Аннотация: ...я черчу твою судьбу кровью, милый, кровью по манке...
Тревога. Вяжущая, колючая тревога. Тревога на кончиках пальцев. Тебя давно уже нет со мной, милый. Ты здесь, ты весь у меня, здесь, на коже кончиков пальцев. Тревога. И я иду на кухню, очищаю стол от грязной посуды и достаю манку. Почему манку? Потому что она мелкая и сыпучая. Но можно, конечно, и изысканно поблескивающий черный обсидиановый песок, или, скажем, золотой можно. Я предпочитаю манку. Я насыпаю ее горкой чуть левее центра стола, автоматически отмеряя нужное количество, и одним привычным движением разглаживаю по кругу равномерным тонким слоем. Я провожу над ним ладонями, бережно, осторожно нащупывая узлы. Под руками постепенно проступает рисунок, как будто невидимый ребенок чертит линии, кружочки, загогулины, складывающиеся в узор, смысл которого я вот-вот пойму: вот это, наверное, ты, это - она, а это? Кто это, то есть, нет, эти? Ага, связи...пунктир... Главное - не торопиться. Кропотливо и тщательно. Во-от, что-то уже начинает вытанцовываться... Ветер. Сволочной ветер хлопает форточкой, слизывая весь мой труд, рассыпая по полу белесоватую крупу. Т-тварь. З-зараза. Тебе - все шалости, а я... Ладно, расслабься. Не до слез, слышишь. Колет пальцы. Сильно колет. А теперь сосредоточься. Форточку закрыть. Начнем сначала. Спокойненько. Методичненько. Стол очистить, манка, круг, ладони... Руки дрожат. Как там: палка-палка-огуречик... Правильно, улыбнись, не распускаться. Линии путаются, разбегаются, ага, вот он, узел. Н-да-а. Заварил ты кашу, милый. Еще немного и поздно. Я надрезаю мизинец маленьким кухонным ножичком. Я черчу поверху, поверх тех каракулей невидимого, беспощадного, жуткого ребенка, я черчу твою судьбу кровью, милый, рисую выход, невозможный выход для тебя. И для нее. Кровью по манке. Вспышка.
Я раздраженно стираю белье, ненавижу это занятие, все люди, как люди, стиральные машины у них, а я... Твои шаги сзади. Не оборачиваясь, слышу, что опять в ботинках - плакала моя уборочка. Ты останавливаешься у меня за спиной. Устало выпрямляю затекшую поясницу, старательно не поворачивая головы, сверля взглядом этот белый дурацкий кафель, мечтая, чтобы он задымился, потрескался и осыпался мелкой крошкой. Раздражение кипит уже где-то в горле. И вдруг (ах, это вдруг!) в пену передо мной, почему-то очень медленно, начинают падать багровые розы с умопомрачительно длинными точеными темно-зелеными стеблями, падать, взметая невесомые брызги. "Золушка моя," - говоришь ты, обнимая меня за плечи. Я смотрю на розы, уютно покоящиеся в ямках пушистой пены, я смотрю на удивительно красивые розы в удивительно красивой пене, я смотрю... "Солнышко, ну, что же ты плачешь?"
Конец вспышки. Грязный кухонный пол, ножки стола, халат кровью закапан, красно-белое видение тает, я отчаянно пытаюсь удержать его, зная, что бесполезно, что оно уходит навсегда. Зная, что что-то дорогое уходит навсегда из моей памяти. Зная, что что-то... Это цена. Я неуклюже поднимаюсь с пола, надо забинтовать палец. Ну, что, дура, конец тревоги. От-бо-ой!!! Ту-ту-ту-ту!!! С отвращением гляжу на заляпанный стол. Потом уберу. На этот раз, вроде, справилась. Удовлетворения нет. Радости тоже. Только кромешная усталость. Только зуд этот, дрожь эта проклятая прекратились, наконец. Дотащиться до кровати. Нет. Сначала палец.
Самое смешное, что я даже не знаю, люблю ли я тебя.