Очередное заседание кружка было подозри-тельно многолюдным. Пришли-таки подпольные по-эты, которых обещал когда-то старец. Они 'кентав-ры'. Ларичева не поняла, это название клуба или что. Там была хромая девушка на костылях, переводила Гессе, потом гордая восточная красавица, которая почему-то не стала долго читать свои стихи, но читала Бродского - 'сейчас это важнее'. Худой нетрезвый че-ловек в очках читал про убийство царя и еще очень нежное про пьесы Чехова - 'нам юность приснится в слезах и сирени' - он понравился Ларичевой больше всех. Она бесцеремонно взяла его блокнот и стала списывать себе его стих. А тот, кто был у них за стар-шего, в кожанке, с седой прядью в черной гриве, во-обще не стал ничего читать, только усмехался - 'ну и уровень'. Что он имел в виду? Конечно, их кружок по развитию речи, не мог же он ругать своих. Вид у че-ловека в кожанке был совершенно демонический, он казался героем романа, но никак не реальным челове-ком. Говорил, что от разговоров давно пора перейти к делу и печатать альманах. Что-о-о? Ларичева и слова такого не слышала, не то чтобы поверить. Публикаций надо ждать годами - это в ней говорила политика Ра-диолова.
'Фиг ему, - усмехался кожаный, - кто его спро-сит'.
Как раз подошла очередь обсуждать и новый текст на кружке. Ларичева хотела забыть, забыть и не думать, а тут пришлось доставать и читать. Тем более это было тяжело после выступления 'кентавров'. Хо-рошо, что не было на кружке Забугиной. Но зато был Упхол. Даже когда он молчал, не говорил, Ларичева понимала, что он на ее стороне.
К большому удивлению, народ и не ругал рас-сказ-то. Ну, сказали, что много постельных сцен. Что нельзя одного героя делать положительным другом, другого отрицательным самцом, что обычно плохое-хорошее перемешано в людях. К ним приехала из де-ревни Нартахова, пришел новичок из КИПиА. Нарта-хова просила смягчить, вывести раскаянье. Наладчик,
205
когда выискивали у него неправильности, называл их - 'блохи'. Наладчик оказался сильный последователь Рубцова. Сказал, что тоже умрет в крещенские моро-зы. Сказал, что протрудиться можно и на постельной ниве, но стихи про такое он никогда писать не будет.
Упхол мотал головой, словно мух отгонял. 'Да идите вы. Все ж правильно. Сначала бабу отдерем, а потом ее же обвиняем'.
Старец даже головой покачал: 'Мадам, от ва-ших писаний просто хочется помыться. Любовь же тайна. А у вас такие вот подробности. Герои познако-мились ввиду помойки. Ну, разве будут тут возвы-шенные мысли? Никоим образом. Как вам не стыдно! Хотя, конечно, это герои нашего бездуховного време-ни... Как муж в командировку, так жена гулять... Мы с моей ладушкой прожили уж сорок лет, мы несовре-менные'.
Но Ларичева все смотрела на чужих. Что ска-жут? Они презрительно молчали. Вдруг кожаный ска-зал - а как насчет стихов? Никто здесь не заметил, что кусками проза переходит вдруг в поэзию? Ну, как же не заметили... Он взял листок с рассказом и начало прочитал в стихах. Вы видите? С чего вы взяли, что она прозаик? По-моему, поэт. Все это видели и согла-шались.
Но Ларичева покраснела. Ведь она стихи еще и не показывала. 'Стихи плохие'. - 'Почему?' - 'Рубле-ные по форме, примитив'. - 'Амплуа?' - 'Домохозяй-ка'. - 'Пример?' - 'В огромной и захламленной квар-тире...' - 'Что главное?' - 'Несмирение'. - 'Вот все! Не хватает несколько процентов сарказма. Все!' - 'Да это графомания, скука, не то что у вашего очкастого - с Чеховым, с царем...Узко все'. - 'Да не узко. Камерно. Все у тебя есть. А будет еще больше!'
И они ушли, смеясь, 'кентавры' эти. И старец всем велел не очень-то болтать, они подпольные по-эты. Но куда ж еще подпольнее?
Но Ларичеву стиснула тоска. Ее стало разбирать все больше и больше.
─ Муж, а муж, - стонала Ларичева, захлебываясь в слезах, - ты тоже считаешь, что это предательство? Ну, то, что употребила чужую личную жизнь?
206
─ Что за сопли по микрофону, - морщился тот, - у твоей подружки чисто обывательская точка зрения. Если для тебя дороже творчество, ты должна отринуть мещанские воззрения. А если для тебя так уж важно, что скажет подружка, то бросай писать. Что у тебя за жизнь такая? Одни страсти в клочья. Выбери, нако-нец. Знаешь, был такой писатель Трумэн Капоте. Он написал 'Завтрак у Тиффани'. Там упомянуты многие его знакомые, там описаны вещи, которые знал толь-ко узкий круг. Написание книги стало настоящим скандалом. Лучшие друзья отвернулись от Трумэна Капоте. По-твоему, он должен был извиниться и при-народно сжечь свой роман? А он не стал сжигать. Предпочел другое. Ты когда-нибудь слышала, чтоб я тебе жаловался на свои проблемы? - Постукивание журналом 'Коммерсантъ' в виде трубки по ручке кресла.
─ Нет, но это же ужасно. Лучше бы ты жаловал-ся, вернее, делился, и я бы знала, чем ты дышишь... А то все молчком... Как будто ты сверхчеловек такой. Или как будто я такое ничтожество, что нельзя даже снизойти. - Ожесточенное вытирание глаз и носа по-лотенцем.
─ Ничего не изменится от твоих воплей. Ты ниче-го не понимаешь в бизнесе, зачем я буду с тобой об-суждать то, от чего ты далека? - Распрямление жур-нала и водворение его в твердую стопку.
─ Да, конечно, ты мужчина, а мужчины всегда так пыжатся, будто они сверхлюди. - Долгий взгляд в окно и сложенное полотенце в виде веера.
─ Ничего подобного. Просто ты так погрязла в своих литературных заморочках, что я вынужден тебя понимать. И я понимаю. - Пристальный взгляд на ча-сы, намек на то, что время идет даром.
─ А я чего-то не понимаю. Почему ты знаешь про Фолкнера и Капоте, когда про них вообще даже на кружке никто не знает? - Пудреница.
─ Потому, что твой кружок развивает речь, а не мозги. Потому, что я бывший комсомольский работ-ник. Потому, что борясь с передовой, то есть запре-щенной культурой, надо знать, что это такое. А ты врываешься в эту самую культуру, а базы не имеешь.
207
Только смутные представления о том, что тебе нра-вится. Одно дело библиотечная читалка, другое - сле-пые рукописи, отснятые на 'Эре'. Пильняк, Солжени-цын. Одно дело Чарская, другое дело Парнок. Одно дело Есенин, другое дело Бродский. - Позирование для памятника в городской библиотеке.
─ Потому, что ты имел доступ ко многому, к чему советские люди доступа не имели. - Медленный старт в сторону кухни.
─ Где у тебя готовые рассказы? - Начальник под-чиненному. Кивок!
─ Вон, в коричневой папке... Как пришли с се-минара, так и валяются. А тебе зачем? - Подчинен-ный, покорный бичам. Понурый...
─ Почитать. - Злой начальник! Надменно.
─ Да ты же не любишь! На кой они тебе? - Ос-корбленная добродетель.
─ У нас завтра переговоры с немецким предста-вителем. Он из какого-то мелкого издательства к нам в город прибыл. Возьму да покажу. - Добрый началь-ник.
─ Да брось ты! Свои не хотят знать, а он про не-мецкое издательство... - Невинный ангел.
─ Много говоришь. Многи лишнего. Не убудет от тебя, если кто-то посмотрит. - Улыбка, почти побед-ная.
Заплаканная Ларичева тихо подошла к нему и медленно руками сзади обняла, скорей не обняла, почти обволокла. Зарыла нос в его затылок - а он за-крыл глаза и сильно так в себя вдохнул. Что на нее нашло? Давно, давно она сама не подходила, и жерт-ву из себя все строила...
И красивый бородатый Ларичев положил ко-ричневую папку в свою замковую болоньевую сумку. Свистнул замочком и все. И больше Ларичева этой папки не видела. Потерял где-нибудь на банкете... А может, оно и к лучшему?..
208
Театр как зеркало жизни
И теперь Ларичева потянулась к лучшему. Мо-жет создаться впечатление, что на почве писательства она выпала из жизни своего города, но нет, просто, когда она впала в перигей своей ограниченной орби-ты, город оказался в апогее. Причиной стала гастроль Театра Сатиры.
Местный театр сотрясался от борьбы идей и жен главрежей. Его неотвратимо заносило в царские утехи и колокольные звоны. При этом директор то стремился продать весь дорогой театральный гарде-роб, то открывал в фойе несколько баров, то искал труппу на стороне, а свою разгонял, за что и получил высокое звание Карабаса Барабаса. В результате ак-теры хорошо передразнивали один другого по кабине-там, главрежи менялись, как перчатки, а на сцене ле-жали пьяные плотники. На фоне этого гуляй-поля хотелось бы поиметь зрителей. Но истинный зритель давно ушел в себя, в дачи или в церковь.
И тут приехала пани Моника. Ого-го, мои род-ные, сейчас я буду делать вам зрителя! Пани Моника продавалась дорого и заставляла себя любить страшно сосущей пустотой кошелька. Да какой там кошелек, если людям по году улыбнуться не перепадает. Поэто-му билеты в кассах быстро кончились.
Раньше бы Ларичева договорилась с Забугиной, чтоб та договорилась с театральным деятелем, чтоб им билеты оставили. А тут она чувствовала себя такой прибитой, что не осмеливалась. В это время статотдел безмолвно наблюдал, как Забугина мелодично назва-нивает не одному, а нескольким театральным деяте-лям и богатым голосом ведет рискованные разговоры, построенные на полутонах. Блудливые глазки то горе-ли ослепляющим пожаром, то закрывались в томной неге, а горло вибрировало от тихого смеха, похожего на воркованье птицы. В конце концов деятели были деморализованы. Нездешний уловил женскую междо-усобицу и попросил билет для себя, а потом тихо пре-дупредил Ларичеву, что отдаст его билетерше и сбоку надпишет крупно фамилию. А Ларичева предупреди-
209
ла мужа, дочку, смоталась в дальний садик и ребенка домой переправила.
Под светлые своды театра она влетела за полча-са и надеялась, что не опоздает. Но жестоко просчи-талась. Билетерша, правда, встретила ее, как родную, издали трепеща билетом, как флагом. Но потом на-чался сюр. Дали один звонок. Умные жены в бархате и букетах поплыли в зал, оставив покорных мужень-ков, увешанных шубами, стоять по очередям. Лариче-вой было пальто спихнуть некому. А очередь не убав-лялась, а номерки уже кончились. Потому что Ларичева шестичасовая пришла, а из зала еще четы-рехчасовые не вышли. Дали второй звонок. Публика заметалась, как пожар голубой: 'Может, пять пальто на один номерок? - Вы с ума сошли'. Видимо, четы-рехчасовые просочились сквозь кресла смотреть вто-рой раз.
Но с третьим звонком Ларичева уже вкатила в зал почти на четвереньках. 'Не шастайте по залу'. - 'Но мне на девятый ряд, там подружка'. - 'Вы дру-жить сюда пришли или что?'
Ларичева плюнула, села прямо на ступеньках, расстелив юбку по ковру. На нее зашикали... Но это были цветочки! Ягодки пошли после спектакля. Пото-му что в гардеробе опять столкнулись две стихии - шестичасовые хотели одеться, а восьмичасовые раз-деться... Не исключено, что контрабандные четырех-часовые тоже там затесались. Пройти никто никуда не мог, поэтому все занимали очередь там, где стояли. И это был порочный путь: минут через пятнадцать-двадцать выяснялось, что Ларичева стоит не к той гардеробщице. Она три раза занимала очередь и все напрасно. И риск все возрастал.
Ларичева засмотрелась на жгучую брюнетку в мокром трикотаже. Она была в тяжелых деревянных украшениях, в орнаментах - такую не забудешь, очень жгучая. Поставила сына вперед, сама сзади, чтобы продублировать. Так они гордо стояли, не бега-ли. Но гардеробщицы, будучи 'все в кусках', тоже стали вырабатывать тактику. Если до спектакля кри-чали - давайте по несколько номерков! - то теперь
210
стали кричать наоборот - не давайте по несколько номерков! Ларичева понимала: такова специфика ра-боты. Но если покорный муж, брат, сват, любовник сдавал пять штук, он и обратно потребует пять... Так вот, эта жгучая в орнаментах, видя, что сын прибли-зился к финалу, ринулась к нему, протягивая свой номерок. А цепкая гардеробщица бросила: 'Без очере-ди не дам. Иди в конец'.
Жгучая стала доказывать, что она мать, но по-скольку смотрелась великолепно и молодо, гардероб-щица ей не поверила. Жгучая закипела. Темно-красная гардеробщица тоже. Дело застопорилось. Гардеробщица выпрямила мокрый торс и крикнула, как вождь с трибуны:
─ Товарищи толпа! Она стояла?
Толпа была в напряжении. Многие не понима-ли, о чем речь, потому что все лезли без очереди, где в такой давке узреть. А многие просто боялись не сов-ладать с собой, ведь у каждого было не по одному но-мерку... На сына было страшно смотреть. Видно, он трепетно любил жгучую мать. Но жгучая устала бить-ся, ее осенило:
─ Все, тебе здесь не работать, дрянь. Где тут у них дирекция?
Но Ларичева к тому моменту попала наконец к своей гардеробщице и поспешно отступила, не дожи-даясь кровавой сцены...
Да, это был настоящий театр. То, что творилось в самой пьесе, не шло ни в какое сравнение с разде-валкой...
─ Что-то ты про пьесу ничего не сказала, - заме-тил муж, листавший 'Коммерсантъ', - может, ты не в театре стояла, а в магазине?
─ Да! - вспомнила обрадованно Ларичева, гремя кастрюлей с рожками. - Как же! Пьеса тоже была.
─ Про что?
─ Про одну унылую тетку, которой нашли весело-го хахаля. Нашли дети - ее веселая дочка и ее унылый муж. Но ты знаешь, я не сумела порадоваться ее про-стому женскому счастью. Вот, думаю, не повезло му-жику с этой горой мяса... Ну, с пани Моникой то есть.
211
─ Как? Ты должна, наоборот, стать на ее сторону.
─ Не могу я туда стать. Ой, да они, вообще, все сценические законы нарушили. Когда надо было пси-хологическую паузу держать - били чечетку, а потом меняли декорации не там, где надо. Они еще не по-знакомились, а уж кровать выехала. И зачем надо бы-ло музыку так громко врубать? Самый ключевой мо-мент проорали сквозь фонограмму, целый диалог вхолостую. Адвокат, хороший парень - а подали его как алкаша, задрыгу. Вообще, всякий смысл теряется. Тем более я сидела на полу.
Муж засмеялся.
─ Послушай, я человек все-таки искусства. Они приехали в провинцию. Чего им тут психологию из се-бя выжимать, нюансы? Достаточно мимики и жестов.
─ Так ты в своей студии тоже так делал?
─ Нет, но мы играли не для публики, для себя. И вопрос денег не стоял. А сатирики приехали хапнуть. Что тут главнее?
─ Не знаю. Если бы обманули, то да, можно было б жаловаться. А то обещали пани Монику - и дали. Натуральную. Но ты бы видел, как это плоско, как все режет уши, как будто они манекены. Или отработка у них, барщина. Некоторые люди, посмотрев на это, возненавидели театр навсегда. И сама история тоже... Я и то лучше бы придумала. Хотя бы эта история с ямой в лесу, всего три действующих лица и место дей-ствия ограничено - общага. Можно было бы такую пьесу сделать... Или где про порезанного...
─ А это все уже неважно. Главное, билеты прода-ны. А это случилось только из-за магии имени. И в ли-тературе все то же самое. Заработаешь себе имя - и пори всякую чушь. Дело сделано!
Ларичева промыла рожки, высыпала в сковоро-ду и достала томатный соус. Если это говорит человек все-таки искусства... Если в литературе те же зако-ны... То ну их куда подальше...
212
Упхоловой заре навстречу
Чем больше рассказов писал Упхолов, тем луч-ше он их писал. Это же была бездна какая-то, причем вся узорчатая, бушуйная, многоголосая. У него всегда было трудно понять, кто главный герой. Просто бурли-ло повествование, в его поток попадали разные люди, и потом оказывалось, что взгляд задерживался на од-ном из них, и все это как-то незаметно, живо получа-лось. Ларичева сходила в библиотеку, взяла там 'Лит-газету' и нашла ежегодный конкурс. Потом дозвонилась до литинститута и узнала про поступле-ние. Да, в этом году было все поздно, но на следую-щий год! Спустилась в подвал к Упхолу, дала все дан-ные и сказала:
─ Смотри, на творческий конкурс принимают до марта-апреля. Ты подготовь все толком и на тот год отправь. А если чего непонятно, у Радиолова спро-сишь. У них там многие кончали литинститут.
─ А ты?
─ А я завязала.
─ Ты чокнулась! У тебя похмелье, поняла? Давай вместе отправим.
─ Нет, Упхол. Ты удивительный писатель. Тебе надо вверх и вверх шпарить, ты молодой, сильный мужик. Как пить бросил, так стал красивый, модный, глаза умные... А я уже все, конец мне. Я на коленях. Надоело всю жизнь на коленях стоять, оправдываться за то, что писать начала. Нартахова говорит, что для женщины это непосильно, если всерьез. У нее механи-затор опять рукописи пожег, в печку покидал. И ей сказал - урою, если увижу опять, то урою. Он раз уви-дел, как она села ночнушку шить, а сама прямо руч-кой пишет, пишет на покроенной спинке. Это когда он все бумаги выкинул в печь и чистые на самокрутки пустил. И какое он право имел, скажи? Он что себе позволяет, судия какой нашелся! Семья обычно ру-шится, так как много жертв...
─ Не боись, моя семья распалась не от этого!
213
─ А в союзе, тем более, сегрегация...
─ Чего-чего в союзе?
─ Ну, разделение по всяким признакам - муж слово умное знает - по идейным, половым, по нацио-нальным... И через них не перепрыгнуть, через фалло-кратов. Посчитай, сколько у них женщин? Три! На со-рок мужиков! А могло быть втрое больше. Некоторые сами разочаровывались, представь, одна красавица приехала к Яшину вместе с Черновым с какой-то конференции, а жена Яшина ее отозвала в сторону белье вешать и шепчет: 'Да как тебя сюда занесло? Как угораздило? Водка и женщины - вот что ты полу-чишь от него вместо вечной любви. Да зачем же тебе это? Беги!'. И показала, как на вокзал идти. И эта красавица поняла, что все правда, и, хотя она не со-биралась никак связывать свою судьбу с Черновым, они случайные попутчики оказались, но все равно, литературная среда страшная вещь... И уехала. Нар-тахова говорит, они сильных в молодости загнобили, а если кто до старости очень хотел писать, вступать в союз им надо было через Москву, да и то потом на учет не ставили... Видишь, они отдельные, у них шко-ла...
А ты им подходишь. Ты вон какую северную Русь заворотил. Про девку в волчине очень круто. Как она сидела в подполе после проклятия, как молоко текло, как в бане она его схватила за руку... Ну, Упхол! Мороз по коже, чтоб тебя, народного сказителя. Прав-да, слов непонятных много, но раз диалектизмы, зна-чит, это хорошо. Радиолов говорит - копилка языка...
─ Да что ты все - Радиолов, Радиолов. Может, мне важней, что ты скажешь.
─ А я и говорю - поступай в литинститут, балбес. По тебе семинар прозы плачет одновременно с семи-наром поэзии. Библиотекарша наша клянется помочь с книжками... Поступишь. Она профессиональный филолог, ей и карты в руки. Понял?
214
Упхолов молчал. Его бурятская морда была на-хмуренной, глаза повлажнели. Он вытирал ветошью смуглые руки, перебирал свои 'аркашки', пассатижи и тестеры. Ларичева никогда еще не видела его таким выбритым, четким, мужественным, как в кино прямо.
─ Что молчишь, Упхол? Хочешь сказать, что зря пристала?
─ Я хочу сказать, что ты единственный человек, который меня понимает, а может и любит. Мне жалко, что ты помогла мне пережить мой развод, возилась со мной, когда я был на коленях, а я тебе помочь не могу. Я тоже загибался и много писем тебе глупых писал. А тебе кто поможет? Не знаю... Я тебе скажу так: ты лучше меня пишешь. Не знаю там - по композиции, по интонации, еще по какой хреноте, но женщина в 'Прогоне' у тебя живая, я ее рядом даже чувствую. С ее сережками, родинками, с ее махровым халатиком. Это родное существо, всю жизнь мечтал о такой. И парня, который слесарь, тоже понимаю. И ты не слу-шай никого. Запрещают писать если - не слушай. У нас ведь только классиков читают. Что там может ка-кая-то Ларичева! А я говорю - не читал такого ни у кого. Что союз! Ты свой союз делай, поняла? И я пойду не к Радиолову, а к тебе. И спасибо тебе за все. Я в отпуск поеду в деревню. И оттуда напишу. Как-то мне прочней, когда есть душа живая. Мне ведь худо там, в деревне, бобылем ходить, они ошшо не знают, что у нас раздрызг такой, и без робятенка поеду... Стыдоба.
- Езжай счастливо, Упхол. Пиши. Я тоже тебе напишу, если у вас в деревне не охают тебя.
И взялись двумя руками за две руки. И на все лето, как на всю жизнь попрощались. Потому что они друг другу были неслучайные люди.
215
Голос свыше (чего хочет судьба)
─ Забугина говорит, что надо ехать окучивать... - Ковырянье ножом закопченной крышки.
─ Ну, раз Забугина говорит, значит, конец света. - Сосредоточенное изучение коробки с чайной завар-кой.
─ Да ты послушай... Не просто окучивать, а яко-бы. - Вкрадчивый голос, попытка выиграть время.
─ Что это значит - 'якобы'? А на самом деле что? - Тон 'знаем-знаем'.
─ Ну, у нее муж берет где-то 'ниссан' и вернет только вечером. Мы тем временем с утра поработаем, а потом отъедем к водоему и начнем жарить шашлы-ки... - Упор на слове 'шашлыки'.
─ Их можно жарить только в том случае, если на-кануне замариновать. - Тон 'ничего не выйдет' или 'насквозь вижу'.
─ Ну, ясное дело... - Ларичева даже не надеялась на хороший исход.
─ И там жарить заранее... - Тон 'рано радуешь-ся'.
─ Вот ты и будешь заранее. - Беспечно и весело.
─ А ты не будешь обсуждать с Забугиной свои литературные дрязги? - Мстительно, но уже мягче.
─ Не буду. Чья бы корова мычала, моя бы лучше молчала. - Тон 'золушки'.
─ Так-так. - Муж что-то обдумывал. - А дети?
─ Дети будут резвиться в окрестностях того, кто меньше занят. - Конечно, мне навесит еще и детей.
─ А муж Забугиной кто? - Почти сдался.
─ Забугин. Отдел маркетинга молочного комби-ната. - Какая ему разница, кто он?
─ Поедем, - решился муж, - Эх, была не была. Дети! - позвал он торжественно. - Вы хотите речку?
В ответ раздался такой индейский крик, что муж тут же зажал уши.
216
Мясо и водка, все было закуплено, детям были предоставлены скакалки, мячи, надувные круги и матрасы для обоих, дочке - наспех сшитый купаль-ник. 'Зачем он тебе? Еще ничего нет. - Нет, есть'.
Нива была в летнем мареве очень красивой, вот только осоту, осоту... Ларичевские рядки резко выде-лялись на общем фоне густотой сорняков. А когда срубались сорняки, кустики картошки смотрелись так хило, как будто никаких посадок тут вовсе и не было. Ларичеву с Забугиной высадили из машины вместе с тяпками и поехали подыскать место для шашлыков.
Вернулся на машине один Забугин и, громко смеясь, так начал пахать, что обогнал Забугину и Ла-ричеву, вместе взятых.
─ Супруг там разводит костер, - кричал он изда-лека, - то да се. Палатку для детей ставит. Землянку роет.
─ Ладно, - аукала Ларичева, - тут от него все равно бы толку не было...
Как не было толку и от нее самой. У Забугиных было вдвое больше рядков, и они окучивали второй раз, любо глянуть. А Ларичева со своим осотом совсем замордовалась.
'Сюда бы Упхолова, - думала она, смаргивая пот, - он такой крестьянский. Небось, работает, жа-рится на сенокосе, как рыба в воде'. И она подумала, что вот никогда не побывает в деревне Упхолова, а ведь так интересно, там есть эта баня, где девка в волчине сидела, там тот клуб, где подрался Басков с кумиром детства... Река, где его любимая упала в про-рубь... Ну и жизнь у них была! Они вот такой труд, как окучить, и за труд не считали... И она опять дума-ла, как осуждают в деревне Упхола, приехавшего без семьи, и представляла, что он от расстройства опять начнет пить и опять запьется, писать ничего не будет. Ведь что-то в нем сверкнуло, ведь было же что-то хо-рошее...
217
Она остановилась разогнуть спину, и вдруг ей почудилось, что еще никогда, никогда не было вокруг такого сладкого, такого невероятного покоя. Вдали копошились фигуры Забугиных, вроде даже не в стоячем, в лежачем виде. Вот здорово. И громадная нива эта самая, такая зеленая, такая добрая, и небо над ней, летящая, головокружительная бездна.
'Прости меня, Господи, - сказала Ларичева ше-потом. - Я знаю, что Ты и без храма слышишь меня, где бы я ни была. Прости, что живу так похабно и мелко. Вот впервые за несколько лет делаю то, за что не стыдно, но ведь и то ради шашлыков... Господи, Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое... Помилуй рабу твою, ее детей, ее мужа, ее родичей и друзей. И помилуй еще раба твоего некрещеного Упхолова, некрещеного Ба-тогова, а также раба твоего Нездешнего. Спаси нас, Господи, всех, кто грешен и свят... Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя...'.
И медленно покрестившись, поклонилась низко чистому небу и заплакала. Что-то давило ее и томило, будто не все она сказала.
'Прости меня, Боже, за суету и за гордыню, за то, что забыла близких своих в угаре рассказов. Ни-кому они не нужны, потому что это все царапанье к славе, а тот, кто истинный дар, тот о славе думать не должен. А я думала, Господи, что все заметят меня и вознесут, и тогда я смогла бы только писать и уйти с ненавистной счетной работы. Как я мечтала писать, Боже мой, но родители, они не пустили меня учиться на журналиста, а теперь судьба уж так подвела и ут-кнула... Но только поздно все теперь. Всем одни стра-дания от этого. Не наказывай меня, Господи, не от-нимай любимое, не отнимай мое успокоение и убежище... Ведь рвать рассказ - это такой страх, та-кой ужас, что лучше бы век не писать его. Но я вино-
218
вата, виновата, что причинила зло. Я должна за это - отказаться. Я отказываюсь, Господи...'.
И опять покрестилась с поклоном, но уже без слез, а в каком-то оцепенении. Она чувствовала, зна-ла, что она не просто чудит с тяпкой в руке. Она должна теперь небу сказать, тут нужно так, не ерни-чать, а так, как Радиолов. Некому смеяться, но эту оценку себя, гнусной, она чуяла кожей, спиной, пле-чами, горевшими на солнце, непокрытым виноватым затылком...
'И еще скажу свой грех, Господи. Когда плохо было мне в том году и пошла в церковь, я не просто просветлела свыше. Мне отец Василий нравился, на-стоятель храма. И бледность его, и неистовость, и су-ровость, с которой старух сварливых останавливал и как спросил у дочки, что такое совесть, а она не зна-ла... Он бил земные поклоны, и я с ним, Господи, с ним так легко было молиться, а сама я не в силах прийти к тебе, Господи. Спаси и вознеси отца Васи-лия, а меня прости, что смотрела на него не так, как на отца своего духовного... Немыслимой высоты чело-век мне нужен... Ведь я тоже верую во единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым... И хор у отца Василия небес-ный, тончайший, лучший хор в городе... И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, иже от Отца рожденнаго прежде всех век... Света от света', - всхлипывала беспомощная Ларичева, чувствуя, как утробная, душная тяжесть ее покидает, нутро залива-ет робкое тепло, и одновременно с теплотой внутри обвевает горящее лицо неслыханная прохлада... - 'Света от света, Бога истинна от Бога истинна, рож-денна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша...' Ой, не знаю, забыла дальше молитву, но все равно, прими меня, как есть, Господи, и не суди... 'Нас ради человек и нашего ради спасения... Спасе-ния...' И снова задумалась и машинально пошла дальше по рядку. Вон сколько выстояла, не работала.
219
Ну и пусть. Не последний день мотыга в руках. А ду-ша в вечном забросе...
─ Ты что тут делала? - окликнула ее Забугина.
─ А ты?
Забугина не смутилась. Даже заулыбалась с ка-ким-то торжеством.
─ А ты вроде как заплаканная? С чего бы? Я смотрю, стоит, опершись на тяпку. Устала? Ну, мы поможем, мы уже на финише. Там твой, наверно, уж нажарил мясо, надо ехать веселиться... Ты меня слы-шишь?
Ларичева молчала, тяпала. И она, действитель-но, устала. И вокруг еще был какой-то вакуум, отде-лявший Ларичеву от остальных... Потому что у них были их бытовые заботы, и у нее тоже, но у нее, кроме того, были еще заботы.
Забугины подошли, подналегли. Все складыва-лось хорошо. Там, на бережке, действительно трещал костерок, а в отдалении дымил еще один, со специ-альным углублением в земле. Замурзанные дети мота-лись около воды, оглашая пригорки привычным ором.
─ Все готово, господа!
Явилась полотняная дерюжка и на ней бутылки, хлеб черный, свежие огурцы. Волшебная картина. Все умылись, подобрались на коленках поближе.
─ Ну, у тебя и муж, Ларичева, ну и ну. Ты погля-ди, какое чудо сотворил... Жаркое на свежем воздухе, еда для князей.
─ Не для князей, а для друзей...
─ Красное и коричневое! Помидоры - неужели уже наши есть на рынке?
─ Нет, это болгарские консервированные, из банки...
─ Дети! Попробуйте шашлык!
─ А потом попробуйте 'баунти'.
─ А нам папа уже давал мясо на палке! Мы пер-вые ели!
220
─ Я и не знала, что он так умеет... - смутилась Ларичева. - Я старалась быть достойной там, на ни-ве...
─ А это трудней! Хорошо, что ты смущаешься от выполненной работы. Скромность всегда украшала тургеневских девушек. Ну, будем здоровы...
─ Муж, а муж, они ведь без горячего сегодня, как бы...
─ Да брось, пусть один день будет свобода от го-рячего. Дети должны расти, как дикая трава, прого-лодаются - попросят.
Муж Ларичевой напрасно опасался мужа Забу-гиной. Молочный комбинат оказался свойским, бело-зубым парнем. Он сыпал анекдотами так, что живот болел. Ну, может, кое-где пережимал и переперчивал, но так - просто фейерверк. Наверно, Забугина дома непрерывно ржет. Хотя, может, и нет. Вон как гладит он Ларичеву, чужую, по спине. Наверняка бабник. Но очень милый.
─ Ребята, кончился хлеб при избытке мяса.
─ Да есть еще в машине...
─ В 'ниссане'.
─ Я принесу! - схватилась Ларичева. Она сбегала, чуть не упала, принесла еще каравай и давай резать. Но ножик соскользнул - и по руке.
─ А! - вскрикнула Забугина от вида вишневой крови, хлынувшей, как из крана.
Пока Забугина ахала, Ларичев морщился. Пока Ларичева молча вырубалась, Забугин быстро перетя-нул ей руку эластичным бинтом и сунул в рот какие-то таблетки.
Потом Ларичеву сильно кружило и тошнило. Вряд ли от такой пустяшной раны, это, видно, голову напекло. Ну и ладно. И Ларичеву оставили лежать под деревом и ничего от этого не потеряли. Наоборот, компания сплотилась и разливала вторую.
А Ларичева лежала и блаженствовала. Как хо-рошо одной. Как хорошо, что руки крюки и не слуша-
221
лись. Да это, видно, так и надо. Только что же это значит? Что-то не так сделала... Подумала... А пальцы порезала - три на правой руке, надо же так. Значит, теперь уж за машинку ни-ни. Это что, голос свыше? И никогда ведь не резала левой, да еще на себя, а тут как что толкнуло...
Все ее толкает прочь от нормальных людей! Но какой же смысл во всем этом? Вон Забугина пьяная, веселая, смело берет шефство над двоими детьми и над двоими мужиками и ничего, хохочет, все у нее получается. Мужики вообще рады до смерти, что ими вертят. Никто из них в холодную воду не полез, а она полезла. И с нее как с Забуги вода.
Эта веселушка то на ниве легла, то в палатке. Теперь с кем? Мужья, кажется, оба исчезли из поля зрения. Они, конечно, подпили, разыгрались, и им кажется, что и она такая. А она только притворяется. А вот Ларичева не притворяется. У Ларичевой все с ног на голову: когда наступало то, к чему все стремят-ся, Ларичева выключалась, вот такая она скучная! Причем она тоже стремилась! А может, только делала вид? В действительности она стремилась к чему-то другому, гораздо большему, да пролетела мимо кассы, после чего ей ничего не оставалось, как присоеди-ниться к простым смертным. Вот бушующее лето, жа-ра, река, можно сказать, редкое стечение обстоя-тельств в смысле шашлыков и мужей, все удовольствия сразу, но пока все живут полной жиз-нью, может, даже групповой, Ларичева лежит под де-ревом отдельно и о чем-то мечтает, о какой-то другой жизни. В прошлое она улетит или в будущее, это не так важно, главное, она опять не участвует в процес-се. И ее современники ее великодушно прощают.
Но кто виноват больше - Ларичева или ее со-временники? Это еще вопрос, бо-о-ольшой такой, и нешуточный. А все почему? Потому что внутренне Ла-ричева отказалась от себя пишущей. Она, пламенный пассионарий своего ремесла, она вдруг сказала небу,
222
что отказывается! И небо опять дало ей понять, что так нельзя. Ларичева, грешным делом, может поду-мать, что рука ее порезана, чтоб не писать. Но какой смысл ранить ей руку, если она и так уж бросила? Не-понятно. Возможно, это был ей намек не на ее смире-ние, а наоборот? Ведь она уже напросила однажды чужой боли не по силам и получила ее, а здесь не то же ли самое? Ведь пораненная рука должна бы ей сказать и другое - не бери на себя слишком много, Ларичева, не твое дело судьбы вершить, судьба твоя уж решена, ты лишь прислушаться должна. Тебя на-правили и подтолкнули, ты догадалась и пошла, все остальное дело не твое. А ты талант зарыла в землю вместе с тяпкой и думаешь судьбу перехитрить! Все твои беды только частности, мелкие остановки по стержневому тракту. Надо же отличать, Ларичева, конкретное и общее, детальное и генеральное. Но где тебе увидеть мокрыми от слез глазами, туманится в глазах, сиреневый туман над нами проплывает, где тебе, слабая женщина, понять мироздание, ты, мел-кий общественный деятель в эпоху Забугиной...
Однажды после второго декрета Ларичева по-ехала в командировку в город юности. Если б не город юности, никакой обмен опыта был бы невозможен. А так даже невозможное стало возможным. Ларичева колыхалась в жарком автобусе и думала, что при здешнем техобеспечении все вопросы сортировки со-шли к нулю, а вот у нее дома сортировщицы сломали сортировочный агрегат за много тысяч, как луддиты какие. И опять все вручную пошло, и опять недельные завалы. Ну, где тут техпрогресс искать, в каком углу? Можно посадить в тюрьму сортировщиц, но останется начальник филиала, который, вроде, не виноват. Но он сам такой мешок, что... Ой, вон тот человек...
В параллельном трамвае человек ехал в ту же сторону! Похож на Латыпова.
Ведь это он... Или очень похож. Ларичева стала биться в автобусе, как щука в проруби, всех растолка-
223
ла и выпала в кипящую толпу. Она перебежала доро-гу, вскочила в трамвай.
Латыпов смотрел на нее без выражения. Не помнит!
Ларичева безобразно покраснела и не знала, что делать. Вышла, стала ходить по остановке, качаясь от горя. Оказалось, вышла не одна. Он подошел, взял ее за плечи: 'Привет?' И сразу стала Ларичева маленькой глупой студенточкой.
Они пошли вдоль проспекта, залитого солнцем, как когда-то ходил он с той красоткой с вишневым ртом, и Ларичева часто смотрела им вслед. Они шли - оба в черных брючных костюмах, в черных очках стрекозиных, оба высокие и тонкие, обдуваемые ве-сенними ветрами...
Говорят, они и женились так же экзотично - в белых брюках и рубахах поверх, только у нее за ухом цветок. И из загса на пароход, где и происходила свадьба. Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и пля-сала, а Ларичева нет: ее забрали из роддома с ребен-ком, и ладно. Потом она как видела процессии в цве-тах, так начинала шмыгать и моргать.
Вошли прямо с проспекта в антикварную дверь - Латыпов открыл ее своим ключом. Это была комната с тяжелыми шторами и подсвеченным двестилитро-вым аквариумом.
─ Что это?
─ Комната смотрителя музея.
─ А где музей?
─ Через стенку.
─Сели в волшебный угловой диван пить легкое вино с зеленой дыней. Ларичева таращилась на боль-шую вздыбленную тахту - он перехватил взгляд, сму-щенно бросил туда плед, прикрыл красноречиво скомканные простыни.
─ Ты водишь сюда своих подружек? - просто-душно спросила Ларичева.
─ У меня своя жизнь, - заметил Латыпов, - она состоит не только из подружек. Просто в данный мо-мент данное помещение свободно. Или ты предпочи-таешь сквер от слова 'скверно'?
224
─ Нет, но если сюда войдет смотритель, а мы тут с тобой лежим...
─ Лежим? Смотри-ка! В институте ты, кажется, была самым синим чулком.
─ Да я и сейчас не лучше. Но в институте я тебя боготворила. И ее, потому что ее боготворил ты. По-этому ничего нельзя было. А сейчас еще больше нель-зя...
─ Но почему? - Институтский бог щурился, чуя приключение.
─ Тебе не надо. Даже когда тебе было надо - и то не бросался. Она тебя унижала, а ты, ты бледнел и ни-чего не требовал. И когда порезал руку - особенно... И когда на поле она пошла к тебе с платочком...
─ Ты и это помнишь? С ума сойти. Неужели это было так очевидно?
─ Да уж. И как не помнить, если я рехнулась с горя. Ты для меня был потерян, но ты-то, ты зато был счастлив...
─ Да что ты теперь-то плачешь, смешная? Иди-ка... Не надо дрожать, ты ведь меня знаешь сто лет...
─ Не иди-ка... Не надо...
Тут вошел смотритель.
─ Пардонте, предохранитель убран.
─ Ничего, старик, это ты прости, что мы съели твою дыню.
─ Смотритель осмотрел помещение, действующих лиц, достал еще дыню, забрал нечто из холодильника и повернул на выход.
─ Да куда ты, старик. Давай сюда.
─ А дама?
─ Дама 'за', - всхлипнула Ларичева. - Садитесь. Сюда бы еще мужа, тогда бы вы вообще легли от сме-ха.
─ Зачем, мы можем лечь и без мужа. А он там не растеряется без вас? - Смотритель заблестел глазами.
─ Нет, он не теряется никогда и ни с кем. Да я не против, пусть. Я даже сама говорю - не упусти эту красотку, ты нравишься ей... У него после этого на-строение прекрасное, и обнимается все время...
Латыпов и смотритель переглянулись.
225
─ Неизвестная порода женщин. Наука проморга-ла это дело.
─ Нет, старик, это я проморгал. Если бы я выбрал ее, она была бы моей женой. Но я выбрал другую и подписал себе приговор.
Ларичева не поняла насчет породы, потому что была в черной футболке, белой юбке и в танкетках без задников, это удобно в дороге.
Потом Латыпов и смотритель нежно ее расцело-вали и дали еще полдыни в целлофан, а потом поехали к Латыпову домой праздновать семнадцатилетие его свадьбы. Это вообще было что-то жуткое, потому что жена Латыпова, главный экономист авиационного за-вода, женщина с вишневым ртом, долго придиралась к ворсинкам на бокалах и тонко резала московский карбонат. Она также в упор не видела Ларичеву, буд-то та была привидением, а изысканного, с вьющейся гривой, узкоглазого, точно арабский принц, Латыпова распосылала на кухню и в гараж и называла его 'до-рогая'. Приходил взрослый сын Латыпова, брал за шею громадного пса и, посветив в прихожей студен-ческой улыбкой Латыпова, навсегда исчезал в тени-стой тьме двора. А сам Латыпов, нерассказанная сказка, молча и стремительно пил коньяк, после чего и заснул за спиной Ларичевой прямо на диване. И у нее спину жгло, как от костра.
Она стала еще лучше, еще больней хлестала по глазам ее жестокая красота. - А ты таскалась с ним еще тогда или только теперь?
─ Когда тогда? В институте, что ли?
─ А когда же. Я ведь все знаю. И как ты зимой к нему на свидания бегала, и как у изголовья сидела, экзамен пропустила.
У Ларичевой от ужаса заболел живот.
─ Да ведь он болел! У него был гайморит, могли вообще продолбить башку!
─ Не ты ли его излечила? Ты же такая добренькая у нас. Может, ты и ремонт за него доделаешь?
226
─ Нет, - сказала Ларичева, - никогда. А то, что любила его... Это было всегда. И тебя тоже. Ты ничего не поняла. Он звал меня тогда, когда с тобой не мог договориться! Просил, чтоб я поговорила... Но как я могла? Ведь мы почти знакомы не были!
─ Чушь. А цветы в день свадьбы не ты присыла-ла?
─ Я! И рассказ про вас написала я. Только ты его не увидишь. Вернее, не поймешь, даже если увидишь!
─ Значит, ты его просто утешала? Бескорыстно?
─ Да. А как же?
─ Но для чего тогда он мне звонил? Я приходила, заставала вас... А ты пугалась! Что ты так пугалась, если ничего не было?
─ Не думаю, что он звал меня только чтобы под-ставить. Что, он не имел права просто поговорить?
─ С кем, с тобой? О чем с тобой можно гово-рить?
Ларичева долго ехала на трамвае с левого бере-га, ночью они ходили редко. Не может быть, чтоб Ну-рали шутил с ней, нет, он не такой. Он демонстриро-вал покорность Ларичевой как охранную грамоту: смотри, мне есть куда уйти... Но сама-то Ларичева, глупышка, она позволяла играть собой. Господи, ну, Господи, ну, пусть его, раз он такой. Но это значит, что рот вишенкой всегда будет считать себя предан-ной, проданной... Несмотря ни на какие розы, кото-рые Ларичева посыла им чуть не десять лет... Она ве-рила, что ее бессловесное обожание сохранит их. Не знала же она, что в пылу семейных скандалов именно она, Ларичева, являлась причиной и поводом.
Родной город змеился теплыми золотыми огня-ми, и вокруг Ларичевой летали зарницы старой люб-ви. Она плакала. Она зря шла на жертвы там, в кол-хозе. Она была против, чтобы кино кончилось, чтобы кинщик заболел. И почему кончилось именно так?!
227
Всегда и беззаветно
Потом Ларичева очнулась от воспоминаний, встала и, пошатываясь, пошла детей искать. Они ока-зались тут же, за кустами.
─ Ой, мама оживела. Тебя живой водой побрыз-гали? - спросил сынок.
─ Болит рука? - строго спросила дочка. - Тебе надо лежать, а ты?
─ А я купаться.
И бухнулась в ледяную водичку, и дух вон! Но ничего, пробултыхала до середины и назад. Тело оне-мело, кровь зашумела. Руку немножко щиплет. Душа ничего не чувствует. Так и жить бы! Она нашла в ми-сочке под крышкой остывший шашлык, стала есть, улыбаясь, и смотреть на вечереющую реку. Озябла, накинула юбку и футболку. И как-то в ней все отды-хало, точно после болевого удара. Она радовалась то-му, что живая, а все остальное было неважно.
─ Ну, как ты, лапушка? - поинтересовался Забу-гин, обнимая Ларичеву за плечи.
─ Хорошо. Лучше не бывает.
─ А мы все заснули, - признался Забугин. Его откровенно русское лицо подчеркивали впалые щеки и бородка. - Я первый пошел, я на машине. А потом и все остальные. - И стал ее целовать в шею.
─ Еще чего, - сказала Ларичева. - Неужели не протрезвел?
─ Неужели не хочешь? А на вид ты страстная, нервная натура.
─ Об этом ты спроси у мужа. А сейчас отстань.
─ Жалко, - не обиделся Забугин. - А ты слышала о любви вчетвером?
─ Мало ли что я слышала. Отстань.
─ Жалко, - опять не обиделся Забугин. - Да я шучу, лапушка. Не надо так вспархивать, ну?
─ Не буду вспархивать.
─ Домой хочешь?
─ Да пора бы. Но парочка еще спит.
─ Какое спит. Посмотри на речку-то.
─ Где?
228
─ Вон, ближе к мосту. На середине.
─ И он опять ее погладил. А она подумала - нет, муж умеет лучше. Но в детали вдаваться не стала.
─ Дети, поехали домой. Пора.
─ Нет, не пора, не пора... Еще речка не нагре-лась. А папу ты брать не будешь?
─ Мам, ты езжай с дядей Забугиным, а мы с па-пой и тетей Забугиной будем весело жить. - Дочка стояла, натягивала брючки и хитро улыбалась.
─ Давай. Только сначала и папу спросим, ладно?
─ Мам, а почему тетя Забугина такая молодая? Потому что детей нет?