Водитель вез меня сквозь зимний лес на грузовой машине, в которой были набиты вещи, необходимые мне для выживания на первое время. Он пытался завести разговор, но в меня не лезли его слова, а сама мысль, чтобы ответить ему, причиняла мне боль.
- Не очень ты разговорчив, плохой пассажир. Едешь в лес потому, что люди надоели? Или, может, тебя по другим причинам в лес согнали? Неприспособленные тут долго не живут. Не умирают, конечно, но после первого месяца уезжают на машине продобеспечения.
Он не заставит меня разговаривать с ним, я не поддаюсь глупым провокациям.
И вот я еду в тайгу. Не один, конечно, хотя будь моя моя воля, я бы отправился на лошадях... не важно на чем! на собаках! Приручил бы диких волков! Они бы сожрали меня посреди дикого леса, ну и хер с ними. Я уважаю потребности живых существ. Люди не могут сожрать меня - Почему? Чем они хуже?
- Вот и приехали.
Я молча выхожу из кабины, водитель машет мне на прощание, я ему тоже. Уже через шесть месяцев я вернусь домой, и я это знаю. Но с этого момента начинается моя настоящая жизнь.
Я вижу жалкую лачужку, которая и станет моим домом на ближайшее время.
II
Первый день моего обустройтсва был довольно скучен. Предыдущие жильцы как и полагается оставили свои следы, но все они были наполнены отъездом, то бишь совершенно не соответствовали моему настроению. Я устроил жилище по мере своих возможностей. Первое время я хотел медитировать, познавать себя. Я промедитировал десять минут и твердо решил никогда больше не возвращаться к этому занятию. Надо сказать, поначалу было довольно скучно. После обустройства и осознания бессмысленности своего положения, я решил предоставить своим мыслям течь, как им вздумается. Я просыпался по утрам и ходил по лесу, вдоль дорог, меж деревьев, и пытался всему найти место и определение.
Поначалу я хотел завести хозяйство, по возможности стать от всех независимым. Я хотел сбежать в самую тайгу, вглубь России. Там, где меня никто не сможет достать... Я каждый день ходил по десятку километров туда и обратно, а иногда даже и больше. Иногда я возвращался только на следующий день, иногда я терялся среди елей, иногда мне даже казалось, что вот ещё немного, ещё чуть-чуть, и я разорву невидимую связь, которая существует между мной и этим местом. Однако еды здесь нехватало, и я нуждался в ежемесячном продобеспечении. Я проклинал их, и в то же время ждал каждый день... Хоть какое-то общение... Инспектор также оказался славным малым. Он приходил каждый месяц, хоть и всегда в разное время. Не понимаю, что его заставляло делать это. Каждый месяц он мог бы писать в рапорте, что со мной все нормально, а деньги за жалование оставлять себе... После пяти или шести месяцев он написал бы, что я трагически погиб от обморожения посреди тайги, или, что даже лучше, провалился под растаявший лед и утонул, а сам прибил бы меня и закопал в снегу... Даже мог бы этого не делать, я бы умер сам по себе... Возможно не каждому такое по плечам. Но я действительно захворал в своем новом доме. Книг я не взял из принципа. Радио я ненавидел всегда, тем более в тех краях оно почти не ловило. Я просто жил, не страдая и не наслаждаясь с каждым приходящим днем, а незначительные происшествия могли бы составить многотомный и по-своему чарующий роман. После этого у меня помутился рассудок... Злые боги, кровавые убийства, преследования, кошмары, духи, мудрецы, шаманы, ожившие леса, бури из клинков и пуль, очищающий огонь и захлестывающая все вокруг вода... Это все, чем я жил в то время. Я лежал на кровати целыми днями, смотрел на обваливающийся потолок, и видел бессмысленные и кровавые истории о уже давно ушедших временах, временах, когда на земле ещё не было людей, рассказывал их, слушал невидимых рассказчиков, дрыгался, танцевал, пел, выл, хохотал, принимал гостей, падал с кровати и с огромным трудом вставал. Со временем я действительно заболел, потому что ленился растапливать свою конуру. Я совсем перестал вставать с кровати, кроме как в попытках умереть, мне казалось что ко мне приходят дикие животные, посмотреть, как чужак умирает. Или что огонь сам загорался в печи, и мне становилось тепло, но сам я не мог не то что разжечь огонь, а даже пошевелить рукой получалось с трудом, да и незачем. В удачные дни часть обивки падала мне на лицо, и её приходилось стряхивать - хоть какое-то развлечение, какое-то действие... Так я и жил два месяца, мучаясь кашлем, потея и дрожа от холода, без куска во рту неделями. Человек может прожить без еды две недели? Брехня. Без воды три дня? тоже брехня... Я все это испытал на себе, и с волчьим кашлем выходил каждый день жрать снег, валялся в нем и молил: "Пожалуйста, смерть, забери меня... Я и так достаточно побегал!" Я вставал и бегал ещё и ещё, убегал в лес, но что-то заставляло меня возвращаться каждый раз... главное, что-то мне помогало возвращаться каждый раз... Я натыкался на диких медведей множество раз, но они не трогали меня... В учебниках сказано притвориться мертым... Может дело в том, что я выглядел мертвее мертвеца? Стаи волков, сколько было этих стай... Их бессмысленно умолять о пощаде, бессмысленно умолять о смерти. Я вставал на четвереньки и лаял на них, терся, нюхал задницы. Все бессмысленно. Путеводная звезда всегда светила мне, и рано или поздно я возвращался к себе домой... Хворый, обессиленный. Потом парни из продобеспечения кормили меня с ложечки... Приходил инспектор, также меня кормил... Потом мы с ним пропускали пару рюмок, обнимались, он растапливал мне печь и укутывал потеплее.
Приходила весна. Мерзлота оттаяла, и моей жизни и здоровью ничто уже не угрожало... Но этот проклятый кашель, волчий кашель... Я ходил по лесу и лаял. Делал пометки, записывал в журнал, спасал раненых животных, и все это время лаял, лаял, лаял...
Друг мой, путеводная звезда, почему ты не светишь мне?
У меня было много времени...
В этом мире стоит вечная тишина. Если бы деревья поменялись местами, или сдвинулись бы горы, поменялись бы местами белки, совы, тогда стоял бы шум, весь мир обсуждал бы эту перемену.
Водку после инспектора я не пил сразу. Он всегда приносил с собой пузырь, но мы выпивали по граненому стакану... Он наливал себе всегда меньше, чем мне.
Со временем я обустроился в своей канарейке, вырыл подвал, отвел закопанную в землю бочку для скоропортящихся продуктов, вырыл яму. Поначалу я не знал, зачем я её вырыл, ведь в туалет я всегда ходил в лесу, да и к тому же запах мог бы привлечь нежеланных гостей.
III
Мне снился сон, что в начале все враждовало друг с другом. Реки бились друг об друга, горы стесывались, деревья дрались корнями и ветвями. Молнии бились друг в друга. Вся живая и неживая природа находилась в глубокой вражде. Даже звезды сталкивались друг с другом, только чтобы уничтожить другую звезду, пожертвовав собой... Все вещи, будучи ещё идеями, воевали за право быть осуществленными.
Но прошли миллионы лет, и вещи, истомленные своей бесконечной враждой, уставшие от этой беспричинности, холодно соседствуют друг с другом, каждый занятый своими делами, которых они никогда не знали, но о незнании которых за давностью позабыли.
Так горы и реки позабыли зачем они стоят. Они повинуются лишь стихии. Жар уничтожает реки, вода уничтожает горы. Все это происходит постепенно, но неизбежно. Рано или поздно вся земля станет совершенно плоской, без намеков на реки или горы. Будут только леса посреди равнин, и океан.
Время по прежнему идет вперед. Лето приближалось, я начинал выходить из дома, во мне проснулась жажда крови, и я начал ловить крыс. Одна крыса не давала мне покоя, постоянно, рыла под хибару, в которой я жил... Поначалу я хотел спустить ей это, только поставил ловушку на то место, где она тогда рыла... Естественно, ориентируясь на звук. Но крыса оказалась умнее... Я узнал её по ритму, по звуку когтей. Она рыла в другом месте. Я поставил ловушку и там. Но она обнаглела и стала рыть прямо со стены где был вход... Я понял что если выйду из своей хибары то спугну её. Это было дело чести. Два дня я ждал, пока она покажет свою морду, два дня сидел над источником звука с ножом в руках... Мне казалось, она специально надо мной издевается, то замедляя, то ускоряя движение своих лап, иногда начиная вовсе рыть в другую сторону... Мне кажется, она почти дорыла, хоть и по другому тоннелю, до места, где она начала свое движение. Я не закрывал глаза ни на миг, не отходил ни на миг, и в итоге, когда она показала свою морду, мной охватило такое волнение, что я упал в обморок...
Когда я очнулся, её уже не было... Запасы пшеницы были поедены, хлеба, привезенного парнями из продобеспечения, почти не осталось, такое чувство, что это была не крыса, а настоящий монстр... Удивительно, как она смогла пролезть в ту же дыру...
Уже через две недели я возвращался на свою родину, в Москву, где меня ждала целая прорва врагов, и, что ещё хуже, друзей.
IV
Попав в Москву, я сразу вернулся во все круги, в которых состоял до моих внезапных выходок и поездки в сибирь. Я объявил всем и сразу, что я слишком слаб, глуп и бесполезен, чтобы служить отечеству в таком сложном и ответственном общественном деле.
В действительности ответственности в нем было ни на грош, но моему самолюбию льстило, что я не смог справиться с делом чуть ли не государственной важности - освоение труднопроходимых частей сибири! - а не с обычными посиделками в обеспечиваемой всеми ресурсами хибаре, от которой к тому же до железной дороги всего три километра.
Но, так или иначе, отношение ко мне кардинально изменилось. Те, кому я нравился, решили что я настоящий герой оттого, что я пошел на такие лишения. Отказался от всех связей! Ради чего? Самопознания? Протеста? Творчества? Служения родине? Они тем больше обожали меня, чем меньше знали, ради чего я уехал!
V
Мой отец занимает очень высокую должность в государственном аппарате. Его покровительство, забота и ласковая любовь показала мне, чем на самом деле является построенное нами общество. По документам я работал в кондитерском заводе.
Директор его получал неплохие барыши за то, что присматривал за мной. Моя отчетность была идеальна, я выполнял и перевыполнял план ежедневно, отличался примерной пунктуальностью и аккуратностью, был душой компании. Иногда я даже приходил туда, смеха ради. Заваливался к директору в кабинет, справлялся, доволен ли он мной. Первое время он слегка терялся, блеял, отворачивался, говорил о моем отце. Потом мои визиты стали нашей общей шуткой, он принимал меня как почетного гостя, хвалил мою работу... обещал даже медаль за трудовое отличие! И сдержал свое обещание. Я носил эту медаль с гордостью, приходил с ней на подпольные собрания постмодернистов, по факту просто поехавших тунеядцев. Оттуда меня иногда выбрасывали, то за выходки, то за высказывания, то просто от того, что им моя морда не понравилась. Потом, конечно, разобравшись, возвращались с извинениями и просили приходить ещё, я топтал им ботинки и мы были в расчете.
VI
Честно говоря, я не всегда был таким. Образование Дмитрий получал за границей, в Британии, и жил там до двадцати двух лет. В молодости он был страшно привержен искусству, жадно поглощал науки. Уже тогда он занимался поэзией, странствовал, выступал, был знаком с известными писателями.
Меня зовут Дмитрий Долгорукий с двадцати четырех лет. Я заводил много ненужных знакомств только ради удовольствия представиться Долгоруким, представлялся по несколько раз в день, даже сделал карточки и раздавал их на улице. И каждый раз мое сердце замирало на мгновение от ожидания услышать этот вопрос: "Князь Долгорукий?", но вопроса все не было, и это каждый раз разочаровывало меня. Только однажды какому-то простоватому рабочему пришло в голову сказать это.
"Князь Долгорукий?" - уставился он на меня тупым взглядом.
"Да, князь."
"Ну и дурак."
И поделом.
Я не помню своего настоящего имени уже давно, оно никогда не принадлежало мне. Дмитрием Долгоруким я назывался иногда, но не ощущал себя им. Разных титулов я себе не присваивал, но меня иногда в шутку называли принц, я себя тоже так называл. В конце концов я не помню и чужих имен, никогда не мог их запоминать. Все это белиберда, странный набор звуков, которым я не придавал никакого значения. Да и звать других людей я не видел смысла.
Мне хотелось переживать тысячи жизней... Я всегда проклинал судьбу за то, что она отвела мне только одну жизнь, даже несмотря на свое привилегированное положение. Я получил образование, всю жизнь имел возможность делать что захочу и никогда не работать. Но почему - думал я? Почему я не мог получить дрянного образования, а потом и вовсе остаться без него? Вырасти в заполярье или среди странствующих мавров, всю жизнь работать на заводе как проклятая собака, всю жизнь видеть одних и тех же людей, и всю жизнь провести в полной изоляции? Почему я не могу родиться в прошлом, будущем и настоящем? Почему мне отведена только одна жизнь, только эта жизнь? Я хотел бы быть примерным сыном из еврейской семьи и вызывать у отца гордость своим прилежным изучением торы. Я хотел бы быть моряком, который за всю жизнь не узнал ни одного удовольствия, кроме алкоголя и дешевых проституток с вонючими пастями. Родиться естественным войном в те времена, когда для них ещё находилось место в этом мире, и каждый раз кидаться в битву с одним только желанием - умереть в бою. Столько всего мне хотелось испытать, увидеть и почувствовать, и ничего не могло мне это заменить. В жизни у меня были друзья, но только те, с которыми я учился и развлекался. Когда я сказал однажды своему другу о том, что хотел бы поучаствовать в войне и умереть в засаде врагов вместе со своими друзьями на первом же выходе, он спросил, все ли у меня в порядке с головой. "Глупая у тебя мечта, принц. Зачем умирать на первом же выходе, к тому же так нелепо? Разве это достойная воспоминания и восхищения история? Не говоря о том, как ужасна война, было бы гораздо возвышеннее мечтать о героическом самопожертвовании, которое спасло бы жизни многих людей, вселило в их сердца надежду и силу."
Я ничего ему не ответил. И правда, глупо. Но хотя бы это вызывает у меня некоторые чувства. Красиво умереть, не сломившись духом под натиском врагов - это как умереть от возвышенной любви, которой препятствовали родители, обстоятельства и весь мир. Это трагедия и героизм вселенского масштаба. Но этого нет. Я не знаю почему, но я всегда был уверен, что этого нет. Я уверен, попади я в такую ситуацию, начитавшись всяких историй и романов, я всеми силами пытался бы поведением соответствовать тому, что было описано в них, но не чувствовал бы ничего, кроме досады и скуки. Даже будь это хороший роман, а таких ведь много, все равно - только досада. И все люди, когда-либо попадавшие в подобные ситуации и поступавшие подобным образом - все они чувствовали досаду и тоску.
VII
Нет смысла кому-то завидовать, все люди скованы рамками своей жизни, но все же обидно, что все, чем приходиться довольствоваться мне и прочим смертным - это объедки со стола сильных мира сего.
Доедать крошки с остатков чужого пиршества. К черту это! У меня будет свое пиршество! На нем буду присутствовать я, только я, но не притронусь ни к одному блюду! Никогда... Может быть я умру от голода, может у меня будут слуги, которые будут подогревать пищу и менять тарелки, когда еда уже сгниет и провоняет... Они будут кормить меня с ложечки, я буду срать и ссать себе под трон, а они будут временами переворачивать меня, чтобы не было пролежней! И напротив меня будет прекрасная принцесса! Она всегда будет сидеть в своем самом красивом платье, на достаточном расстоянии от меня, чтобы я не замечал, что она годами не моется, и всегда её лицо будет сиять самой прекрасной улыбкой! Когда принцесса постареет или подурнеет, её будут незаметно подменять, и так пройдет вечность!
Самый прекрасный станок в самом прекрасном промышленном городе! Рваными перчатками я хватаю подносы... Блядь! Горячие! От боли я матерюсь и проклинаю их. Остальные рабочие смеются над этим, и я, чтобы повеселить их, ругаюсь громче и больше! Работа длится по шестнадцать часов... Она убивает тело и разум. Выходной у нас всего один, и мы проводим его в кабаке, напиваясь до потери сознания, и на следующий день выходим с трясущимися руками на работу, от которой у нас едет крыша. Мы поем и веселимся, и в конце концов становимся похожими на адских чертей - чумазые, веселые, безумные, танцующие среди огня.
VIII
После своего возвращения в город и всех бессмысленных событий, следовавших затем, я решил сбежать от всех. На заводе меня приставили к очередной награде, но на этот раз вручение её было более торжественным, и даже проходило в центре города, среди огромного скопления людей. Я хотел как обычно прийти в белых замшевых перчатках, но на этот раз почему-то надел рабочую форму, которую мне выдали три года назад, и до сих пор, ни разу не ношеная, лежала у меня дома. Стояла середина лета - солнце отражалось от земли, окон и проезжающих мимо машин, испытывая мои глаза. Каждый блик был словном ударом кинжала по мозгу. У меня началась мигрень; солнечные лучи поджаривали мою голову и все её содержимое, мысли спутались, и я думал только о том, куда я иду. Пот стекал с меня ручьем и одежда из грубой ткани прилипла к телу. Я потерял чувство времени... казалось, я иду уже час, а то и два. Но в итоге я все же добрался до парада, и это немного взбодрило меня. Я назвал свое имя и мне помогли определиться с местом. Какая-то шишка, седой и лысый мужчина, но похоже не слишком старый, вручал каждому из собравшихся медаль с дипломом, улыбался, похлопывал по плечу и говорил несколько одобряющих слов. Когда очередь подошла ко мне, он вручил мне медаль, потом оглядел с головы до ног и сказал:
- Отлично работаешь, молодец!
И вдруг так мне стало стыдно от этих слов, так неприятно. Почему он не сказал мне "Молодец, родина не забудет" или "Ты отличный работник"? Зачем было говорить, что я отлично работал? Я не выдержал этой лжи, и ответил ему:
- Все вы выдумываете. Я ни дня не работал.
Он удивился, но ничего не сказал мне. Может, решил, что я умалишенный, или сам был дурак.
Когда церемония закончилась, я выкинул свою медаль и отправился домой. Зайдя в комнату я упал на кровать и проспал двенадцать часов кряду как убитый.
На следующий день я снова одел рабочую форму и отправился на завод. Мне всегда казалось, что работать гораздо проще - в смысле, пришел, поглядел на каком станке ты стоишь, и выполняешь у него свои функции. Нет, пришлось поговорить с начальником отдела чтобы он нашел мне место; сначала он немного упирался, говорил что ни разу меня здесь не видел, спросил про новенького.
- Я здесь уже три года работаю. Может, вы не узнаете просто. Я недавно бороду сбрил, а деньги все пропил, так что последние две недели и хлебной крошки во рту не было, вот и исхудал.
- Вот как. - с глупым выражением лица сказал он и почесал затылок. К своему удивлению он нашел меня в списках, так что ему пришлось назначить меня на упаковочную линию.
Конвеер пускает готовые изделия, которые оборачивают и отправляют ко мне. У меня под руками были сложенные в лист коробки, которые необходимо расправить и заполнить продукцией. Конвеер останавливался только если произойдет какая-то поломка, и первые полчаса я просто наблюдал как мимо меня плывут глазированные сырки: в белой, коричневой и бежевой обертке. На меня косо поглядывали.
Мне приходилось учиться с нуля, и прямо на производстве. Коробку я кое-как открыл, начал наугад закидывать в неё сырки. Начальник отдела подошел ко мне и начал орать прямо в ухо:
- Ты что твою мать делаешь, Нестеров?
- Меня зовут Дмитрий Долгорукий.
- На первый раз я выписываю тебе штраф. Нарушение серьезное, если ещё раз повторится - отстраню от работы.
- Ага. Спасибо за внимание.
Я достал сигарету и закурил. Поймал на себе взгляд в три рубля своего начальника, подмигнул в ответ. Он ушел и вернулся вместе с каким-то мужчиной в костюме, они о чем-то перешептались, покивали головой и свалили. Больше он ко мне не подходил.
В общем, я закидывал сырки и дальше как попало; парочку даже понадкусывал.
Рабочий день длился восемь часов, некоторых оставили на переработки. Я вызвался в их числе.
На следующий день я решил что пора двигаться дальше.
IX
- Где тут кабинет Директора?
- Дальше по коридору, препоследняя дверь налево.
Я вошел к нему как был: грязный, в рабочей одежде, небритый. То есть, грязи тут не было, но я специально вымазался, а не брился два дня...
Он как раз в это время решил пропустить стаканчик.
Я протянул ему лист. Мое заявление было уже готово. Он тут же покраснел, выкинул сигарету, встал.
- Ты так лучше не шути...
- Я и не шучу. Зарплату за три месяца можете оставить себе.
Я зажег дорогую сигару и вышел из кабинета.
X
Отец был конечно же вне себя от ярости. Он спросил, зачем я выкинул такую дурость. Все же он тряпка.
- Там не было перспектив карьерного роста.
Он тоже считал, что я забавляюсь - решил погонять его. Вот, мол, старик, ищи теперь ещё одного знакомого директора с легкой совестью, который за взятки позволит твоему сыну числиться на работе и даже перевыполнять план из года в год. Или же решил что это ещё одна причуда, ведь он, как и многие другие, считал меня сумасшедшим. Во мне произошла перемена; она копилась давно, но никак не могла найти себе выхода. Толчком была фраза того старика, который вручал мне медаль. Я не хочу больше быть золотым ребенком союза, я почувствовал на себе это клеймо, почувствовал свою слабость, нежность своих рук, они начали давить на меня.
- Что теперь делать будешь?
- Двину на запад. Язык я знаю, бумаги оформлены, большего мне не надо.
Это, конечно, дурость, с жиру бешусь, скажете вы, а я и не буду спорить. В первую очередь я ведь хочу исправиться, пережить все тяготы и лишения - от скуки, конечно, но что поделать? Человек это такое животное, что способно приспособиться ко всему - к благополучию в том числе. И что делать, если нищий желает благополучия, а богатому так надоела его обеспеченная жизнь, что он хочет поменяться с ним местами? Меняться местами на время было бы слишком жестоко и даже более избалованно - если уж решил отказываться от всего, то откзывайся насовсем. Отец сказал что попросит своего брата приютить меня первое время; я согласился, но втайне задумал сбежать от него при первой возможности.
XI
Честно говоря, это не мой отец. Я появился в этом мире случайно, в теле двадцатичетырехлетнего юноши, и принял как факт то, что здесь у меня есть богатая родня, слава и все в этом духе. Врачи сказали, что я сильно ударился головой, пролежал в коме полгода, и теперь страдаю частичной амнезией. После месяца обследований мне поставили диагноз - раздвоение личности. Я - ненужный рудимент, образовавшийся в сознании приличного молодого человека, воплощение его скрытых желаний и страхов. В этот мир меня никто не звал, я ему не принадлежу, и к выходкам тела, которое я арендую, окружающие снисходительны лишь потому, что я занимаю его не так уж и часто, но иногда надолго. Думаете, отец не отказался бы от такого бесполезного сына, который с остервенением портит жизнь себе и окружающим? А как окружающие восприняли бы поступки Димочки, если бы не знали, что он всего лишь тронулся головой после аварии? Я накуралесил - он идет извиняться, исправлять, что я наделал. Изредка я вижу мир его глазами, испытываю ужасный стыд за то, как он живет, но в основном я вижу сны, прекрасные сны о всех жизнях, которые мне хотелось бы испытать.
XII
В вагоне был я и два моих сопровождающих. Они были молчаливы и неподвижны, но смотрели на меня, а я все думал, чем они являются. Что за жизнь они живут? Я бы хотел даже знать, какую жизнь жил водитель грузовика из первой главы, а уж эти крутые парни меня и вправду заинтересовали. Но, увы, дружеского диалога с ними не получилось.
"Чем вы живете, о чем вы думаете, чем вы дышите, чем вы слышите, что вы едите, чем вы срёте?" Все мои вопросы остались без ответа.
И все же морды у них были примечательные. Два братка из болота, с мелкими глазками, здоровыми подбороками, без малейшего признака интеллекта.
Мистер Долгорукий, проснитесь и пойте, вы сдохнете в этом поезде.
Я проснулся, и увидел все то же. Мороз, братки и озера. Проезжаем мы над лесами, под горами, в тунелях и под светлым солнцем, а ветки хлещут наши стекла, хлещут мое лицо, хлещут этих двух болванов. И тут я понял - надо бежать. В лесах я уже выживал, мне не в первой, с волками я уже дрался за еду; на этот раз я сожру их, и только два братка сидят передо мной, справа еще несколько сотен километров суши, а затем пара тысяч километров воды. Я мечтал об артиллерийском ударе, о нападении чего-нибудь огромного и дикого.
Почему бы вам не сойти с ума? Почему не накинуться друг на друга, не начать душить, не вырвать другу другу глаза, не снять друг с друга скальпы? Вы же этому обучены, это вы умеете делать и, наверняка, не раз делали. Ваше будущее не принадлежит вам, а прошлое не принадлежит этой стране, моему отцу, оно не принадлежит даже вам, оно приходит к вам по ночам и лишает сна. О да, да, да, я знаю вас, ахахахаха.
Хотя, может, вы и не знаете, что такое сны?
- Куда вы направляетесь, мистер Долгорукий?
- В туалет, кто из вас со мной?
Они остались на местах. Хорошие ребята. Я прошел мимо туалета и направился в вагон-ресторан, а ветки хлестали меня по сраке.
За стойкой ко мне подошел молодой парень с мечтательным взглядом. В лице его было что-то диковатое, хотя само выражение было более чем цивилизованным и одухотворенным.
- Прошу меня извинить за то, что нарушил ваш уединенный отдых, но позвольте у вас спросить, вы не видели здесь дом? Невероятно странный громадный дом, будто оторванный от всего мира, обвешанный праздничными гирляндами, в котором множество этажей, доступ на которые заблокирован досадной ошибкой строителей, забывших построить лестницу на второй этаж. Мне нужен один человек, снимающий там комнату, я забыл как его зовут, но если вы знаете его имя, пожалуйста, скажите его мне, и мне больше ничего не потребуется. Он живет вместе с остальными обитателями дома, которых около пятнадцати человек, и все они живут в кладовой.
- Послушай, ебила, мы проезжаем лес, тут нет никакого дома.
- А, значит вы тоже его ищете? Чтоже, не буду вас отвлекать.
Он уже начал уходить, а я, дурак, все же начал говорить ему вслед, жалко стало. Попался на удочку.
- Послушай... Нет никакого дома, дружище, и я ничего не ищу.
- Врешь! Ты уже нашел этот дом!
XIII
Я вошел в этот мир обновленный и пел песню воде и ветру, скалам на земле и бесконечным звездным далям в небе, переполняемый радостью жизни, которую никогда ранее не вкушал, и чувствовал себя наравне со всеми когда-либо существовавшими богами, когда ко мне вошел мой друг. Я его увидел, и все жизненные силы покинули меня; я упал без чувств. Однако эти силы, не берущиеся из ниоткуда и не уходящие в никуда, перешли моему другу, и он почувствовал ко мне бесконечную свою благодарность и любовь. Он кинулся ко мне, но не поймал меня, и только целовал меня лежавшего на земле; он говорил мне о том, как прекрасна была моя песня, и как ему стало все вдруг ясно, что он не хочет больше ничего, кроме как любить меня; он целовал меня в руки и в губы, и слезы катились по прекрасному лицу его. Я очнулся, и сказал:
- Я тоже люблю тебя, друг мой, люблю тебя как всякого человека на земле, и теперь ты, разделивший со мной мое откровение, стал для меня самым близким из всех когда-либо живших людей, но ты, если ты действительно любишь меня, должен отказаться от меня, ибо если ты не откажешься, мне придется убить себя.
Тут вся моя любовь превратилась во злобу, я возненавидел самого себя и своего друга; себя за то, что я существую, как и всякий другой человек, а его за то, что он знает об этом.
- Ты пришел сюда, чтобы увидеть, как я радуюсь наихудшему из возможных миров, так будь счастлив, ты увидел это! - кричал я на него, - Теперь узнай же, что это и есть лучший мир для человека, потому что только его он и может заслуживать!
Я почувствовал себя снова здоровым и полным сил, а мой друг умер, в одно мгновение, от своего горя. Мне стало стыдно, что я так сказал ему, потому что я вдруг понял, что человек не заслуживает и этого мира, но я оставил его и двинулся к свету.
XIV
Смотрю я в окно, раздумывая над траекторией полета и о том, как забавно будет кувыркаться мое тело. Падение из движущегося поезда почти наверняка переломает мне шею, хотя попробовать всегда можно.
- Мистер Долгорукий, ваш завтрак.
Кто это сказал?
Вдруг поезд останавливается. Некое чутье подсказывает, что остановка запланирована, и выходить здесь должен только я. Уже позабыв про сопровождающих, я открыл дверь, и увидел... Ничего не увидел. За порогом не было ничего, я обернулся, и не увидел ничего позади себя. Только двери поезда, уже не имеющие никакого предназначения. Мир это, моя галлюцинация или что-то между, ожидали, что я пойду вперед или назад, поэтому я никуда не двигался. Но вдруг ничто преобразилось, и сверху, из темноты, пошел снег. Вслед за ним проступило очертание заснеженного леса, очень теплого и доброго. Мне вдруг стало так радостно и легко, что я, не раздумывая, пошел вглубь, проталкивая себе путь между ветвями елей. Большей реальности мне не нужно, подумал я, обернулся назад, и не увидел дверей поезда. Значит, мосты уже сожжены. Неважно, кто я, зачем я, и где я, если мне хорошо. Вдруг я подумал, что происходит сейчас там, в поезде. Воображение рисовало картины меня, мирно лежащего у дверей, пускающего слюни и улыбающегося непонятно чему. Или же я правда сбежал, и сейчас мои проводники рвут себе волосы, а может и друг другу - за то, что не уследили; у них раскраснелись глаза, пузырятся сопли... Хорошо, если так.
Я продвигался дальше, пока моему взору не предстал красивый дом, одиноко стоящий на опушке. Видимо, тот самый. Обвешанный гирляндами, он создавал праздничное настроение, а стены были сделаны словно из печенья. Пряничный домик! А я что, пряничный человек? Нет, выгляжу как обычно. Я зашел внутрь - дверь была открыта. Внутри все так же празднично, горит камин, в углу стоит украшенная елка, однако присутствия людей не ощущалось.
И тут я понял, что окончательно проваливаюсь. Дверь была на втором этаже, к ней не вело лестницы, вокруг висели гирлянды, а стены были розовые-розовые, как будто это очень много значит. В двери на уровне глаз была вырезана звезда, и я полетел к ней, мне не нужна была лестница, я воспарил и, став жидкостью, легко пролетел в неё. Внутри не было никого, даже стен не было, я понял, что вышел за границу. Что, если я смогу находиться здесь вечно? Никогда не просыпаться, не брать контроль над телом, не портить жизнь его владельцу, что, если именно здесь и сейчас наступит мой конец? Мне не было страшно, я только полетел дальше, не имея тела. Я летел и летел, и снова пошел снег, такой теплый снег... Я растворяюсь все больше и больше, вокруг возникают образы зимы: дети катаются на льду; огромное здание погребено в снегах, высокая лестница его стала ледяным спуском, откуда все скатываются; бескрайние лесные просторы расстилаются над головой и уходят бесконечно вдаль.