувствовала боль от прикосновения горячего металла, опустила глаза и увидела, что сжимаю в руке нож. Лезвие было покрыто ссохшейся темно-багровой грязью, отблески солнца на крестовине слепили...

Клаудия молча бросилась к нему. Джером, не прекращая декламировать, отвел бумажку в сторону, чтобы рассвирепевшая англичанка не могла до нее дотянуться, и вдруг громко вскрикнул. Что-то упало на пол, коротко звякнув. Клаудия отступила на пару шагов. Руки ее тряслись.

Джером выронил листок и с удивлением посмотрел себе на грудь. По рубашке вокруг рваного отверстия расплывалось багровое пятно. Клаудия ощутила, что Мопс мгновенно оказался прямо за ее спиной, застыл недвижимо.

ОБрайен снял рубашку. Было видно, что движения левой руки причиняли ему боль. Оглядел рану. Затем нагнулся и поднял с пола упавший предмет.

- И вправду - нож, - удивленно сказал он. - Довольно неплохой. Ай да целительница! Не ожидал.

- Я вас предупреждала! - крикнула она, ощущая необычную легкость, словно при падении в пустоту. - Думали, что можно безнаказанно издеваться над беззащитной женщиной? Да я вас всех...

И вдруг свободное падение закончилось. В нос ей ударил пряный запах крови. Она почувствовала, что сознание уплывает, но отчаянным усилием воли удержалась на грани обморока.

- Взгляни, Мопс! - продолжал ОБрайен. - Думал ли ты, что она на такое способна?

- Конечно, Джерри! - пискнул Мопс, и глупо хихикнул.

- А я и помыслить не мог.

В голосе американца Клаудия уловила неподдельное уважение - возможно, впервые за все время их знакомства.

- Вот только учтите на будущее, дорогая Клаудия, что прямой удар в грудную клетку - не самый лучший способ прикончить того, кто вас огорчил. В особенности для беззащитной женщины, - продолжал ОБрайен почти весело. - Иначе скользнет по ребру, как сейчас, или застрянет в мясе, не дойдя до сердца. Гораздо надежней и проще ударить в брюхо, снизу вверх.

Он коротко махнул ножом, иллюстрируя удар.

- Я не хотела... - наконец, выдавила англичанка. Она не могла оторвать взгляда от темно-красных капель, стекавших на живот американца. - Клянусь...

- Не клянитесь, - поморщился ОБрайен. - Ненавижу клятвы. Они всегда лживы. Я был, наверное, не слишком прав с вашим камнем. Так что, честно говоря, на вашем месте вполне мог поступить точно так же. Теперь мы квиты. Не так ли?

Клаудия машинально кивнула. Ее зубы стучали, тело била дрожь.

- Вот и замечательно, - ОБрайен вытер рану окровавленной рубашкой. - Что ж вы тогда стоите, как столб? А ну быстро за бинтами и коньяком! Мопс поможет. И забирайте свою железку, мне она не нужна!

Глава восьмая

Клаудия ворочалась на лежаке. Короткие цветные сны сменяли друг друга. Была глубокая ночь, когда Джером вошел в ее комнату и грубо потряс англичанку за плечо.

- Вставайте! - шепотом приказал он.

- Что случилось? - спросонок пробормотала она.

- Одевайтесь, надо ехать. Хорошо, что вы уже собрали вещи.

- Который час? Еще темно...

- Быстрее, - нетерпеливо сказал Джером. - Потом все объясню.

Втроем они, стараясь не шуметь, спустились на первый этаж. Было тихо, лишь вдалеке надрывно выла собака.

Внизу было гораздо теплее. Пламя свечи отражалось в выпуклых глазах лошадей. Серый жеребец разметался прямо на полу и зычно храпел, вздрагивая костистыми ногами. Клаудия заметила, что снаряжение экспедиции было уже погружено в машину. С трудом пристроив неуклюжий чемодан, она забралась на заднее сиденье. Мопс, против обыкновения ни разу не хихикнув, распахнул ворота, двигатель глухо заворчал, и Ситроен, шурша гусеницами, выехал в темноту.

- И все-таки, в чем дело? - спросила Клаудия.

Не оборачиваясь, Джером протянул ей небольшой грязный сверток. Открыв его, она нащупала нечто маленькое и твердое. Еще до того, как пальцы ощутили знакомые грани, Клаудия почувствовала, как что-то дрогнуло в ее душе, и сомнений уже не было. Солнечный камень. Он вернулся к ней. Слезы выступили на глазах англичанки. На мгновение ей захотелось обнять и расцеловать ОБрайена, но затем отступившие было воспоминания об ужасном вечере вернулись, и она лишь холодно спросила:

- Наверное, вы полагаете, что я должна вас поблагодарить?

- Я люблю благодарность, лишь когда она выражена в наличных, - отозвался Джером. - А слов в запасе у меня и самого предостаточно.

Не включая фар, они выехали на караванный путь.

- Проклятье! - прошипел ОБрайен, взглянув на зеркало заднего вида.

В деревне мелькали огоньки. Слышались крики, лошадиное ржание.

- Мопс, готовься, - коротко приказал Джером. - А вам, Клаудия, советую пригнуться.

- Может, вы все же объясните мне, что происходит? - спросила Клаудия, пряча камень в мешочек, где его дожидались два других.

- Сейчас по нам эти милые люди могут пальнуть. А с ружьями обращаться они, поверьте, умеют лучше, чем вы с ножом.

Тем временем от мельтешащих огней отделилось несколько ярких точек. Они быстро двигались по направлению к ним.

- Проклятый драндулет! - выругался Джером, до отказа вжимая педаль газа. - По барханам карабкаться - это пожалуйста, а вот скорость хорошую дать, когда надо...

Клаудия скорчилась на заднем сиденье. Рядом с ней Мопс расчехлял винтовку. В лунном свете его забавное лицо казалось пустым и сосредоточенным. Он так и не снял темных очков. Невыносимо пахло бензином.

Сквозь открытый верх Ситроена посреди чернильного неба предательски светила Луна - огромная, ущербная, в болезненных ссадинах. Она тряслась вместе с автомобилем. Клаудия вспомнила, как в детстве старая тетушка Маргарет учила ее различать среди пятен Луны Каина, бредущего с вязанкой хвороста. Бледно-желтые всхолмья, призрачно мелькавшие по сторонам, ничем не напоминали Землю, к которой она привыкла. Они были на иной, враждебной планете, на Луне, и отчаянно пытались вырваться. Что-то приглушенно свистнуло, и она ощутила дуновение ветра, будто мимо щеки промелькнула летучая мышь. Все явственнее слышался топот копыт. Мопс поставил ногу на сиденье, поднял ружье, сосредоточенно зажав зубами язык. Сухо щелкнул выстрел. Клацанье затвора. Тяжелая теплая гильза ударила Клаудию по щеке, скатилась вниз.

- Держи прямей, Джерри!

Клаудия глядела на Мопса снизу вверх. Теперь он не казался ей ни маленьким, ни слабым, ни смешным. Капюшон раздувался, как у кобры, шумно трепетал вокруг огромной головы. Поблескивали линзы. Мопс казался придатком к винтовке, неживым механизмом. Четкие, одинаковые движения. Перезарядка - прицеливание - выстрел. Снова цвиркнуло рядом. Посыпалось разбитое лобовое стекло. Машина вильнула, но тут же выправилась.

- Сволочи! - Джером кулаком высадил остатки стекла, расчищая обзор.

Мопс снова выстрелил, и издал радостный вопль - попал. Джером что-то одобрительно крикнул ему на гортанном наречии. Клаудия лишь теснее вжалась в кресло у босой ноги бербера. Гильзы летели одна за другой, и вдруг она услышала странный звук, похожий на удар хлыстом. Мопс резко откинулся назад, но удержался и снова поднял винтовку. И еще до того, как ее окатила новая волна пороховой гари, Клаудия почувствовала, как на ее рукав капнуло что-то теплое и густое. Винтовка грохнула еще пару раз, а затем Мопс вдруг сложился пополам, как тряпичная кукла, и беззвучно рухнул рядом с Клаудией, снова став крошечным и жалким.

- Он ранен! - взвизгнула англичанка.

Она перевернула бербера на спину, положив голову к себе на колени, прижала ее руками, чтобы не слишком подбрасывало на ухабах. Очки сползли, и Клаудия увидела, что глаза Мопса широко открыты. Он часто и мелко дышал, но по-прежнему не издавал ни звука. Теперь конский топот слышался совсем близко. Даже рев мотора не мог заглушить его.

- Мопс! Ты живой? - крикнул Джером. - Скажи что-нибудь, сукин ты сын!

Но бербер молчал. Голова бессильно моталась. Сосредоточенная ярость, столь поразившая Клаудию, медленно сползала с лица, на губах проступала знакомая виноватая улыбка.

Не дождавшись ответа, Джером грязно выругался и коротко сказал:

- Теперь держись!

Он всем телом повис на руле, круто вывернув его вправо. Гусеницы заскребли по песку, серые вихри вздыбились вокруг машины. Затем ОБрайен резко нажал на тормоза и одновременно включил фары.

Клаудия с ужасом увидела всего в сотне футов от машины перекошенное бородатое лицо и руку, взметнувшуюся, чтобы прикрыть глаза. Один за другим прозвучали пять выстрелов - она даже не заметила, как Джером выхватил короткий, почти без ствола, Кольт и молниеносно прицелился прямо сквозь прореху лобового стекла. В следующую секунду сквозь руку всадника брызнула струя крови. Он свалился бесформенной кучей, а обезумевшая лошадь продолжала скакать вперед. Она промелькнула столь близко, что Клаудию окатило острым запахом конского пота.

Другой всадник успел поднять коня на дыбы - или, быть может, лошадь просто испугалась внезапного света. Пуля вошла ей в брюхо, животное опрокинулось назад и забилось в судорогах, погребая под собой вопящего бербера. Клаудии показалось, что вдали мелькали другие тени, но теперь они уже удалялись.

Джером тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Лошадь дернулась в последний раз и замерла. ОБрайен перезарядил пистолет. Всадник, погребенный где-то в тени под конской тушей, продолжал стонать. Джером что-то крикнул ему на родном языке, тот отозвался. Американец поднял пистолет, его голос прозвучал резко и повелительно. Из тени вылетело ружье, и плюхнулось на песок перед фарами.

Джером повернулся, разорвал джеллабу Мопса и при свете спички осмотрел рану.

- Повезло сукину сыну, - наконец, сказал он. - Жить будет.

Пока Клаудия перевязывала Мопса, он вышел, закинул ружье в машину, и приблизился к раненому преследователю. Клаудия слышала, как они обменялись короткими фразами, затем ОБрайен схватился за седло и с трудом повернул труп лошади. Бербер тут же отполз, волоча ногу.

- Пора убираться отсюда, - сказал американец, вновь садясь за руль и выключая фары.

Проехав сотню ярдов, он выбросил ружье:

- Завтра отыщет. Ну и старье же у этих бедолаг!

Начинался новый день. Облака, кольцом обступавшие вершину одной из безымянных гор Атласа, казались золотыми, и напоминали нимб. По стенам плясали отсветы пламени. Хижина топилась по-черному, и густой вонючий дым от кизяков поднимался столбом к небольшому отверстию наверху, перед которым коптились узкие полосы нарезанного мяса. В котелке бурлила грязная вода. Глаза у Клаудии слезились. Мопс пришел в себя, и косил темными глазами, наблюдая, как Джером аккуратно удаляет из раны на боку застрявшие клочки ткани от джеллабы. Рот бербера кривился - то ли от боли, то ли в тщетной попытке улыбнуться. Пот стекал по лицу, скапливался в ямке под цыплячьей шеей. За действиями Джерома с любопытством наблюдал здоровенный негр, которого тот пригласил к ложу раненого.

- Может, теперь расскажете, что произошло? - спросила Клаудия, кутаясь в шерстяную накидку, заботливо оставленную хозяином хижины.

Джером отхлебнул из фляжки, плеснул на рану, и коротко приказал:

- Йодоформ.

Обработав пулевое отверстие, он сделал знак негру. Тот подошел и достал небольшую коробку.

- Потерпи, - сказал Джером Мопсу, и пальцами аккуратно сомкнул разорванную кожу вокруг раны.

Негр запустил в коробку свою жилистую лапищу и ловко выудил крупного красного муравья. Перехватил сучащее лапками насекомое за кончик брюшка и поднес к ране. Жвалы мгновенно сомкнулись на ее краях. Лязгнули ножницы, и негр выбросил отрезанное тело. Голова муравья осталась висеть, скрепляя кожу, а лекарь уже тянулся за следующим насекомым, напевая себе под нос и притоптывая в такт.

Вскоре операция была закончена. Джером тут же полез за портсигаром и сказал, протягивая Клаудии сигарету:

- Кто бы знал, что для вас этот камушек окажется таким ценным. Я ведь его даже не продал. Так, заложил. А после нашей вчерашней милой беседы решил, что, наверное, был не слишком прав. Пришлось вернуться к тому скупщику и забрать камень. Обещал, что деньги и так верну на обратном пути, но он, кажется, не поверил. Я думал, что вырубил его до утра, и нам удастся тихо смыться. То ли кто-то шум услышал, то ли старик оказался крепче, чем выглядел. Вот как оно вышло. Пожалел одного ветхого негодяя, который через пару лет все равно собственным жиром захлебнется, а в результате нам с Мопсом пришлось прикончить минимум трех ни в чем не повинных берберов. Все моя проклятая гуманность. Нет, не доводит она до добра!

Глава девятая

В английском автомобиле сильно пахло кожей. Эшенбах уселся посередине скрипучего заднего сиденья. Человек в широкой шляпе втиснулся справа и захлопнул дверь. Было душно, разило мужским потом. Немец быстро скользнул взглядом по салону. Спереди, за прозрачной переборкой, восседал шофер - в точной такой же шляпе, что и незнакомец. Словно в дешевом шпионском фильме, - с отвращением подумал Эшенбах. Здесь, в Марокко, представители разведок различных стран неизбежно ходили в одни и те же бары и салоны, снимали одних и тех же шлюх. Каждый приезжал сюда, готовясь противостоять враждебным державам, но вскоре понимал, что, в сущности, все те, кто по праву считает себя профессионалами, сражаются с одним и тем же - жарой, скукой и вездесущей человеческой глупостью. С вражескими агентами у них было гораздо больше общего, чем с собственными громилами и даже начальством. Это сближало.

- Добрый вечер, герр Эшенбах.

Человек слева повернулся к нему и протянул для пожатия пухлую ладонь. На лицо англичанина падала тень, но Готфрид без труда узнал его. Это был Морис Блок, офицер паспортного контроля при английском посольстве. Толстяк с волосатым носом, так неутомимо распространявший в Рабате бридж по новомодным правилам Вандербильта, что Эшенбах порой думал: и малой толики этого рвения, направленной в русло работы, хватило бы ему, чтобы сравняться с небезызвестным Томасом Лоуренсом. Но Морис был неглуп, знал свое дело, да и игра, стоило признать, помогла скоротать Эшенбаху немало часов, поэтому между ними установилось нечто вроде легкого приятельства. В сущности, осознание того, что вскоре обстоятельства могут заставить тебя и твоего собеседника ловить друг друга в прицел, только способствует взаимному уважению.

- Дорогой Морис, к чему этот спектакль? - холодно сказал Эшенбах по-английски, пожимая протянутую ладонь.

Блок расплылся в улыбке, вокруг его глаз выступила паутина морщин. Эшенбах подумал, что если б не ум и патриотизм, Морис наверняка бы был добрым человеком.

- Прошу прощения, Готфрид. Служба. Порядки, инструкции... Да что я объясняю, у вас самих ничуть не лучше. В любом случае, волноваться не стоит. Смею заверить, вам лично ничто не угрожает. Скорее даже наоборот, как вы скоро убедитесь. Сигару? Виски?

- Благодарю, - отрицательно покачал головой Эшенбах. - Вряд ли вы столь любезно пригласили меня проехаться, чтобы выпить на брудершафт. Так что давайте сразу перейдем к делу.

- Жаль, что вы так спешите, - ответил Блок. - Брудершафт - одна из самых замечательных немецких традиций. Настоящий подарок человечеству. Помните, как там, у Шиллера: So machen wir uns Muth und Kraft und mit dem Schwarzen Brьderschaft...

...der in der Hцlle bratet, - спокойно закончил Эшенбах. - Весьма символично.

- Пусть даже и так, - не смутился Блок. - Все мы в некотором роде разбойники, печемся в этом африканском аду, а главное, прекрасно знаем, что если желаешь сохранить силу и мощь, иногда приходится водить дружбу с врагами. Враг, в отличие от друга, не может предать. В этом его большое преимущество.

Его лицо выражало дружелюбие, но маленькие глазки буравили череп Эшенбаха, как два алмазных бура.

- Впрочем, к делу так к делу. Надеюсь, у нас будет еще немало возможностей поболтать о немецкой поэзии. А пока предлагаю вам ознакомиться с кое-какими материальчиками - увы, написанными презренной прозой. Я вас не тороплю.

Блок извлек из-под сидения пухлый портфель, казалось, сделанный из той же кожи, что и кресла, и передал его Эшенбаху. Щелкнули замки, обнажив несколько папок. Эшенбах развязал тесемки на одной из них. Внутри были пронумерованные машинописные листы. С первых строк Эшенбах понял, что содержится в этих папках. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

Он тщательно осмотрел каждый листок, уложил их обратно в папку, завязал тесемки. Достал следующую. Автомобиль медленно ехал по прямым, как стрелы, бульварам - творениям Проста. Морис Блок терпеливо ждал. Наконец, Эшенбах аккуратно положил последнюю папку в портфель и защелкнул замки.

- Отдаю должное вашей выдержке, Готфрид. Приятно лишний раз убедиться, что работаешь с профессионалом высокого класса.

- Взаимно, - кивнул Эшенбах. - Вижу, что вы умеете неплохо играть не только в бридж. Но какое отношение имеет содержимое вашего чемоданчика ко мне?

- Думаю, Готфрид, вы все сами прекрасно понимаете. Всегда можно сбросить младшую карту, чтобы использовать старшую. Нам нужны вы. И не просто бумажки из сейфов посольства, но и ваши великолепные способности. Ваша принципиальность. Ваша честность. Вы же умный человек, Готфрид, и видите, куда катится Германия при новом руководстве. Работать на них - значит губить вашу родину. Напротив, помогая нам, вы спасаете ее. Уверен, это для вас, патриота, важнее, чем все материальные блага и гарантии безопасности, которые я уполномочен вам предложить. Излишне упоминать, что и в глазах Берлина вы будете выглядеть лучше - мы будем время от времени подкидывать вам интересную информацию.

- А если я откажусь?

Блок пожал плечами:

- Не хотелось бы об этом говорить. Но, рассуждая теоретически, о том, что мы обладаем содержимым этого портфельчика, может узнать один из агентов Абвера, скажем, в лондонском адмиралтействе. Случайно, разумеется. Боюсь, мой друг, что тогда ваша собственная контрразведка займется вами всерьез, а о прогрессивных методах ваших коллег вы, без сомнения, наслышаны. Можете, конечно, сами сообщить им о нашей беседе, но вряд ли разница будет существенной. Вы допустили серьезную утечку информации. А под вас и так копали очень влиятельные люди. Мы вам помогли - считайте это небольшим задатком.

- Значит, Клаус - ваша работа...

- Мы слишком много успели вложить в подготовку сегодняшней встречи, дорогой Готфрид. А этот берлинский выскочка грозил спутать все наши планы. Поэтому события пришлось несколько форсировать. На его смену, конечно, придут другие, но вы к тому времени сумеете серьезно упрочить свои позиции. С моей помощью, разумеется. Политика - тот же бридж, и обычно по левую и правую руку от тебя враги, тогда как истинные партнеры сидят друг против друга. Я - ваш счастливый билет, Готфрид. Не угроза, а спасение.

Растопыренная пятерня Мориса поднялась, словно он хотел покровительственно похлопать Эшенбаха по плечу, но зависла в воздухе. Помедлив, Блок достал из кармана накрахмаленный платок и вытер вспотевшее лицо. Он ждал.

Эшенбах молча смотрел, как тени пальм скользят по капоту. Мимо прозвенел трамвай. Морис был прав. Выхода не было. Выхода вообще никогда не бывает. Рвешься в распахнутые створки, из которых пробивается свет, расталкиваешь других, а в итоге из темной комнаты всего лишь попадаешь туда, где повсюду кафель, и лампы направлены в лицо. Он почувствовал, что устал.

Наконец, Блок прервал затянувшуюся паузу:

- Хорошо, герр Эшенбах. Вам, безусловно, нужно тщательно обдумать наше предложение. Не буду вас торопить. Встретимся послезавтра за партией бриджа, как старые добрые друзья. Если вы вдруг не придете, я с глубоким сожалением восприму это как отказ. Но мне кажется, что игра будет интересной. Не стоит ее пропускать.

Он сделал знак водителю, и машина мягко притормозила у тротуара.

Океанский ветер, словно душ, смывал с Эшенбаха потную жару автомобиля. В его душе шевельнулось что-то вроде сочувствия к Морису: в такую жару из-за него англичанин вынужден был ездить с закрытым верхом. Бедняга. Теперь, когда события сами распорядились его жизнью, и борьба была окончена, Эшенбах чувствовал облегчение. Все это казалось теперь таким мелочным. Самым забавным, думалось ему, было то, к Морису Блоку и тем, кто за ним стоял, он относился куда лучше, чем к Гитлеру. Того же мнения, он был уверен, придерживается добрая половина Абвера, включая самого шефа. Ему довелось лично познакомиться с Канарисом, еще когда будущий контр-адмирал занимался секретным обучением в испанской зоне Марокко немецких летчиков, и Эшенбах отлично представлял, как кривилось аристократичное лицо главы разведки при сообщениях о факельных шествиях и пьяных бесчинствах безграмотной солдатни. Он же дал в свое время Эшенбаху добро на привлечение ОБрайена, несмотря на его происхождение, и вот теперь Джером, так гордящийся своей особой честностью, столь искусно скрывающий пустопорожней болтовней свои истинные задачи, продал его с потрохами англичанам. Материалы, попавшие в чемодан и те, что в нем отсутствовали, не оставляли ни малейших сомнений.

Океан гасил жар уходящего дня, и на Эшенбаха снизошли покой и почти детская безмятежность. Он почему-то вспомнил простенькую сказку, которую любил рассказывать в детстве его отец - старый монархист, покончивший с собой, когда сын императора Вильгельма, принц Август, стал штандартенфюрером штурмовиков. Это была история о людоеде и его слуге.

В стародавние времена жил на свете один людоед. Он обитал в огромном замке. Сотни слуг натирали до блеска позолоченные рамы картин с гордыми предками людоеда и накрывали белоснежной скатертью стол для его страшной трапезы. Тысячи крестьян без устали работали на его землях.

Страшны были набеги людоеда на соседние королевства. Пленники, звеня цепями и колодками, медленно шли, конвоируемые безжалостными стражниками, и исчезали в подземной тюрьме дворца, из которой не было возврата. Долгие годы никто не мог бросить достойный вызов чудовищу. Легенды о его бесчинствах достигли самых дальних земель, и однажды коснулись слуха юного короля, правителя могучей державы за тремя морями и семью пустынями. И были эти рассказы столь ужасны, что молодой правитель немедля собрал армию и отправился в дальний путь, чтобы сразиться с чудовищем.

И выступило могучее войско в дальний поход. По пути к нему присоединялись остатки разбитых армий завоеванных людоедом государств. Уцелевшие жители приветствовали освободителей радостными кликами. Все ближе и ближе была вотчина людоеда, его фамильный замок. Людоедская армия терпела поражение за поражением, таяла, словно снег. Крестьяне продолжали заниматься своим вечным трудом - войска молодого короля вытаптывали их посевы не более, чем охотничьи кавалькады людоеда, и простолюдины не видели между ними особой разницы. Исход войны был предрешен. Солдаты людоеда срывали с себя мундиры и возвращались домой, а то и присоединялись к наступающим войскам. Тюремщики бежали, бросив связки ржавых ключей. Куртизанки встречали победителей цветами, лакеи - вином из погребов своего вчерашнего повелителя. Когда юный король подступил к замку, он с удивлением увидел, что стены и ворота никто не охраняет. Те, кто служил людоеду из страха или жажды наживы, оставили его. И прошли воины по коридорам крепости, оставляя следы подков на старинных коврах, и те, кто был в передних рядах, удивились еще больше. Ибо покои людоеда охранял одинокий слуга, неумело размахивающий ржавым мечом. Его сбили с ног и оглушили.

Пока ликующие победители жарили людоеда живьем на костре, а затем скармливали его тело собакам, юный король распорядился привести к нему последнего слугу поверженного чудовища.

- Почему ты защищал злодея от праведного суда? - спросил король. - Ты участвовал в его ужасных пиршествах?

- Нет, ваше величество, - отвечал старый слуга. - Я не ем мяса, и сам запах его мне противен.

- Может, ты издевался над его жертвами, пользуясь их беспомощностью?

- Я всегда был милосерден к ним, а некоторых даже смог спасти.

И оставшиеся в живых подтвердили его слова.

- Почему же ты тогда готов был погибнуть, защищая этот замок от справедливого возмездия? - изумился юный монарх.

- Я присягал ему на верность, - просто ответил старик.

- Но ты же не мог не понимать, с кем себя связываешь клятвой! Тебя, должно быть, заставили?

И сказал слуга:

- Нет, ваше величество. Я был тогда молод, а будущий король-людоед - наследным принцем, совсем ребенком. Он рос на моих глазах, и я видел, как чернеет его душа. Медленно, год за годом, на руках принца отрастали когти, чтобы убивать врагов, а изо рта высовывались безобразные клыки, чтобы рвать их мясо. И я, присягнувший ему на верность, ничего не мог изменить, а потому виновен во всех его преступлениях и заслуживаю самой суровой кары.

- Да, ты не смог ни помочь своему повелителю, ни помешать его злодействам, - отвечал ему юный монарх. - Но и сам не заразился от него ни вероломством, ни злобой. А потому я милую тебя, и жалую должность личного советника короля.

И старик служил ему верой и правдой до конца своих дней.

Эшенбах улыбнулся своим мыслям. Тогда, в детстве, он думал, что эта история - о чести дворянина, которую его предки с величественной бессмысленностью хранили в мелких усобицах курфюрстов раздробленной страны. Но теперь ему пришло в голову совсем иное. Он представил себе армию молодого короля - огромную, хаотичную, к которой примкнули все, кто всегда и везде желает быть с победителями. Как она лавиной прокатывается по владениям людоеда, и тысячи солдат мстят тем, кого они еще вчера так страшились, насилуют женщин, грабят богатые дома. Да и сам юный монарх. Не потому ли он приблизил к себе верного слугу побежденного монстра, что чувствовал, как у него самого среди пожарищ режутся пока еще совсем незаметные людоедские клыки?

Как же просто устроен мир, - думал Эшенбах, поднимаясь по ступеням посольства. Если служба - твое призвание, и талант вознесет тебя высоко, рано или поздно ты будешь служить людоеду. Возможно, полному благородных намерений и светлых идей, но не гнушающемуся мяса своих противников. На тебя неизбежно ляжет клеймом отпечаток его вины, и единственное, чего можно добиться, - самому не испробовать человечины.

Он вошел в кабинет и достал из ящика стола старый Люгер, в свое время спасенный от переплавки после версальского позора. На тусклом металле блестела золотом изящная гравировка: Mit Gott fьr Kaiser und Reich.

Эшенбах поставил на граммофоне сорок пятую симфонию любимого Гайдна и запер дверь на ключ.

Глава десятая

Клаудия плыла глубоко в море снов и чувствовала это. Где-то в вышине сияла граница, у которой грезы соприкасались с реальностью, но здесь, в упругом полумраке, царил покой. Серые глаза мужа, как две рыбы, были рядом, неотступно охраняли ее. Мимо проплыл мешок Мопса, и флейты шевелились в нем, как живые. Порой они высовывали свои трубчатые носы, но при первых признаках опасности трусливо прятались. Вокруг вращались камни, словно планеты по своим орбитам. Учитель и ОБрайен о чем-то спорили, но до Клаудии не долетало ни единого звука. Ну конечно! - подумала она. - Мы же в глубине, где нет воздуха. Вместо него они вдыхают чистое, без примесей, время. Здесь оно густое, как суп. Сон может длиться долго, словно маленькая жизнь, а наверху, в реальности, пройдет лишь несколько секунд. Там к воздуху примешана лишь малая толика времени, но и ее хватает, чтобы мы чувствовали, как на нашей жизни отражаются чужие сны, и сами могли в них вторгаться. Это так просто - всего лишь великий круговорот и подводные течения времени - из темных глубин снов в реальность и обратно, во сны.

Она почувствовала, как время мягко выталкивает ее, и, раскинув руки, полетела к поверхности. Чем ближе, тем быстрей. Всплеск - и воспоминания прошедших дней, милосердно померкшие на ночь, вновь обступили, навалились грубо. Клаудия вспомнила свои досужие размышления о том, что Джером и Мопс - земные отражения змеи и черепахи из ее видений, и ей стало страшно. Все сбывалось. Из-за нее черепаха сейчас беспомощно лежит на спине в утлой хижине, плавая между жизнью и смертью. Змею же она с пугающей буквальностью сама ударила ножом.

Клаудия оделась и вышла наружу. Ночной холод уже отступил, а дневная жара еще не опустилась на пустыню. Джером сидел у входа в хижину Мопса и задумчиво курил.

- Как он себя чувствует? - спросила Клаудия.

ОБрайен мрачно пожал плечами.

- Рана промыта и перевязана, теперь дело за его собственным организмом. Кажется, пуля легкое не задела. Если обойдется без инфекции...

Клаудия взяла протянутую сигарету, затянулась, присела рядом.

- Мне очень жаль, Джером, что так вышло из-за меня.

- Такова наша чертова жизнь, - ОБрайен выдул кольцо дыма и долго смотрел, как оно тает в неподвижном воздухе. - Вашей вины здесь нет. Вся ответственность - на мне.

- Вы не понимаете, - она серьезно посмотрела на него. - Дело совсем не в истории с камнем и не в случайной пуле. Все предопределено.

- Давненько я не слышал от вас эзотерический речей, - усмехнулся Джером. - Плохо выспались?

- Бросьте ваши шуточки. Вы же читали мой дневник, и знаете про последнее видение.

- Еще я знаю, что вас посещает по ночам покойник-муж. Может, приготовить вам двойное ложе?.. Простите, я сегодня немного не в духе и склонен к едким шуткам. Хотите сохранить хорошее настроение - держитесь от меня подальше.

- Муж мне только снится. А пустыня, змея и черепаха - это видения. Они гораздо важнее. И правдивей. Просто иногда, очень редко, я обретаю способность заглядывать за изнанку реальности.

- Думаю, что там, как и на любой изнанке, лишь уродливые драные лохмотья.

- В видении у меня, как и наяву, было два спутника. Не забывайте, что с ними сталось по моей вине. Вам тоже грозит опасность, Джером. Я должна вас предупредить.

- И что с того? - ответил ОБрайен. - Если бы я уходил от опасности, протирал бы сейчас штаны в каком-нибудь университете. Но она бодрит и помогает держаться в форме. К тому же, у меня нет выхода. Я заключил с вами контракт, и должен выполнить его до конца. Надеюсь, ваши злые чары подождут до этого момента.

- Вы не такой плохой человек, каким хотите казаться, - задумчиво произнесла Клаудия.

- Производить подобное впечатление - свойство всех дурных людей. В этом наша сила. Потому женщины и не любят идеальных красавцев и добряков. Когда все и так хорошо, не на что надеяться. А вы мне нравитесь, Клаудия. Обычно под маской естественности люди скрывают фальшь, вы же под побрякушками высокодуховной зауми, кажется, настоящая.

В голосе Клаудии послышалось сочувствие:

- То, что вы считаете настоящим человеком - всего лишь животное. Чтобы достичь истинно человеческого, надо бороться с ним, пониматься выше. Мы все же появились на свет людьми, а не павианами, и должны быть достойны этого ответственного звания. Только тогда мы становимся настоящими.

- Слова, слова... Видели бы вы себя, когда набросились на меня с ножом. Глаза горят, ноздри раздуваются. В тот момент вы были свободны, и это, должен сказать, невероятно красиво.

- Будете вести себя в том же духе, получите еще один шанс лицезреть такую красоту, - беззлобно ответила Клаудия. - И вы меня уже научили, как лучше обращаться с ножом, так что третьего раза не дождетесь.

- Нисколько не сомневаюсь. И мне это нравится. Гораздо больше, чем мечты облагодетельствовать людской род при помощи кучки камней. Иной раз и удар ножом может быть очень человечным поступком.

Клаудия пристально посмотрела на американца и лицо ее скривилось:

- Посмотрите, на кого вы похожи! Рубашка грязная, волосы всклокочены. Дайте я вам хоть повязку сменю. На нее смотреть страшно.

Она помогла ОБрайену снять рубашку. Наспех наложенная полтора дня назад повязка пропиталась потом, грязью и кровью - должно быть, выступившей, когда Джером налегал на руль во время погони. Под ней вздувалась сине-багровая рана. Клаудия обмакнула губку в теплую воду и провела по коже американца - упругой и светлой, несмотря на годы, проведенные в Африке. В нос ударил полузабытый волнующий запах мужского тела, и она отшатнулась, чувствуя, как что-то набухло в груди, и вдруг стали отчетливо слышны удары сердца. Но в следующее мгновение острое чувство растаяло, как мираж, и Клаудия полоснула американца ледяным взглядом, словно он был виноват в ее минутной слабости.

Она уже завязывала бинты, когда Джером вдруг спросил:

- Скажите, Клаудия, у вас были мужчины после гибели мужа?

Она поджала губы:

- Для этого я должна встретить мужчину, не менее достойного, чем мой муж.

- В таком случае, боюсь, вы будете хранить ему верность вечно, - покачал головой ОБрайен.

- Значит, так тому и быть.

Она затянула бинт, и Джером слегка скривился от боли.

- Странная вы женщина, Клаудия, - наконец, сказал он.

- Я всего лишь стремлюсь к лучшему, - ответила она. - Согласитесь, вполне рациональный взгляд на жизнь, даже с мужской точки зрения.

ОБрайен поднял руки, словно сдавался в плен, и англичанка ловко стала надевать на него чистую рубашку.

- Видите ли, Клаудия, мы, мужчины - всего лишь расходный материал эволюции, ее поле экспериментов, - гулко вещал Джером, лицо которого выпирало из-под ткани. - Потому среди нас особенно много солдат, поэтов и вождей разного толка. У мужчины, так уж он устроен, над нормальной, здоровой и в высшей степени почтенной тягой к выживанию и размножению может возобладать стремление к идеалам, к лучшему, к справедливому - короче говоря, к смерти. Это вполне в порядке вещей - бабы будут рожать и без них. Но когда стремление к смерти преобладает у женщины, это очень странно.

Их взгляды встретились. Джером глядел на Клаудию без тени обычной иронии. Англичанка хотела что-то ответить, но ком подкатился к горлу, и она отвернулась, сдерживая слезы. ОБрайен шагнул, обнял ее за плечи, утешая, но она не чувствовала внутри ничего - ни желания, ни страха, ни отторжения. Только пустоту, словно неведомые силы выскоблили ее, как при аборте, и брезгливо бросили в этом огромном безжизненном пространстве, и лишь волшебные камни старого учителя могли исцелить ее.

Она мягко отстранилась.

- Подожди.

Шершавые стенки кувшина холодили руки. Клаудия налила в плошку густое верблюжье молоко и молча подала ее Джерому. Другую плошку она взяла себе.

Их тени съеживались под палящим солнцем, а они, не говоря ни слова, пили мелкими глотками белую прохладную влагу, и оба чувствовали, что понимание возможно, но и оно будет бесплодным, как эта пустыня.

На следующий день, несмотря на протесты Клаудии, ОБрайен двинулся дальше. Он щедро заплатил молчаливому бедуину и его жене, темным и высохшим, как прошлогодние листья, чтобы они присмотрели за Мопсом, и обещал дать втрое больше, если найдет его на обратном пути в добром здравии.

Джером на прощание коротко побеседовал со слугой на шилхе, потрепал по щеке, положил несколько смятых купюр. Когда он вышел, Клаудия присела на край ложа. Голова Мопса, казалось, из-за болезни стала еще больше, а тело съежилось, но в глазах уже плясали острые искры. Очки лежали рядом, у изголовья.

- Выздоравливай, Мопс, - сказала англичанка, и вдруг, неожиданно для себя самой, достала сафьяновый мешочек и вложила в потную ладонь бербера солнечный камень, празднично сиявший в пронизывающих хижину косых лучах света. - Ты его заслужил.

Кулачок сразу крепко сжался.

- Спасибо, миссис Клаудия, - ответил бербер. - Будьте уверены, Мопс это запомнит.

Англичанка подумала, что всего пару лет назад она бы в такой момент могла разрыдаться от умиления. Но сейчас она всего лишь сказала то, что должна была сказать:

- Мы скоро вернемся, обещаю тебе! И тогда все будет по-другому.

Клаудия старалась, чтобы слова звучали как можно уверенней.

Мопс хихикнул и закивал ей, как китайский болванчик. Снаружи послышался нетерпеливый рев клаксона. Пора было двигаться в путь.

- Он выкарабкается? - спросила Клаудия, садясь машину.

- Иншалла, - пожал плечами ОБрайен.

Теперь перед ними расстилалась пустыня, преддверие великой Сахары. Редкие людские жилища ютились на скалистых выступах - каждый клочок земли, способный взрастить немного злаков, был возделан, и крошечные поля уступами спускались с холмов. Иногда на фоне неба изломанной линией проступали безглазые стены касбы - старинной крепости. Океан песка медленно катил свои желтоватые волны, воздух дрожал, и на Клаудию порой внезапно обрушивалось чувство, будто она снова провалилась в собственное видение, и где-то там, за барханом, они наткнутся на ее ссохшуюся голову, все еще хохочущую навстречу солнцу. Это ощущение мгновенно проходило, но оставляло тревожный осадок.

Чахлый караванный путь становился все призрачней, и, наконец, затерялся в песках, но ОБрайен по одному ему известным приметам безошибочно привел машину в небольшое селение у подножия гор. Там они оставили верный Ситроен в укромном месте и пересели на мулов. По расчетам Джерома, идти оставалось дней пять. Избегая крупных селений, они переправились через Сус и подошли к скалистым предгорьям Антиатласа.

Мулы бодро карабкались по камням ущелья, огибая редкие рощи колючей аргании. Подгрудные ремни впивались в шкуру. Огромные уши были сосредоточенно развернуты вперед. Солнце походило на раскаленную монету. Жар, казалось, стекал, как вода, по широким полям шляпки, и у Клаудии кружилась голова. Тяжесть ножа почти не чувствовалась.

- Обожаю мулов, - сказал Джером. - Выносливы, как ослы, сильны, как лошади, а живут, как те и другие вместе взятые.

- Только они бесплодны, - ответила Клаудия.

- Как и любая достигнутая вершина, будь то вершина горы или эволюции. Дальше идти просто некуда.

- Немудрено, что вам нравятся эти животные. Вы-то считаете себя пупом земли. И тоже являетесь своеобразным гибридом.

- Каждый человек для себя - пуп земли. Это нормально. Мне лишь хватает честности или, скорее, лени это не скрывать.

- Далеко не каждый, ОБрайен. Вы столь заносчивы, что привыкли мерить людей по своей мерке.

- Тем самым я хотя бы признаю, что особых различий между нами нет. А вы, дорогая Клаудия, каждого мужчину сравниваете с мертвецом. Думаете, так честнее?

- Джон живет, пока я помню о нем.

- Он - возможно, а живешь ли ты сама?

- Вы слишком ловко жонглируете словами, Джером. Они так быстро мелькают, что в них не разглядеть правды, только трюкачество.

- Я и не обещал вам правды. Только честность.

ОБрайен достал флягу и с минуту тщетно тряс ее, пытаясь выдавить последние капли коньяка. Затем хмуро выбросил в пыль.

- Раньше я думал, что правда у каждого своя, но потом понял, что это не так. Правда наследуется. Это такой подспудный шум, опыт поколений, имеющий мало общего с заскорузлыми истинами вроде математических аксиом. Мы можем восхищаться чужой правдой, как редкостной экзотикой, но в своей надо вырасти. А я, как вы правильно заметили, гибрид. И не ирландец, и не еврей. Должен сказать, что это дает множество преимуществ. Никакой ксенофобии, никакого отторжения чужого взгляда на жизнь. Все правды мира кроме собственной. Но главное - такие, как я, не имеющие чувства заведомой правоты, могут воспринимать чужие истины как свои. Думается, если б нас было большинство, люди, наконец, смогли бы понять друг друга. Исчезли бы все причины для войн, за исключением таких достойных, как Троянская. Мир стал бы несколько веселее.

Клаудия посмотрела на Джерома, гордо восседавшего на муле, почти с состраданием, и чуть слышно произнесла:

- У тебя есть все материалы мира, но строишь ты на песке.

Солнце, казалось, вот-вот опустится прямо на темя. Воздух раздирал легкие Клаудии, словно к нему было подмешано толченое стекло. Пальцы, сжимающие поводья, напротив, коченели. ОБрайен долго молчал, и Клаудия не могла понять, расслышал ли он ее слова. Наконец, Джером произнес:

- Был однажды, в самом начале моих путешествий по Африке, любопытный случай. Я шел пешком из деревни в дальний оазис. Весной по этому пути перегоняли овец, и я рассчитывал дойти по еще различимым следам. Почти сразу я набрел на развилку. Чахлая тропинка круто спускалась вниз, в долину горной речки, а отпечатки множества копыт вели в обход, по хребту. Я уже тогда знал, что хорошие тропы редко следуют капризным изгибам рек, и обычно их следует искать выше, поэтому не колебался. Дорога оказалась долгой и не самой простой, но всякий раз я находил продолжение тропы, ведущей в нужном направлении. Наконец, хребет закончился, и я увидел прямо перед собой оазис, к которому стремился. До него было не больше двухсот ярдов. Но это были ярды по вертикали. Изумленный, я осмотрел крутой обрыв, разыскивая место, где тропа спускается вниз, и увидел лишь диких козлов, ловко скачущих с утеса на утес. Это они протоптали тропинку, уходя пастись на высокогорные пастбища. Я был совсем рядом с оазисом, мог различить каждый лист на деревьях вокруг источника, но спуститься вниз, к воде, мне так и не удалось.

- Что же вы сделали? - спросила Клаудия.

- Вернулся и начал все с начала. И хотя мне так не везло, я был измучен и прошел лишний день, но все-таки попал в тот оазис. Ирландское упрямство - страшная штука.

Она выехали на плоскогорье, и скалы, внизу казавшиеся багрово-красными, окрасились в самые фантастические цвета. Изумрудно-зеленый откос врезался в синие утесы, поросшие фиолетовыми крошечными кустиками. Все они перетекали в матовую желтизну склона, по которой были разбросаны апельсиновые пятна. Казалось, краски медленно перетекают с места на место. Клаудия вспомнила рассказы Джона о странном русском путешественнике и ученом, с которым муж познакомился на севере Индии. Тот рисовал пейзажи, пользовавшиеся немалым успехом в Европе. Посетители салонов хвалили буйное воображение художника и фантастические цвета нарисованных им гор, но домоседы Парижа и Ленинграда не могли даже предположить, что живописец лишь тщательно копировал натуру, бережно ловя моменты, когда пики Гималаев окрашиваются прихотливым солнцем и тенями облаков более странно, чем способна нарисовать самая буйная человеческая фантазия.

Нет, этот мир не может быть порождением моего мозга, - думала она. - Он слишком прекрасен и многолик. Слишком велик, чтобы замечать наши горести и сомнения, но он может их исцелить. И если я иногда падаю в прорехи на его теле и попадаю в кошмарные видения, это не потому, что мир плохо скроен и в нем много дыр. Просто я слишком мелка, и могу провалиться даже в самую ничтожную трещину.

Клаудия захотела сказать об это Джерому, но небо вдруг качнулось, горы взмыли вверх, как на качелях в детстве, и она почувствовала, что падает. Это было не мгновенное перемещение в странный мир видений, а медленное погружение в жар, цветные пятна и тупую, ноющую боль в голове. Последним, что она увидела, было широкое копыто мула, упертое в каменное крошево в дюйме от ее лица.

Глава одиннадцатая

В приоткрытое окно заглядывал туман, тянул в комнату мягкие щупальца. Длинный зонт, небрежно брошенный в подставку рядом с дверью, был покрыт бисеринками влаги. У камина важно горбился индийский сундук - свадебный подарок дяди Джона, ворчливого майора в отставке. Чтобы подразнить вояку, она наклеила на лакированную крышку пестрые картинки с цветами. Джон хранил в этом сундуке блестящие ледорубы на длинных деревянных ручках и прочее, совсем загадочное снаряжение. Она никогда не могла понять, как он может таскать в горы такую тяжесть. С каминной полки свешивалась гирлянда разноцветных буддистских флажков с изображением крылатой лошади. Все такое знакомое, родное.

Джон, отодвинув экран, колдовал кочергой в камине. Огонь просыпался, весело подмигивал Клаудии. Она чувствовала, как зябкий холод отступает. Оставалась лишь чудовищная слабость - и легкость. Клаудия лежала на белоснежной простыне, облаченная в то же платье, в котором когда-то - минуту ли? вечность назад? - сидела верхом на муле посреди гор Антиатласа. Она окинула себя взглядом и в ужасе закрыла лицо руками. На груди - вполне различимое пятно крови Мопса, которую она так и не смогла отстирать. Всюду грязные разводы, в оборки въелась рыжая пыль. Ногти с траурным ободком, один и вовсе сломан. Она скорчилась в постели, терзаемая жгучим стыдом.

Муж все еще шевелил кочергой, разгребая угли, подбрасывал дрова. Его старания были чрезмерны. Жар заливал комнату. Клаудия чувствовала, как по всему телу выступает пот, и хотела крикнуть мужу, чтобы он перестал, чтобы снял с нее это ужасное платье и сказал что-нибудь ласковое, но она была слишком слаба и не могла говорить.

Она смотрела на его легкую фигуру в белом пиджаке, длинные тонкие руки, и беззвучно шептала: Я слишком грязная для тебя, Джон. Ты такой чистый и светлый, а моя душа полна боли и мерзости. Да, я всегда была слишком грязной, с самого начала, потому ты и ушел от меня навсегда к своим вершинам, таким далеким и прекрасным.

Она чувствовала, что в самой глубине ее слабого тела зреет, как ягода, крик. Он подступал все ближе, к самому горлу. Муж отложил кочергу, аккуратно придвинул каминный экран. Легкими беззвучными шагами подошел к ее постели, провел рукой по слипшимся волосам. Его ясное лицо сияло нежностью. В окно вплыла красноперая рыба, покрутилась вокруг лампы и испуганно юркнула в китайскую вазу. Клаудия в последний раз посмотрела в глаза мужа, затем раскрыла рот и позволила крику вырваться из нее.

- Я ненавижу тебя, Джон! - кричала она. - Как же я тебя ненавижу! Не нужна мне твоя защита! Умри, прошу тебя. Исчезни! Сдохни, наконец!

Ее вопль разорвал тишину комнаты. Тысячи звуков, словно пробудившись, ответили ей. Завыл ветер, створы окна громко хлопнули, звонко разбилось стекло. С каминной полки посыпались восточные безделушки. Огонь, жадно дыша, взвился из своего логова. Молитвенные флажки встрепенулись, десятки лошадей в последний раз взмахнули крыльями, и тут же сгинули в пламени. Старый дом надсадно кряхтел, из балок сыпалась труха. Где-то за окном протяжно ревел бык. Но Клаудия даже не шевельнулась, она не могла оторвать взгляда от лица мужа, все такого же спокойного, светлого и холодного. Долгое мгновение ей казалось, что слова ничего не значат для него, и сейчас он ласково обнимет жену, посчитав этот крик проявлением слабости и болезни. И тогда - кто знает? - она бы испытала только облегчение. Припала бы к худому плечу, чтобы в сотый раз пожаловаться на пустоту, на одиночество, на то, что, в сущности, она уже даже не женщина - с тех пор, как в самом начале путешествия прекратились регулы. Но тут Клаудия увидела, что в уголке его глаза тихонько зреет темная слеза. Она отделилась и медленно засеменила вниз по щеке, шевеля усиками. Это был маленький черный муравей. За ним выполз другой. Муравьиная дорожка тянулась вниз по тщательно выбритой скуле, скрывалась под накрахмаленным воротничком, а муж все смотрел на нее, и никогда еще она не видела его таким красивым.

Огонь перекинулся на занавески. Ваза с грохотом упала и разбилась, израненная рыба била хвостом по полу, разевала рот. Но воды рядом не было. Горький пронзительный запах наполнил комнату, и ложе под ней начало приподниматься. Все быстрее и быстрее, сквозь истончающиеся слои времени, навстречу тому, что искрилось и мерцало в вышине.

Клаудия лежала под самодельным навесом, укрывавшим ее от солнца. Приземистые финиковые пальмы выбрасывали вверх гибкие перья, как зеленые фейерверки. Мулы, задирая лопоухие головы, бодро объедали хвою с можжевельника. Слышалось журчание воды. Резкий запах, ворвавшийся в ее сон, никуда не исчез - в джезве, аккуратно поставленной на пару кривых тлеющих деревяшек, кипел горький бедуинский кофе. Клаудия ощутила, как по всему телу выступает прохладный пот, и почувствовала облегчение.

Она лежала, не шевелясь, и смотрела сквозь прореху в ткани навеса на клочок синего неба. Без мыслей, без эмоций. Через несколько минут или часов - она не могла бы сказать точно - подошел Джером, улыбнулся, заставил ее выпить какую-то горькую настойку.

- С возвращением! - сказал он.

Вниз по ущелью дул ветер, предвещая наступление сумерек, и ОБрайен укрыл ее шерстяной накидкой.

- Увы, роскошной виллы для вас найти не удалось. Зато потом можно будет смело говорить, что мы жили, как марокканские султаны. Тем тоже во время похода приходилось спать лишь на трех маленьких ковриках, положенных прямо на землю. Даже когда грязь была по колено. А свита в это время прохлаждалась на мягкой соломе.

- Сколько я проспала? - спросила Клаудия.

- Недолго. Всего три дня, - ответил Джером. - Трудно лечить лихорадку, когда закончился коньяк. Пришлось обойтись хинином, а это редкостная дрянь. К тому же, не столь эффективная.

- Странно, - англичанка слабо улыбнулась. - Я думала, ты имеешь обыкновение оставлять больных спутников на попечение первых попавшихся бедуинов, чтобы ничто не задерживало на пути к цели.

Джером пожал плечами:

- Я обещал доставить клиента лично к той пещере на карте. И я сдержу обещание, даже если придется вытаскивать тебя с того света.

- Понимаю. Это хорошо для деловой репутации.

- В самую точку.

Джером деловито пощупал пульс, положил ладонь на лоб Клаудии, удовлетворенно кивнул.

- Теперь лучше вздремни немного. Сон лечит, а ты мне нужна через пару дней здоровой и бодрой. А не то, чтобы в следующий раз не упала, придется привязать тебя поперек седла, как мешок с мукой.

- Лучше смазать седло клеем, - усмехнулась она.

Проснулась Клаудия лишь поздним вечером. Острые силуэты деревьев казались совсем плоскими, нереальными. Джером подбросил в костер еще поленьев. Короткие искры взлетали в небо, причудливо извиваясь, и Клаудия подумала, что, наверное, древние арабы составили свой алфавит, выхватывая буквы из огня, которому поклонялись, как божеству.

Джером молча протянул ей плошку с жидким бульоном, в котором плавали клочья белой плоти. Клаудия отхлебнула.

- Вкусно. А разве мы брали с собой мясо?

Вместо ответа ОБрайен кинул ей что-то длинное и гибкое. Клаудия взвизгнула: на песке лежали две змеиные шкуры с остатками потрохов внутри.

- Увы, это все, что я смог достать, - развел руками Джером. - Говядина тут не продается.

- Ничего, - ответила Клаудия, жадно отхлебывая горячую жижу. - Будем рады хотя бы тому, что здесь водятся ядовитые твари.

- Вижу, ты быстро идешь на поправку, - одобрительно сказал ОБрайен.

Костер чертил на небе загадочные письмена. Джером и Клаудия грызли недозрелые финики, и ОБрайен, всегда оживлявшийся при виде еды, красочно расписывал, как в пустыне можно выживать годами, питаясь лишь этими замечательными плодами и водой, подобно святому Онуфрию.

- Учитель тоже очень любил финики, - вздохнула Клаудия. - И даже мастерил в свободное время ожерелья из раскрашенных косточек.

- А ведь я тоже был знаком со старым Мохаммедом, - задумчиво сказал Джером. - Был у него пару раз в магазинчике.

- Почему же ты мне не сказал? - удивилась Клаудия. - Я и подумать не могла...

- Я тоже, - усмехнулся ОБрайен. - Ты рассказывала о нем как о некоем божестве, поэтому я лишь пару дней назад внезапно сообразил, что безобидный торговец из Старого города и твой святой человек - одно и то же лицо.

- И что ты о нем думаешь?

Джером пожал плечами.

- Честно говоря, не увидел в старике ничего сверхъестественного. Даже ничего выдающегося. Обычный хитрый бербер, который выучился сносно болтать по-французски. Пытался впарить мне за безумные по местным меркам деньги пару каких-то камушков, которые должны были принести мне великую удачу в моих предприятиях. Только и всего. Извини, если обидел...

- Примерно так я и представляла вашу встречу, - кивнула Клаудия.

Джером изумленно вскинул брови:

- Тебя не удивляет, что твой чародей для меня - всего лишь ловкач?

- Нисколько.

Она поймала взгляд ОБрайена, который явно пытался понять, не бредит ли она от вновь поднявшегося жара, и почувствовала к нему легкую веселую жалость. Как можно не понимать таких очевидных вещей?

- Именно поэтому я тебя и выбрала.

- Потому, что я равнодушен к величию твоего лекаря?

- Потому, что ты всюду видишь ловкачей. И ты совершенно прав. Это ведь только кажется, что все люди живут на одной планете. На самом деле, мир у каждого свой. Ты живешь в мире прощелыг, денег и приключений, я - среди рыцарей, призраков и колдунов. Понимаешь? Сумасшедший рыцарь сопровождает заколдованную принцессу, за которой охотятся привидения. И в то же время, только в другом мире, ловкий пройдоха тащит неизвестно куда истеричку (я знаю, что ты обо мне думаешь) среди бандитов и мошенников. Между нами нет ничего общего. Мои целительные камни по твоему мнению - простые стекляшки, а твои бриллианты для меня - всего лишь концентрированная суета.

- Интересная точка зрения, - подумав, сказал Джером. - Мне, как материалисту, скорее нравится. Моя не столь красива, зато она проще. Честно говоря, я вижу перед собой лишь несчастную, хотя и очень красивую женщину, которая так переживала гибель мужа, что заполучила изрядные проблемы с головой и не только. А потому ищет убежища в фантазиях. Не самый худший путь, и в чем-то даже очаровательный.

- Вне всяких сомнений, Джером, в твоем мире все так и есть, - улыбнулась Клаудия, наслаждаясь собственным равнодушием к словам, которые еще недавно взорвали бы ее.

- Рад, что мы понимаем друг друга. Вот только ты так и не объяснила, зачем тебе понадобился я.

Клаудия ловким щелчком отправила финиковую косточку в костер. Ей было тяжело громоздить нетесаные глыбы слов, чтобы создать подобие изящной и простой картины, живущей в ее сознании.

- Все наши миры - лишь грани единого настоящего мира. Муж мне как-то говорил, что в горах обычно легче всего достичь вершины по хребту, на стыке двух граней. Это верно и для нас. Только на линии соприкосновения люди могут помочь друг другу.

- И что произойдет, когда мы достигнем вершины?

- А я-то думала, что ты понимаешь... Помнишь, ты говорил про множество правд? На вершине все они сходятся в одну точку. Не только наши, но и других людей.

ОБрайен фыркнул:

- Звучит как сказка...

- Конечно! Такова суть моего мира, уважаемый безумный рыцарь. Но вершина - это единственное место, с которого можно заглянуть, хоть мельком, в миры других людей. Только там и возможно настоящее понимание.

Костер обдавал жаром ее ноги, в то время как ночной холод предательски подкрадывался сзади. Клаудия устроилась поудобнее, опершись спиной о Джерома.

- Очень жаль, что мало кто из людей стремится к пониманию, - тихо сказала она. - И даже те, кто случайно попадают на вершину, не осознают, какие возможности перед ними открылись. Или сходят с ума от увиденного.

- А ты сама готова заглянуть в чужой мир? - спросил ОБрайен, неподвижно глядя в костер.

- Надеюсь, что да.

В голосе Клаудии не чувствовалось уверенности. Но и страха тоже не было.

- Я бы тоже хотел увидеть твою вселенную, - вдруг сказал Джером. - Там, должно быть, забавно.

- Даже слишком, - кивнула англичанка.

Почти с удивлением, она искала и не находила в себе ни малейшей злобы на ОБрайена. Ей было жаль его. Мало кто из мерзавцев сам выбирает свой путь, но всем рано или поздно предстоит за него расплачиваться. И кто из нас не мерзавец, если взглянуть поглубже? Только тот, кому недостает для этого силы духа и воображения. И еще христиане, бог которых принимает на себя все их грехи. Впрочем, вряд ли ему приходится слишком трудиться - в наше время истинного христианина встретить немногим проще, чем бога. Она чувствовала тепло плеча ОБрайена среди подступающего холода, и это сейчас было важнее всего.

- Джером, я знаю, как ты относишься к моим видениям, - сказала она. - Но это даже хорошо.

- Я их прочел не без интереса, - отозвался американец.

- Дело не в этом. То, что я написала, не совсем правда.

- Ты хитрила даже со своим дневником?

- Тогда я не могла. Было слишком тяжело. Но теперь мне хочется поделиться своим первым видением.

- Где появляются змея и черепаха? Отлично помню.

- На самом деле, оно было несколько другим. Гораздо длиннее.

- Со счастливым концом?

- Со счастливым началом. Можешь слушать, можешь просто делать вид или даже спать. Мне все равно.

ОБрайен ничего не ответил. Клаудия закрыла глаза, и минуту молчала. Ее дыхание стало редким и неглубоким. Наконец, она заговорила.

Я сидела на берегу реки. Вода певуче журчала, и свежий воздух был так вкусен, что его хотелось смаковать, как вино. На берегу, поросшем густой травой, резвились мои дети - мальчик и девочка. Они беспричинно хохотали, как получается только в детстве, и я смеялась вместе с ними. Их отец - не Джон, а кто-то, с кем я еще не встретилась в реальном мире - играл неподалеку с друзьями в крикет, до меня доносились их веселые крики. Я и представить не могла, что мне может быть так хорошо.

И вдруг я поняла, что должна их покинуть. Прямо сейчас. Навсегда. Я не двигалась с места, но все они - и дети, и река, и луг с летящими над ним паутинками - начали отдаляться. Медленно, как во сне, но неотвратимо. Я еще слышала вдали отголоски смеха, но вокруг уже громоздились древние камни, на которых не росли даже лишайники. Вокруг меня были сотни, тысячи людей. Старики и безусые мальчишки, солдаты в рваных мундирах и обнаженные красавицы. В широкой долине было тесно, а мы все шли, сами не зная куда, и пыль скрывала наши следы.

Мы шли так долго, что само понятие времени утратило смысл. Никто не уставал, никто не заговаривал со случайными попутчиками. И вдруг я увидела, что долина впереди расступается, а людские толпы разбредаются в разные стороны.

Посреди бескрайнего пространства высилась скала, на которой неподвижно восседал человек. Его длинные волосы развевались, хотя не было и дуновения ветерка. Он глядел, не мигая, - то ли на меня, то ли в пустоту перед собой. Я отделилась от своих спутников и подошла к этой скале. В центре ее я заметила вход в пещеру - узкий лаз, в котором свет, заливавший раскаленные камни, мгновенно сменялся кромешной тьмой. И я, не колеблясь, шагнула во тьму.

Иногда ход сужался так, что приходилось ползти. А порой давящие стены расступались, пол под ногами делался гладким, руки нащупывали причудливые очертания скульптур. Я догадывалась, что иду по огромным залам, но не могла понять, окружена ли невероятной красотой или, быть может, уродством и кошмарами, которые бы лишили рассудка всякого, способного видеть во тьме. Должно быть, в этих скитаниях я и нашла нож.

После одного из поворотов пещера внезапно закончилась, и в глаза мне ударил ослепительный свет. Зажмурившись, я шагнула вперед, и почувствовала жаркое дыхание солнца на коже. Но я продолжала идти, и под ногами шуршал песок, а сузившиеся зрачки понемногу стали различать среди меркнущих цветных пятен очертания красных скал на горизонте.

Через день они вновь отправились в путь. Поднявшись по ущелью, они вышли на широкое плато гор Сархро. Последние деревья остались позади, и под ногами мулов хрустел сухой щебень. Вдали уже можно было различить зеленую долину реки Драа, родины первого султана Марокко, а за ней в бесконечность уходили песчаные дюны великой Сахары. Каждый раз, давая мулам отдохнуть и надев им на морды мешки с ячменем, ОБрайен склонялся с компасом над французской картой Марокко, пестрящей его пометками. Жирным крестиком было обозначено место, где по его расчетам находилась пещера старого Мохаммеда.

Несколько раз им показалось, что на соседних склонах мелькали тени всадников, но берберы, если это были они, предпочитали держаться вдалеке.

- Они наблюдают за нами, - беспокойно сказал Джером. - И не хотел бы я оказаться у них на виду, когда мы найдем пещеру.

Чтобы избавиться от непрошеных спутников, он решил спускаться к подножью гор ночью. Холод пробирал до костей, но дорога была ясна. Копыта мулов изредка высекали из камней россыпи искр. Мысли замерзали в голове. Все усилия уходили, чтобы сохранить внутри остатки тепла, которые, казалось, могли расплескаться при каждом движении. Клаудия сунула нос поглубже в шарф, и с наслаждением чувствовала, как воздух, согретый ее легкими, проникает под накидку. Она слышала, как Джером пробормотал:

- Что-то старый шрам сегодня разболелся. Наверное, от мороза.

Ранним утром, когда холод был особенно немилосерден, а к предметам стали возвращаться не только очертания, но и цвета, ОБрайен достал бинокль и долго вглядывался в силуэты скал. Затем круто изменил курс и пришпорил уставшего мула.

- Кажется, здесь, - выдохнул он.

Удары сердца гулко отдавались в горле Клаудии. Она вгляделась в каменные изломы и увидела чернеющий вход в пещеру.

ОБрайен обмотал сухую палку обрывком ткани, смоченной в бензине. Сжимая в руке самодельный факел, он первым вошел внутрь небольшого грота. Клаудия последовала за ним. Густой дым слоями расплывался в застывшем воздухе, и она закашлялась.

- А где же сокровища? - спросила она.

- Думаю, что под нами.

Джером отдал факел Клаудии, засучил рукава и принялся разгребать кучу щебня и крупных булыжников, покрывавших дно пещеры. Его мелькающие руки до локтей покрылись грязью, и англичанка брезгливо поежилась. Внезапно он замер.

- Старик-то, похоже, не лгал, - задумчиво сказал ОБрайен.

Клаудия наклонила факел, и в его неверном свете увидела, как из камней проглядывает край грубой полуистлевшей ткани.

- Нож, - коротко приказал Джером.

Сунув руку в разрез, он с трудом вытащил странный сверток, и протянул его Клаудии:

- О заколдованная принцесса, примите сей скромный дар!

Англичанка бережно сняла остатки некогда дорогой материи, и в ее руках тускло блеснул длинный кусок горного хрусталя. Его идеально ровные грани были тщательно отшлифованы, один конец был заострен, а другой венчала изысканная рукоятка из бледно-зеленых и алых кристаллов, заканчивавшаяся крупным аметистом. Камни соединялись между собой асимметричными серебряными кольцами, на которых были выгравированы письмена - их ей еще только предстояло расшифровать.

Они потратили несколько часов, чтобы раскопать все камни и погрузить их в чересседельные сумки. Теперь, когда цель была достигнута, Клаудии казалось, что она еще спит. Даже радость, которую она испытывала, была призрачной - совсем не такой, как ей виделось в уюте лавки старого Мохаммеда.

- Пора уходить, - сказал Джером. - Я не хочу, чтобы нас здесь обнаружил кто-нибудь вроде твоего учителя в молодости.

Он взвалил седло на спину мула, и вдруг замер:

- Поздно...

Десяток всадников в белых бурнусах рассыпались полукругом и медленно приближались к пещере. Серые кони вскидывали лобастые головы, хвосты гордо развевались.

- Бежим! - крикнула Клаудия.

- На груженых мулах? Бесполезно.

- Что делать, Джером? - Клаудия судорожно вцепилась в рукав ОБрайена.

- В пещеру! Быстро! И прячься, чтобы пули не достали!

Джером схватил обоих мулов за поводья и подтащил к входу в грот. Привязал упирающихся животных, которым мгновенно передалось беспокойство хозяев, к выпирающему скальному выступу. Бросил седла и мешки на землю. Достав винтовку, лег между ними.

- Озябла? Ничего, сейчас будет жарко...

Он увидел, как всадники собрались вместе и остановились вне досягаемости выстрела. От их группы отделилась одна фигура и двинулась к пещере.

- Странно. Похоже, он без оружия, - пробормотал Джером, потянувшись за биноклем.

- Не может быть!

В следующее мгновение он вскочил и бросился навстречу одинокому всаднику с радостным криком:

- Мопс!

И это действительно был он. Темное лицо Мопса после ранения стало почти серым, но очки и улыбка были на месте. Увидев ОБрайена, он широко ухмыльнулся и, взмахнув плеткой, пустил коня во весь опор.

- Мопс! Старина! Как ты нас нашел?

Клаудия вышла из пещеры и радостно захлопала в ладоши.

Наконец, всадник и запыхавшийся Джером встретились. Мопс, улыбка которого, казалось, разорвет лицо пополам, резко осадил коня и с оттягом ударил американца плеткой по голове. Брызнула кровь. Шляпа взлетела и тяжело шлепнулась на песок рядом с оглушенным ОБрайеном. Бербер с поразительной для столь тщедушного тельца ловкостью спрыгнул коня и прежде, чем Джером смог подняться, приставил к его шее короткий кривой кинжал.

- Мопс! - хрипел американец. - За что?

Дождавшись, когда взгляд бывшего хозяина снова стал осмысленным, Мопс поднял очки на лоб, внимательно посмотрел ему в глаза и спокойным, без обычного хихиканья, голосом неторопливо произнес:

- Меня зовут Юсуф.

Глава двенадцатая

Когда его спутники связали Джерома, Юсуф подошел к входу в пещеру. Клаудия застыла в ужасе, судорожно стиснув нож.

Юсуф снял очки и, щурясь от солнца, сказал:

- Дорогая миссис Мэтчем, да продлит Аллах ваши дни! Радуйтесь! Вы теперь в безопасности. Негодяй, причинивший вам столько страданий, схвачен, но сделка остается в силе. Клянусь, я доставлю вас в Рабат в целости и сохранности, и отдам причитающиеся вам камни. Выходите, не бойтесь.

Он галантно протянул ей руку, и Клаудия цепко сжала маленькие узловатые пальцы.

Юсуф подвел Клаудию к связанному ОБрайену. Тот уже полностью пришел в себя, и корчился в бессильной ярости. Рот его был заткнут кляпом. Берберы хохотали, по очереди пиная его босыми ногами. Они расступились, открывая дорогу Юсуфу и Клаудии. Англичанка застыла в нерешительности.

- Смелее, миссис Мэтчем, - сказал Юсуф. - Теперь вы свободны. Он больше не сможет причинить вам зло.

Англичанка молча подошла к Джерому и плюнула ему в лицо. Плевок потек по щеке. ОБрайен, чьи руки были связаны, не смог даже утереться. В его глазах было больше удивления, чем ненависти.

Бедуины захохотали, и Юсуф одобрительно похлопал Клаудию по плечу.

- Вы - отважная женщина. Страшно подумать, сколько пришлось вам перенести! Жаль, что я вынужден отказаться от милосердного приглашения служить вам, но в душе, дорогая миссис Мэтчем, я навсегда останусь вашим верным слугой.

Он сделал почти незаметный знак, и берберы взгромоздили связанного ОБрайена на его собственного мула. Шутки ради, они бросили американца в седло задом наперед.

В тот день они проделали долгий путь. Спутники Юсуфа окружали Джерома, словно боялись, что он и сейчас ухитрится бежать, а сам маленький бербер ехал рядом с Клаудией.

- Кто же ты, Юсуф? - наконец, спросила она.

- Почти что ваш соотечественник, - усмехнулся он. - Уже много лет я сотрудничаю с англичанами. Вместе со всеми честными людьми сражаюсь против нацизма. К тому же, они очень хорошо платят, не то что скряги немцы.

- Так ты, на самом деле, не работал на ОБрайена?

- Иногда Джерри слишком доверчив. Обмануть его было несложно. Я делал все, что он просил. Не забывая, разумеется, снимать копии с документов. А там, поверьте, было много интересного.

- Никогда бы не подумала. Вы казались такими близкими друзьями...

Юсуф весело рассмеялся.

- Дражайшая миссис Мэтчем! Клаудия! Как учат мудрые суфии, наш бренный мир - это всего лишь иллюзия. Непосвященному сложно увидеть сквозь нее лицо Аллаха, а остальное - лишь темный морок. Но не огорчайтесь. У вас - выдающиеся способности к суфизму. Мы были поражены.

- Я и сама тогда не поняла, как это у меня получилось...

Юсуф развел руками:

- Пророк Мухаммед, мир ему, сказал: Тот, кто знает себя, знает Аллаха. Вам всего лишь нужен хороший учитель.

- Разве среди суфиев есть женщины?

- Первой заговорила на языке суфиев именно женщина, святая Рабия. И Аллах в мудрости своей сделал это не просто так.

- Теперь ты говоришь почти как ОБрайен.

- Да, поболтать с Джерри было сущее удовольствие. Мне его будет сильно не хватать. Но такова воля Аллаха!

Юсуф воздел руки и праведно закатил глаза.

- Что ты собираешься с ним сделать?

- Увы... Сами понимаете, отпускать его теперь нельзя. Но Джерри знает многое, что может заинтересовать МИ-6, так что вечером нам предстоит долгая беседа. Жаль, что она окажется последней. В сущности, Джерри был неплохим хозяином. Придется доложить, что его убили бандиты из числа бывших повстанцев. Что будет чистой правдой.

Клаудия вздрогнула. Ей припомнились собственные наивные рассуждения в самом начале поездки. Змея и черепаха, флейта и панцирь... Какой наивной она была тогда! Все казалось так просто и понятно, так идеально ложилось в ее нехитрое толкование. А теперь истинная змея, похоже, ведет с ней милые беседы, тогда как черепаха скоро пойдет на суп.

- Так ты все это затеял из-за камней?

- Не стоит сентиментальничать. Поймите: время Джерри прошло. Он - отброс истории, который больше не нужен ни англичанам, ни немцам. И Джерри, как ни печально, сам в этом виноват. Так что пусть козлов он доит и в плуг лисиц запрягает. А я - всего лишь простой патриот. Когда, иншалла, операция успешно завершится, англичане меня, конечно, поблагодарят, но что делать дальше? И тут так удачно подвернулись вы. Отдавать такие сокровища конченому человеку - непростительная глупость. Вот я и решил немного, всего лишь на неделю-другую, ускорить наше расставание с Джерри, но сделать это с некоторой выгодой для себя. Поверьте, я найду этим камням достойное применение. Вы сможете мной гордиться. И прошу великодушно простить меня за то, что я был вынужден вас задержать во время побега из караван-сарая. Ни появление легионеров, ни очередные безумства Джерри не входили в мои планы.

- Я на тебя не сержусь, - ответила Клаудия. - ОБрайена немного жаль, но это - жестокий мир, не правда ли? Целительные камни мы достали, так что его смерть поможет спасти десятки, а может, и сотни жизней. О такой участи можно только мечтать.

- Вы удивительно милосердны, миссис Клаудия!

- Довольно комплиментов, льстец. Лучше расскажи, как ты нас отыскал.

- Это было совсем несложно. Разумеется, я скопировал карту, которая была у Джерри. Сперва я рассчитывал управиться с ним в одиночку, когда вы отыщете сокровища. Но мое ранение несколько изменило планы. Я изображал из себя чуть ли не умирающего, а когда вы отправились в путь, быстро отослал с хозяином лачуги весточку своим друзьям. За деньги, которые любезно оставил мне Джерри, тот был готов отправиться хоть в Танжер пешком. Через три дня я уже был в седле. Пришлось скакать во весь опор, но, как видите, нам удалось вовремя добраться до пещеры, которую вы любезно помогли нам найти.

- Не стоит благодарности. Когда мне в следующий раз подвернется клад на краю света, непременно обращусь к тебе.

- И будьте уверены, Юсуф не подведет! Клянусь солнечным камешком, который вы мне подарили.

Она резко повернулась и увидела вперенный в нее голодный и влажный взгляд, точно такой же, как скользкие взоры, от которых ее так мутило на улочках Рабата. Но в глазах Юсуфа обычное вожделение мешалось с такой яростной безнадежностью, что она ужаснулась.

Как я раньше ничего не замечала? - подумала она. И тут же пришел ответ - кому дело до чувств туземного слуги? Ведь даже желание помочь ему опирается, прежде всего, на сознание собственного превосходства. Мопса никто никогда не принимал всерьез. Другой бы отчаялся, а он превратил это в свое самое страшное оружие.

- Юсуф, ты поиграешь мне на флейте? - спросила она.

Под вечер они пришли в лагерь - несколько раскидистых бедуинских шатров неподалеку от деревушки, в центре которой одиноко темнела крохотная мечеть из грязи и серого сланца. Отдельный шатер, вместе с подобием почетного караула, сразу же выделили Клаудии - она видела, как Юсуф долго объяснял что-то бедуинам, показывая на нее. Те уважительно кивали. Потом он пояснил, ухмыльнувшись:

- Я им сказал, что вы - великая колдунья и целительница.

В другой шатер бросили Джерома. Ему крепко связали руки и ноги так, чтобы они обнимали опорный столб.

ОБрайен вздохнул и прислонился лбом к прохладной древесине. Он слышал, как страж перед входом в шатер громко переговаривается с другими и закуривает свою коротенькую трубочку.

И все-таки я честно выполнил свой последний контракт - подумал Джером с горьким удовлетворением. Ему было страшно, и очень хотелось курить. Снаружи доносились приглушенные звуки флейты.

- Дай затянуться! - крикнул он стражнику.

- Скоро в Джаханнаме у джиннов прикуришь! - беззлобно ответил тот. - Там огонька много...

Послышался дружный смех, затем музыка оборвалась, и донесся крик Юсуфа:

- Не болтать с пленным!

- Эй, Мопс! - завопил Джером по-французски. - Кончай фальшивить на своей дудке и принеси хозяину сигаретку!

- Не беспокойся, Джерри, скоро приду, - голос Юсуфа был приторно-сладким. - Мы мило побеседуем с пророческой змейкой у тебя на плече. Иншалла, если ей в пасть вставить кинжал и легонько повернуть, она о многом нам расскажет. И тогда ты запоешь, не фальшивя!

- Сигарету, Мопс! Хозяин зовет! - вновь прокричал Джером.

- Если будешь орать, велю снова вставить кляп, - спокойно ответил Юсуф. - Хотя, конечно, будет жаль, если ты задохнешься раньше времени.

Послышались шаги, и вскоре музыка возобновилась. Джером солгал: мелодия была чистой, как горное небо. Ни одной неверной ноты.

Темнело. Музыка смолкла, часовой поднялся на ноги и отошел. Внезапно Джером услышал треск разрезаемой ткани и шепот Клаудии:

- Тихо! Я за тобой.

Оно подползла и начала пилить ножом путы на руках. Тугая веревка поддавалась плохо.

- Где часовой? - спросил Джером.

- У них вечерний намаз. Нам надо торопиться.

- Вот раздолбаи! - прошептал ОБрайен. - Вечно с марокканскими солдатами одно и то же. Никакой дисциплины.

Послышался чей-то голос.

- Тебе здесь оставаться опасно, - сказал Джером. - Дай мне нож, я сам справлюсь. А ты, если что, попробуешь их отвлечь.

Клаудия молча кивнула и вложила рукоять ножа в его затекшую ладонь.

Со стороны мечети доносились звуки молитвы.

Англичанка едва успела отойти на достаточное расстояние, как увидела Юсуфа. Она похолодела от страха: бербер направлялся к шатру с пленником. Должно быть, сам решил подменить стражника или - кто знает? - собирался начать допрос.

- Юсуф! - позвала она.

Тот обернулся.

- Что вы здесь делаете? - удивленно спросил он.

Она подошла к нему почти вплотную и тихо сказала:

- Сам догадайся.

Темные глаза недоверчиво скользнули по ней, и она почувствовала, как затрепетали его ноздри, втягивая запах женского тела.

- Почему ты не молишься со всеми?

- У каждого своя молитва, миссис Мэтчем.

Она ясно почувствовала, что сейчас он повернется и продолжит свой путь. Так умелый всадник, сам не зная как, предугадывает движения лошади.

- Ты божественно играешь.

С этими словами Клаудия протянула ладонь и погладила Юсуфа по голове. Бербера била мелкая дрожь. Как же давно у него не было женщины! - подумала она, а в следующий миг он стиснул ее руками и прижал к себе. Острый подбородок больно уперся между грудей, но она не сопротивлялась. С удивительной для такого щуплого тела силой, он грубо повалил ее, подмял под себя, неуклюже пытаясь задрать юбку.

Клаудией овладело странное ощущение, что все это происходит не с ней. Отрезанная голова катится, и ее больше не заботит, что совершается с телом. Лишь бы Джером успел. Ведь если он попадется с ее ножом, они оба погибнут.

Юсуф разорвал ее трусы, потыкался пару раз. Клаудия скривилась от боли.

- Отпусти меня! - в ее голосе он с радостью почувствовал безнадежность.

Бербер ухмыльнулся, плюнул на пальцы и смазал член. Стоная и поскуливая, он парой сильных толчков вошел в ее бесплодное лоно.

Клаудия коротко вскрикнула. Впервые в нее проник кто-то кроме мужа. Осваивался, хозяйничал внутри. Это было странно. Юсуф ритмично двигался, сосредоточенное лицо было искажено гримасой, в которой смешались страсть и презрение. Голова Клаудии с равнодушным интересом следила за телом. А с ним происходило что-то странное. Член теперь скользил легко, с громким хлюпаньем. Казалось, он проникал все глубже, и она почувствовала на бедрах стекающую влагу. Ее собственную влагу. Дыхание перехватило, и она чуть слышно застонала. Бербер что-то бессвязно шептал ей на родном языке. Клаудия прикрыла глаза - смотреть на его лицо ей не хотелось.

От земли шел холод, в спину впивались мелкие камни. Она перевернулась и села на Юсуфа верхом. Из мечети доносился высокий голос, читавший нараспев суры Корана. Это был Магриб - четвертый намаз, длящийся от заката до наступления полной темноты. Клаудия поднималась и опускалась в такт речитативу, чувствуя, как в животе зарождается тепло. Где-то далеко, за Юпитером или даже Плутоном, пыхтел Юсуф, но ее сейчас интересовали только тектонические сдвиги в собственном теле.

Тенью метнулся ОБрайен, сжимавший в зубах нож. Его ладони опустились на лицо Юсуфа, вдавили в землю. Тот заметался, попробовал вырваться, но американец крепко держал его голову, а бедра Клаудии придавливали чресла. Пальцы Юсуфа бессильно царапали руки ОБрайена, глаза готовы были выскочить из орбит. Клаудия чувствовала, как трепещет в судорогах тело под ней, и каждое мельчайшее движение вызывало расходящиеся волны наслаждения. Член, к ее удивлению, еще больше увеличился, словно принял в себя весь остаток жизненных сил бербера. Тепло расползалось по животу, приливало к ногам и голове. Она ощущала необычайную легкость, словно все ее тело вскипало воздушными пузырьками, подобно бокалу с шампанским. Раны исцелялись, и отрубленная голова приживлялась к телу. Клаудия снова становилась единым целым.

Она застонала и обессилено откинулась. Юсуф лежал неподвижно, маленький и жалкий. Бледный ОБрайен медленно убрал руки с лица убитого и зачем-то пробормотал:

- Ножом я не мог. Он бы тебя всю забрызгал кровью.

Со стороны мечети донеслись громкие крики Аллах акбар!

- Молитва заканчивается, - сказал Джером. Нам надо спешить.

Он поднялся и запахнул Юсуфу задранную джеллабу. Темные очки свалились и лежали, поблескивая, на земле. Джером с хрустом раздавил их ногой.

- Бежим!

Клаудия быстро приходила в себя. Пелена, скрывавшая мир, развеялась, и в ее ошеломленный мозг врывались, обгоняя друг друга, новые краски и звуки. Краешком сознания она ощущала, что произошло нечто отвратительное. Она знала, что потом еще не раз вспомнит нынешнюю ночь, ужаснется и даже, наверное, поплачет, но сейчас это было не важно.

- Беги, Джером. За меня не бойся. Я в состоянии позаботиться о себе сама.

ОБрайен пристально посмотрел на нее, хотел по привычке что-то скомандовать, но слова застряли у него в горле. Клаудия вдруг поняла, что он боится. Ее. Во рту был приятный соленый вкус - должно быть, она прикусила губу.

- Беги, - повторила Клаудия. - И спасибо тебе.

Она улыбнулась.

- Прощай.

Американец в несколько прыжков растворился в ночной тьме.

Клаудия проводила его взглядом и вернулась в свой шатер. Впервые за много лет она чувствовала себя свободной. Прошедшей через всю мерзость жизни и освободившейся от нее. Клаудия ощущала, как в ней вновь пробуждается могучая способность к преображению, присущая только женщинам. Сокровища и целительные камни - все это казалось милым, но бесконечно далеким. Брешь в мироздании закрылась, и кошмары отступили навсегда. Ей хотелось смеяться и петь. Что значили тяготы возвращения домой по сравнению с вернувшейся способностью вновь создать этот дом! Она знала, что скоро обязательно окажется в Англии, где ее ждут будущий муж и нерожденные дети. Мальчик и девочка.

Джером бежал, не оглядываясь. Спотыкался в полумраке. Узкая полоска плодородной земли сменилась ущельем. Щебенка проседала под ногами, звенела, как серебряные монеты. Он скользил, оступался и падал, в кровь раздирая локти об острые камни. Вскоре он услышал ржание лошадей и гортанные выкрики всадников. Погоня. Он прыгал вперед, почти вслепую, стараясь разглядеть в очертаниях неясных теней надежную опору. Только бы не сломать ногу! - билась отчаянная мысль. Цвиркнула пуля, выбив сноп острых искр. Он круто вильнул, прыгнул. Камень под ногами предательски подался, но ОБрайен уже оттолкнулся и бежал дальше. Едкий пот стекал крупными каплями, заливал глаза. Вторая пуля ожгла плечо, разорвав сорочку, и умчалась вдаль. Ранен ли он? Вряд ли. Потом, когда погоня останется позади, можно будет ощупывать каждую клеточку своего, единственного и неповторимого тела, зализывать раны. Но не сейчас. Сухо щелкнул еще один выстрел - словно ветку сломали. Мимо. Грохот, вскрик, отчаянное конское ржание.

Звезды иглами сверлили череп. Джером повис на краю утеса, отчаянно пытаясь нашарить ногой подходящий уступ. Нашел, быстро перехватил опору руками. Сбоку неясно чернел куст. Прыгнул, пальцы стиснули скользкий стебель. Острые иглы глубоко вошли в плоть, но он почти не чувствовал боли. Снова вниз, ко дну ущелья, к спасению. Ногти бессильно чиркнули по гладкому камню. Сорвался. Долгое мгновение, казалось, висел в воздухе. Удар, перекатился на плечо, которое тут же онемело. Подняться, бежать или хотя бы идти. Ползти, когда не хватит сил. Фигуры в белом неподвижно стояли на краю обрыва. Выстрелы грянули почти одновременно, но Джером их не слышал. Вся его воля, вся работа измученного мозга были сосредоточены на одном - бежать. Бежать и не останавливаться...

Преследователи остались далеко позади, а он все шел прочь от гор по каменистой равнине. Наконец, силы оставили его. Джером забился под небольшую скалу и в одно мгновение то ли уснул, то ли потерял сознание.

Очнулся он от боли. Солнце уже сияло высоко в небе. Косые лучи падали на металлическую рукоять ножа, и она жгла его руку. Сжав зубы, чтобы не застонать, Джером поднялся на ноги. За невидимой границей тени жар ударил его в лицо, как раскрытая ладонь великана. ОБрайен хрипло выругался. В тишине его голос прозвучал неуместным кощунством. Он умолк на полуслове и вышел из своего убежища.

Небо было сапфирово-синим и пустым. Под ногами хрустел песок, а впереди, далеко на горизонте, маячили красные скалы - узкие у основания и расширяющиеся кверху, словно небо притягивало их сильнее, чем земля. Каменные лепестки дрожали в раскаленном воздухе.

ОБрайен устало смежил веки и долго стоял в неподвижности. Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что к нему издалека быстро приближаются две тени. И Джером знал, кто они.

�