С самого вечера снасти приготовил, сапоги на предмет дыр осмотрел, любимый ящик почистил да ветошкой протер до блеска хрустального. Термос чаю сладкого налил, бутерброды в бумагу вощеную завернул, да поглубже спрятал. Чтоб, значит, мягкие да хрустящие оставались до самой рыбалки.
Приготовил все, и собрался почивать, утреннюю зорьку дожидаючись. Но решил еще раз проверить, все ль собрал. И тут вдруг - открывается дверь в комнату, и говорит ему молодая жена неистовым человеческим голосом:
- Ой ты гой еси, удалой молодец Петр сын Петров! Да не ездил бы ты на ту на рыбалку окаянную! Я ль тебе не жена-красавица? А коль не поедешь, обещаю я тебе утех сексуальных до самого утра, еще и на день останется! Даже и полюбовницу твою зазову, вдвоем ублажим тебя по-царски мы!
Суров ликом остался Петр Петров Лузгин. Не послушал он молодую жену, молча лег на диванчике в комнате. Обиделась жена, повязала платком русы косы, да ушла к маме.
Тревожно почивал Петр Петрович, думы всякие думались. А вот уже и будильник трезвон поднял. Поднялся на ноженьки Петр Лузгин, надел одежду крепкотканую, сапоги цельнокроены, в руки ящик взял железом окованный. Только на площадку шагнул - глядь, а там уж сосед дожидается, старый верный друг Михайло Терентьев.
- Не добро ты задумал, Петр Петрович, друг мой сердечный! - говорит Михайло. - Не нужна тебе рыбалка та, дело темное да богомерзкое. А пойдем-ка мы во мои хоромы на шестой этаж! Там жена моя Татьяна нам в горнице уж и стол накрыла. Ведь суббота нынче, светлый божий день. И зелено вино во чарочках плещется, хрустальные брызги каплют. И гусь-лебедь жареный в печи томится, и пироги да булки пышные, с пылу с жару.
Но суров был Петр Петров Лузгин. Не поддался он на льстивы речи, что Михайло ему говорил. Только плечом крутым повел, да спускаться стал по лестнице. Обиделся тут Михайло Терентьев, закипела злоба, занялось ретивое сердце.
- Не друг ты мне боле, - говорит он вослед, - а ворог лютый, коль от угощенья моего отказался, бела хлеба со мной порушить не захотел. Вострый нож это мне, да обида злая.
Но молчал Петр сын Петров, и не оглядывался.
А на подворье только-только заря занимается. Садится Петр Лузгин в свою самобеглую карету "Ока", а тут, глядь, из магазина мужики идут, Василий да Иван, а с ними слесарь Никодим сын Артамонов. Увидали они Петра, и давай его уговаривать.
- Ох ты гой еси, Петр сын Петров! Аль не любо тебе с нами во дворе сидеть, да в домино играть? Не гневи ты Господа, брось думу свою окаянную. И давай с тобою мы "козла" забьем, партий десять, ну а то и все за двадцать! Вот и пиво разливное в банках плещется, и вобла вялена свежайшая, в газетку "Красная звезда" завернута.
Заскрипел зубами Петр Лузгин сын Петров. Белою рукой дверцу кареты самобеглой захлопнул, ногой в сапоге цельнокроеном на педаль нажал, по газам ударивши. Взвилась "Ока" выше леса стоячего, ниже облака ходячего. Страшно крикнули ему вослед мужики:
- Да будь же ты неладен, змей подколодный! Пропади ты пропадом! Коли дружбу нашу верную да пир горою променял на воду стылую и рыбу скользкую!
Гикнули, свистнули, да и пропали, только пыль в заднем стекле кареты взметнулася.
Так и одолел Петр Петров Лузгин все искушения сладкоречивые, и добрался до потаенного места не бережку речном. И сидел с удочкой три дня и три ночи. Но поймал только окушка заморенного, да пескаря худосочного. Так ни с чем домой и поехал.
Потому что идиотом был Петр Лузгин, идиотом и остался.
Конченым. Стопроцентным.
Соглашаться надо было. Глядишь и пива бы попил, и в домино сыграл, да еще и жена с любовницей.