С самого утра город Горс был залит ярким, всепроникающим и безжалостным белым светом. По обыкновению, пробудившись от ночного сна, город со своими жителями впадал в лихорадочный дневной сон, и сегодня жизнь в нем шла медленно и безучастно к самой себе, как и во все прочие дни. Улицы, несмотря на обилие медленно передвигавшихся по раскаленным дорогам машин, казались пустыми, а низкие дома, которые одним своим видом выдавали богатейшую подпольную, скрытую от глаз стороннего наблюдателя, жизнь, выглядели словно мираж. Жители шли по улицам лениво, словно бы не имея определенного направления, не замечая ничего вокруг себя, и только иногда удивленно смотрели на медленно проезжающие мимо них пустые трамваи, которые своим неуверенным продвижением по, казалось бы, заранее проложенному пути, создавали такое впечатление, будто они заблудились, случайно заехали не в ту улицу или не в тот город. Кондуктора высовывались из открытых дверей и смотрели на горожан в ответ с тем же выражением недоумения на лице, словно показывая, что они это также замечают.
По главной дороге в город в то время направлялся автобус, в котором находился Рики Траум, отправившийся в Горс забрать своего недавно выпущенного из тюрьмы отца. В сущности, это была не тюрьма, а темница в подземелье; невероятно большом, сыром и темном подземелье, раскинувшимся под всем городом, сохранившееся ещё со средневековья, построенное вместе с замком, вокруг которого выстроился город. Отцу Рики, Генри Трауму, пришлось провести там пять лет, рассматривая стены своей камеры и слушая шаги охранников, посменно вышагивавших взад и вперед перед его дверью. Рики не успел заметить момент въезда в город, потому что по дороге от наблюдения за однообразным ландшафтом слегка задремал, да и сам город был как будто в тумане, затрудняющем движение тела и мысли, и создавал впечатление чего-то ненастоящего, придуманного кем-то или чем-то, чтобы запутать его. Отец уже ждал его на вокзале. Он выглядел моложе своих лет, и, если бы не седина, поразившая его густую шапку волос у висков, его можно было бы принять за старшего брата Рики. Сын поздоровался с отцом, но не решился обнять. После столь долгой разлуки они оба не знали, как им вести себя друг с другом. Постояв с минуту в растерянности, Рики сказал:
- Мы все очень скучали по тебе, дорогой отец: я, Марта, Берта, Карл; без тебя у нас была очень тяжелая жизнь, но теперь, когда ты снова сможешь обеспечивать нас, мы, возможно, сможем восстановить доход от нашего хозяйства. Как замечательно, что мы сможем уберечь Берту от работы; хотя бы её, ведь, к сожалению, нам не удалось уберечь от этого унизительного для женщины бремени Марту. Бедная Марта, в свои 17 лет она выглядит измученной жизнью женщиной, гораздо старше своих лет, с огрубевшими от тяжелого труда руками, и у нас даже нет надежды на то, чтобы выдать её замуж. Карл и я не думаем ни о чем, кроме насущных дел, и я хочу как можно скорее вернуть тебя домой, чтобы ты мог управлять нашими действиями, ведь управлению хозяйством нам пришлось учиться самим, и, конечно, без опыта, без умения, без знания, у нас все идет довольно плохо. Нам нужно как можно скорее приступить к делам, это точно, нам нужно сейчас же оформить все документы, чтобы забрать тебя домой.
Генри на это только молча кивнул; судя по его виду, он не был расположен к разговорам, но Рики на это не обиделся и понял отца в его замкнутости, ведь только что он вышел после пяти лет пребывания в самом мерзком подземелье в мире.
На мгновение Рики показалось, что отец за время своего пребывания в темнице разучился понимать человеческую речь, и хотя он сразу отмел этот страх, все же, чтобы услышать от отца хотя бы несколько слов, сказал:
- Этот город очень изменился за пять лет, тебе так не кажется?
- Я возьму чемоданы, а ты веди. - Сухо ответил Генри, одновременно своим ответом обрадовав, и огорчив сына.
Они молча пошли к административному зданию; они шли по пыльным дорогам, пыль с которых, казалось, попадала не только в глаза и ноздри, но скрежетала на зубах, даже если рот был закрыт, и проникала в самую глубь существа, а также всего, что их окружало: вековые полуразвалившиеся дома, скамейки с сидящими на них и бессмысленного глядевшими на машины горожанами, деревья, рекламные вывески, и даже солнце казалось запылившимся и грязным, давно уже негодным для освещения земли, пока они шли по улицам этого города. Перед их взором открылась огромная площадь, обвитая кольцевой дорогой, дающей пять ответвлений, на одном из которых находились они, и по которому вдруг началось оживленное движение, за минуту превратившее казавшийся спящим центр города в бурлящий жизнью поток людей и машин. Рики постоянно спотыкался на ходу и восторженно смотрел на происходящее вокруг и на памятник императору, стоявший в самом центре площади.
- Пять лет назад этот город вовсе не старался показаться настолько красивым. - Сказал он, - Я могу сказать, что за годы моего отсутствия структура этой площади усложнилась, и проходить по ней стало труднее, потому что на ходу постоянно попадаются выпирающие из земли железные камешки. Однако я не простак, и понимаю, что эти камешки здесь не просто так, они нужны, чтобы люди вечно торопящиеся, вроде меня, замедлили свой ход, и обратили внимание на красоту этой площади. Конечно, она изменилась, в ней появилось что-то даже великое, но ведь она не должна забирать на себя так много внимания. Вокруг человека все всегда находится в развитии, это естественный ход вещей, и весь город будет становиться лучше. А рано или поздно он станет настолько красив, что и на его улицах придется ставить преграды, чтобы каждый любовался им.
- Да, скорее всего так и будет. Я слышал как охранники обсуждали новости города; рассказывают, что мэр, ради привлечения туристов, собирается украсить весь город статуями и плакатами, а тогда уж, как ты сказал, может быть, и появятся повсюду препятствия. - Ответил отец, и дальше они шли молча.
В административном здании было жарко и душно, стоявшие в длинных очередях люди обмахивались платками, сквозь окно пробивался в здание, уплотняя воздух и делая его более трудным для вдыхания, ослепляющий солнечный свет, который, казалось, отчасти даже препятствовал продвижению дел, не давая полноценно наблюдать за ними. Через полчаса или больше Рики с отцом приняли, обслуживала молодая женщина, за спиной которой стоял взрослый мужчина, судя по всему начальник, и который время от времени шептал ей что-то на ухо, заставляя её смеяться.
- Чем я могу вам помочь? - сказала она еле сдерживаясь после очередной остроты мужчины, который сам стоял полусогнувшись и прикрывал рот рукой, чтобы скрыть свой смех.
- Моего отца выпустили из тюрьмы, и я хочу забрать его домой. Не будете ли вы так добры, объясните, что нам в таких случаях делать, и какие разрешения нам стоит получить, ведь мы порядков этого города не знаем, да и вряд ли имеем время узнавать. Нас только интересует, можем ли мы уехать прямо сейчас?
Мужчина взорвался беззвучным смехом - очевидно, сегодня он был в ударе. Девушка тоже улыбнулась, но посмотрела на него с укором, после чего он немного успокоился.
- Нет, вам необходимо подтверждение, что ваш отец был выпущен. - Сказала девушка и засмеялась, на этот раз уже в голос, прикрываясь рукой, когда её начальник склонился и прошептал ей что-то, глядя на Рики с отцом. - Это мера предосторожности, мы ведь не можем выпускать из города кого попало, тем более бывших преступников. Вы должны пройти в канцелярию за этим подтверждением, а также вы должны отменить право вашего отца проживать в этом городе, ведь, хоть он и не получал в нем прописки, она за ним автоматически зачислилась, так как он оказался в нашей тюрьме.
Рики хотел спросить что-нибудь ещё, но ничего не придумал, и, разозлившись от того, что эта пустая девушка со своими начальником так открыто его высмеяли, вышел из административного здания, и они с отцом отправились в канцелярию за подтверждением. Прогулка по знойным улицам отнюдь не доставляла удовольствия, они потели и изнывали от жажды. Отец предложил Рики купить немного пива, и они подошли к маленькой палатке у дороги, в которой торговал смуглый мужчина с лукавым видом типичного плута. Он на них смотрел, когда они подходили, но отреагировал на их появление только когда Рики попросил две бутылки пива. Он раскинул руки и громким голосом начал приветствовать покупателей; отметил, что они похожи на приезжих, и посоветовал посетить городскую площадь, которая после реформации стала настоящей достопримечательностью, а также советовал посмотреть городскую крепость и тюрьму под ней.
- Разве в тюрьму пускают посетителей? - удивленно спросил Рики.
- Конечно, - отозвался отец, перебив уже обрадовавшегося дать все объяснения торговца, - это почти что самое популярное место в городе. Спасаясь от жары, туда сходятся и обычные зеваки, и просто желающие поглазеть на заключенных, многие приходят с детьми. Вход туда платный, но так как многие туда приходят каждый день, а иногда и по несколько раз, был введен абонемент, за небольшую цену позволяющий желающим хоть целый месяц потешаться над нами.
Разочарованный торговец продолжил обслуживать клиентов молча. То ли он обиделся на то, что его лишили удовольствия расписать туристам во всех красках памятные места своего родного города, то ли потому, что одним из туристов оказался бывший заключенный, и он считал ниже своего достоинства разговаривать с ним. Дальше идти было уже приятнее; Рики обрадовался тому, что отец высказался, потому что это был один из шагов к сближению, а отец смотрел куда-то в сторону, на неподвижно висевшие в небе, будто застывшие облака, и постоянно проверял время на часах.
Когда они пришли в канцелярию, было уже пять часов вечера, и внутри все происходило медленно. Ожидавшие приема лениво вставали со своих мест, когда их приглашали в кабинет, устало выслушивали все предписания по своему вопросу, а работники безучастно ставили штамп на их документе, и они также лениво и безучастно уходили прочь. Рики с отцом сели на обшарпанные красные кожаные кресла у желтой стены перед дверью; слева от них сидел сухопарый низкий пожилой мужчина, который очень заинтересованно на них смотрел, словно ожидая, что один из них не выдержит этого наблюдения, и начнет с ним разговор. Однако этого не случилось, и он сам обратился к Генри.
- Простите, вы привлекаете к себе очень много внимания; у вас очень интересная манера держать себя. Вы не из здешних мест? Конечно нет, иначе вы бы знали, что у нас не принято так ожидать приема, как ожидаете его вы.
- Да, я не отсюда. А что во мне выдает приезжего? - удивленно ответил Генри, повернувшись к собеседнику.
- Понимаете ли, если вы уже пробыли здесь достаточное время, чтобы обратиться к услугам канцелярии, вы наверняка заметили, что жизнь в нашем городе довольно скучна. Наш город совсем маленький, у нас нет ни театра, ни парков, кроме городской площади почти нет достопримечательностей, и все уже исхожены тысячи раз и знакомы всем местным до последнего уголка; у нас нет ни клубов по интересам, ни заговорческих организаций, и, что примечательно, хоть в нашем маленьком городе каждый и знает другого, отношение между горожанами довольно холодное и безразличное, никто не пытается проникнуть в чужую жизнь и чужие дела, не собирает сплетни, не строит козни, не пытается сблизиться с другим человеком, если речь не идет о женитьбе, и поэтому даже простых компаний друзей или знакомых у нас совсем мало, а потому каждый развлекает себя, как может. В нашем управленческом аппарате все сидят без реального дела уже многие годы, а может даже с самого основания города, и все ожидающие приема сюда пришли просто потому, что во всех остальных местах они побывали, на улице жарко, а дома ещё хуже. Поэтому они все и сидят здесь так, будто им все равно, вызовут их, или нет, и ваша целенаправленность в такой обстановке привлекает чрезвычайно много внимания.
- Тогда значит, мы можем не ждать вызова, а зайти прямо сейчас? - вмешался в разговор Рики.
- Разумеется, нет,- сказал мужчина с отвергающим жестом, снисходительно улыбнувшись, - вы после меня, а я зайду в кабинет следующий. Ваше дело не становится важным только оттого, что оно затрагивает вашу личную проблему, тогда как мы страдаем от скуки, которая гораздо важнее, потому что она затрагивает всех. Нет, это даже смешно, это вы должны пропускать всех, кто сюда приходит, перед собой, а не лезть впереди них.
После этих слов его вызвали, и Рики про себя расстроился, что ему приходится выставлять себя таким глупцом из-за укладов, в которых он ничего не смыслит. Он встал, чтобы размяться, и подошел к окну.
Его взгляду открылась улица бедного жилого района; старые дома по обеим сторонам улицы казались даже более безжизненными, чем вообще способно быть обычное безжизненное каменное сооружение. Белье висело на вытянутых между домами веревках; в окнах можно было заметить домохозяек, гладящих, стирающих одежду, играющих с детьми. В одном из окон Рики заметил группу чернокожих танцоров, выступавших перед толстым человеком, который весело смеялся и хлопал в ладоши. Внизу играли дети, и по дороге проезжала из раза в раз будто бы одна и та же машина. Из кабинета высунулась голова служащего и позвала следующих по очереди.
Когда они вошли, их поприветствовал молодой работник, который и был владельцем той головы, и попросил их присесть за стол. Когда они изложили свою проблему, заведующий канцелярией задумчиво покачал головой и опустил её в ладони. Потом он вдруг поднял голову, и, оживившись, сказал:
- Ну это не проблема, такие подтверждения составляются в два счета; как только появляется нужда их составить, мы составляем. Это даже не очень большая для нас обязанность, мы очень рады предоставлять людям, выпущенным из тюрьмы, возможность покинуть город, изведать мир, поселиться где угодно... И те, кто получают такую возможность, тоже очень рады. У меня был однажды случай, когда жена одного бывшего заключенного, услышав, что документ об освобождении его из тюрьмы подтвержден, упала в обморок. Прямо здесь лишилась чувств. Я было почти запаниковал, но...
- Тогда давайте перейдем к составлению этого подтверждения. - Перебил его Генри.
- Да, ваше подтверждение. О том, что вы выпущены из тюрьмы, так? Просто из головы все вылетает, когда в городе наступает праздник, и очень сложно после него собраться снова для продолжения работы. Вы знаете, что вчера был праздник? Так как вчера для всего нашего города был праздник, логично предположить, что веселиться обязаны при этом все, а каждого угромца или брюзгу законопослушный гражданин обязан схватить и не отпускать, пока это не развеселит его, или хотя бы не заставит с позором укрыться с людских глаз и не портить всем настроение. Но, к сожалению, веселый человек жесток, и потому после этого праздника в больницы попадают сотни искалеченных, и ещё более угрюмых, чем раньше, несчастных людей. Так, на улице у мостовой одного из таких поймала группа выходивших из кабака толстяков, находившихся в самом лучшем для беззаботной радости и бессмысленной жестокости расположении духа, и потому появление этого прохожего на их пути воспринявших как подарок свыше. Весело окрикивая его и улюлюкая, они последовали за ним до реки, и, выгадав идеальный для нападения момент, когда он был к воде всего ближе, схватили его и начали топить в реке, попутно рассказывая шутки, и уверяя, что топят его только за то, что он не смеется над ними.
- Простите, но вы говорите речи, может быть, и интересные, но слишком длинные и неуместные, а к тому же, непонятные, и которые нам, если честно, не хочется понимать. - вежливо улыбаясь, сказал Рики. - Нам бы только разобраться с нашим вопросом, ведь вопрос это не из приятных, вы должны нас понимать, мы желаем как можно скорее получить подтверждение, больше нам ничего не надо, и только за этим мы сюда и пришли.
Заведующий канцелярией замялся, и уже гораздо тише, опустив голову, тоном провинившегося школьника, сказал:
- Я полностью с вами согласен, вы имеете полное право на это подтверждение, и кто я такой, чтобы лишать этого права! Но я, к сожалению, не подготовлен к такого рода работе, и даже не знаю форму составления подобных подтверждений. Меня никогда не готовили к тому, что мне действительно придется выполнять такого рода задачи. Раньше в мои обязанности входило только развлечение посетителей, и только это я умею делать после стольких лет, если вообще умел что-либо ещё с самого устройства, в чем я тоже довольно сильно сомневаюсь.
Рики умоляюще посмотрел на него, и со слезами на глазах заговорил:
- Все можно понять; в этом совершенно нет никакого труда, глупо даже полагать, будто в этом может быть какой-то труд. Мы все понимаем, но это совершенно ни на что не влияет, потому что мы все ещё стоим здесь и ждем надежды на избавление от этого города, который, по моему разумению, является всего лишь призраком настоящего города, зыбким миражем, и как только мы получим все подтверждения того, что этот мираж может быть оставлен в прошлом, он тут же рассеется.
От этих слов заведующий канцелярией явно оживился и повеселел, он заговорил с добродушной и снисходительной улыбкой на лице:
- Конечно же все можно подтвердить! Это совершенно не проблема, только помочь с её разрешением вам должен не я. Понимаете ли, подтверждение выпуска из тюрьмы - чистая формальность, одно из баловств бездельников среди градоправителей, которые внесли закон о его необходимости, а по правде говоря, вы единственные, кому со времен принятия закона пришлось ходить за этими бумагами. Ну уж теперь эти чиновники повеселились на славу, их законопроект удался; нет сомнений, что с самого прибытия в город за вами следят, и о каждом вашем действии сообщают градоправителям, у которых, должно быть, от смеха уже пуговицы поотлетели с пиджаков и рубашек. Если они навеселились достаточно, то не будет проблемой договориться с ними, чтобы эту волокиту для вас пропустили.
Из боковой двери кабинета послышался стук, и чей-то недовольный голос прозвучал:
- Неужели, Сорель, ты опять отправляешь своих посетителей ко мне! Если что и произошло когда-либо в этих стенах исключительно от скуки, то только твой прием на работу!
В соседнем кабинете как раз сидел управляющий по делам гражданства, господин Баттерфорд. Сорель не направлял Рики и Генри к нему, но он, за время работы уяснив, что Сорель ни для чего не пригоден, и может служить только промежуточной остановкой на пути всех посетителей в его кабинет, никогда и не слушал его речи, а только готовился каждый раз после их окончания принимать посетителей у себя в кабинете, по поводу чего он не мог отказать себе в удовольствии возмутиться. Господин Баттерфорд позвал посетителей, Рики с отцом смущенно вошли к нему в кабинет и присели на стулья. Господин Баттерфорд принялся за их дело с явным, хотя и только внешним, неудовольствием, и после получаса равнодушного рассмотрения, перелистывая страницы почти и не заглядывая в них, в то время как Рики и Генри рассматривали стены и потолки кабинета, господин Баттерфорд сказал, что за подтверждением об освобождении им стоит обратиться к начальнику тюрьмы. В этот момент раздался топот тысяч ног, прервав его объяснения; Рики и Генри подумали, что началось землетрясение. Стены задрожали, архивы повыпадали из шкафов, со стола упала рамка с фотографией. Управляющий по делам гражданства вскочил со стула и подбежал к окну. Как раз под зданием администрации в тот момент проходил великий марш, все двигались на прием к доктору Инцитату, приобретшему славу и значение на уровне святейшества с тех пор, как стал личным врачом императора.
II.
В это время в другом городе за несколько сотен километров от Горс cтарая домохозяйка Луиза жаловалась своим соседям, как у неё болит голова из-за этого марша, который не дает ей заснуть уже пятую ночь. Выглянув из окна, и увидев, что весь горизонт представляет собой лес красиво разодетых идущих в марше мужчин, она с наигранной грустью в голосе сообщила гостям, что, судя по всему, не спала она ночь далеко не последнюю. Однако то была не жалоба, а лишь восхищение величественностью и масштабностью марша, которое, ради соблюдения приличий, пришлось обернуть в форму жалобы. По мнению общества, то было необязательно, так как не было ни одного находящегося в комнате, кто не разделял бы этого восхищения полностью. Невозможно не восхищаться маршем; количество участников марша совершенно неисчислимо, а любые попытки подсчитать его ни к чему не ведут, потому что все люди, особенно молодые, пышущие прытью и энергией, постоянно вступают в ряды идущих, бросая все свои дела и покидая семью. Однако за это на них никто не сердится; некоторые отцы и вовсе выгоняют своих слишком нерешительных или ленивых сыновей из дома, чтобы те присоединились к шествию. Этот марш поистине величественен, молодые люди идут с гордо поднятой головой, они красуются собой, и нередко находят себе в городах, через которые проходят, красивых девушек, которые также присоединяются к ним. Небо над идущими было чисто, а солнце испускало лучи мягкие и согревающие, потому что это были настоящие лучи славы; сама природа благоволила им, а животные зачастую какое-то время следовали за толпой в небольшом отдалении, чем вызывали бурную радость шествующих.
Внезапно Генри, воспользовавшись моментом смятения, схватил сына за руку и потащил с собой за дверь. Они выбежали из главного административного здания, которое, как они только сейчас, с улицы, заметили, соединяло в себе все конторы и приемные, а также замок. Улица тоже приняла иной вид: казавшаяся раньше неоднородной из-за постоянного чередования высоких богатых и низких бедных домов, она на вид словно разгладилась, стала приятнее взору. В этом пейзаже, пока ещё едва уловимо, рождалась гармония; пыль рассеялась, и Рики на это шутливо заметил, что идущие пожертвовали своими легкими ради чистоты этого города. Однако он все ещё был растерян, потому что даже в тот момент, когда он это говорил, отец вел его к самой толпе, но не мог сопротивляться. Крепко держа его руку Генри бежал к шествующим, а Рики едва поспевал за ним; на бегу, задыхаясь, он спрашивал отца, почему они сбежали от господина Баттерфорда. Отец отвечал ему, что их не выпустят из этого города, что они - счастливая находка для его обитателей, столь же несчастных, случайно забредших сюда и затерявшихся в бесконечной веренице походов по различным инстанциям. По мере того, как они приближались к толпе, она меняла свой вид; теперь, когда они были совсем близко, они могли рассмотреть здесь разношерстный балаган, и участники шествия сами проталкивали их внутрь толпы, унося со своим единым потоком так, что им уже нечего было опасаться погони - преследователи не смогли бы до них добраться, а сами затерялись бы в этом движении, и тогда гнаться уже пришлось бы за ними.
Странным образом Рики с отцом было видно все через толпу, но несколько смутно, только догадываясь о том, что наблюдается, а не наблюдая напрямую; когда они пытались приглядеться к тому, что они словно бы неясно различали сквозь головы шествующих, казавшихся, пока они не смотрели внимательно, прозрачными, их взгляд без всякой пользы упирался в затылки идущих, не давая ни малейшего понятия о том, что происходит за этими головами и телами. Однако таким образом все же можно было кое-что заметить, и Рики видел, как люди выходили из своих домов длинными цепочками, отчего невольно задавался вопросом, как такое количество людей могло поместиться в столь маленьких захолустных домиках, а отец на это вслух замечал, что многие люди, из удовольствия торжественно вступать в ряды шествующих, по нескольку раз выбегают из толпы и снова возвращаются в неё. Также они различили, что город на самом деле совсем не так велик, как им казалось, и они зря несколько часов бродили по нему: по инстанциями можно было проходить по соединяющим все канцелярии административного здания коридорам, которые они несколько раз замечали, но не решались ими воспользоваться, а от вокзала до административного здания можно было добраться просто перебежав дорогу.
Рики заметил, что он не прикладывает никаких усилий к тому, чтобы передвигать ногами; сила всеобщего движения подхватила его и понесла за собой, и ему оставалось только наблюдать проплывавшие мимо дома, улицы, облака, пролетающих над ними в небе птиц; замечать, что верхушки домов проносятся над ним все реже, приобретая причудливые формы и очертания, ощущать, как все сливается воедино: гул толпы, синева неба, нежно ласкающие лучи солнца и погружаться в глубокий сон.
Когда он проснулся, он был уверен, что уже удалился на многие километры от злосчастного города, хотя местность и не сильно отличалась от той, в которой он уснул; по все возрастающему волнению толпы можно было понять, что они приближаются к столице. Рики обернулся вокруг; отца не было. Тогда он начал искать его среди шествующих, выкрикивал имя отца, но шум, издаваемый толпой, сливался воедино, обращаясь к величеству императора, и любое словно, изданное в ней, обращалось в бессмысленный клич, который скорее даже мешал поискам, чем помогал. Он шел наперекор движению; разыскивая отца, он оборачивал на себя каждого мало-мальски похожего мужчину, чтобы удостовериться, что это не он. В это время по толпе ходил молодой франт, Жером Фарош; он скучал среди всего этого праздника жизни и движения, и искал себе собеседников, чтобы скрасить путь. Когда он увидел Рики, так же, как он, неспособного всю дорогу провести в этом абсолютном оцепенении, он почувствовал к нему симпатию, и подумал, что наконец нашел единомышленника. Он окликнул его, Рики обернулся, и Жером подбежал к нему, и весело, с ожидающим ответа и испытующим взглядом, быстро заговорил:
- Здравствуйте, меня зовут Жером Фарош.
Рики обернулся не отвечая и пошел дальше вглубь толпы. Жером снова догнал и бесцеремонно взял его за локоть, чтобы обратить на себя внимание, но заговорил вежливо и уже с серьезным видом:
- Прошу меня извинить за то, что я так прерываю ваши дела и ваши поиски, если они важны, но я нахожусь в поисках тоже. Я долго искал себе подходящего собеседника, и мне показалось, что вы тоже ищете этого; чего же иначе можно искать в этой толпе? Спокойствия вы уже все равно не найдете, да и способов развеселиться тут немного, а разговоры местных болванчиков, которые только и говорят об этом проклятом шествии, мне неинтересны. Вот поэтому я и рад, что нашел вас, и прошу составить мне компанию.
- Нет, простите, мне не до разговоров, - взволнованно заговорил Рики, продолжая блуждать взглядом по толпе, - я ищу своего отца; я заснул, когда он был ещё рядом, а теперь проснулся, и его уже нет, а вы мне даже ничем не можете помочь.
- Ну, ну, полноте. Вы разминулись, это ничего страшного; не каждого течение несет с одинаковой силой. Но в итоге и вы, и ваш отец, окажетесь в императорском дворце, а там найти друг друга будет гораздо легче, чем в этой толкотне. - сказал Жером, схватив Рики, уже порывавшегося убежать, за рукав, и обернул к себе.
- Я тоже потерял кое-что, - продолжал он, делая изысканные жесты, кланяясь, вздыхая и растягивая слова, чтобы показать, как сильно он заскучал, - я потерял время, путешествуя с маршем, и очень не хочу потерять оставшееся время до прибытия в столицу так же бессмысленно. Так что успокойтесь, побудьте со мной, я вам все объясню, и, не сомневаюсь, вам тоже есть что мне сказать.
Рики растерянно оглянулся ещё раз, и, потеряв надежду, согласился на доводы этого скучающего в одиночестве франта. Несколько мгновений они шли молча; Жером, желая отвлечь своего нового друга, заговорил с ним о различных пустяках: новостях, искусстве, погоде, нелепых случайностях, о своих знакомых и друзьях, и когда Рики немного развеселился, заговорил о своей родине. Он был француз, жил в Париже, но уехал из своего родного города и страны из-за своих карточных долгов, благодаря которым, попадись он на улицах Парижа хоть кому-нибудь, связанному с подпольным игорным бизнесом, ему тотчас спустили бы голову с плеч, прямо на улице. Он провел пальцем по шее, чтобы придать достоверности своим словам. Рики его только слушал, улыбаясь. Когда эта тема иссякла, они начали разглядывать окружавшее их движение. Жером выглядел так, будто он совсем перестал замечать Рики и забыл о нем, почти готовый отправиться на спутники навого спутника, и Рики это обидело. Он, протестуя против такого обращения с собой, заговорил:
- Это все-таки удивительно, что любой незначительный повод может подтолкнуть человека к действию, а затем уже это действие пойдет само собой, нарастая, словно снежный ком, и человеку придется самому подчиняться той неясной силе, которую он создал. Мне даже кажется, что многие процессы начинаются по случайности, как это шествие.
Жером обернулся, словно удивленный, что Рики ещё здесь, и тем, что он может говорить.
- Да, вы правы. Это совершенно естественный ход вещей. Я уверен, именно так я и оказался здесь, и когда я достигну дворца, я уже вряд ли смогу остановиться, и мне останется только сесть на место императора; а дальше кто знает как пойдет? Я могу пойти с войной на все соседние страны, а после поражения спасаться бегством отсюда через океан. Но я замечаю, что когда я ленюсь, эта лень тоже становится все больше и больше, и в конце концов затягивает даже все окружающее меня.
Рики занимали слова его нового знакомого, и он решил показать ему это тем, что не ответил ему. Он как будто впервые по-настоящему увидел этого человека: черные кудрявые волосы, бакенбарды обрамляют правильное, красиво очерченное и симметричное лицо; маленькие, но вполне искренние и дружелюбные глаза. Рики видел его красивым в этот момент, он проникся симпатией к нему, и решил, что может высказывать своему знакомому, не стесняясь, все свои наблюдения. В этот момент они проходили мимо гор, и Рики, случайно обратив взгляд них, испугался. Они выглядели так, словно они не привыкли к тому, чтобы их наблюдало одновременно так много людей, словно они тряслись от страха и хотели сбежать, были смертельно смущены, и когда Рики смотрел на них, он чувствовал себя виноватым за это смущение, к которому он тоже причастен, и чувствовал ужас от того, что возвышающаяся до неба могучая скала может испугаться человеческих взоров. Потупив взгляд в землю, он сказал:
- Почему все так торопится сбежать со своего места этим знойным днем? Почему величественные скалы, которые люди прозвали спокойными, трясутся от страха и нерешительности в своих попытках сбежать с назначенного им природой места? Чем вещи так не угодили друг другу, что их с такой силой отталкивает друг от друга, и в чем они так провинились, что не могут даже сдвинуться с места, обреченные вечно страдать? Они истомились своим древним страданием, которого уже не чувствуют, но все ещё пытаются изменить свою участь. Простите меня, о величественные скалы, что своим наблюдением я причиняю вам вред. Но вы красивы, и человек не может не смотреть на вас, так что, пожалуйста, не бойтесь человеческих взглядов.
Когда он договорил свою романтическую речь, от начала и до конца пропущенную его собеседником мимо ушей, толпа оживилась. Все подняли головы, словно очнувшись от забытья, и устремили свой взгляд вдаль; послышались сначала одиночные возгласы: "Столица!", затем к ним присоединялись и другие, все усиливаясь, повторялись со всех сторон, и вскоре всю толпу охватил страшный гул, как в лучшие времена шествия. Столица росла на горизонте, все шествующие этому сильно радовались, но атмосфера в целом была напряженной - вокруг было слишком тихо, на небе не было ни единого облачка, воздух стоял неподвижно, и все казалось бы замерло в ожидании страшного известия. Тогда со стороны столицы показалась стремительно приближающаяся к идущим черная точка; это был императорский посланник, который направлялся сообщить, что император в данный момент находится при смерти. У молодого парня, извещавшего об этом, был невероятно громкий голос, и ему было достаточно один раз крикнуть об этом что есть мочи, чтобы его услышали даже самые отдаленные идущие. Звук этих слов потрясал саму структуру шествующих, и они, словно их удерживала какая-то внешняя сила, прижимавшая их друг к другу, и теперь, от этого известия, потерявшая всякую власть над ними, сначала резко увеличили расстояние между друг другом, а потом, спустя несколько мгновений, тем же шагом, что и раньше, двинулись в разные стороны. Однако на Рики это не действовало; его и раньше в этой толпе держала только сила самой толпы, а теперь, когда та рассеялась, он остался стоять на месте, даже не успев понять, что произошло. Он оглянулся на месте и увидел своего нового знакомого уже довольно далеко, причем стремительно двигавшегося, чтобы поспеть за новым объектом своего любопытства - низким и толстым розоволицым мужчиной, с которым у них уже успел завязаться самый оживленный и веселый разговор. Тогда он обратился к посланнику; этот молодой тщедушный парень, с изрытым оспинами лицом, смотрел кротко и покорно, и все не двигался с места, будто ожидая обращения к нему Рики, а тот сам устрашился той решимости, с которой он подошел к гонцу, и произнес требовательным тоном:
- Отведите меня к императору. Покуда он ещё жив, он сможет принять меня.
Гонец всем своим видом, своей улыбкой при этом приказе и своим поклоном выражал такую покорность, словно император во дворце был для него всего лишь далеким начальством, а его личным императором и повелителем является, всегда был, и будет оставаться Рики, и только ради него он выбежал из столицы чтобы передать свое послание, и поэтому они незамедлительно двинулись к императорскому дворцу.
III.
Столица всходила на огромную насыпь, и дворец был на самой его вершине, а по узкой дороге, с обеих сторон уставленой выстроенными в ряд, словно по команде, домами, толпами вниз шли люди в полной растерянности, лишенные покровителя, не зная, куда им податься, и Рики с явным раздражением расталкивал их на каждом шагу. В начале его путь по столице был очень труден, он только чуть слабо расталкивал горожан, но потом, заметив ту неведомую силу, которая как будто без его участия поднимала его руку, и отталкивала попадавшихся на пути все сильнее, он изумился и обрадовался; тогда для него это приобрело вид игры, и, чтобы соответствовать правилам этой игры, он напустил на себя недовольную гримасу, а вскоре и сам проникся тем чувством нетерпеливой злобы, пробираясь к дворцу, воздевая по очереди одну за другой, левую и правую руку, как механизмы. Гонец только бегом поспевал за ним, в то время как толпа все не кончалась; по ней тут и там пробегали вниз другие гонцы, все запотевшие, испуганные необходимостью донести о скорой смерти императора до того, как он отдаст концы, и от этой спешки спутывавшиеся ещё больше, слишком робкие, чтобы отталкивать также смятенных горожан, сталкивались друг с другом, натыкались на стены зданий, и, окончательно растерявшись, забыв, где спуск, а где подъем, становились частью всеобщего волнения толпы. Рики шел прямо, видя перед собой единственную цель - дворец, и вскоре перед ним уже появились ряды дворцовой охраны, выстроившейся на лестнице, чтобы предотвратить попадание гражданского лица в покой императора, осматриваемого в данный момент лучшими врачами империи и соседних с ней стран. Однако стражники на своих местах дремали от скуки, будучи из других краев, потому что не было никого до сих пор, кто мог бы проверить качество исполнения ими своих обязанностей - из обычных людей никто сюда не добирался; те из них, которые не знали, зачем им идти в дворец, но были движимы возбуждением, охватившим всех в городе, не могли сделать ни шага к дворцу, уже встав перед его ступенями, и стремительно разворачивались, чтобы продолжить участие в поглощающем без остатка процессе волнения людей, лишавшихся руки власти, но ещё даже до конца её не лишившейся, и потому более смятенного, чем какое-либо другое. Рики прошел беспрепятственно, а потому, в покоях императора, лежавшего на своей кушетке, все слуги и врачи решили, что явилось особенно важное лицо, и в благоговении отступили перед ним. Встав перед императором, Рики впервые вспомнил, что он не знал, зачем пришел. Тот уже обратил на него свой равнодушный усталый взор, и Рики, стараясь придать своему виду как можно больше серьезности, заговорил, запинаясь, надрывающимся голосом:
- Вы не очень-то хорошо поступаете тем, что своей болезнью погружаете город в отчаяние.
Император простонал что-то, и дотронулся рукой до своего горла. К нему тотчас прибежал лысый, толстый и низкий горбатый помощник, на горбу которого стоял стакан воды. Император отхлебнул один глоток, и, безучастно посмотрев на Рики и на столицу под его ногами, сказал тихим голосом:
- Я ничего уже не могу поделать, ведь я скоро умру. Моя история очень грустна, и смерть моя безутешна. У меня было два сына, но они оба погибли, и сейчас, перед смертью, единственным моим утешением была бы уверенность в будущем моей империи. Но она брошена без покровителя, без опоры, и, потерявшаяся в мире, она исчезнет без следа среди окружающих её великих стран. Если моя смерть так безутешна, значит и жизнь была безутешной, а я - обманут, ибо даже не догадывался об этом.
Рики в смущении постоял с минуту в задумчивости. Он не мог обвинять императора в его несчастии, однако и открыто проявлять сочувствие к нему считал неуместным, а потому решил продолжить разговор о государстве.
- Вот же дело, - растерянно и смутно улыбаясь, уставившись в одну точку, сказал Рики, - ничто из того, что мы проходили в школе по истории государства, не осталось у меня в голове. Я не помню, кто был правителем до вас, как образовалось государство, и не могу взять в толк, почему наша страна именуется империей, ведь она отнюдь не могущественна, а наоборот, среди окружающих её стран она выглядит словно отбившаяся от стада овечка в стае волков.
Почему император выслушивает эти речи, лежа на кушетке, совершенно обессиленный, но все так же всемогущий? Почему он терпит унижение от этого маленького человека, который сам не знает откуда и зачем он пришел? Попробуй разберись в душе человека! Положив ладонь себе на лоб, он только качает головой и смотрит вниз, на город. Однако этот человек смел, раз он не побоялся высказать правителю в лицо эту неудобную для всех правду; она настолько неудобна, что даже его покоробила, когда он произносил эти слова, но все же он не отступил.
Император улыбнулся как бы в ответ на улыбку Рики, и сказал наставительным тоном:
- Это действие, как и любое другое в кругах верхоуправителей, было продиктовано необходимостью, иначе оно не смогло бы устоять под натиском времени столько лет. И слабость, как вы выражаетесь, нашей империи, она тоже вполне обоснованна. Наши обычаи, наш образ жизни, совсем не походят на вклады всех остальных стран; можно сказать, они противоречат им. Наша враждебность условлена самой нашей природой, так, по крайней мере, принято считать во всех остальных странах, и нам это прекрасно известно, а потому, если мы не хотим вызывать внимание и зависть остальных стран, нам необходимо всем своим видом показывать, что им нечего бояться, а потому наша империя и выглядит так, словно она протиснулась с большим трудом между границами двух великих стран, или как будто она неведомым образом, из-за соприкосновения двух разных областей, со своими обычаями, культурой и историей, образовалась как смешение двух этих стран, живущих каждая своей жизнью. Название империи за нами неизбежно, ведь, по сути, нашу страну стали величать империей в других странах, ведь у нас все совсем не так, как у них; а у них империями могут называться только большие и сильные страны, и они решили, что, раз у нас наоборот, то наша маленькая страна должна быть империей.
- Порядки в стране действительно странные, - вспомнив про изначальную свою цель разговора, сказал Рики, - Ведь в городах бывших заключенных ни под каким предлогом не выпускают на окончательную свободу. Можно даже сказать, что в этой империи человек, однажды лишившийся свободы, лишается её навсегда.
Император нахмурился и спросил:
- А вам откуда знать про это?
- Я состою в родстве с бывшим осужденным. - сказал Рики.
По лицу императора пробежало, через мгновение исчезнув, выражение разочарования, и он, уже прямо и ясно смотря на Рики, сказал:
- А что же я вам говорил про необходимость? Человек, совершивший огрешность однажды, уже не чист сам по себе, и не заслуживает права находиться среди остальных жителей империи, созданий непогрешимых. Наша империя, вопреки вашему убеждению, основанному, конечно же, на невежестве, величественнее всех империй, которые существуют и когда-либо существовали на земле, и величие её заключается как раз в её непогрешимости. Если бы вам только было известно, как, во времена своего расцвета, была огромна по размерам и многочисленна в населении наша империя! Ни одно другое государство ни могло сравниться с нами в могуществе и богатстве. Императоры целой династии правили мудро и верно, обогащая и укрепляя империю все больше и больше, пока однажды молодой правитель не связался с дочерью правителя другого государства, с которым наше было в войне, и женился на ней ради примирения. В первую их совместную ночь она убила его спрятанным кинжалом, и затем убила себя. Так глупо, из-за женщины и вражды между правителями, закончилась целая эпоха процветания, и империя погрузилась в хаос; этой империи нужна была сильная рука, но такая, которая сможет привести её к процветанию, не ведя по той тропе, на которой она уже столкнулась с непреодолимым препятствием, ибо сама эта тропа представлялась теперь как зло для всей империи. Тогда объявился священник, который, выйдя на городскую площадь, погруженную в суматоху, объявил, что отныне он правит этой землей, и ему тотчас повиновались. Однако богатство и сила империи к тому времени уже так сильно ослабли, что любой сосед мог поглотить её, даже того не заметив, а потому мудрый правитель решил, что теперь силой империи будет непогрешимость её жителей. Этот выбор был, конечно, непрост, ведь таким образом исчезала полностью возможность вернуться когда-либо на старую, проторенную дорожку, так как империя уже не богатела, жителей в ней почти не прибавлялось, так как в большом количестве они попадали в тюрьмы за самые незначительные прегрешения, но наша империя существует таким образом уже много веков, и величие её столь же неоспоримо, хотя и, похоже, близится к концу.
- Осужденный, не имеющий права на свободу после своего прегрешения, на свободу выпускается, и свобода его уже ограничивается только городом, в котором он был выпущен из тюрьмы. В чем же разница между несвободой полной и несвободой относительной? Я уверен, что ответа на этот вопрос вы дать не можете, потому что и та и другая несвобода ограждают виновность осужденного от непогрешимости империи, но тогда возникает вопрос: зачем нужно вообще выпускать осужденного? Или же, если смотреть с другой точки, зачем заключенного отправлять в тюрьму, если его можно лишить свободы даже не ограничивая его слишком узкими рамками.
- Ответы на эти вопросы мне, как и почти всем людям, недоступны, они могут быть доступны разве только что смотрителю тюрьмы, но и он, как мне кажется, ничего об этом не знает, иначе бы он мне сказал. От осужденного нельзя просто избавиться, выкинув его из страны, или, что ещё хуже, казнив его, ведь тогда не только его вина навсегда остается частью империи, но и вина за его гибель или ссылку падает на нашу непогрешимость, а она не выдержит даже самого слабого удара. Сложно не понять этого, проведя несколько лет в темном склепе, оставшись наедине со всеми мыслями о себе, о своей судьбе, о своей вине и семье, среди которых неизбежно проскользнут и мысли об империи, и, пусть даже незаметно, оставят неизгладимый след на отношении осужденного и к своей вине, и к своей судьбе, а главное, к своему долгу перед империей.
Рики побледнел и быстро сказал:
- Что вы имеете этим в виду? Что становится с заключенным, когда он понимает свой долг перед империей?
Император пожал плечами и равнодушно сказал:
- Этого уж никто не знает; не знают жители империи, и от этого с таким недоверием относятся к каждому осужденному, не знаю я, и от этого я так ненавижу осужденного, ставящего меня в такое положение, когда я, всеведущий, единоличный правитель целого государства, должен оказаться неведующим их судьбами; не знает и сам осужденный, и от этой неизвестности только больше предающийся тому, что его ждет. Тем не менее, это самое лучшее, что может случиться с осужденным, потому что вся вина его преступления, и даже само преступление, исчезает вместе с ним.
Рики низко поклонился императору, поблагодарил за прием, и быстро ушел. С видом покорным и скромным, пригнувшись под тяжестью собственного веса, он перебирал ножками, спускаясь с лестницы; вдогонку ему сыпались чувствительные тумаки от охранников. Уклоняясь от ударов, Рики спустился к городу; сумятица внизу уже рассеялась, и те, что все ещё были одержимы жаждой бессмысленной и панической суеты и растерянности, оставались в таком состоянии уже скорее по инерции и из скуки, чем из реального смятения души и разума. Только теперь, когда все улеглось, и Рики никто уже не гнал, у него появилась возможность как следует осмотреть город, но он этого не делал. Он все так же быстро шёл по улицам, вперив взгляд под ноги, изучая плитки тротуара, лужи, и ботинки шедших мимо людей, и когда он проходил мимо церкви, его схватила за рукав молодая девушка, которой он показался похожим на возлюбленного, которого она ждала. Он обернулся, и она, увидев, что по ошибке схватила незнакомого человека, покраснела и извинилась. Рики не сразу понял, что произошло, и несколько секунд вглядывался в лицо молодой девушки, которая под его пристальным взглядом ещё больше покраснела и опустила глаза в землю. Пристыдившись, возможно, того, что она обернула на себя, недостойную внимания таких господ, взор своим бестактным жестом, или же, того, что ей показалось, будто этот незнакомец раскрыл, что она ждет у церкви возлюбленного, и потому так пристально смотрел на нее, она поспешно удалилась, стараясь ни на кого не смотреть. На месте молодой девушки взгляду Рики открылся вход в церковь, и он, после недолгого раздумья, вошёл внутрь.
В зале было довольно темно, и Рики пришлось несколько минут поморщиться, прежде чем сумел рассмотреть как следует рассмотреть убранство церкви. На скамьях сидели несколько прихожан, двое мужчин часто заглядывали в дверной проем на противоположной стене в зал, и, убедившись, что внутри по прежнему не происходит ничего занимательного, возвращались в темноту. Рики, будь он даже сто раз верующим, не стал бы здесь молиться, ведь нельзя чувствовать божественное благоговение, когда знаешь, что от тебя ждут совсем не его, а только скорейшего исчезновения; он чувствовал себя на чужой земле, затаившимся врагом, которого боятся только потому, что его приход был нежелателен, а пребывание неощутимо. И когда он уже засомневался, что ему вообще следовало бы приходить сюда, сделал движение к выходу, мысленно сокрушаясь на себя за потраченное впустую время, раздался чей-то сдавленный крик, а затем, Рики не мог определить природу этого звука, настолько он был неожиданен в церкви - скрип кровати.
То был старый священник, которого во сне хватил удар после прочтения письма от родственников, которые сообщили, что его племянника арестовали за провал в экзамене. Это был, однако, не тот экзамен, который можно пройти, хорошенько к нему подготовившись, а тот, который можно пройти, только имея хороших защитников - причем не таких, которые защитили бы его только на самом экзамене, но и в любой другой жизненной ситуации, даже когда защита вовсе не требуется. Этот экзамен не из сложных, вопросы в нем были довольно простые, и ответ на них был очевиден, однако в том и проблема, что все экзаменованные давали примерно одни и те же ответы, тогда как для каждого экзаменованного предполагался отдельный ответ на каждый из вопросов. Конечно, защитники у него были, и если бы они смогли только доказать экзаменатору, что подобное положение вещей исключает всякую справедливость и правомерность результатов экзамена, все было бы решено в пользу племянника; однако эти трое защитников не смогли бы защитить даже себя, а потому племянник священника на экзамене с треском провалился. Эта новость его, в последние дни не вылезавшего из кровати из-за ухудшения здоровья, добила своей внезапностью, и он, вскрикнув от ужаса, упал на кровати навзничь.
Рики был единственный, кто мог услышать этот жуткий сдавленный вскрик, так как стоял ближе всех к тонкой стене, за которой находилась его комната. Встав туда, чтобы понаблюдать за молящимися, Рики испугался, когда услышал этот звук, и оглянулся в сторону, из которой он исходил.
Священник спал, проводил обед, завтрак и ужин, принимал особых посетителей и разбирал почту в этой потаенной комнате, построенной специально для его нужд, хоть законом такие комнаты и были запрещены. Не смотря на то, что за исполнением законов строго следилось, особенно в духовенстве, многие священники обходили этот запрет задабриванием чиновников и ревизоров, так как эта комната для многих была необходима, чтобы не прерывать надолго службу ради городских отлучек, в которые входили походы в почтовую станцию, ибо многие священнослужители находились в активной духовной переписке со своими прихожанами. Комната была особенно потому незаменима, что для этих целей в них можно было проделать маленькое оконце, всегда открытое, на которое гонец приносил письма раз в пару часов, и забирал написанные священными особами, чтобы не задерживать их получение адресатами. Вообще такие комнаты были невидимы для любого, кто не имеет определенной цели разыскать их, а только устало и нехотя проводит взглядом по внутреннему убранству церкви; обычные прихожане даже не догадывались об их существовании, но Рики нашел эту комнату почти сразу, обернувшись и зайдя за угол, где, в конце маленького и узкого прохода, находился вход в неё. Войдя во внутрь, Рики поразился маленьким размерам комнаты, из-за низости потолков которой он не мог даже выпрямиться в полный рост; из мебели в ней была только грубо вырезанная, не покрытая лаком деревянная кровать, такого же качества стол и стул, приставленные к стене с окошком для гонца - настолько маленьким, что в него с трудом пролезла бы человеческая голова - и находящимся прямо на уровне взгляда сидящего на стуле. На столе была груда писем, а на кровати, раскинув руки, лежал толстый седой священник в очках и лицом совсем синим. Почти не чувствуя ни страха, ни жалости, хотя жалость было чувствовать не к чему, только если к самому себе, Рики, гордый таким самообладанием, взял из рук мертвого духовника письмо, и сел на единственный стул. Рики недоумевал, как при таком освещении можно хоть что-нибудь разглядеть, так как на столе не было ни свечей, ни лампадки; ничего, и только свет окошка, тонким лучом падавший ему на рубашку, освещал маленькую комнату. Подставив письмо под этот слабый, готовый в любой момент угаснуть, луч света, Рики прочитал послание, написанное к тому же ужасно мелкими буквами - было бы сложно разобрать его даже при хорошем освещении, а в данном положении и в данной ситуации это был и вовсе неоправданно тяжелый труд. Возможно, решил Рики, отправительница письма, не желая лгать священнику, хотела избавить его от этой новости, напрямую его не касавшейся, и потому, понадеясь на то, что он не станет тратить усилия на чтение столь неразборчивого письма, написала все так, что отдельные буквы нельзя было различить, местами текст сбивался в сплошной лес каракуль, сливавшийся почти в одно целое, а временами уходящий в почти прямую линию, из-за чего его содержание скорее додумывалось и угадывалось, чем понималось. И он невольно усмехнулся, поглядев на священника, которому пришлось все это разбирать на постели, вовсе без освещения. Возможно, как раз от того, что письмо написано так неразборчиво, священник и умер, додумав и истолковав его в наихудшую возможную сторону, так как оно само по себе было не очень устрашающим, а в конце даже выражало надежду, правда именно этот отрывок про надежду и написан хуже всего. Рики дочитывал письмо с болью в глазах, уже не справлявшихся с такой нагрузкой; боль от них передавалась в голову, и становилась настолько мучительной, что Рики несколько раз даже порывался бросить попытки дочитать его до конца, а возможно как раз это священник и сделал, или, опять же, увидел в этом отрывке, наоборот, отрицание всяких надежд, что было бы вполне объяснимо, тем более потому, что эта часть написана так, словно её содержание необходимо было скрывать особенно тщательно. А возможно - с испугом подумал Рики - что от этих ужасных мучений при письме он умер и не от горя, а от кровоизлияния в мозг! Не зная, что такое кровоизлияние в мозг, он, в воображении, подхлестываемым его собственной головной болью, видел картины множества нарушений работы головного мозга, из-за которых все внутренности человека выходят из строя - нарушения, о которых он ровным счетом ничего не знал, и которые он представлял как диких животных или как бегающих в лесу партизанов, наносящих одиночные, хоть и болезненные, удары, по силам врага, и которые являлись для него всего лишь проявлением одной, вмещающей в себе их всех воедино, и самой страшной, болезни.
IV.
Он настолько забыл о времени в своих размышлениях, что просидел бы до ночи на кровати священника, вперив взгляд в стену, если бы его не отвлек стук чьих-то кулаков по деревянной раме окошка для писем. То был гонец, оповещавший таким образом, что он принес новую партию писем, и требовавший взамен ответы, написанные священником на предыдущие письма. Рики, выдернутый из своих размышлений, и ещё не до конца понимавший, что происходит, бессмысленно поглядел на окошко, в которое гонец уже просунул свою голову, и обращаясь словно бы к мебели, жаловался на то, что не может у каждого окна тратить столько времени и просил, чтобы ему поскорее передали ответы на письма. Рики не двигался с места, и гонец, как будто он только что заметил его, восторженно воскликнул:
- Неужели это ты, Рики! Вот это удача! Это я, Жером Фарош, неужели ты меня не помнишь?
Рики в ответ промямлил про то, что он очень рад его видеть, Жером высунул свою голову, и просунул в окно руку. Тот встал и пожал её, после чего Жером вынул руку и снова просунул в окно голову, судя по всему, чтобы было удобнее разговаривать со старым другом.
- У меня и для тебя письмо есть, хорошо что я тебя нашел. Почему ты не передашь мне ответы, ведь нельзя так долго задерживать переписку духовных особ с прихожанами, или разве священник ещё не написал ответные письма?
Рики, опустив глаза в землю, словно смерть священника была на его совести, отвечал, как по заученному тексту.
- Мне очень жаль, что прихожане не получат ответа на свои письма, ведь я понимаю важность подобных душеспасительных переписок, и то горе, которое случится со всеми, кто не получит с трепетом ожидаемого ответа ни сегодня, ни завтра, и ни в один из последующих дней. Я понимаю горе того, кто, возможно, в первый и последний раз искренне исповедовался перед священнослужителем, и жаждал понимания и прощения от духовной особы, чтобы постичь смирение, свойственной душам со спокойной совестью, и которое он уже видимо, никогда не постигнет. Мне жаль это говорить, но духовная особа, которая могла бы предоставить спасение столь многим людям, сегодня покинула наш мир, не выдержав известия родственников о погубленной судьбе своего племянника.
Жером выслушал эту речь со снисходительной улыбкой, которая обидела Рики, когда он поднял глаза на своего давнего знакомого.
- Не волнуйся, они не обсуждают со своими прихожанами ничего исключительно важного, Рики; ты всегда был слишком впечатлителен, и, без сомнения, будь ты на месте этого священника, тебя бы и вправду хватил сердечный приступ, но эти люди изведали столько бед, что их не трогают подобные известия, и этот священник, как я теперь вижу, просто уснул; если ты обернешься, ты увидишь, что он уже встал и готовит ответные письма, на этот раз только с некоторой задержкой, что неудивительно, ведь эти люди так ужасно устают. Все рабочее время они проводят в служении, а все свободное они общаются с прихожанами и другими духовниками, и часто от усталости засыпают прямо за чтением и написанием писем, чему я сам был много раз свидетелем.
- Ты? - удивленно воскликнул Рики. Его настолько поразило это известие, что он даже забыл обернуться, чтобы увидеть, что священник и вправду поднялся, поправил очки, и уже торопливо пишет ответы на все письма подряд.
- Да, я. И я не только могу видеть, как они пишут свои письма - зрелище, доступное только гонцам - но и могу прочитать по дороге к адресату их послание. Я делаю это просто так, от скуки, и ещё потому, что это особо не возбраняется, так как профессия гонца трудна и опасна, должны же быть у нас хоть какие-то привилегии. И могу сказать, что в этих письмах нет ровно ничего интересного; прихожане пишут о своих повседневных событиях, случаях на работе, покупках, анекдотах, услышанных от друзей, а священники выносят по каждому их этих событий вердикт, правильно это или нет, добро это или зло, и будет ли на них вина за этот поступок, или они смогут избежать её. Они отвечают с глубоким знанием своего дела, но скорее не как священники, а как юристы. Священнослужитель прекрасно осведомлен в вопросах добра и зла, знает как уклониться от второго и усилить первое, но при этом, ослабляя, не обмануть этим и второе, чтобы затем не повлечь на себе ущерба от него. Они всегда знают тонкую грань между добром и злом, и главное, благодаря чему они считаются гениями и профессионалами юридического дела - они знают разницу между этой гранью, и гранью между виной и невиновностью.
Священник закончил писать ответы, и передал стопку конвертов Жерому, а тот, в свою очередь, достал из сумки письмо для Рики, и передал через его плечо священнику. Рики обернулся, и впервые увидел перед собой служителя церкви, который, стоя во весь рост грозно и строго, показался ему гораздо больше, чем когда он лежал на кровати. Священник раскрыл письмо, Жером просунул свою голову в окно, и закрыл глаза в благоговейном восхищении, весь обратившись в слух.
"Сие письмо подтверждает, что император, чье императорское солнце своим лучом достанет каждого, как бы он не старался сбежать от истины, настиг некоего Рики Траума, сына пьяницы и разбойника, скачущего по всей империи как неуемная блоха, разыскивая только ему необходимое, и им же выдуманное право быть свободным. Однако у правосудия свое мнение на этот счет, и Рики, чьи злодеяния уже покрыли позором честь империи, или в скором времени покроют, осужден высшей властью на тюремный срок, стандартный для всех проходимцев, в самом строгом заточении в подземелье города Горс, и после оглашения приговора духовным лицом должен будет немедленно взят под стражу."
Рики, этими словами оглушенный как от удара дубинки по голове, не сразу понял весь зловещий смысл обвинения, накладываемого на него, и наказания, которое за ним последует, и только беспрестанно спрашивал, за что его осудили, даже не ожидая получить ответа.
- Ты ещё спрашиваешь, за что? - разразился на него священник, - из-за тебя, сорвавшегося с места и кинувшегося в город, в движение пришло все, как в механизме, в котором весь аппарат может прийти в движение, если самый маленький винтик, которым являешься ты - самый маленький винтик и самая жалкая вошь - вдруг, без важного повода, по крайней мере недостойного того, чтобы нарушить покой, образовывавшийся веками, сдвинется с места!
- Он ещё спрашивает за что! - вторил ему Жером.
- Разве я должен был остаться в имении, когда я получил известие о том, что моего отца, которого я ждал целых пять лет, выпустили из заточения? - сказал Рики, ещё немного растерянный, но с каждым словом собиравший в себе все больше уверенности, - Неужели такая уж большая вина заключается в том, что я с таким нетерпением ждал своего отца, что сам выехал ему на встречу, чтобы приблизить радость встречи? И разве я принес вред империи тем, что сподвигнул её по собственному примеру на некоторую суетливость? Да, я признаю, что мой пример не из лучших, но иногда небольшая суетливость совсем не повредит, а именно в таких случаях, как этот; ведь вся жизнь здесь словно погрязла в болоте, своим стремлением не сделать ничего, что опорочило бы непорочность империи, вы, и все жители, привели её в такое состояние, когда она и перестает быть и страной, и империей, ибо так может называться только что-то находящееся в движении, производящее хоть какую-то пользу, чего не было и в помине, пока я не отправился за своим отцом; нет и сейчас, но то, что произошло, послужит первым шагом для изменения уклада жизни империи.
Священник всплеснул руками, и тихо, с улыбкой, но так, чтобы Рики слышал, сказал Жерому:
- Каково, а? Он не причинил вред империи. - затем продолжил, уже обращаясь к Рики, громовым голосом, - А ты знаешь вообще, что произошло по твоей милости в империи? Переворот, каких не случалось уже тысячи лет! Или ты думаешь, что император, в цвете лет, потерял всякую связь с дейтсвительностью и жизнью, удерживаемый на земле только заботами лучших врачей империи, и вот-вот умрет, если уже не умер, из-за попадания в один из тех политических капканов, что у правителей случается так часто, что уже никак не может задевать их? Или, может быть, скажи мне, Рики, он посчитал, что ему незачем жить, когда в его руках находится сильнейшая из империй, чью силу, однако, необходимо тщательно уберегать от внешних, и, даже в большей степени, внутренних врагов? Когда перед ним стоит дело множества поколений, и он понимает, что имеет долг перед теми правителями, что были до него, и потому не может, просто не имеет права умереть, не убедившись, что его дело будет передано в надежные руки, или же окончательно и бесповоротно не лишится будущего? Он почувствовал все последствия того, что ты начал, и, едва получив в свои руки власть, лишился всякой опоры на неё. Он понял, что отныне у империи нет будущего, как только увидел эту толпу, которая двинулась не на коронацию его, как это официально было объявлено, а оказалась движима силой, которая была вызвана твоим движением, которая захватила их всех в свое сопровождение, и повела ко дворцу, чтобы показать себя императору.
- Только я послужил причиной всему этому движению? - спросил Рики.
- А кто ещё мог? - сказал из-за спины Рики Жером, обиженный этим вопросом.
- То есть ты не признаешь за собой вину? - спросил священник, вся ярость которого пропала, а осталось только высокомерие судьи по отношению к обвиняемому.
- Но это ведь совершенно недоказуемо, я сам не могу доказать себе, что это моя вина, хотя мне хотелось бы, потому что иначе получается, что империя распалась не по вине некоего движения, которую можно приписать мне, а по вине бездвижности самой империи, в которой даже самое малейшее движение имеет огромный отклик, и потому имеет настолько всеобъемлющие последствия.
- Хорошо, значит, ты не признаешь это. Тебе легче обвинить всеобщность в том, что она не соответствует твоим требованиям, чем то, что ты сам виноват, не соответствуя им. Но виновность отражается и отражалась на каждом твоем действии с момента твоего попадания в город. Встретив отца, ты в первую же очередь заговариваешь с ним о том, как тебе будет радостно вновь заключить его в семейную кабалу, взамен тюремной, и о своем материальном состоянии, так что получается, что ты только для того отца и ждал, чтобы он наконец мог обеспечивать тебя. Потом, не зная порядков, установившихся в городе, ты лезешь ко всем со своими глупыми и бессмысленными расспросами и разговорами, и твой собеседник старается изо всех сил выпутаться, чтобы не подпасть под влияние твоей виновности. И когда твой отец, пропащий человек, как и ты, уводит тебя в тот разброд и необузданную силу, которой ты причина, ты не сопротивляешься; нет, ты не хочешь спастись, ты хочешь полюбоваться тем ущербом, который ты наносишь все, кто тебя окружает, и ты движешься к императору вместе со всеми, чтобы поиздеваться над ним, и оказаться последним человеком, которого он увидит перед своей смертью. И в этом шествии ты не можешь удержаться от жестокой насмешки над окружающим; ты жалеешь горы за их испуг во всеуслышание в толпе, состоящей из людей, которые трепещут перед той силой, которую ты создал, а значит, перед тобой. Я уже не упоминаю те маленькие пакости, которые ты совершал со всеми, кто тебя окружал, и то, как ты себя всегда жестоко с ними вел, что Жером подтвердит.
- Это полная правда. Он был со мной груб и высокомерен, на каждый мой вопрос отвечал так, словно делает мне величайшее одолжение, и не стеснялся выказывать всем своим поведением тесную связь с виновностью, что меня, признаюсь, восхищало, но чего я и смертельно боялся. Конечно, сейчас я знаю, как велика его вина, и благоговею перед ним может быть даже больше, однако знай я это тогда, я бы не подошел к нему и на пушечный выстрел.
Рики удивленно посмотрел на Жерома, который всем своим видом и взглядом просил прощения за то, что он только что сказал, и выразил только пренебрежение к его словам, а затем снова обернулся к духовнику.
- Вот видишь, Рики, все твои слова, все твои поступки свидетельствуют о том, что вся вина лежит на тебе. Но даже больше - ты упиваешься своей виновностью. Сын мой, до сих пор я был лишь твоим обвинителем, но теперь во мне проснулся священник, и я говорю тебе - покайся, если ты хочешь спасти свою душу.
Священник, склонившись над Рики, начал приближаться к нему. В ходе всего этого разговора он оставался спокоен, потому что находился в душевном упадке такой силы, что даже обвинения, вменяемые ему священником и поддерживаемые Жеромом, который непрестанно кивал головой и с чуть приоткрытым от восхищения ртом слушал священника, эти обвинения не задевали его, однако теперь, когда он отпрянул в другой угол комнаты, и, смотрел на них обоих, наивных и нелепых, он сказал раздраженно:
- Кто вы такие, чтобы здесь стоять передо мной и обвинять меня во всех грехах, в моем упоении этими грехами, в моей виновности и в том, что все, что я делаю, ей пропитано? Когда я впервые увидел город Горс, он показался мне оплотом упадка всего человечества; из ваших же слов я понял, что так же обстоят дела и во всей империи. И это вы называете покоем, который следует оберегать, чистотой, непогрешимостью, величием? Это то самое дело, ради которого старался император и все его предшественники? Тогда мне нисколько не жаль, открыто заявляю об этом, что я послужил причиной развала этих мерзких порядков, потому что эта сила, которую вы связываете со мной, подарила этому городу новую жизнь, вытряхнуло все старое, вывело на всеобщее обозрение все скрытое и нечистое, придало ему действительности и истинности, и потому, как бы вы ни обвиняли это шествие, город после него стал гораздо больше походить на город империи, чем ранее, когда он был похож на одну из запыленных и потерявших цвет и яркость лубочных солнечных картинок. Но у меня все же не было никаких иных желаний, кроме как привести отца домой, чтобы осчастливить своих братьев и сестер, и чтобы наша жизнь наконец наладилась. И только с этим моим желанием связаны все мои действия, а не с мнимой виновностью, которую вы на меня возлагаете. Мне не в чем покаяться перед вами, тем более что и вашей вины, вас обоих, во всем произошедшем, если хоть что-то плохое произошло, ничуть не меньше.
Оба, и Жером, и священник, захохотали. Они попеременно смотрели то на него, то друг на друга, словно он сказал величайшую шутку, и в их взгляде не читал даже нотки насмешливости, а только искренняя радость, которой они, видимо, желали поделиться и с Рики, но тот не поддавался. Наконец священник, успокоившись, сказал:
- Вся твоя смехотворная уверенность в собственной правоте - просто мыльные пузыри, неспособные выдержать столкновения с действительностью. Ты виновен во всем: в том, что ты сын своего отца, враля и бродяги, что ты ничем не можешь искупить свою жизнь и свое происхождение, в твоем нежелании признавать собственной вины, и даже больше, ты виновен в каждом своем слове, которое ты произносишь сейчас, в каждом твоем поступке, уже совершенном, или будучим совершенным когда-либо. Твоя виновность лежит на тебе как клеймо, как на империи лежит печать непогрешимости, и возникновение этой силы, твоя причастность к ней, служит лишь доказательством твоей глубокой виновности, так как она возникла именно при столкновении твоих интересов с интересами империи. И вот ты, проскакав от своего поместья до города, от города до императорского дворца, от императорского дворца до церкви, как миленький являешься сюда, где тебя давно ожидали, и со всей присущей тебе важностью заявляешь, что мы тебе не судьи, что мы виноваты во всем, что случилось, не меньше тебя самого; что твои цели, в которых ты волен и непогрешим, привели тебя сюда по случайности, и ты вообще имеешь право здесь вовсе не быть; что твоя вина недоказуема, тогда как она очевидна, и то, что ты её не видишь, доказывает её только больше. Я предлагал тебе покаяться, ты бы мог спасти свою душу, когда было не поздно, но сейчас уже поздно, и тебе остается только смириться с тем, что тебя ожидает, хотя что-либо иное тебя ожидать и не могло.
Рики побледнел. Всем своим существом он противился тому, что ему было сказано, отвергал все обвинения, но не мог ничего им противопоставить, и потому не ответил ничего на речь священника. Тот сказал тихо:
- Значит, ты со мной согласен. С самого начала у тебя были неправильные цели, ты это ещё поймешь.
Тогда в дверь вошли два охранника, и, схватив потерявшего чувства Рики, понесли его в подземелье.
В последующие два года в жизни империи произошло множество перемен. Император боролся с болезнью, которая больше не давала ему подняться на ноги, чуть больше одного года, пытаясь удержать страну в ослабевших руках. После его смерти в стране паника вспыхнула с новой силой, захватывая каждый, даже самый маленький населенный пункт, пока через несколько месяцев не утвердилось новое правительство - человек прогрессивных взглядов, который превратил единовластный прежний государственный аппарат в соответствующую духу времени парламентарную систему. Затем он выдвинул предложение о вступлении страны в качестве региона с соседней, более могущественной державой, с которой у неё были общие исторические корни. Прогрессивный и либеральный путь, установленный новым правительством, упразднил жестокий моральный контроль и увеличил уровень жизни в стране, поэтому, несмотря на то, что патриотические чувства её жителей больше не могут быть утешены именованием своей родины империей, все стали жить гораздо более спокойно и счастливо. Карл Траум в одиночку приобрел навыки барышника и землеуправителя, и восстановил доход от поместья на прежний уровень, а затем даже поднял его; Берта вышла замуж за влиятельного чиновника в столице, а Марту взял в жены старый вдовец, которого с ней свел Карл, по характеру своей деятельности часто появлявшийся в обществе и вскоре тоже женившийся на прекрасной особе из богатой семьи; о Рики все благополучно забыли. Заключенным за опорочивание чести империи была объявлена амнистия, и в сотнях городов тюрьмы выплевывали из своих недр заключенных, также уставших от беспричинности заточения, как и их охранники, родственники, и все люди вообще. Только одна тюрьма в далеком от столицы городе, в которой был только один заключенный, не поддалась влиянию перемен; в дверном замке заклинил механизм, и все свыклись с мыслью о том, что один заключенный останется в камере до конца своих дней, а вскоре и вовсе забыли. Рики не знал об изменениях, постигших былую империю, и ходил от стены к стене, часами смотрел за решетки, ожидал в неподвижности целыми днями, в надежде, что ему простят его прегрешения, если таковые были, что начальник тюрьмы, проходя мимо камеры, поинтересуется его делом, и, увидев, что Рики ни в чем не виноват, выпустит его на волю, или что о нем забеспокоится брат, и похлопочет о том, чтобы его выпустили, или что сами вынесшие ему суровый вердикт инстанции переменят свое мнение о нем, и ему будет разрешено вернуться в мир снаружи. За этими мыслями он провел год, два, десять лет, но никто о нем не позаботился, его вину забыли, но прощения не последовало. Прошло много лет, и о своей вине забыл и он сам.