Аннотация: О том, что мечты могут сбываться не совсем так, как то планируешь.
Тридцать три пушистых комочка на полке, освещённой флуоресцентной лампой.
Каждый день мимо проносятся сотни лиц, несколько раз за сутки их перетаскивают с места на место. Иногда какой-то счастливчик не возвращается, а остальные радуются за него, как умеют. Завидуют. Боятся. Беззвучно просят Великую Торговую Силу о снисхождении.
Он сидит в стороне от толпы, в самом углу, в тени - тридцать четвёртый. Не поднимает взгляда блестящих пуговиц, не пытается пробиться поближе, почти ни на что не надеется. Только мечтает, что однажды...
Ах, "однажды" - прекрасное слово. Книжки с соседней полки, у которых на первой странице красуется волшебное "однажды, давным-давно" - самые прекрасные в мире. Это известно даже новеньким радиоуправляемым машинам.
Однажды и он окажется в чьих-нибудь нежных руках, и его не закинут подальше. Сама старая конвейерная лента пророчила ему "незавидную судьбу", но кто же слушает её, захлёбывающуюся собственными зубчиками? Вместе с братьями и сёстрами он около сотни раз за одно только утро возносил молитвы к Покупателям и верил, верил в Торговое Чудо. До сих пор верит, из своего пыльного-пыльного угла.
Белую двадцать вторую с длинной шёрсткой забрали первой.
Они не соревновались - какой в этом смысл? - но она всё равно умудрилась кинуть на оставшихся взгляд победителя. Сейчас она наверняка украшает полку какой-нибудь хорошенькой девочки, и та дважды в день расчёсывает её пластмассовой розовой расчёской и кормит с ложечки пластиковыми костьми. Не жизнь, а сказка.
Последним забрали коричневого с пятном на шее. Никому и в голову не пришло, что это его брак: разлитая и въевшаяся краска, предназначавшаяся для динозавров. Все считали это милой особенностью. Тридцать четвёртый страшно завидовал. Его особенность не была милой. Даже с натяжкой.
Погасли лампы, замолкли книги, по гладкому полу зашуршали швабры. Ещё один день подошёл к концу. Ещё пара сотен лиц промелькнула в отражении чёрным пуговиц. Ещё несколько заводных черепашек неизбежно отправились в утиль.
Тридцать четвёртый - и последний - лежал на полу, под стойкой, на которую его принесли вместе с остальными. Не сразу с конвейерной ленты: он ещё помнил складскую пыль и тесноту ящиков. Он пытался убедить себя, что не боится темноты, но всякий раз закрывал пуговицы мягкими лапами и вспоминал ушедших до него.
Тридцать три пушистых комочка: ни одного похожего, готовые служить любому хозяину, заплатившему установленную сумму. Белые, тёмные, рыжие, даже вызывающе фиолетовые. С глазами вышитыми, нарисованными, приклеенными. С одной на всех мечтой.
Заберите же меня отсюда.
Три дня пролежал тридцать четвёртый в самой густой тени из всех, которые только повидал за свою жизнь. На утро четвёртого стажёрка, какая-то совершенно крошечная и похожая на птичку, выудила его из-под стойки и положила на опустевшую полку. В самый первый ряд, ближе всего к свету, представляете? Ярко-жёлтая бумажка возвещала о скидке и приятном дополнении к покупке.
После общения со страхом перед темнотой и неизвестностью вера тридцать четвёртого вспыхнула с новой силой.
Он теперь сидит на самом краю, он теперь самый заметный! Гордый, выделяющийся даже на фоне книг и их призывных картинок.
Через пару часов какой-то мальчишка досадливо хмыкнул, обнаружив дефект, и понимающе покосился на сообщение о скидке. Тридцать четвёртый вернулся в угол и вспомнил, что милым его уже не назовут. Лучше бы сразу выкинули, чем мучить призывными знаками и яркостью магазинных лампочек.
Магазин уже закрывался, когда тёмная спешащая фигура ворвалась в двери и ураганом пронеслась к полкам с мягкими игрушками. Никто не успел произнести даже "Эй", не говоря уже о "мы уже закрываемся".
Мужчина остановился у полки, и плюшевое сердечко радостно йокнуло. Взгляд заскользил по рядам зелёных жутковатых крокодилов, ядовито-оранжевых жирафов, ещё чуть-чуть и... Какой славный джентльмен. Такой мог бы, например, подарить его своей девушке. Посмотрел... Посмотрел! Улыбнулся, взял в руки, повертел, рассматривая...
Ну всё, сейчас точно заметит! Нельзя не заметить грубый неровный шов, этот шрам на судьбе любого набитого ватой существа. И чересчур короткую правую лапу. И совсем уж косые блестящие пуговицы.
- Таких больше нет, последний остался, - новенькая продавщица появилась словно бы из ниоткуда и словно бы извиняясь протараторила. - Чуть подальше есть ещё птицы... Вы кому...
Но мужчина уже стоял у касс и притоптывал ногой, а оттоптанные шнурки танцевали ритуальный танец. Похоже, и ему был известен секрет телепортации, которым пользовались многие сотрудники магазинов.
- Товары по скидкам возврату и обмену не подлежат, - на всякий случай уточнил засыпающий кассир - впрочем, уже после того, как напечатал чек.
- Ей понравится, - зачем-то объяснил припозднившийся покупатель и опустил в стаканчик с надписью "Спасибо" завалявшуюся в кармане мелочь.
"Ей понравится". Ей! Тридцать четвёртый не считал себя предсказателем, но теперь версия о девушке казалась ему вполне правдоподобной. Такая красивая, с каштановыми волосами и юной улыбкой. Настоящая леди. Но шов! Но всё остальное... Подобный подарок расстроил бы кого угодно. Ещё запустит его прямо в лицо дарителю!
Но, может, он женат? Тогда не запустит, жена у такого мужчины, должно быть, добрая. Умилится и поставит на полку, к остальным подаркам. А говорят, стеклянные статуэтки очень дружелюбны!
А самое прекрасное, самое замечательное, если у него есть дочь. Или даже две дочери. Или три. И у одной из них день рождения, а остальным тоже дарят подарки, чтобы не обидеть. Не такие дорогие, не такие особенные... Но не бракованные же!
Тридцать четвёртый мрачнел и жался поближе к шуршащей стенке пакета. Почему-то это шуршание успокаивало его - самую малость. Может, потому, что походило на шорох родной конвейерной ленты?
Было холодно. Середина ноября, иначе и быть не могло. Морозы уже ударили, а снега нет и нет. Пришла пора воспаления лёгких и тяжёлых воспоминаний. С последним бороться выходило не так хорошо, как с первым.
В эту часть города, с частными домами и огороженными садиками, он не заходил уже слишком долгое время, но всё ещё помнил здесь каждый поворот и каждый дорожный знак. А на этом перекрёстке ещё и каждую полоску пешеходного перехода, даже стёртую временем.
В её комнате была целая стая плюшевых собачек. Всех форм и размеров, всех цветов и повадок, тявкающие и молчаливые, тяжёлые и лёгкие. Она тратила на них свои карманные деньги и всякий раз так искренне улыбалась, стоило достать из-за пазухи ещё одного войлочного щенка...
- Прости, милая, он немного помятый...
Как крыло автомобиля.
-...и самый последний в магазине. Последняя собака на прилавке.
Последняя... Он хохотнул, уткнувшись в шарф, боясь выдать себя с головой. Никогда не умел говорить - не научился и теперь.
- С днём рождения, дорогая.
С тем самым, на котором не будет целой кучи гостей, задуваний свечей и искреннего смеха из-за плюшевой собачки. И уж точно не будет никаких желаний. Теперь желания уже не исполняются.
"Она" в самом деле оказалась маленькой девочкой.
Маленькой мёртвой девочкой.
Порывы холодного ветра могли бы сдуть тридцать четвёртого с повешенного на дорожный столб венка, но мягкие лапки держались крепко. Даже самая короткая.
И сквозь ноябрьский мороз ему казалось, что по его пушистому боку кто-то осторожно проводит рукой. Кто-то, очень любивший плюшевых собачек и своего отца.