Аннотация: Послесловие Юрия Горбачева к книге "Пятисвечие"
МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ СОНЕТА
(Опыт прочтения поэтического цикла Александра Шамиса "Бег Времени", 1980 г., спустя четверть века после его написания.)
Нас свели студенческие пирушки, бардовские посиделки, запрещенные "Мастер и Маргарита", "Бесы" Достоевского, запойные читки Пастернака и Мандельштама.
И недаром, звоня мне из Модиина (это где-то на земле библейских Маккавеев между Тель-Авивом и Иерусалимом) в Новосибирск, он, и только он, не забудет спросить о том - не я ли пел стихи Бориса Леонидовича со строчками "Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ..."? Казалось бы, когда это было - а помнит.
В то время любой себя уважающий томский филолог мог выдать на гора про то, как кидается на плечи "век-волкодав", про "хлипкую грязцу в колесе", про "жаркую шубу сибирских степей". И хотя сборища были не столь людными, чтобы собирать стадионы, ностальгия по тем, словно бы все еще испускающим какой-то завораживающий свет квантам времени, в которых мы, тогдашние, остаемся замурованными, как младенцы в уютной утробе, накатывает.
Университетский Томск конца семидесятых, начала восьмидесятых, как и вся тогдашняя гуманитарно продвинутая часть Российского населения, буквально бредил поэзией серебряного века. Это была та пуповина, по которой хлынуло в нас нечто до конца неосознаваемое - неупокоенная бродильня звуков, ритмов, символов. Вернувшаяся к нам тенью поэтической Клитемнестры духовность, разбуженная шестидесятниками.
На одном из тогдашних бардовских фестивалей я слышал три песенных варианта стихотворения Арсения Тарковского "Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье...". В бардовском репертуаре мелькали переведенные на "великий и могучий" сонеты Шекспира и Верлена. А когда вместе с Вероникой Долиной в "сибирских Афинах" появился опаленный диссидентством СМОГовец (представитель Самого Молодого Общества Гениев) Владимир Бережков и спел "Август" из "Доктора Живаго", стало ясно, что это даже не песня, а молитва.
Помню, как после концерта, на котором было исполнено и стихотворение "Эта женщина не дописана..." Леонида Губанова, мы сидели с Александром Шамисом в общежитской комнатке и спорили по поводу того, с каким словом рифмуется строчка "Этой женщине только месяцы..." Тогда мы расшифровали что-то с трудом пробивающееся сквозь гитарный аккомпанемент, как "Пусть слова ее не гименятся". В том смысле, что пусть женщина, мол, меня непутевого поэта, не увлекает в сети Гименея, - самой же хуже будет! Пророческая, надо сказать, расшифровочка: у поэтов никогда не клеилась семейная жизнь!
И вот спустя много лет, взяв недавно изданный сборник одного из проклятых поэтов-СМОГовцев Леонида Губанова, можно было убедиться, что искаженное некачественной магнитофонной записью словосочетание на самом деле означало - "не ременятся".
То есть, очищенная от наших фольклорных перепевов ушедшая в народ строка так и неопубликованного при жизни "поэта психопата и кликуши" звучала, как "Пусть слова ее не ременятся..."
Это маленькое филологическое открытие дает не меньше пищи для воображения: какой современный поэт не получал от Судьбы-злодейки "ремня" (работать надо, деньги делать, а не на Пегасе галопировать меж астральных блесток!)
Какой продолжатель славных дел Орфея не страдал от обнаруживающих непригодность на роль Музы богоподобных Дульциней, превращающихся в кухонных гарпий по истечении пары-тройки лет жития в аспирантской общаге города, где даже бюст давно отбунтовавшего предтечи инакомыслящих Батенькова взят в железное трамвайное кольцо, а свергнутого с часовни на базарной площади золоченого ангела вернули на место лишь к четырехсотлетию города.
Отпечатанный на машинке и скрепленный вынутой из ученической тетрадки "скобочкой" ( тогда еще не было степлеров) венок сонетов "БЕГ ВРЕМЕНИ" Александр вручил мне без особой помпы. Это был естественный акт хождения сам- и самсебяиздата, так что чего уж там!
В бурном океане стихотворцев, который заштормило к концу 80-х, дав в начале 90-х бесчисленных "поэтов новой волны", я лишь еще однажды встречал столь же ортодоксального сонетотворца. Я столкнулся с ним, отчисленным литинститутовцем, сильно похожим на притопавшего пешочком с клюкой с черноморского побережья Максимилиана Волошина, в арбатской толчее, меж холстов с мясистыми ню, поодаль от мини-балаганчика с Петрушкой-палачом, занесшим игрушечный топорик над миниатюрной чурочкой и надписью "Вот Егор тебе топор, чтоб Бориса зарубить!" Ни фамилии, ни имени того очередного воплощения неистового коктебельского отшельника уже не помню. Да вот еще антисонеты Тимура Кибирова (с кем лично не знаком), в которых по-раешному забристо размышляется на тему о том, что было бы, ежели Лаура "дала" Петрарке, - с их постмодернистической манией все разломать, чтобы дух вон вышел, можно "пришить к делу".
Видимо, каков поэт, таковы и стихи.
Александр Шамис, чье мировидение сформировалось в те самые годы "застоя", когда еще всерьез читали Канта с Гегелем и когда запрещенных авторов поглощали, словно ступая возрожденческой стопой дона Кристабаля на золотой песок неведомого дотоле континента, все-таки так и остался на том заветном берегу.
Поэт-философ. То ли заброшенный к нам из времен кифар и пергаментов Диоген в бочке. То ли средневековый витражных дел мастер, которому сквозь вставленные в геометрически правильный свинцовый переплет цветные фильтры видятся алхимики в лабораториях, рыцари по пути в Иерусалим, единороги на лужайках у стен замка, прекрасные дамы в стрельчатых окнах.
Александр Шамис не извергает слова лавообразно, он подбирает их, как камешки в мозаике, шлифует их как скульптуры, предназначенные для нефов храма, чьи шпили-антенны возносятся к небесам.
Он, как волхв (в противовес волкам и волкодавам), идет на свет одному ему видимой звезды, чтобы дойти.
С первых строчек сонетного цикла "венок" - это послание сквозь времена, словно бы воспроизведенные впервые, никем дотоле не зафиксированные слова прорицателя.
Вам, мертвые, в чьих мантиях алеет,
Бессмертие четырнадцати строк,
Вам юные, кто преступил порог,
Кого манят тернистые аллеи.
Одним из этих юных, "кто преступил порог" и был я. Как-никак Александр написал эти стихи в благословенную пору, когда учился в аспирантуре и преподавал в университете.
В наших отношениях как бы воспроизвелась ситуация из гетевского "Фауста": школяр является к Мефистофелю, жаждая бакалаврских регалий, а тот, в обличии чернокнижника, знай себе - наставляет.
Все, как сто и тысячу лет назад и даже до нашей эры, в тени олив, в Афинах. Поэтому все-таки архаическое "манЯт", а не современное "мАнят", тем более, что последнее слишком уж созвучно с английским "money", а здесь не о том речь.
Только спустя десятилетия я как-то призадумался: а почему Александр (я всегда звал и зову его Аликом) мог дружить со мной на равных, не смотря на то, что я был лишь студентом филфака, а он уже преподавал в университете - логику, в "политехе" - философию?
Потому что я мог изобразить на гитаре ажурно-замысловатое "Рондо" гитарного Моцарта - Фернандо Сора, или "прожурчать" на струнах этюд современника романтичных кавалергардов - Джулиани? Оттого, что стяжал лавры какого-никакого барда?
Или просто - время было такое, когда Фаусту, прикрыв плащом фосфорисцирующее лицо и, спрятав на боку шпагу для братца Гретхен, пришла пора выклубиться из его лаборатории духом томления?
Тогда и только тогда от преподавателя филфака Николая Хаустова можно было узнать сколь чудовищное количество рассказов написано про апельсины, посланные добреньким Ильичом авитаминозным детям революции, а из рук попавшего чуть позже в опалу кандидата наук Александра Казаркина (ныне он доктор наук) получить Библию или "Золотую ветвь" Джона Фрезера, которая была замурована в закрытом фонде "научки", подобно средневековой инкунабуле, на страницах коей начертаны формулы левитации.
Это было время, когда "Мастера и Маргариту" читали по перефотографированным копиям - этакая колода карт, по которой гадали и ворожили, узнавая слова истины. Поэтому обращение к Мастеру (Фауста актуального к Фаусту вечному) было вполне естественно.
Но ждать, но верить так необходимо,
Что призраки ночей исчезнут днем,
Что мир омоется целительным дождем,
И что свеча любви неугасима.
Что Рим падёт у стен Йерусалима,
И рукопись твою не сжечь огнем,
И что коня и меч тебе вернем,
И что возмездье злу неотвратимо.
Да, рукописи, как завещал Булгаков, не горят! Потому что они существуют вне бумаги и слепого шрифта, пробитого на "Ятрани" сквозь четыре копирки. Так же, как роман Мастера, который мог быть надиктован Воландом на ухо поэту Ивану Бездомному, или присниться пойманному с валютой в вентиляционной шахте отхожего места Никанору Ивановичу - и это не меняло ни одной его буквы.
Но почему - сонеты? В то время как, скажем, предтеча, - тоже уверенный "что возмездье злу неотвратимо", - Александр Галич сочинял и пел под гитару стихотворные фельетоны. Может быть потому, что - среди кристаллических форм языка, сонетные "октаэдры" обладают особой магической силой? Ну а уж венок, ожерелье сонетов, - это нечто вроде талисмана-оберега от дисгармонии безумствующего мира.
В то же время венок сонетов - что-то вроде мини-органа. Рифмовой иконостас. Нечто наподобие математичной фуги, предназначенной для разговора с Богом.
То ли Бином Исаака Ньютона, который сформулировал закон всемирного тяготения в доказательство божественного мироустройства вселенной, то ли ожерелье псалмов.
Доказательство бытия Бога то ли геометрическим, то ли алгебраическим, то ли музыкальным способом.
Жанр, законсервировавший в себе каноны средневековой схоластики, где властвует Logos. Не какая-нибудь там "импровизуха", а непременно: тезис - развитие тезиса - антитезис - синтез.
Форма, в которой ответной резонансной волной должен зазвучать Vox Deus. Не только "оргАн", но и тончайше настроенный "Орган" для восприятия вибраций Абсолюта. Поэтому философичность здесь на уровне максим Боэция или афористичности пророка Малахии.
Дано ли чистый воздух нам вздохнуть
Любви небес, без паутины нитей,
И в мир смотреть без страха, без наитий,
И смело в нем вершить свой верный путь?
Или:
Кто разгадает этой власти суть?
Нить прошлого куда ведет не зная,
Нить времени на выю намотаю
И попытаюсь время повернуть.
И еще:
Цыганка в картах переменит масти,
И сменит цвет волос мой прежний друг,
И мир изменится: не все вокруг
Хранит твой след, и даже ты - отчасти.
Многие стихи этого сонетного цикла обращены к друзьям. В одном из сонетов я с большими авансами для того времени был назван художником ("Но мой художник холст раскрасил кистью..."), и как ни крути, - мне довелось испытать себя на прочность судьбою поэта, юродивого, бессребреника, - сбылось.
Это открытие, что в стихах - посланиях будущему Александра Шамиса "запакованы" четверостишья, несущие в себе символику сродни катренам Нострадамуса пришло совсем недавно.
Круг сплетенного венка - это как бы негромкий разговор некой тайной вечери, слова, обращенные к кругу друзей, объединенных магией поэзии.
Что-то вроде спиритического сеанса, в котором вызываются духи всех предшествовавших эпох.
Или нечто вроде встречи рыцарей короля Артура в Камелоте, где обсуждаются перипетии предстоящих битв с Драконом.
И минувшие четверть века, за которые не так-то просто было "смотреть в мир без страха, без наитий", произошло так много, и мир "так изменился", и ланцелотов меч так затупился, а конь так стер копыта, что опять-таки ловишь себя на мысли: сбылось!
И сбылось вдвойне потому, что мы так и не "разгадали этой власти суть". Дракон извернулся и вновь отрастил свои чудовищные головы.
И что немаловажно, мы - узнали-таки, что оно такое - время, когда "сменит цвет волос мой прежний друг". А ведь при прочтении двадцатипятилетней давности, когда кудри вились по-есенински, как-то и в голову не приходило, что на месте этих барочных завитков - быть мельхиоровой седине.
Что это - загадочная сила силлогистики, или колдовство поэзии, которая по определению "нашего всего" должна быть немного глуповата? Не знаю...
Но - мороз по коже от слов, словно бы слетевших с каменных губ Сфинкса: вот оно - вечное и неопровержимое, уловленное "слухачом", воспринимающим интерференции каких-то неслышимых "простыми смертными" волн - и не отвертишься. Так было, так будет.
Вот откуда эти точные, как бы покрытые тусклым, тронутым временем паутиной трещинок лаком брейгелевские "картинки".
В подножиях твоих непроходимо
Теснится стража. И меня там ждут.
И мастера твои веревку вьют,
Из трубок выдувая кольца дыма.
Но, не смотря на эту внешнюю архаичность, поэзия Александра Шамиса современна. Не в том смысле, конечно, что способ рифмовки катренов АВВА совпадает с названием популярной группы, а в бережности археолога и реставратора, который прежде чем извлечь артефакт из культурного слоя нежно очищает его мягкой кисточкой, прежде чем положить мазок на поврежденный холст, сто раз отмерит.
Вдруг солнца луч войдет и станет зримо,
Что путь к твоим вершинам слишком крут.
Что не дойти до радостных минут, --
Не каждая вершина достижима.
Так струится свет на картинах Рембранта. И так клубятся облака у ног мадонны Рафаэля.
Но продолжаю свой нелегкий путь.
Задымленного вервия вдохнуть
Мне суждено. Готов принять я муку
По мановенью твоего перста, -
Я шел сказать, приблизив к сердцу руку,
Что предо мною ты, как снег, чиста.
Честно говоря, это торжественно высокоштилевое "По мановенью твоего перста", прямо-таки воскрешает микельанджелевский сюжет: через касание перстов Всевышнего и первочеловека Адама происходит "боговдохновение", то есть Создатель вдыхает жизнь в Создание.
Пожалуй какой-нибудь версификатор - иронист обыграл бы аналогичную ситуацию совсем по иному. Но тем карикатура и отличается от фрески, что не претендует на космические обобщения.
Важно, пожалуй, и то, что "Бег времени" - название последней прижизненной книги стихов Анны Ахматовой, и, вынося в титул цикла этот культурный "кабалистический знак", поэт соединяет нас через него и с серебряным веком, и с судом над Иосифом Бродским, и с "делом" Синявского и Даниэля. (И с "подсудимыми", и с инквизиторским - по своей метафизической основе - судом.)
Так Борис Пастернак назвал одну из своих баллад "Смерть поэта", увидев в смерти Владимира Маяковского очередное издание гибели Пушкина и Лермонтова.
Но тут скорее "отпевание" и поминальные записочки за упокой новопреставленной любви, ибо и она не вечна.
Вот и блуждают свечные огоньки по бледным ланитам вселенской вьюги. В ее метельных клубах, как известно, и получили вид на безвременное жительство волны-корпускулы мятежного духа того Органа-оргАна, что все еще в своем святогорском имении покусывает кончик гусиного пера, чтобы "задуматься, взмахнуть руками, на рифмах вдруг заговорить".
Ну а уж, заговорив, и сам не заметишь, как в твоем горле заклокочет "сырая горечь" "рыдающей строки", как вместо хэмингуэевского свитерка плечи отяготит драная хламида пророка, которому являются знамения в небесах. Все в соответствии с вечным постулатом: "Ногами на земле, а головою в небе".
Но иногда надежды робкий луч
Пробьется сквозь метели и печали.
Рассеются туманные вуали,
Черты смягчатся недоступных круч.
Но что поделать, легок и летуч
Уйдет, как дым, в неведомые дали.
И голос твой пронзит острее стали:
"Себя не мучай и меня не мучь".
И голос времени добавит вдруг:
"Так было дважды - это третий круг".
И я за голову схвачусь руками.
Так этот голос грозен и могуч.
И вдруг увижу, солнца черный камень
Скрывается среди свинцовых туч.
Не будем забывать и того, что венок не только венчает головы пасторальных Пастуха и Пастушки или возлагается на головы триумфаторов, но и язвит терновыми шипами, а также является банальным атрибутом ритуальных услуг с украшенной золотым шрифтом лентой от скорбящих сослуживцев. (Недаром, наверное, в истории русского сонета, начинающейся с Тредиаковского и Сумарокова, существует такой курьез, как венок сонетов, посвященный Г.М. Кржижановским В.И. Ленину с элегической кульминацией "Ужель все кончено? Все струны отзвенели?..")
Кроме того, форма венка сонетов вполне согласуется с мыслью Николая Бердяева о России, как о стране вечного средневековья. Ибо, сонет - это средневековая форма. Так же как какие-нибудь буррэ, павана, гавот, готический храм или темперная иконопись на досках ( все-таки цикл Александра Шамиса написан на русском, а не на итальянском, английском, французском или каком-то другом языке).
Сегодня - Александр Шамис уже не просто один из томских "вагантов", в ряду которых - Юрий Митрофанов, Владимир Брусьянин, Александр Пименов, Владимир Назанский, Владимир Крюков, Виталий Новосельцев.
Мир распахнулся - и за первым шагом в глубь традиции, уже не вербально, а экзистенциально последовало нечто сродни путешествию во времени.
И если сквозь университетские кафедральные премудрости всегда проступали облики античных философов, иудейских пророков и сорбоннских богословов, то когда-нибудь нужно было в качестве плаща Мефисто, а может быть и ангелова крыла - кто знает? - использовать самолет Минводы-Иерусалим, чтобы в конце концов обрести первозданную самость.
А для этого нужно было по-магистерски неотвратимо вывести магистральную линию судьбы в соответствии с начертанным в 15-ом сонете венка, так называемом "магистрале".
Это тот самый последний аккорд в хорале, в котором сводятся все дотоле уже прозвучавшие темы и линии. Шпиль соборной части: к нему тяготеют контрфорсы, архитравы и алтарь, которые рвутся ввысь ускользая от пастей и когтей химер и горгулий.
Тогда бег времени - лишь скорбный путь
Ночей и дней неутолимой страсти.
Закончится ли он когда-нибудь?
Думаю, Александру Шамису удалось создать образ некого витающего над вечно студенческим Томском сонетного "града небесного".
Вслед за Данте - в чем то по-адски пугающего (годы моего студенчества и его преподавательства "славны" идеологическими чистками и кагэбэшными обысками среди преподавателей и студентов).
Вслед за Петраркой - свято хранящего в нишах храмовых нефов студенток - Лаур.
Вслед за Шекспиром - по-ренессансному буйно-неукротимого.
И вслед за Валерием Брюсовым, Вячеславом Ивановым, Максимилианом Волошиным - по-серебряновековому бредящего ясновидческой сумасшедшинкой "ночей и людных сборищ".
Пожалуй, что в сонетах Александра Шамиса по своему аукаются и отдавшие должное этому изощренно-хрупкому жанру безалаберно-богемный Артюр Рембо, начинавший поэтом в Париже, а кончивший не очень удачливым предпринимателем в Африке, и мрачно-сюрреалистичный Шарль Бодлер, который, глядя на красавицу, мог размышлять о бесстыдно раскинувшем ноги трупе лошади, поедаемой червями: все там будем!
Тончайший яд эстетизма, которым сами дышали и отравляли нас Стефан Малларме, Леконт де Лиль и другие истинные денди изящной словесности, вошел в плоть и кровь стихотворных опытов Александра.
Стихи настоящего поэта, как я уже говорил, всегда сбываются. Сбылись и сбываются слова и строки-знаки сонетов Александра Шамиса.
Можно ли требовать большего от Поэзии? Она ведь не в рифмах и ритмах даже, не в сонетной, балладной или песенной форме, не в скупой лапидарности минимализма или щедрых на словоизлияния экстатических длиннотах, а вот в этом непостижимом вИдении и слЫшании сквозь времена.
В снизошедшем свыше даре созерцания грандиозной драмы, в которой как бы заранее "расписаны" роли и розданы маски, но ты проживаешь эту мистерию не на сцене или съемочной площадке, а в жизни, становясь чем-то вроде призмы, сквозь которую и струится, разлагаясь на цвета радуги, поток времени.
Сольются жажды полные уста?
Скорей сольются реки в океаны,
Скорей уйти, уйти в другие страны,
Где море ласково, лазурь чиста.
Или бежать в пустынные места
И залечить в тиши больные раны.
И провожать в пустыне караваны
Лишь до ведущего к тебе моста.
И ты бредешь неведомой тропой,
"Прощай -прощай", - доносит голос твой.
С тобою ночью темною прощусь.
Но буду я присутствовать незримо,
И с мудрым бегом времени сольюсь
В союз. Навечно и неразделимо.
Удивительно. Но этот сонет написан в 1980 году. Тогдашний поэт по сути дела увидел себя сегодняшнего. А ведь до того, как "бежать в пустынные места" и чтобы оказаться там, "где море ласково, лазурь чиста" были годы и годы...
Но видно, уже отыграна роль в драме, где кафедральные волхвования соседствуют с подвальчиком Ауэрбаха, в котором друзья-миннезингеры сдвигают пенные кружки под звон лютни и где, воспользовавшись мефистофельским плащом, можно было перенестись в объятья юной прелестницы с замкового гобелена.