Одиночество - какое ужасное состояние. Когда рядом нет родственной души и не с кем словом перемолвиться, поделиться секретами или просто переживаниями. Некому сказать 'привет' или 'до встречи'. Не с кем выпить чашечку кофе в пятнадцатиминутном перерыве. Никто не поздравит с семнадцатилетием. И старенький мобильный телефон тоже не нужен, потому что никогда не зазвонит.
Потом к одиночеству привыкаешь и почти не замечаешь, только перед сном и вспомнишь, что за день произнесла не больше пары фраз. Я - Тень, безликая.
Не подумайте плохого, я не сирота, не детдомовская. Семья у меня есть, правда живут далеко, в деревне. Мать работает дояркой, отчим - трактористом. Есть ещё младшая сестра, Маринка, маленькая совсем, только-только в школу пойдёт.
А я живу в городе, в областном центре. Меня приютила тётя Аня, старшая сестра моей матери. Но, обо всём по порядку.
Я - семнадцатилетняя девчонка со странным именем - Милберга. Правда, под этим именем меня знают только два человека: моя мать и мой отец, который этим именем меня и 'наградил'. В метрику вписать такое имя наотрез отказались, поэтому зовусь я Колосова Людмила Юрьевна, а по-простому - Мила.
Четырнадцать лет назад мой отец исчез в неизвестном направлении. Куда и зачем он отправился - никто не знает. Мне было всего три года, и воспоминаний о том времени у меня не сохранилось. Зато позже, когда чуть-чуть подросла и, как любой ребёнок, выросший без отца, спрашивала: 'Где мой папа?', ответа не получала. Мать только тяжело вздыхала, да, втихаря от меня, утирала глаза платочком.
Бабка с дедом Колосовы меня не сильно-то жаловали. 'Вот ведь уродилась, чертовка!' - бывало скажет бабка Клава и зыркнет на меня с досадой, будто пчела ужалит. Поэтому в их доме частой гостьей я не была, хоть и живут они через три двора от нашего. Почему бабка называла меня чертовкой, я до сих пор не знаю. На чёрта вроде не похожа, хвоста и рожек нет. Людям не грублю, не огрызаюсь, хотя, наверно, иногда надо. На насмешки, обиды - отмалчиваюсь, убегаю и прячусь.
Мать у меня была в своё время первой красавицей в деревне: толстенная русая коса, небесно-голубые глаза, гордая осанка, заразительный смех, умница и рукодельница. От женихов отбоя не было, а она выбрала моего отца. 'Чёрт попутал,' - любила упрекать её бабка Клава, а мать молчит, меня за спину прячет, к калитке подталкивает, чтобы я домой бежала и взрослые разговоры не слушала. Я пробегу пару метров и прячусь у забора, слушаю, как бабка с дедом мать распекают, а та молчит, изредка только что-то тихим голосом отвечает. Потом придёт домой, обнимет меня крепко-крепко, вздыхает тяжело и в волосы меня целует.
Волосы у меня густые, длинные, каштановые с медными проблесками, слегка вьющиеся. 'В точности, как у отца,' - говорит мать и гладит-гладит меня по голове, то меж пальцев пряди пропускает, то щекой к ним прижимается, а потом снова плачет втихаря.
Глаза у меня карие, с длинными пушистыми тёмными ресницами. Брови тоненькие, изящно очерченные. Нос обычный, не большой, но и не 'пуговка', слева на нём чуть ниже переносицы маленькая родинка. Губы тоже средние, нижняя слегка припухшая, как будто я всё время на кого-то обижена. На мать я совершенно не похожа внешне, а вот характер, наверно, её. Нас ругают - мы молчим.
Жизнь в деревне тяжёлая, работаешь от зари и до зари, а дел не убавляется. Хоть я и помогала матери, как могла, всё равно без мужского плеча - никак. Где крышу подлатать, где сарайчик для скотины сколотить, забор подправить, канаву для сточных вод прокопать. Всего не перечислишь. Да и дед с бабкой наседали: 'Сколько можно перед людьми нас позорить? Дитё нажила, а до сих пор незамужняя.' Так и вышла мать замуж за тракториста Виктора Пакулина. Очень уж он был в неё влюблён, проходу не давал. Сначала вроде всё хорошо было, тихо-мирно, без ссор, без придирок. Меня, правда, мой новоявленный отчим в упор не замечал и матери не разрешал меня лишний раз приголубить. 'Нечего, - говорил, - с ней сюсюкаться'. С тех пор стала я ещё тише, ещё незаметней.
Потом я в школу пошла. С ровесниками мои отношения тоже не складывались. Они выбрали меня почему-то объектом для насмешек. Может взрослые разговоры подслушивали, а может, потому что беззащитная я была, раз даже родные дед с бабкой от меня нос воротят. Общалась со мной только Галя Чиняева, дочка местной травницы - тётки Вероники. Они жили на другом краю деревни, поэтому до школы мы с Галей даже знакомы не были. 'Что опять насупилась?' - бывало, спросит эта озорная девчонка. - 'Пошли в пацанов грязью кидаться'. Она кидает, а я рядом стою, наблюдаю настороженно, чтобы чуть что, сразу бежать. Пацаны прыскают в разные стороны, спасаясь от летящих комьев, а Галя им вслед ещё и кулаком грозит, и смеётся.
Подругами мы так и не стали. Пошушукаемся немного на переменках, да после уроков до остановки автобусной вместе идём, а потом наши пути расходятся. Я сломя голову домой бегу матери помогать, а то придёт домой строгий 'папа', будет мне опять нагоняй. Он меня саму не ругает, матери высказывает: 'Опять твоя бестолочь то-то и то-то не сделала'. 'Сейчас всё сделаем', - как обычно отвечает мать и мы с ней в четыре руки управляемся по хозяйству.
Когда мне было уже десять лет, родилась Маринка. Отчим очень уж пацана хотел. Поглаживал, бывало, материн живот и приговаривал: 'Расти, богатырь, расти. Мы с тобой и на рыбалку вместе ходить будем, и на охоту'. Мечтать-то мечтал, а сам на охоту никогда при мне не ходил, на рыбалку только изредка, да в лес по грибы, по ягоды бегал.
Как узнал отчим, что жена ему девку родила, рассердился очень. Кастрюли, сковородки по дому летали, всё, что под руку подвернется, кидал-швырял. Я тогда в комнате под кровать свою спряталась, нос боялась высунуть.
Матери он позже высказывал: 'Что постараться не могла? Или у тебя только девки получаются?' А та тихонько его уговаривала, чтоб он не шумел, детей не пугал.
Со временем стал отчим попивать, а пьяный он буйным становится. Начинает тогда придираться ко всему, что на глаза попадётся. То ему каша холодная, то постель не ровно заправлена, то куры громко кудахчут: 'Что, опять их не накормила?'. Мать, молча, терпела все несправедливые укоры. Отправит меня с Маринкой в комнату, а сама суетится возле отчима, кашу подогревает, постель поправляет, курам ещё раз зерна сыпанёт. Всё сделает, лишь бы муженёк не ругался, а он видит это и ещё больше злится. Дошло до того, что он руки свои стал распускать. Ударит мать, а с утра ходит мрачнее тучи, не извиняется, себе оправдание ищет: то чего-то мать не сделала, то не так посмотрела. А как-то раз я слышала, сказал ей: 'Ты ж до сих пор по чёрту своему кучерявому сохнешь. Сама виновата, что у нас с тобой всё сикось-накось. Я не железный'.
Мне уже исполнилось пятнадцать, когда произошло то ужасное событие, от которого до сих пор мороз по коже. Вспоминать не хочется, но забыть не получается.
Была середина августа, но жара стояла невозможная, засуха. Я, перестирав бельё в бане, развешивала его на заднем дворе, когда туда же, покачиваясь и дыша перегаром, забрёл отчим. Он огляделся по сторонам, хотя, как мне показалось, ничего не видел вокруг, настолько пустыми были его глаза. Я отвернулась от него, продолжая заниматься бельём, уверенная, что 'папаша', не найдя для себя ничего интересного на заднем дворе, вернётся в дом и уляжется спать. Тем неожиданнее для меня была его вцепившаяся мне в плечо рука. Он рывком развернул меня к себе и, ухмыляясь, сказал: 'А ты, девка, подросла. На сеновал-то часто шастаешь, шельма?' Он прекрасно знал, что ни по каким сеновалам я не шастаю, дома дел хватает, но что с пьяным спорить? Поэтому, я просто попыталась вырваться, освободить руку из захвата. 'Сильно-то не трепыхайся. Всё одно, никуда не денешься. Шлюха ты и мать твоя - шлюха', - зверея на глазах, прорычал отчим, и свободной рукой по груди моей стал шарить. Я от ужаса одеревенела вся, слова сказать не могу, не то, что закричать. Рука его мерзкая, грязная, салярой резко пахнущая, елозит по мне, а я от страха чуть в обморок не падаю. Толкнул он меня к поленнице, а я даже и не заметила тогда, как больно спиной ударилась, а 'папаша' мне уже подол сарафана стал задирать. Я как будто и оглохла и ослепла разом, потому что не увидела, откуда мать с мокрым пододеяльником выскочила и отчима по спине приложила. Он руки разжал, а я спиной по поленцам в траву так и съехала, и даже на карачках оттуда отползти не могу, сил нет. А мать хлещет и хлещет отчима, тот рукой прикрывается, до неё пытается дотянуться. Потом изловчился, пододеяльник на руку намотал, мать к себе потянул. А она за поленце схватилось, которое под ноги из дровяника выкатилось, и со всей силы огрела муженька по плечу. Тот упал. Она его ещё пару раз ударила, поленце отбросила, меня за руку схватила. С одного рывка меня на ноги поставила, никогда в жизни я в ней столько силы не видала, как тогда. Побежали мы с ней в дом, а отчим остался лежать на заднем дворе, запутавшись в безнадёжно испачканном белье и крича нам: 'Убью обеих'.
Дома мать мне в руки сумочку дамскую сунула, с которой в город иногда ездила, и велела возле калитки её дожидаться. Сама она вышла минут через пять, с хозяйственной сумкой в руках доверху набитой каким-то тряпьём. Взяв за руку Маринку, которая играла с ребятнёй тут же возле дома, и бросив на меня косой взгляд через плечо, мать повела нас к дому Пакулиных. Оставив сестру на попечении деда с бабкой, мы с матерью пошли на автобусную остановку. Ждали не долго. Полупустой автобус, подъехав, распахнул для нас двери. Мы сели на заднее сидение. Молчали всю дорогу до города. Меня била мелкая дрожь, зубы стучали, как от холода. Мать на меня искоса посматривала, но ничего не говорила.
С автовокзала на трамвае доехали до тёткиного дома и ещё час на лавочке возле подъезда сидели, пока тётя Аня с работы не пришла. Она, конечно, очень удивилась, нас увидев, но при мне ничего расспрашивать не стала. Меня накормили и посадили телевизор смотреть в комнате, а мать с тёткой на кухне закрылись и часа два там о чём-то шушукались.