Пушки палили беспрерывно, снаряды летели по воздуху и, падая, поднимали вверх землю вместе с кустарником и рассеивали её по полю. Пахло гарью. Степь, еще недавно синеющая васильками, скорбно почернела. Обезумев от страха, Орлик нёсся вперёд, перелетая через рытвины и ямы, обходя перевернутые телеги и пушки. Его шерсть покрылась гарью и копотью, и трудно было признать в нём белоснежного красавца.
Степан, припав к гриве и прижмурив очи, бешено колотил плёткой коня и повторял при этом одни и те же слова:
- Господи, спаси и сохрани, спаси и сохрани нас, грешных...
Он где-то потерял шапку, и чёрные кудри метались, вились по ветру и падали на его сильную жилистую шею.
Степан видел, как впереди, в дыму, исчез его сосед Фёдор, но по-прежнему мчался вперёд. Внезапно наскочив на немецкий расчёт, с налету полосонул шашкой по чьей-то согнувшейся фигуре, вновь занёс клинок и увидел, как худенький немецкий офицер, пытаясь защититься, испуганно вытянул вперед руки и, вытаращив голубые глаза, что-то закричал по-своему.
Степан резко опустил шашку - и, как подкошенная трава, человек стал оседать на землю, орошая всё и всех кровью.
- Господи, прости нас, грешных, - прошептал он, содрогаясь от сделанного.
А рядом, занимая высоту, кричали казаки: "Так их! Ура! Любо!" - но Степан не мог разделить их веселья: слишком много потерь, слишком много смертей... От сотни казаков, присланных из кубанской станицы, осталось только двое, он да Фёдор. И теперь среди ликующих Степан не видел своего соседа, и тревога постепенно овладела им.
Казак спрыгнул с коня, по привычке ласково похлопал его по грязной, вспотевшей шее, и Орлик, похрапывая от счастья, потянулся мордой к щеке хозяина, заросшей черной, густой щетиной.
- Отстань, Орлик, не до тебэ...
Давай Фёдора шукать, - тихо, как человеку, сказал он животному, и конь, словно понимая, присмирел и пошел за хозяином.
Они медленно двигались по развороченной снарядами земле, обходя воронки, стараясь не наступить на тела людей.
Чувствуя, как напрягаются поводья, Степан, пытаясь успокоить коня, говорил:
- Не бойся, Орлик! Господи, шо роблять люди... Спаси и сохрани нас, грешных... Он всматривался в лица казаков, жалея их, погибших в расцвете сил, и зрелище смерти было невыносимо.
Вдруг сердце его затрепетало, когда впереди, у куста терновника, увидел знакомую фигуру казака, лежавшего на животе.
Степана била нервная дрожь, и, чтобы унять зубную дробь, он до боли сжал челюсти, но это не помогало. Казак заставил себя перевернуть тело убитого и с облегчением прошептал:
- Слава Богу, не Федя...
И вдруг рядом, за эти же кустом, он увидел друга.
Лицо Фёдора было спокойно и красиво. На высоком лбу лохматились чёрные брови. Широко раскрытые очи глядели куда-то вверх. Длинный, горбатый нос навис над тонкими, застывшими в усмешке губами.
Степан бросил поводья, приподнял ещё податливое тело и почувствовал, что руки погрязли в крови. Видимо, Фёдор был ранен в грудь навылет.
Казак поволок своего друга к стоявшему вдали, у речки, огромному раскоряченному дубу.
Он положил бездыханное тело на чистую, непримятую траву, сорвал с приклонённой к земле ветки резные дубовые листья и стал вытирать ими окровавленные ладони.
--
Ловке тут мисто, ловке, - грустно вздыхая, подумал Степан, и его темно-синие очи заблестели слезой.
Он стоял на крутом берегу, а внизу билась, кружилась, стонала река, расчесывая шершавой волной высокие травы и унося вдаль мусор, бревна, ветки деревьев, кусты.
За нею зеленели луга, а там, вдали, в садах, прятался какой-то посёлок.
- Вот наша ридна Украина, вот наша батькивщина... Отсюда пришли на Кубань наши диды, а тепэр мы, внуки, сюда вернулись, наверно, навсегда, - подумал Степан и подальше от ствола, чтобы не мешали корни, наметил могилу и стал не спеша снимать верхний слой земли.
Казак вгрызался в землю сантиметр за сантиметром, выгребая руками комья чернозёма и аккуратно складывая их вокруг ямы. Стоя на коленях, согнувшись в три погибели, рылся в земле, боясь оглянуться и увидеть мёртвого товарища: он не мог привыкнуть к мысли, что друга уже нет. Прошлую ночь они долго не могли уснуть и всё вспоминали детство, родных, станицу... В ушах ещё стоял вкрадчивый шёпот Фёдора... И легче было рыть землю, чем смотреть на мертвого друга.
Кто-то из казаков принёс лопату и вызвался ему помочь. Кто-то сбил дубовый крест и вырезал на нём ножом: "Фёдор Сидоренко. 1914 год". Кто-то, выражая сочувствие, что-то говорил ему. Степан слышал голоса, но не понимал, кто с ним говорит и о чём.
И только тогда, когда похоронили друга, он присел у могилы и, не стесняясь, зарыдал. Казак оплакивал всех погибших и тех, кто ещё погибнет. Жизнь казалась ему такой грустной, короткой, бессмысленной, что не стоило и рождаться... Степан устал, обессилел, но как только закрывал глаза, он видел жёлтое лицо друга, его устремлённые вверх глаза, его странную улыбку, и мужчина открывал очи и страстно молился.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Молился он здесь, на этой проклятой войне, всегда и везде: казак был уверен, что только молитвы да образок Николая Чудотворца, который, плача, повесила ему на шею жена Аннушка, спасают его. Смерть повыкосила однополчан. А он, как заговоренный, выходил из каждого боя живым и невредимым, но чувство страха и надвигающейся опасности с каждым днем всё возрастало в нём, и Степан страстно молился, чтобы спасти себя от беды. Он фанатично верил в Бога, хотел бы жить мирно и праведно, но правители толкнули его в пучину войны, где одни люди истребляли других людей, и могилы и своих, и чужих покрыли эту прекрасную землю, "ридну Украину", как говорил его дед Андрей. Но казак уже не воспринимал этот край, как свой, и только украинские песни да украинская речь что-то будили в его душе, рождали в нём трепетные воспоминания о Кубани.
Он видел раскинувшуюся среди лиманов и заболоченных мест родную станицу. Небольшие, крытые камышом хатки утопают в зелени садов. Окружённые плетнями огороды, как телята к вымени, присосались к многочисленным ерикам, и куда бегут эти каналы, туда устремляются и казачьи подворья, обсаженные акацией, вишней, сливой.
- Может быть, здесь, на Украине, и краше, - думал Степан, - но там, на Кубани, мой дом, туда теперь тянет меня.
Он вдруг вспомнил ту весну, когда впервые встретил Аннушку.
В марте река Протока разбухла, налилась талой водой, раздалась вширь; лёд на ней поднялся, стал давить на берега. То здесь, то там на дамбе стали появляться растущие на глазах ручейки, и если бы казаки не забивали их мешками с землёй, то смела бы Протока и этот прижавшийся к ней хутор, и этот небольшой лесок, и эту притаившуюся на небольшой возвышенности станицу.
Степан зорко, как орел, следил за берегом, и как только начинала дышать и двигаться почва, как только появлялись первые капли воды, он наперегонки с Федором бросался забивать очередной ручей. Было весело и одновременно страшно. Эта борьба с рекой разгорячила ребят, их лица разрумянились, глаза весело заблестели, и хохот, судорожный, нервный, сотрясал воздух.
Наконец раздался стон, треск; лед стал лопаться, ломаться; льдины взбирались друг на дружку, резали берег, сносили деревья, кружась по реке, сталкивались, разбиваясь и крошась.
- Слава Богу! - крестясь, говорили старые казаки, молодые же весело кричали.
Степан сорвал с головы шапку, стал от радости швырять её в небо и ловко, как мячик, ловить. Он так увлёкся, что чуть не сбил закутанную в шаль девушку, которая вела под уздцы Орлика.
- Казаки? Чей конь? - громко спрашивала она мужчин.
- Мий! - признался Степан. - А шо вин наробыв? - спросил он, хотя по ехидному ржанию и блудливому конскому взору сразу же понял: Орлик побывал в чужом базку.
- Мамка ругается... Полскирды, наверно, сожрал... Будете платить... Девушка обожгла горячим взглядом казака, и Степан вздрогнул, как от ожога; куда девалось его веселье: он смутился и покраснел.
--
Ха, - заступился за своего друга Фёдор. - Да без нас може ни вашего хутора, ни вашей хаты уже б не було: унесла б все Протока...
--
Та привезу я сино, покажить де ваша хата? - спросил Степан.
--
Вон наши хоромы, - кивнула девушка в сторону одиноко стоявшей на краю хутора хатёнки и весело рассмеялась.
На её левой щеке появилась милая ямочка, чёрные очи на мгновение скрылись под густыми ресницами и тут же вновь обожгли казака радостным блеском.
- Вот там с мамой и живём...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Безудержная страсть овладела Степаном, сломала прежние привычки и привязанности: на другой же день он без спросу отвёз сено на хутор и получил за это десяток тумаков от отца.
--
Сукин сын, - не мог успокоиться Василий, - я с тебэ дурь-то выбью... Петро, Павел не женаты, а ты...
--
Забудь ее, сынок, забудь! - поддакивала мужу его мать Варвара. - Не нужна нам кацапка... Найду тоби красиву казачку.
Но Степан, как только выпадала свободная минутка, скакал на хутор и отирался вокруг знакомого плетня, пока его не просили:
- Уезжай! Не позорь нас... Будешь приставать - голову оторвем... Степан почернел; на лице синели только глаза да победно торчал нос.
Щёки побледнели и запали.
Он ездил на хутор без толку, но не ездить уже не мог. Обычно останавливался где-нибудь у реки, забирался в заросли вербы и издали наблюдал за заветным двором.
Как-то раз он хотел, как всегда, занять свой наблюдательный пост, как вдруг увидел Аннушку.
Она сидела на упавшей в реку вербе в лёгком ярком сарафане, опустив ноги в воду, и наслаждалась прохладой. Длинные чёрные косы, украшенные ромашками, по красиво изогнутой спине спускались вниз и падали в воду. Степан застыл на месте, боясь дрожью или вздохом выдать своё присутствие. Он был счастлив, потому что он видел её, наблюдал за нею.
Аннушка что-то тихо пела, а когда к её ногам подплывали голодные мальки и, посасывая, пытались ухватить за пальцы, то не выдерживала и, смеясь, отгоняла малышей.
- Кыш, глупыши, я вам не хлеб...
Слушая девушку, Степан счастливо улыбался, но ему хотелось, чтобы она всё же обернулась и увидела его.
--
Аннушка, - тихо сказал он, и этот шёпот растворился в воздухе.
--
Аннушка, - шептали волны.
- Аннушка, - наклонясь к воде, шептали листья...
Вдруг девушка оглянулась и рассмеялась:
--
Ой, казак, ты у нас днюешь и ночуешь...
--
Вот женюсь, будешь и ты у менэ и дневать и ночевать, - в тон ей ответил Степан и покраснел.
Аннушка тоже смутилась, разрумянилась и тихо сказала:
--
А я не пойду...
--
Украду, без тебэ мени не жить, - качая кудрявой головой, быстро ответил Степан. - Жди сватив.
--
Нельзя нам, Стёпа, - впервые девушка назвала его по имени, - мамка кидала на карты: вокруг нас одна чернота, слёзы, разлука, не хочу...
- Да разве ж я допущу, - перебил Аннушку казак, - шоб ты горевала, моя голубка? Кохать, любыть буду. Не вирь картам: брешут оны...
Закат догорал, когда Степан спешился у дома: он боялся опоздать на ужин. Запыхавшись, вошёл в комнату, где на столе в миске уже дымились вареники, в литровых кружках было налито парное молоко; и аппетитный запах носился по хате.
Ели не спеша. Сначала дрожащей рукой вареник захватывал дед Андрей, за ним тянулся к миске Василий, потом Варвара, затем Пётр и Павел; Степан виновато присел на диван, но есть не мог; он всё решал, когда же лучше сказать родным о женитьбе.
--
Ешь, сынок, - робко произнесла Варвара, желая хоть как-то помочь Степану.
--
Не можу... - невесело сказал он. - Батько! Дид! Мамо! - чуть не плача воскликнул Степан - Женить менэ! Жить без неё не можу... Знаю, шо рано, но пропадаю... Благословите...
--
Донюнькалась... - гневно глядя то на жену, то на сына, сдавленно крикнул Василий, и его синие очи потемнели от злости. Чёрные с проседью усы топорщились во все стороны.
--
Счас благославлю... Счас женю... - швыряя сына на лавку и хватая лежащий на припичке батог, заорал отец и вдруг стеганул Степана по спине изо всей силы. Варвара, заплакав, уставилась на мужа, потом, поняв, что он не видит и не слышит её, бросилась к свёкру:
--
Батя! Спасите Степу!
--
Сукин сын! Попробуй батька вдарыть, - становясь перед лавкой и закрывая собой внука, взвизгнул дед Андрей. Его тело искорежила старость, одна пышная седая шевелюра украшала голову; да пышная белая борода прикрывала высохшую грудь.
Василий опустил руку и, отдышавшись, горько усмехнулся:
--
А як менэ поролы, батя, не помните? А внука жалко?
--
Не жените - уйду в прыйми, - поднимаясь с лавки, буркнул Степан.
--
Вот бык упрямый, - засмеялся дед Андрей. - Весь в нашу породу... Женим - не плачь! Думаешь женатому мед? Погулял бы... Но припекло - женись... Благословляю...
Свадьбу Степан помнил смутно.
Линейки, брички, шарабаны неприступной стеной окружили двор. Дед Андрей, плача, встречал гостей, многих из них жених видел впервые. Все что-то говорили, советовали, желали; от имён, лиц, суеты рябило в глазах. Но, несмотря на эту свадебную канитель, Степан был счастлив: ожидание близости с любимой было столь сладостно, что он был готов вынести всё.
Теперь же, вспоминая прошедшую юность, погибшего друга, свою первую любовь, казак ворочался на жестких нарах и не мог уснуть. Он вздремнул только на рассвете в том блиндаже, где недавно спали немецкие солдаты.
Ему снилась Аннушка. В белом подвенечном платье она стояла на берегу Протоки, срывала с головы белые восковые веночки и бросала их в реку. Их мгновенно подхватывало течение, кружило и затягивало в водовороты.
Степан что-то хотел крикнуть жене, силился открыть рот, но у него не получалось: кто-то тряс его за плечо, приговаривая:
- Вставай, казак, пора!
И снова Степан, привстав в стременах и сжав в руке шашку, нёсся вперед. И, как всегда, рвались снаряды, падали люди и кони. Вдруг недалеко взорвалась мина, взрывной волной накрыло коня, и Орлик, дико храпя, понёсся куда-то в сторону. Степан хотел его остановить: ему показалось, что потерял оружие. Он ошалело глянул на правую руку - и в это самое мгновение кровь фонтаном забила из его оторванных вместе с шашкой пальцев, покрывая багряной попоной коня. Слабеющий от боли и потери крови, Степан перехватил плетью кисть руки, чтобы хоть как-то остановить кровотечение, и поехал назад, к санитарному обозу. Вскоре его стащили с Орлика, и фельдшер, принимая раненого, грустно сказал:
- Всё! Отвоевался казак!
***
Мерно поскрипывала телега. Прислонившись к борту шарабана, Степан, как дитя, баюкал израненную руку, равнодушно поглядывая на пестреющую разнотравьем степь. Он думал о родных, об Аннушке. На родину казак вёз букетик васильков для деда Андрея да горсть украинской земли с могилы Фёдора. До дома было ещё далеко.