Совершенство каждой черты его лица соединялось в одно общее впечатление законченности образа, оно было пределом того достижения прекрасного, которое само себя приносило в жертву. Больше или лучше уже не могло быть ничего. Природа достигла своей цели, отмучалась долгим отбором и ожиданием: абсолют красоты был достигнут. Идеальные пропорции сошлись в лице этого человека, и даже цвет его глаз, цвет кожи; её упругость, эластичность, всё сошлось, как нельзя лучше, в одно целое. Это было не золотым сечением, а сечением самого разумного естества природы, его вершиной. Ничто в лице этом не противоречило остальному или самое себя не возвышало, ничто не мешало друг другу, ничто не вызывало желания вмешаться и что-то исправить. И если бы тысячу человек, умеющих рисовать, попросили изобразить своё представление о человеческой красоте, у них бы обязательно получилось тысяча разных кусочков одной абстрактной мозаики, своего собственного представления о человеке. Но если бы эта тысяча художников увидела это лицо, то, скорее всего, никто бы не возражал и впервые в жизни их личное, пусть и с тихой грустью, но соединилось бы в одно общее целое. Грусть могло вызвать только одно чувство, чувство достижения чего-то, как казалось ранее недостижимого и что давало ещё ощущение какого-то запаса свободы во времени, в чём и была надежда каждого творца. Здесь же всё сводилось к венцу творения, за которым уже ничего не могло быть: ни поиска, ни ожидания, ни прозрения. Прозрением было само это лицо, без каких бы то ни было чувств и эмоций: ровное и безупречное в своём понимании достигнутой вершины, на которой царит полное спокойствие. Круг эволюции замкнулся.
Он поднимался по жёлтой металлической лестнице, которая зигзагами вела к кабине этого железного "монстра". Кабина, как вершина, как голова исполина, уравновешивала просто гигантские пропорции этого агрегата уничтожения всего, что было создано многими поколениями людей. Он тоже был человек, но он был первым сверхчеловеком идеальным во всём: мыслях, поступках, движениях. У него не было отдышки, спину и подбородок он держал ровно, рука его опускалась на перила только для того, чтобы оправдать это присутствие перил в строгой геометрии разумного.
Разместившись в кресле, он посмотрел на часы, которые висели прямо над лобовым стеклом кабины, там, где у обычных машин всегда находится зеркало заднего вида. Здесь оно было лишним. За его спиной оставались только крупные валы, как волны из перепаханной земли без всяких строений и признаков былой жизни. Уничтожалось всё, чтобы потом прорости мелкими зелёными побегами травы, рвущейся к теплу и свету, чистыми ростками незапятнанными ничем из, погребённого под вспаханной землёй прошлого.
Он нажал кнопку связи и сказал: - Я готов к работе.
Голос из динамика спросил: - Как вы себя чувствуете?
- Я готов к работе, - снова чётко произнёс он.
- Заводите, - приказал ему голос.
Сверхчеловек нажал другую кнопку, и железная гора ожила. За стеклом кабины поднялись клубы пыли, потом впереди запылал огненный вал, и завращались гигантские круги с зубьями, сзади в землю вгрызлись клыки плугов. В кабине было тихо, тикали часы, работал кондиционер. Человек подал ручку управления вперёд, машина мягко подчинилась и тронулась вслед за ручкой. Он спокойно смотрел через стекло кабины. Передние резцы вздыбливали землю, вырывали из неё дома, дворцы, мосты, горы и целые города. Огненный вал выжигал всё попадавшееся на пути, а прочные зубья измельчали оставшееся в мелкую крошку. Завершали уборку задние плуги, переворачивающие огромные пласты земли, камня и времени. Вокруг кабины были видны разрывы ракет и снарядов, простые люди сопротивлялись, но это не отвлекало его. У него было чёткое сменное задание на день, которое он должен был выполнить. В этот день он должен был закончить с Европой. Да и не было такой силы, которая бы смогла повредить этому гигантскому механизму управляемому сверхчеловеком.
Часы отсчитали последние секунды рабочей смены. Когда стрелка дотронулась до цифры двенадцать, он протянул руку и нажал кнопку. Машина стала. Нажав другую кнопку, он сказал: - Смена закончена. Сменное задание выполнено. Замечаний нет. Позвольте мне уйти домой.
Голос из динамика сказал: - Благодарю вас за отлично выполненную работу. Смена закончена, - и отключился.
Он вышел из кабины и спустился по лестнице. Машина замерла на самой кромке воды. Позади неё ничего не было, кроме ровной перепаханной серо-чёрной земли, усеянной чёрными валунами. Горизонт сходился в тёмную линию. Он посмотрел вперёд. Море было спокойным, и небольшие зелёные волны набегали на его ноги. Он наклонился и зачерпнул воду руками. Омыв руки, он омыл водой и лицо. Посмотрев назад и увидев равнину, он поднял глаза и посмотрел вверх, в одном из отсеков, между железных катков, он увидел какой-то посторонний предмет. Вообще-то машина была сделана так, что ничего нетронутым остаться не могло. Всё подлежало уничтожению. Новый мир должен был пробиться и возродиться сам, вместе с зелёными побегами. Сверхчеловек, поколебавшись минуту, поднялся и достал то, чего не могло быть. Это была серая толстая тетрадь. На её обложке было выведено имя - "Иван Иваныч Иванов". Ещё через минуту сверхчеловек прочёл -
... Чёрная полоса в моей жизни началась не вчера. Хотя, конечно, кому-то это может показаться обычным нытьём человека, который сам не знает, чего он хочет от жизни. Многие бы удовлетворились и тем, что я имею. Всё-таки чего-то я конечно в жизни достиг. И, честно сказать, достиг - это слишком неправильное слово, которое определяет предварительные итоги моей жизни. В нём, как мне кажется, слышатся какие-то отголоски борьбы и преодоления. Но я-то лучше других знаю, что я особо ни с кем не боролся и ничего особенного не преодолевал. Всё как-то само собой катилось, изменялось и, в конце концов, пришло к тому, что я сейчас и имею. Если и была какая-то борьба, то она происходила внутри меня и наружу никогда не выплёскивалась. Так, что-то мне не нравилось, но я понимал, что если я немножко уступлю, то от этого особого вреда не будет, а если и будет, то не я первый и не я последний и на общем фоне это вообще незаметно будет. Вот, собственно говоря, и вся моя борьба. ... Что же сейчас в итоге?
У меня хорошая квартира. Есть машина. Дача. Деньги есть. Я три раза был женат. Сейчас, просто, я взял небольшой перерыв. Я любил и люблю всех своих жён, и они меня, в общем-то, любили. А Мария и, наверное, Ольга, любят меня и сейчас. За Машу я, просто спокоен и могу поручиться. В ней я уверен, и не потому, что она буквально каждый день мне звонит, и мы можем часами с ней говорить ни о чём, а потому, что ... уверен и всё. Не знаю, как ещё это понятнее объяснить. Так получилось, что у меня и детей ровно трое. Все равномерно распределены. Каждой любимой жене, я оставил по одному ребёнку. Это тоже получилось само собой. Я то этого не планировал специально. Вот, сейчас мне пришла одна мысль. А ведь это было три разных отрезка моей жизни. Три её этапа. Я бы даже назвал их ступенями, но мне не очень нравиться это сравнение. Оно не очень подходит для моего дневника, слишком напыщенно звучит. Не знаю, для кого это я всё пишу и зачем, но себе врать я точно не буду. И потом, ступени обычно ведут вверх, а я не хочу ни подниматься, ни опускаться, куда бы то ни было. Пусть всё будет так, как есть сейчас. Нет, я всё-таки забыл, что сейчас не самый лучший отрезок в моей жизни.
Мне на глаза как-то попался мой паспорт. Что же я искал-то? Не помню уже. Может, я просто лазил по ящикам моего письменного стола, разбирая скопившиеся там завалы всякой всячины, и вспоминал прошлое, связанное с этими предметами, бумагами, фотографиями. Каждая вещица была для меня своего рода ключом к машине времени. Вот фотография, на которой я, моя вторая жена Катя и мой сын Даниил. Мы веселы и счастливы. Счастье на наших раскрасневшихся от мороза щеках, радость в наших искрящихся глазах, веселье в каждом отблеске сверкающего снега. Радость даже в унылом лице снежной бабы, которую мы и слепили. У Данилы не хватило сил самому правильно водрузить уже разукрашенную Катей голову снежной бабы. И так получилось, что голова припечаталась ухом, там, где должна была быть шея, а улыбающийся рот оказался где-то сбоку. Это было очень весело. ... Ещё я нашёл там старую самодельную зажигалку из меди. Когда-то она сверкала, как золотой самородок и восхищала нас ещё детей какой-то своей загадочностью. Мне она показалось частью пиратских сокровищ, а мой друг Мишка утверждал, что она точно была сделана из клондайкского золота первыми поселенцами, а потом была украдена у них индейцами. ... Это была первая и последняя вещь в жизни, которую я тоже украл. Не знаю, как индейцы, а я точно не смог устоять перед таким соблазном. Да ещё к тому же она принадлежала моему другу Мишке. Я смотрел на неё, и мне всё ещё было стыдно. Самое интересное, прошло уже столько лет, а она не затерялась и всё ещё укоряла меня, так, как умела это делать только моя бабушка, мягко и не настойчиво, но так, что это запоминалось на всю жизнь. Мягко и неприметно, как тусклый блеск потемневшей меди. Я зачем-то чиркнул ей, и она вдруг зажглась. Маленький огонёк, которого не должно было быть, вспыхнул, продержался какое-то время и угас. Как здесь было не поверить в чудо. Вообще-то, как я тогда понял, все эти вещи и тот порядок, в котором они попадались мне на глаза и вызывали какие-то мои воспоминания, тоже были кем-то предопределёны. Украденная зажигалка вернулась на своё место, рядом с серебряной крупной цепью, на которой я когда пижонски носил карманные часы своего отца. Часы, единственное, что досталось мне в наследство от моего отца, которого я никогда в жизни не видел, были уже кем-то украдены у меня. А цепочка вот осталась, она напомнила мне о часах, часы об отце, тоже цепочка. Я вспомнил, что на обратной стороне крышки часов была надпись - " И. Иванову. Покорителю горных вершин". Мой отец не вернулся с Эльбруса. Что там тогда произошло так и осталось загадкой для всех. Сейчас я уже был намного старше своего отца, и у меня была боязнь высоты, а горы я просто ненавидел ещё с детства. Самый мой страшный сон - это когда я срываюсь с горы, падаю, а потом долго руками разгребаю снежный сугроб. У меня замерзают руки, я их не чувствую, но я всё гребу и гребу. Потом я натыкаюсь на что-то и вижу себя замёрзшего и окаменевшего. Жуткий сон. Вот почему-то вспомнил. Ещё на одной фотографии был уже другой этап моей жизни. Море и две милые женские головки, торчащие из песка. У них такие красивые и счастливые лица. У Наташки, нашей с Машей дочки, нет двух передних зубов и от этого её улыбка ещё прекраснее и трогательнее. Самые мои родные лица, хотя конечно и других я тоже люблю.
Больше всех истрепался, поцарапался и облупился, простой солдатский значок классности, стыдливо прикрывшийся какой-то старой квитанцией в уголке ящика стола. У меня как-то само собой "замычалось" - Пам-пам-пам-пам-паба-паба-ба. ... Прощай моя Славянка. Руки сами вспомнили большой барабан на шлее и колотушку. Два года относил я это кожаное "чудовище" на своей шее в полковом духовом оркестре. Развод, построение, все праздники и строевые смотры: - Пам-пам-пам-пам-паба-паба-ба! К концу службы я понял, что даже прекрасное, когда оно из-под палки, а в моём случае - из-под колотушки, может вас не возвысить в духовном смысле, а превратить в скотину в духовом оркестре. В последнюю ночь перед дембелем, мы закатили такое грандиозное попоище в полковом клубе, который два года был нашим домом, в котором мы не просто жили. Потому что жизнь - это не то слово, которое бы здесь подошло, скорее, хотя я боюсь ошибиться, это было .... Нет, не могу я подобрать нужное слово. Но я бы сейчас туда с удовольствием вернулся. А тогда, когда всё, что вливалось в тебя и имело хотя бы какой-то градус, было влито, когда были выплаканы все пьяные слёзы радости от достижения недостижимого, от предвкушения близкого высвобождения. Когда все глотки осипли от постоянного крика, я зачем-то взял и с наслаждением пробил своего кормильца ногой. Зачем? Кто мне может это объяснить? ... Гадко конечно получилось. На нём же ещё другие должны были играть. Сменщик мой, молодой стриженый парнишка, рыжий с оттопыренными ушами, не сдержался, и я увидел слёзы в его зеленоватых глазах. А нам пьяным придуркам всё это было весело.
И как-то так вот, перебирая весь этот хлам, я добрался до фотографии Ольги. Странная она была, конечно, женщина. Ольга никогда не фотографировалась с кем-то, она ничего не говорила, а просто всегда отходила в сторону. Я смотрел на её фотографию, и мне было, как-то не по себе. Вот, кто мне может объяснить, зачем я женился на этой женщине? Я не мог и сейчас долго смотреть ей в глаза и поэтому перевернул её фотографию, но это была какая-то странная фотография. С её обратной стороны на меня снова смотрела Ольга, но укора в её глазах было ещё больше. Я ещё раз её перевернул, чтобы убедиться в своих подозрениях, но и на той первой стороне её глаза вспыхнули уже новым более сильным чувством. Она всегда была особенная. За три года нашей совместной жизни, я только раз видел, как она улыбается. Это было в загсе, после того, как я поставил свою подпись в книге записей. И то, если бы не моё состояние влюблённого самца, то я бы, наверное, сумел уловить, что в её улыбке было больше скрытого злорадства, чем обычного женского счастья. Мне стыдно в этом признаваться сейчас, но она никогда не здоровалась со мной утром после нашего пробуждения, а для меня это было очень важно. Я просыпался всегда раньше её и ещё какое-то время лежал тихо рядом и просто смотрел на неё. На её большие ресницы на мягких веках, под которыми жили два нежных и трепетных зверька, которых я никогда не видел, потому что, когда она всегда внезапно сдёргивала с них покрывала век, они уже не были беззащитными. Они были уже холодными и расчётливыми. После этого она всегда задавала один и тот же вопрос: - Что надо?
Я любил заниматься с ней любовью по утрам. Но она даже не давала мне раскрыть рта для того, чтобы что-то промямлить, какую-нибудь любовную глупость. Это она занималась со мной любовью, грубо и напористо. Хотя конечно, больше это походило на утреннее насилие надо мной. Я бы мог, конечно, это стерпеть и приноровиться как-то к таким любовным играм, но я не мог ни как ей простить того, что она не здоровается со мной по утрам. Не мог. И мне пришлось её убедить, что мы всё-таки разные с ней люди и лучше нам, как-то всё же пожить врозь.
- Как знаешь, - спокойно согласилась она тогда и ещё раз на прощание, совершила насилие надо мной.
Мне нужно было чем-то на всякий случай прикрыть фотографию Ольги, во избежание всяких неожиданностей и я прикрыл её фото своим паспортом. Вот тогда-то я и почувствовал, что это не мой паспорт. Вернее, в паспорте всё правильно, там моя фотография, и чётко написано - Иванов Иван Иванович. Но я то другой, я уже не тот, кто там внутри и у меня совсем другое имя. На всякий случай я проверил срок действия моего основного документа. Нет, всё было в порядке, я ещё пять лет мог спокойно себя осознавать тем же человеком. Но я то в отличие от этой бумажки хорошо знал, что я уже совсем другое лицо. Тут ещё эта чёрная полоса в моей жизни подтвердила это и добавила для убедительности матовый блеск в своём оформлении. Нужно было, что-то делать, причём, срочно. Не нужно было обладать большим умом, чтобы понять это. Я взял тогда телефон и набрал Мишкин номер.
Мишка ответил не сразу, заставил меня какое-то время подождать, я успел даже обгрызть три ногтя на пальцах руки. Но с другой стороны оно это и понятно, Мишка всё-таки первый заместитель министра и всегда пропадает на своей работе. Мишка человек очень занятой не то, что я. Каждый новый гудок телефона вытягивал из меня нерв длинною в продолжительность звука. Мишка всё-таки отозвался, но шёпотом: - Чего ты звонишь? Мы же обо всём договорились. Я сейчас не могу говорить, сижу в приёмной. Меня срочно почему-то вызвали к шефу. ... Что ты хотел?
- Миша, - ответил я ему тоже шёпотом. - Миша, что-то мне не по себе. Я нервничаю, Миша. Может, мы всё-таки много взяли? Может, давай что-то вернём? Как ты думаешь?
- Не будь трусом, Ванька. Всё уже сделано, вернуть нет никакой возможности. Как ты себе это представляешь?
- Ну, я не знаю, Миша. Может мы слишком замахнулись?
- Слишком? ... Слишком?
- Я не знаю, Миша.
- Ваня, а кто, если не мы? Ты так об этом думай. С этой стороны.
- Так-то оно так, Миша. Я это всё понимаю. ... А ты деньги уже перевёл?
- Ну, ты и впрямь, Ванька - дурак. Ты же по телефону говоришь. Ты думай головой.
Я подумал и понял, что я, конечно же, не прав и ситуацию нужно как-то выправлять в свою сторону: - Миша, а ты Джона Смита давно видел?
- Какого Смита, Ваня? Ты о чём? Я такого не знаю, и никогда не знал.
- Как не знаешь, Мишка, ты что? Это же один очень хороший человек и он, как две капли воды похож на меня. Прямо одно лицо. ... Ты что забыл? Как ты мог, Миша?
Миша тоже подумал, вспомнил и понял всё: - А как же ты, Ваня?
- А меня уже больше нет, Миша. Срок моего действия уже закончился, хотя паспорт мой ещё может потерпеть, но я думаю, что я терпеть не буду. Хватит!
- Не кричи, - сказал мне Мишка. - Делай, как знаешь.
Тут, я услышал, что там, у Мишки открылась какая-то дверь, и строгий мужской голос, срываясь на крик, спросил, видимо, у Мишки: - А-а-а, ты здесь, подлец?! Ты куда, сукин сын, бюджет страны нашей дел?
Потом я услышал звук торопливых шагов и понял, что кто-то очень быстро убегает. Много-много голосов закричали сразу: - Держи! Держи, этого, сукинова сына! Держите его!
Мишкин телефон отключился, и я воспринял это, как сигнал к действию.
Умывшись, побрившись и позавтракав, я был уже готов к переменам. Время на них у меня ещё было. Как Мишка бегает, я знал это с детства. Догнать его в нашем дворе никто не мог, так что пару дней у меня было в запасе точно.
Мишка мне позвонил ещё раз, я услышал его тяжёлое дыхание в трубке, такое - какое бывает только у очень занятого и спешащего человека: - Если что-то, то ты знаешь, где меня искать, - быстро сказал мне Мишка и отключился.
- Беги! Беги, Мишка! - крикнул я ему в открытое окно. Времени перезванивать, у меня уже не было.
И так. ... Мишка - "дал на пяту", как говорили в нашем дворе, а я должен был придумать себе новую биографию. Кто же я такой на самом деле? Что за фрукт, этот Джон Смит, так похожий на меня? ... Мне так не хотелось, мне, просто, очень не хотелось быть из семьи банкиров с Уолл-стрит. Я ещё с детства испытывал к ним, какое-то стойкое отвращение. К этим акулам бизнеса, кровожадным и жестоким пузатым дельцам в цилиндрах, которые сосут кровь у всего рабочего люда. Я вспоминал, как я был счастлив, что я-то родился в такой замечательной стране, в которой всего этого не было и не могло быть никогда, даже в самом страшном сне, государство это гарантировало. И как же я мог вот сейчас, взять и вот так вот предать свою замечательную страну. Как? ... Нет, не дождутся эти акулы с Уолл-стрит, что я буду их потомком. Не дождутся, кровососы. Пусть я лучше буду наполовину индейцем из того племени, которое украло Мишкину зажигалку у золотоискателей Клондайка. Они же вполне могли, хотя бы кто-то из них, пока остальные переворачивали скромные пожитки искателей золота в поисках зажигалки, изнасиловать бедную девушку Сару, которая не хотела им никак признаваться, где спрятал зажигалку её очень больной отец. ... Да, точно, и это был их вождь - Тамавамнетута. Я родился в исхудалой палатке, под завывание северных ветров и диких индейцев и однажды уже научившись читать, я прочёл в газете при свете тусклого фонаря, что в одной далёкой стране, начинается одна из самых величайших строек века, и принять участие в этой стройке приглашается всё прогрессивное человечество. Я вырвал эту заметку из газеты, спрятал её у себя на груди и пешком, через Аляску отправился на эту грандиозную стройку. Мне было очень холодно, но я шёл и шёл, мне было очень голодно, но я шёл и шёл, мне было очень страшно, ведь я был ещё ребёнком, но я шёл и шёл. Мне было очень одиноко одному среди снежных торосов, льдин и белых медведей, но я верил и твердил всё время одно: - БАМ. БАМ. ... БАМ. БАМ. БАМ. ... Я иду строить БАМ. ... БАМ. БАМ. БАМ.
И так тогда я воспылал, что ничто меня уже не могло остановить, я мог бы тогда запросто обогнуть весь земной шар и снова вернуться на Аляску, если бы меня не остановил один очень добрый бородатый дядя. Он сбил сосульки со своих усов и, улыбаясь, протянул мне кувалду: - Держи, малыш! - сказал он мне. - Забей этот золотой костыль. Ты сможешь!
Я действительно смог. Я загнал этот костыль по самую его золотую шляпку. А дядя запрыгнул на платформу и уехал, оставив меня, золотой костыль и кувалду. Что мне было делать? ... Вот я и пришёл сюда. Биография моя готова.
А пришёл я уже с готовой биографией в свой паспортный стол. Немного подумав, я собрался и постучал в дверь начальника паспортного стола.
- Входите! - услышал я приятный женский голос из кабинета.
За столом, в свете настольной лампы я увидел приятное женское лицо. Она что-то писала, но оторвалась и предложила мне: - Проходите, пожалуйста, и присаживайтесь, Иван Иванович, - указав мне на стул возле стола. - Мы о вас уже наслышаны и ждём вас с нетерпением.
Я тогда даже не смутился, я уже твёрдо и бесповоротно был уверен в том, что это я построил БАМ. ... Один: - Вы меня с кем-то перепутали, Ирина Станиславовна. ( Её имя я прочёл на табличке двери.) Я не Иван Иванович, и ничего общего с ним уже давно не имею. Да, я не буду скрывать, я знал одного Иван Ивановича, но это было уже очень и очень давно. Да, он в какой-то степени был, конечно, похож на меня. Но, честно сказать, это была схожесть только внешняя и то, такая необязательная, что я даже и говорить о ней не хочу. А что до внутренней схожести, то здесь вообще, могу я вас успокоить, ничего убедительно для вас материального искать не стоит. Так, всякая безделица, из которой состояние не наживешь. А составить вполне приличное имущество от нашего нового знакомства вам вполне по силам и званию. ( Ирина Станиславовна была полковником. Это я тоже прочёл на табличке.)
- Вот и хорошо, - сказала Ирина Станиславовна. - Хорошо, когда люди понимают друг друга с полуслова. А то совсем истосковалась я здесь без человеческого общения. Так грустно бывает, знаете, когда всякие несуны мелочные, ничего не смысля в деликатном обхождении с женщиной, всё несут и несут свои мелкие, замусоленные подачки, оскорбляя меня тем. Я ведь женщина одинокая. Сижу вот здесь под зелёным абажуром и в тайных своих мечтаниях о мужественном красавце на белом коне всё ещё надеюсь составить приличную партию в жизни. А ничего приличнее и выше оптового торговца с рынка, как-то и не вырисовывается на моём горизонте. Такая вот несправедливость. А как вы думаете, стоит ли ещё надеяться девичьему сердечку?
Ирина Станиславовна откинулась в своём кресле, и я увидел под её форменной юбкой, очень прелестные кружевные чулки. Как мне это было знакомо и приятно.
- Стоит! Непременно стоит! - воскликнул я. - Как же это вообще возможно быть, чтобы такая женщина и осталась без приличной партии. Я вот, сейчас волею судьбы так же одинок, как и вы, моя голубушка Ирина Станиславовна. И очень вас понимаю в этом. В наше-то непростое и лютое время, как подсказывают мне мои чувства, все одинокие сердца, просто, обречены на то, чтобы найти друг друга.
Удовлетворившись нашим коротким обменом любезностями, Ирина Станиславовна перешла к сути: - Так кто вы и по какому ко мне делу?
- Со мной, милейший мой друг, приключилась одна пустяковая оказия. Так, в принципе, безделица. Паспорт был мною утерян, и я как бы оказался временно поражён сам собою в правах своих. А без этого передвижения мои ограничены.
- Действительно, вздор какой-то. Мелочь, а так человеку реноме его портит. И как же вас зовут, прекрасный рыцарь мой?
- Я Джон Смит, а если полнее, то - Джон Тамавамнетутавич Смит, почётный строитель БАМа.
Ирина Станиславовна достала какой-то формуляр и всё это за мной аккуратно в него вписала.
- Тут вот ещё, какой пустячок, Джон Тамавамнетутович, - сверяясь с формуляром, сказала мне Ирина Станиславовна.
- Можно, просто Джон, Ирина Станиславовна, - предложил я ей.
- Джон?
- Да, я так привык с детства, ещё, когда жил в дырявой палатке на Клондайке. Меня так моя мама Сара звала.
- Я вам, конечно, маму не заменю, но это имя мне тоже нравится. Так вот, Джон, мне нужна ещё ваша фотография, чтобы проверить вас по картотеке и всё такое прочее.
- В этом нет проблем, - обрадовался я и полез к себе в карман за приготовленной заранее фотографией. Это была моя самая любимая из всех моих фотографий, на которой был я ещё юный пионер в красном галстуке и белой рубашке. У меня там был такой лучезарно счастливый вид. Это сразу после того, как меня только приняли в пионеры, и я был готов на всё, а больше всего я был готов просто радоваться жизни и жить так честно и правдиво, чтобы у всех остальных только дух захватывало от моего искреннего самопожертвования на благо других прогрессивных и честных людей.
- Нет, не такая, - закачала головой Ирина Станиславовна, взяв фотографию. - Эта не подойдёт. ... А кто этот прелестный красивый мальчик?
- Это Иван Иваныч Иванов.
- Очень красивый мальчик, - Ирина Станиславовна поцеловала пионера на фотографии в губы и отдала её мне обратно. - Тут вот какое дело. Этой фотографии придётся самой ходить из кабинета в кабинет. А кабинетов у нас, вы сами это знаете, нескончаемый лабиринт. Здесь нужен совсем другой формат. И потом я боюсь, как бы наши бюрократы не испортили пионера. Им ведь, вы сами это знаете, всё равно, чем брать - лишь бы брать.
Мы с ней вместе рассмеялись её шутке, а я ещё и представил себе, как какой-нибудь толстый мужчина заваливает на стол плачущего мальчишку и насилует его, а пионер кричит: - "Всегда готов!". ... Мне стало ещё смешнее от этого.
Ирина Станиславовна даже испугалась такой моей приключившейся смешливой истерике: - Вы что? - испуганно спросила она меня.
А я ей чуть сумел ответить сквозь слёзы: - Ну и дурак этот Ванька. Он туда чего попёрся, а ему, как вставят там, он то думал, что там, ... - и я ещё ей показал руками, как ему вставляют.
- Да уж трудности существуют, - согласилась она со мной.
Отсмеявшись и откатавшись по полу её кабинета, я всё-таки сумел собраться: - Так что же мне делать, Ирина Станиславовна? ... Помогите, Христом Богом молю.
- Есть один такой специалист, который с этим может справиться, - обнадёжила меня Ирина Станиславовна. - Старый хороший специалист. Он, наверное, один и остался. Он к вашей фотографии может ноги приделать, да так ловко, что никто и не заметит. И тогда я думаю, ваш вопрос сам собой и решится. Всё произойдёт, как по маслу. ... И мы ещё это с вами успеем в постели отметить, дорогой мой Джон.
- Это обязательно. Вы не сомневайтесь, я не подведу вас, как этот пионер, - меня снова стал разбирать смех, это, как пиво на старые дрожжи. Тогда Ирина Станиславовна подошла ко мне и, усевшись у меня на коленях, приложила свой палец к моим губам: - Тихо! - сказала она мне. - Приди в себя. - А потом страстно зашептала мне на ухо нужный мне адрес, как зовут фотографа и, самое главное, пароль - " Самсон у Сары украл долляры".
Мне очень вообще-то повезло с Ириной Станиславовной. Скорее всего, это было мне добрым знаком, что моя чёрная полоса вот-вот и закончится. Да, - главное верить. Обязательно верить в человека, в его добро, и он тогда ответит вам тем же, так вот и устроен наш мир: - "Только так!" - крикнул я этому прекрасному дню, который встретил меня на улице. Как мне захотелось тогда надышаться этой радостью понимания простоты и красоты окружающего нас мира, чистым, свободным воздухом, каждой его молекулой, несущей в себе все радости нашей жизни, понять которую, часто никто не может, как ни старается. ... "А может и не старается вовсе?" - плеснулась у меня гадкая мыслишка. - " Нет, они не могут так подло поступить с нами. Они обязательно должны стараться разгадать и понять нас".
Мимо меня по улице пробежал Миша. Он всё ещё держался молодцом. И хотя галстука на нём уже не было, рубаха была расстегнута до пупа, в целом, он выглядел неплохо. Мишаня старался изо всех сил: хватал, хватал широко раскрытым ртом воздух, которым только что восхищался я, и бежал, бежал, уходил от погони. Погоня меня поразила даже больше, чем Мишкин неопрятный вид. В первых рядах толпы настигающей Мишку бежали какие-то уже не очень молодые люди и почему-то с транспарантами в руках, на которых было начертано - "Мишаня! Мы всегда восхищались тобой и благодарили Бога за то, что он послал тебя нам! МИШАНЯ, ДАЙ ДЕНЕГ НА ИСКУССТВО! НЕ ГНЕВИ БОГА, МИША!".
Конечно, бежать с плакатами тяжело и хлопотно, но ведь, как нужно. Я понимал, что только крайняя нужда заставила этих уважаемых людей пуститься в погоню за уже нашими с Мишкой деньгами, и дал себе твёрдое слово обязательно дать хотя бы несколько миллионов на святое дело. Иначе, как же мы сможем вообще людьми зваться, если не будем впитывать в себя всё то прекрасное, что несёт нам высокое искусство. Здесь мелочность просто неуместна и постыдна. Но меня тогда больше волновал вообще-то совсем другой вопрос и я бросился вслед за Мишкой, чтобы он помог мне его прояснить. Миша был очень образованным человеком, да и должность занимал немаленькую. Мы с ним, так бывало, часто что-то обсуждали, спорили, разное происходило. Но я что-то не припомню такого, чтобы кто-то из нас уступил в споре, или мы с ним в чём-то достигли согласия, хотя и были лучшими друзьями. Время, конечно, для этого было не самое подходящее, но и приставать с серьёзными вопросами к "догоняющим" было ещё хуже. Кто я такой для них? Они делом заняты, а я буду у них под ногами путаться со своими сомнениями.
Когда я догнал Мишку, он спросил так спокойно, как будто никуда и не торопился: - Как дела, Ваня?
Я подстроился под его ритм бега и ответил: - Да всё путём, Мишаня. ... А ты как?
- Прекрасно, Ванюша! Силы ещё есть, погода хорошая. Я их ещё денёк здесь по переулкам погоняю, а потом ночью, по холодку, в аэропорт рвану. У меня там билет заказан на самолёт.
- Первым классом летишь? - спросил я своего друга.
- Ваня, ты не меняешься. Как был простаком, таким и остался. Меня в первом классе обязательно искать будут, и найдут, кроме того, кризис, нужно же скромнее быть. Я эконом классом полечу или, в крайнем случае, в кабине у пилотов.
- Ну, как знаешь, Миша. Ты у нас - голова.
- Ты паспорт сделал, Ваня?
- Там всё путём, Миша, фотографию осталось сделать. А вообще, может я ещё, и женюсь в четвёртый раз.
- Что красивая женщина?
- Красивая и умная, Миша, ... начальник паспортного стола.
- Насколько я знаю, у тебя других, некрасивых, никогда и не было.
- Я ни о чём не жалею, Миша. Всё, что было - всё моё.
- Ты сейчас куда, Ваня?
- Да мне здесь недалеко. Я вот что хотел, я хотел тебя спросить кое о чём.
- Что ещё? Мы же обо всём, кажется, договорились, придерживайся нашего плана.
- Мишка, помнишь, как мы недавно были у Лепёхиных на даче?
- Ничего себе дача! Ваня, да там целое имение.
- Это неважно, Миша. Помнишь наш разговор, вернее спор? Когда все уже разошлись, а остались я, ты, Павлик и его отец Александр Евгеньевич?
- Александр Евгеньевич? Как он, кстати, Ваня, ты не знаешь?
- Я вчера с Павликом разговаривал, вроде ничего, ещё держится, но ты же сам знаешь - возраст.
- Да, болезнь и возраст, знаю. Жалко его, хороший старик. Ох, что-то последнее время много их уходит. ... Так о чём ты?
- Я о том споре, когда вы с Павликом чуть не подрались, а Александр Евгеньевич всё пытался вас помирить, а потом заплакал, и ему стало плохо.
- Что-то припоминаю, Ваня. Павлик, он слишком категоричен бывает. Ты всё, что он говорит, не бери сразу на веру. Я уже к этому привык. Так, полупьяные разговоры. Я это больше от обиды тогда, Ваня, в драку лез. Меня всегда злила эта Пашина категоричность в последнем лице. ... Он, видите ли, знает, что нужно народу, и какой он, этот народ. Себя-то он, как бы выше всегда держит, над всем и всеми. ... Давай сюда, в переулок!
Мы с Мишкой свернули в чем-то уже мне знакомый переулок.
- Мишка, а это не этим ли переулком мы тогда с тобой от дружинников убегали?
- Это когда пластинки "толкали"?
- Да. Да, помнишь? Ты тогда ещё этим балбесам - "Зэ мамас - зэ папас" - толкнул за червонец.
- Маленький сингл, помню, Ваня.
Я затянул, а Мишка потом подхватил: - " Оу, мами! Оу, мами-мами, блю! Оу, мами, блю! Оу, мами-мами! Оу, мами-мами! Оу, мами-мами, блю! Оу, мами, блю! ...
- А ты знаешь, Ваня, откуда эти пластинки были? - спросил меня Миша, когда мы выбежали из знакомого нам переулка на улицу.
- Их же Павлик доставал, правильно?
- Хм, доставал. Их папа его привозил из загранкомандировок.
- Александр Евгеньевич?
- Да, Миша, да!
- А я не знал тогда, Мишка, честное слово, не знал.
- Меня Павлик тогда очень просил, чтобы я никому не проговорился, даже тебе. Он сука, с нас тогда девяносто процентов лупил, а сейчас, видите ли, стал по преемственности своей в народе разбираться и решать, что по закону он жить не может, а только по его гнилому указанию.
- Миша, береги дыхание, тебе ещё долго бежать, - сказал тогда я ему.
- Ничего, Ваня, ничего! Они меня так просто не возьмут, - ответил мне Мишка и ещё даже прибавил темпа.
Я держался за ним из последних сил: - Миша, меня ещё вот что волнует?
- Что? Давай скорее, а то я сейчас в отрыв уйду.
- Миша, а что если все эти наши споры о нас больше никому кроме нас и не интересны? Не нужны? Это же очень страшно, как ты думаешь, Миша?
- Оно так и будет, Ваня, если мы не поторопимся. Нам нужно оторваться от всего этого, Ваня.
- Миша, ещё самое последнее! Ты меня не обманешь? Миша?
- Ваня, деньги уже переведены на наши счета. Не бойся! Я тебя понял и перевёл твою долю на имя Джон Смит. Правильно, Ваня?
Мишка отрывался всё дальше, а я почти уже прибежал.
- Миша, я не совсем уверен в Смите, мне не очень нравится эта фамилия. Я ему не доверяю. ... Почему, Миша, мы должны от кого-то прятаться в своей стране под чужой фамилией? ... Мы же у себя воруем, чего мы должны бояться, Миша?! ... Пусть этот Смит у себя ворует!!!
Не знаю, расслышал ли Мишка мои последние слова. Уж очень далеко он оторвался. Я заскочил в нужное мне парадное, как раз во время, когда мимо парадной пронеслась довольно большая толпа людей, догоняющих своё, как им казалось, счастье. А в таком состоянии быть затоптанным не очень-то мне и хотелось.
Я так что-то устал тогда, всё не мог никак отдышаться. Мне воздуха не хватало. Когда я позвонил, мне открыла дверь молодая девушка. Нет, она сразу спросила через дверь: - Кто там? Я ответил, что мне нужен Семён Абрамович, а потом уже она открыла дверь, посмотрела безразлично сквозь меня и ещё спросила: - За вами что гнались?
Я ей показал, что нужно подождать немного, пока я приду в себя и уже успокоившись, ответил: - За мной хвоста нет. Это гнались за Мишкой, там, а он оторвался от них. А мне нужно по очень важному делу к Семёну Абрамовичу и только после этого я смог её внимательно рассмотреть. Это была стройная блондинка с высокой грудью под махровым жёлтым халатом. Всем своим видом она выражала абсолютное надменное спокойствие, лень и полное пренебрежение ко всему происходящему. Она ничего мне не ответила, а махнула кистью руки, чтобы я быстрей проходил. Откуда-то из комнат я услышал пожилой мужской голос: - Сарачка, кто там?
Девушка возмутилась и с раздражением ответила: - Семён, я же просила тебя не называть меня так! Меня зовут Виолета!
Семён Абрамович ответил ей не с меньшим раздражением: - Ты моя жена и я плачу тебе деньги, дура! Так что, будь любезна отзываться на то имя, которое мне нравится.
- Семён! - ответила ему девушка. - Почему ты всегда себя так ведёшь, когда в доме кто-то посторонний, а потом ползаешь передо мной и просишь себя простить? Мне это уже надоело, Семён! Я могу уйти, если ты так хочешь!
Семён Абрамович немного сменил тон и уже мягче сказал: - Не злись, Виолета, ты же знаешь, какое я пережил горе. Не злись. Что в том такого, если и назову я тебя лишний раз Сарачкой, - потом Семён Абрамович добавил всё-таки строгости в голосе. - Ты всё равно ничего не делаешь целыми днями. Дома сидишь. Потерпишь если это для дела нужно. И можешь меня не пугать, что уйдёшь. Я уже это слышал.
- Семён, я тебя не пугаю, и перестань постоянно прикрываться своим горем. Бедный он такой! Сколько можно уже? Я же тоже человек, Семён. Я тебе отдаю лучшие годы своей жизни, свою молодость. Думаешь, это ничего не стоит?
- Хорошо-хорошо, золотце, и во сколько же это ты всё оцениваешь? Я что тебе мало денег даю? Ты самая богатая женщина в этом городе. Тебе все завидуют. Что ещё тебе надо?
- Что мне надо! Вы посмотрите на него люди! Что мне надо? Ты называешь те копейки, что мне даёшь, большими деньгами?! Это слёзы, Семён! Я бы давно уже с такими данными могла быть мисс Вселенная, а я здесь с тобой мучаюсь. У меня столько предложений было других, а я здесь, я твоя жена, Семён, меня мои подруги не понимают.
Семён Абрамович ответил ей веско: - Перестань со мной постоянно торговаться, как Лукашенко с нашим Белым домом. Я не дом правительства, хотя и там некоторое влияние имею. Меня этими заклинаниями не возьмёшь, таких красавиц, как ты сейчас пруд пруди всякими собаками не резаными. Она бы могла быть мисс Вселенная! А кто деньги на этот конкурс даёт, дура? Чего тебе не хватает? Чего? Денег? Ты приведи вот хотя бы одну свою подругу, и я у неё спрошу - " Двадцать тысяч долларов в месяц это деньги или не деньги?". Вот приведи, и я спрошу. ... Это ей слёзы, видите ли. ... Это ей не деньги, понимаете ли.
Девушка ничего не ответила, а, скривившись, отвернулась и махнула рукой. В затянувшейся паузе я успел рассмотреть прихожую: ничего особенного, обычная прихожая, чистая и скромная, обычные вещи. Вот только мне показалось, что эти вещи были расставлены так уже давно и не Виолетой. Они, вещи эти: зонтики, коробочки, старые дамские босоножки большого размера, духи "Красная Москва", чёрная шляпка с вуалью на вешалке. Все они, как бы сторонились Виолеты, старались держаться с ней отстранённо и даже старались не смотреть в её сторону. Они знали другую, они её ждали. И они между собой считали эту молодую девушку, такой же вещью, как и они сами, ничуть не лучше.
- Сарачка, накапай мне валерьянки, пожалуйста, - попросил спокойно Семён Абрамович, - И скажи, кто там к нам пришёл?
- Вы кто? - спросила у меня Виолета.
Я как-то растерялся, забыл сказать пароль и просто сказал: - Я Джон Смит, мне нужно фотографию с ногами сделать.
- Это Джон Смит, Семён, ему нужно какую-то фотографию с ногами.
Семён Абрамович грустно сказал: - Простите меня, молодой человек, но я сейчас не в том состоянии, чтобы работать. Я вам ничем не могу помочь, простите.
Виолета открыла мне дверь и грустно по-человечески улыбнулась: - Простите, он устал, - сказала она мне.
И тут я вспомнил пароль: - Простите меня, Семён Абрамович, но Самсон у Клары украл долляры, - сказал я так громко, чтобы меня услышали. - Мне очень срочно нужно, Семён Абрамович.
После небольшой паузы Семён Абрамович согласился: - Хорошо, проходите. Только снимайте там свою обувь.
Я разулся, а Виолета, видимо, отправилась за валерьянкой. Я прошёл в комнату, на голос Семена Абрамовича: - Вы от Ирины Станиславовны, правильно я вас понял?
- Да, - подтвердил я, и предстал перед пожилым лысым человеком, который сидел в большом мягком кресле, укрыв свои ноги пледом. Поверх пледа у него лежала толстая раскрытая книга и очки.
- Как вас зовут, простите, я плохо расслышал сразу? - спросил он меня, пристально изучая взглядом. - Присаживайтесь, - ещё предложил он мне. Я присел на стул напротив.
- Джон Смит, - ещё раз назвался я.
- Смит? Это ... очень, как-то просто, скажу я вам честно, молодой человек. Не знаю даже, стоит ли мне браться за это дело. ... Как себя, кстати, Ирина Станиславовна чувствует? Она всё ещё капитан?
- Нет, она уже полковник. А чувствует она себя нормально, и просила вам передать очень большой привет.
- Вы потише, потише, пожалуйста, - сделал мне знак рукой Семён Абрамович. - Полковник. Уже полковник. Какая женщина, а я её ещё капитаном знавал. Да, изумительная женщина была.
- Она и сейчас очень красивая женщина.
- Да, простите меня, - спохватился Семён Абрамович. - Я, наверное, не то сказал. Конечно, она и сейчас красивая. Такая же красивая, как и моя бедная Сарачка.
Семён Абрамович о чём-то задумался и молчал. Я ждал.
- Смит, вы говорите? - спросил он, когда Виолета принесла ему стакан с водой и рюмку с каплями.
- Смит, - подтвердил я. - Но мне самому это, как-то не очень нравится. Давайте, может, лучше будет Смит чёрточка Вессон? Как вам кажется?
- Мне ничего не кажется уже, молодой человек. Пусть будет Смит чёрточка Вессон. ... Слышала бы эту глупость моя бедная Сарачка, вот бы она посмеялась.
- Я понимаю ваше горе, Семён Абрамович, - сделал я грустное лицо. - Примите мои искренние соболезнования по поводу вашей умершей жены.
- Кто умер? - дёрнулся Семён Абрамович. - Вы что, молодой человек, вы ... вы не так всё поняли. Моя Сара ещё нас с вами переживёт, дай ей Бог здоровья. Хотя в моём положении этого желать бы и не стоило, но я её всё равно люблю.
Помолчав ещё немного и прикусив губу, Семён Абрамович сказал: - Она сбежала от меня. Да, представьте себе, бывают и такие случаи вот в нашей жизни. Хотя, казалось, чего бы ей в этой жизни и не хватало. А вот взяла и на старости лет бросила меня. Бросила и сбежала. В самое сердце ранила меня. В самую серединку, в серёдку попала, да так, чтобы ещё побольней было. ... Хотя, я, конечно, тоже не подарочек всегда был. Ой, не подарочек с розовой лентой. Да, я должен в этом себе и вам признаться, молодой человек, что уж сейчас скрывать. Какой в этом смысл. Было и у меня много женщин, мой друг. Даже очень много, открою я вам секрет. А она чувствовала всё это, переживала. Моя Сара, когда собирались у нас гости, часто гладила меня по моей лысеющей голове и всегда приговаривала одно: - " Оставил мой Семён свои волосы на чужих подушках". ... Так оно и было. Оставил. Сколько тех подушек было. ... Может, и поэтому она так себя повела, цветочек мой, не выдержал такого испытания. ... Оставила мне на память только одну свою фотографию. Она вот за вашей спиной, молодой человек. Можете оценить мою Сару.
Я повернулся и оторопел. Я вообще-то могу контролировать все свои эмоции. Я так думаю. Как-то так жизнь меня приучила к этому. И потом три жены обратно же, женщины совершенно разные по своим характерам и выражению своих чувств. И к каждой я сумел хотя бы на, какое-то время подстроиться, понять их, и потом пережить с ними разное. В общем, я считал, что я умею держать себя в руках. Но то, что я увидел за своей спиной, когда повернулся ... Я, повел себя, короче, по-глупому. Я сначала, как-то дико хрюкнул, затем привстал, хотел потрогать рукой, но не решился, сел, чуть сдержал свой идиотский смех, как тогда при Ирине Станиславовне, когда представил того пионера с моей фотографии, а потом я просто стыдливо отвернулся и весь покраснел.
- Вам не понравилось? - растерялся Семён Абрамович. - Я сам делал эту фотографию.
Вот, я ещё и сейчас вспоминаю те чувства, которые я пережил тогда, и волнуюсь и сбиваюсь в своём рассказе. Я же забыл описать саму ту фотографию. Вот. Да. А на стене за мной была не просто фотография, это была огромная фотография на всю стену. Я думаю, что где-то ни как не меньше, чем четыре метра на три. И на фотографии, во всю ширину и высоту, была только одна большая женская грудь. Да, вот так вот. Да что там большая, это была мега грудь. Огромная женская грудь во всех своих прелестях, которые я, честно сказать, не очень-то и успел внимательно рассмотреть.
- А что вам не понравилось, вы можете мне это сказать? Мне очень это важно, ваше мнение, - вгонял меня ещё в большую краску Семен Абрамович. Я как-то и не знал, что мне ответить ему. - Хотя погодите, я вас понимаю, молодой человек. Можете сразу не отвечать. Я понимаю, что вам необходимо время. Давайте, будем пить чай? Или вы хотите чего-нибудь покрепче? - спас меня Семён Абрамович от обязанности комментировать эту фотографию.
- Нет, чай лучше, и покрепче, пожалуйста, если можно, - мне так захотелось горячего, просто обжигающего кипятка.
- Сарачка детка, сделай нам чай! - попросил, по-видимому, Виолету Семён Абрамович.
- Вам, какой чай? - спросила Виолета из другой комнаты.
- Это она вас спрашивает, - удовлетворённый, наверное, миролюбивым вопросом Виолеты, сказал мне Семён Абрамович. - Я то пью зелёный.
Я выбрал чёрный чай. Потом мы сидели все втроём пили мирно чай и закусывали его конфетами и печеньем, которые принесла Виолета. Семён Абрамович всё время что-то говорил, что, я уже всего и не припомню. Я сидел весь в каком-то напряжении и обдумывал, что же мне ответить Семёну Абрамовичу, если он снова попросит меня оценить фотографию. Краем уха я слышал рассказ Семёна Абрамовича о преимуществе плёнки над теперешними цифровыми технологиями. И о том, что сейчас уже не те краски в природе и вообще. Нет того насыщения и буйства. Всё какое-то блеклое и тусклое, впрочем, как и люди сейчас и их чувства. Потом он дошёл до вопроса антисемитизма, который тоже был уже не тот и ни на что не годился сейчас по его мнению.
- Вот вы, юноша, что вы сами думаете об антисемитизме? Это же какое-то издевательство теперь, а не антисемитизм, - спросил он меня неожиданно.
Я поперхнулся чаем: - Я не знаю, - ответил я ему. - Глупости это всё, Семён Абрамович. Все мы люди. Хорошие и плохие. Разные.
Виолета принесла мне салфетку, чтобы я вытер пролитый на себя чай.
- Не всё так просто, молодой человек. Да все мы люди, здесь я с вами согласен. И в том, что есть хорошие и плохие люди везде, с этим я тоже, пожалуй, соглашусь. Но здесь-то совсем другое. Я понимаю, что проще всего было бы списать это всё на обычное стариковское нытьё о том, как раньше всё было хорошо и как сейчас всё плохо. Поверьте мне, здесь нечто иное происходит. Привычная всем система ломается сама собой, без нашего особого участия и помощи. Вот что необычно. Нет уже той интонации. Нет её. Разве это то, что было? Человек приспосабливается ко всему, в нём происходят какие-то, свои изменения, как хотите их назовите, а в один момент это всё рушится и оставляет человека в полном непонимании, почему ещё какой-то год назад это считалось очень важным, а сейчас кажется несусветной глупостью. Люди так быстро измениться не успевают. ... И зачем тогда это всё было нужно, если оно сейчас всё само собой разрешилось? ... Не та уже интонация, стыдно даже говорить.
Виолета мне ещё подлила чаю.
- А, впрочем, молодой человек, мне и не очень-то и интересно ваше мнение по этому вопросу. Мне просто безразлично это, честно я вам скажу. Это я так, от безделья больше рассуждаю и болтаю от нечего делать. Мне-то сейчас, когда не стало моей Сары и поговорить-то по-человечески не с кем.
- Ну вот, снова начинается, - Виолета стала собирать всё со стола. - Ты ещё расскажи, какая у твоей Сары грудь была великолепная.
Когда Виолета с чашками ушла, Семён Абрамович сказал мне шёпотом: - Это она злиться, потому что у самой грудь не очень. Завидует. ... А вообще вы не обращайте внимания, что мы всё время на таких тонах разговариваем. Она хорошая девушка и помогает мне старику очень. Так бы я вообще один остался, а так хоть живой человек рядом. Это спасибо моему сыну Пете, это он нас с ней познакомил. Подогнал старику, как сейчас молодёжь выражается. А я и привык уже к ней и не знаю, что бы я делал, если бы сейчас моя Сара вернулась. Стоит ли что-то менять или нет. ... Впрочем, хватит уже с вас наших проблем. Давайте займёмся вашими.
- Давайте, я не против, Семён Абрамович, - согласился я с ним. - Уже ночь на дворе.
Семён Абрамович медленно поднялся и пригласил меня пройти в свой кабинет, который был фото студией. Он поставил меня к белому экрану и выставил правильный свет. Потом он измерил длину моих ног и сказал: - Так и быть, молодой человек, вы мне понравились, и я к вашей фотографии приделаю ножки моей Сары.
- Какой? - испугался я.
- Теперешней, - успокоил меня Семён Абрамович, выстраивая фокус своего антикварного аппарата.
Потом я ещё немного подождал в комнате, пока Семён Абрамович колдовал над моей фотографией. Потом он вывел её на прекрасных стройных ногах Виолеты. Мне такой коллаж понравился я расплатился и поблагодарил Семёна Абрамовича. Он вернулся в своё кресло дочитывать книгу, а меня до двери проводила Виолета. Уже выйдя из квартиры, я тихонько спросил Виолету: - А с кем сбежала его жена?
Виолета мне так же тихо ответила: - С каким-то арабом, я видела его фотографию у Семёна в столе. Такой высокий, статный мужчина с копной седых волос, загорелый, холёный. Говорят, что он её в Палестину увёз.
- Бывает же такое, - сказал я.
- Получается, что бывает, - сказала Виолета и закрыла дверь за нами.
Я взял свою фотографию, практически, за свою же руку и мы пошли к Ирине Станиславовне. Мы шли вдвоём и молчали. Моя фотография не проронила ещё ни одного слова с момента своего сотворения в студии Семёна Абрамовича, и я толком ещё сам не знал, что она может, а что ей не дано. Какое-то время я исподтишка подсматривал за ней, но выражение её лица не менялось, оно было таким же, как тогда, когда Семён Абрамович сказал мне: - "А сейчас вспомните что-нибудь приятное и улыбнитесь". Я вспомнил, первую Мишкину свадьбу. У нас только вот-вот закончилась юность, а Мишка ещё успел закончить и второй институт экстерном, экономический кажется. Меня же второй раз отчислили из института и мы, как принято, было тогда говорить, вступали во взрослую жизнь. Не знаю почему, но Мишка решил в неё вступить не один и даже не с друзьями, а сразу с готовой женой. Свадьбу закатили тогда человек на двести, в то небогатое время это была приличная свадьба. Мишкины родители, конечно, взяли основную часть расходов на себя, но что-то и мы накопили от продажи пластинок и джинсов. Я отдал всю свою долю Мишке, и это его так растрогало, что он всё время порывался провести процедуру нашего кровного братания, с резанием рук и клятвой над горящей свечой. Я чуть его тогда уговорил не делать этого, а просто крепко-крепко пожать друг другу руки, что мы и делали практически в течение нескольких часов: сжимали до слёз руку друга. От этого потом пришлось нам идти на Мишкину свадьбу с забинтованными руками, но это только придавало нам дополнительной мужественности. Так получилось, что меня усадили тогда рядом с очень красивой девушкой Машей. Вообще я хочу сказать, что ваше место на свадьбе вашего друга имеет свою какую-то особую магию, предопределённость, что ли какую-то. Я был свидетелем и она, что интересно, была свидетельницей. До этого дня свадьбы, я её никогда не видел и здесь получил вдруг неожиданно такой подарок судьбы. Сам, ничего не делая для этого. Вы садитесь рядом с прекрасной девушкой, пропустив весь предварительный этап ухаживаний, переживаний и любовной тоски и волею случая получаете всё готовое сразу на руки, главное только начните что-нибудь говорить, можно всякую глупость и вы обязательно добьётесь успеха. Помните всегда об этом, те, кому ещё придётся усесться на это волшебное место, которое, как мне кажется в тысячу раз предпочтительнее места самого жениха. И в подтверждение этого я готов каждому будущему свидетелю пожать его руку, так же крепко, как я пожимал её Мишке.
- Что вы будите пить, Мария? - спросил я тогда, как можно напыщенней.
Она, я не забуду этого никогда, тогда прыснула со смеху, сморщила свой остренький носик и прикрыла свои губки ладошкой. Как же она была тогда красива, жаль, что это понимание приходит только потом. Сейчас бы я готов был жить только в тех мгновениях, переживая их раз за разом, наблюдая за этим сказочным превращением серьёзной девушки с большими красивыми глазами в беззащитного мышонка. - Может вино? Очень рекомендую. Это вино привёз из-за границы отец нашего друга. Он дипломат и понимает в хороших винах.
- Я прямо не знаю, - заблестел глазками мой мышонок. - А что вы будете пить сами? - спросила она.
- Я? ... Я всегда предпочитаю водку, ... если она хорошая, конечно.
- Может и мне совсем немножко. Я её раньше никогда не пробовала. Я боюсь.
- Со мной, Мария, вам нечего бояться. Мне было роком предопределено стать вам опорой.
Она снова зазвенела хрустальным колокольчиком. Очень смешливая она была и в тот день, и потом, конечно. Меня же наоборот просто распирало от серьёзности, мне так хотелось казаться тогда старше и опытнее, быть даже в чём-то прожжённее, с этаким запахом пережитых трагедий и испытаний, ниспосланных мне суровою судьбою, чтобы в каждом моём слове, повороте головы, осанке, в спокойно-понимающем всё взгляде, чувствовалось это. И не подлежало никакому сомнению.
- Привет, старик! - вскидывал я руку, приветствуя кого-то. - Как дела? Всё нормально? ... Приятно слышать, если что, обращайся. ... Я тебе позвоню на днях, есть одно интересное дело.
Самое интересное, что это её, как бы и не интересовало, во всяком случае, я, как ни старался тогда после каждой демонстрации своей показной матёрости мельком подсмотреть искорки восхищения своим спутником в её открытых глазах, так ничего и не заметил, настолько она была непосредственна и как-то открыта. Открыта, не для ломаний или выпендрёжа, а для простых естественных чувств, где всё остальное для неё было простой мишурой: приятной, интересной даже, должной здесь быть, как принятым оформлением любого торжества, но совсем необязательной. ... Эх, Маша, Машуля, Мышуля, Мышка, Мышка-норушка, Мышонок мой ласковый, только не Мария. Мария - это совсем ни к её лицу прекрасного ребёнка, которого можно обидеть, но ни он, ни оно, ни она, не созданы были для этого.
А я, в какой-то степени, тогда добился своего. Судьба, следя за мной: был принят ею вызов, и в испытание на весь мой жизни опыт показной и некую от этого усталость; послала мне сапог кирзовых пару и барабан в придачу с колотушкой, которую сжимал в руке два года я. И то - благодаря всем Павлика отцу, а может, это так моя судьба свою заботу обо мне скрывала, чтоб слишком я уж не наглел.
Да, прекрасное было время, но пора и нам возвращаться в то, что мы выстрадали сами. Мы с Джоном Смитом-Вессоном, держась за руки, наконец-то добрались до особняка Ирины Станиславовны. Особых происшествий с нами по дороге не произошло, нас всего лишь пару раз обозвали "пидорами" и один раз предложили "перепихнуться" по-быстрому в "Хаммере" втроём за пятьсот долларов. И я ещё, придаваясь приятным воспоминаниям по пути, безотчётно несколько раз сильно сжимал руку Джона, на что у него всякий раз, так же, я думаю, безотчётно вырывалось: - "Фак Ю, Ваня!". Я его тогда, как мог, успокаивал и просил его выражаться потише. У нас это не очень-то любят и не совсем принято, так открыто высказываться на улице. Здесь, принимая во внимание его происхождение, конечно же, есть над, чем ещё поработать в области воспитания и привития ему элементарных основ культуры. Но это, скорее всего, я сделаю потом.
Ворота нам открыл седой лакей в ливрее и с подсвечником в руках. Он был заранее извещён Ириной Станиславовной о нашем визите и поэтому ничего не спрашивал, а пропустил нас молча, кланяясь. Особняк встретил нас тишиной и покоем. Сюда не доносились звуки улицы, и толстые стены хранили прохладу, не впуская разогретый за день воздух со двора. Ирина Станиславовна сама вышла нам навстречу в тёмно лиловом пеньюаре, расчёсывая свои волосы: - Проходите скорее, я вас заждалась, - сказала она, и мы пошли за ней по длинному коридору, тускло освещённому жёлтым отсветом почти обгоревших свеч.
- Я приказала Никите не тушить свечи, всё ждала вас, - сказала она и распахнула одну из дверей. Мы последовали за ней. - Я вижу у вас всё хорошо? - спросила Ирина Станиславовна.
- Да, всё хорошо, - ответил я ей. - Семён Абрамович сделал всё точности, как вы просили. Хороший получился снимок.
Ирина Станиславовна распахнула ещё одну дверь, за ней была столовая, где был накрыт большой стол, все блюда и подносы на котором были накрыты белыми салфетками: - Не хотите ли отужинать? Я специально ничего не убирала со стола, хотя глинтвейн должно быть уже остыл.
- Нет-нет, - сказал я. - Мы не голодны, спасибо вам за приглашенье.
- Хорошо, - сказала она. - Тогда пойдёмте сюда. - Она отварила ещё одну дверь, боковую и мы попали в уже другой длинный коридор.
- Как вы добрались? - поинтересовалась она, пока мы шли по этому коридору. - Спасибо, хорошо, без особых приключений.
- Как погода? Сильный ли ветер?
- Нет, ничего. Ветер вполне умеренный и тёплый. Луна кажется полная и звёзд много.
- Как я люблю яркое звёздное небо при полной луне, когда приходят на ум всякие приятные мысли и совсем не хочется спать, я тогда открываю окно в своей спальне настежь и часами могу разговаривать со звёздами или молча слушаю ночные звуки.
Потом мы свернули и пошли через целую анфиладу комнат. Я чтобы не показаться неучтивым попытался поддержать наш разговор: - Кажется, по пути к вам я видел две упавшие звезды.
- Вы что-нибудь успели загадать? - встрепенулась Ирина Станиславовна и всего на миг замедлила свой шаг.
- Одно желание я вам могу открыть, оно совсем безобидное, - признался я ей. - А второе - и не пытайте меня, я вам не могу его открыть даже под пыткой, оно касается одной особы женской, и мне бы не хотелось бросить тень.
- Какой вы искуситель право. Зачем же вы тогда его упомянули, моё чтоб любопытство распалить?
- Нет-нет, совсем не так вам показалось. Его назвал я вам, лишь оттого, что не могу ни в чём вас обмануть.
- Скажите мне хотя бы кто особа та?
- От вас мне нечего скрывать. Особа эта - вы, - признался я и, хотя свет был всё таким же тусклым, не больше, чем когда полная луна заглядывает вам в окна, я увидел, как высоко стала вздыматься грудь Ирины Станиславовны. Мы стали подниматься по широкой белой лестнице на другой этаж.
Поднявшись на этаж выше, и совладав со своими чувствами, Ирина Станиславовна, как бы забыв уже прежнюю тему нашего разговора, спросила кротко: - Как там Семён Абрамыч? Здоров ли? Что интересного поведал вам? Давно не видела его я.
- Здоров. Конечно же, здоров. Как нездоров, он может быть при молодой жене?
Хотя читает и хандрит безмерно.
- При молодой жене? О том не знала я, - выразила удивление на лице и в голосе Ирина Станиславовна. - А где же бывшая его жена? Что с ней случилось?
- Семён Абрамыч в горе весь, с женою прежней вышел там большой конфуз, она сбежала с кем-то в Палестину. Такие ходят слухи.
На этом этаже мы пошли через другую анфиладу комнат. Насколько можно было различить, все комнаты этого этажа были отделаны в мавританском стиле. Поразмыслив какое-то время, Ирина Станиславовна вернулась к нашему разговору: - Не выдержала всё-таки она, жена его. Да, предвидеть можно было это. Наказан он за все свои бесстыдства. Известный раньше был ходок и юбок он не пропускал. ... А кто же юная его избранница?
- Прелестный молодой цветок, но, как показалось мне, у этой утренней фиалки стебель дикой розы, привыкшей продираться сквозь живое.
- Вот эта-та ему прочистит разум. ... Хотя и жаль мне старика. ... Но полноте, давайте сменим стиль и тему. Устала что-то я жить в разных измереньях.
- Я готов, - быстро согласился я.
- Скажите мне, пожалуйста, какие чувства вы ко мне питаете? Тьфу, ты! Нет, вот видите, что-то сидит во мне, не отпускает сразу.
- Какие чувства? ... Какие чувства я питаю. Какие чувства я питаю к вам? ...
Потом был ещё один пролёт лестницы и ещё один этаж. Всё это время я разбирался в своих чувствах и пытался подобрать нужные мне слова, чтобы передать и выразить их. У меня ничего не получалось. Спутник мой безмолвствовал с таким же выражением лица, как и застала его фотокамера в момент застывшей на его лице простой, немного глупой и открытой улыбки. Он не устал, его несли молодые стройные ноги, которые вызывали во мне страсть. Но не могу же я сам себя, так сказать, возжелать. Это было бы вообще каким-то необъяснимым желанием. Вот если бы эти ножки, да Ирине Станиславовне. Ей бы они подошли больше и лучше. ... Я осмотрел ноги Ирины Станиславовны. Нет, у неё и её ноги были ещё вполне соблазнительны. Каждому времени должно соответствовать своё наполнение. ... Это я не о полноте.
- ... Вы спросили меня о моих чувствах к вам. Я долго размышлял и понял, что с чувствами у меня, что-то не так. А если быть совершенно с вами откровенным, а по-другому я и не могу, иначе буду себя просто презирать за это, то я должен вам признаться, что никаких чувств я ни к вам, ни к кому-либо вообще не испытываю. И это правда. Во всяком случае, сейчас я их, этих чувств, в себе не нахожу. А по отношению к вам у меня есть очень сильное влечение и желание, просто какое-то время обладать вами всею. И это есть правда. Моё желание так велико и сильно, что я последнее время чуть сдерживаюсь, чтобы не сорвать с вас этот пеньюар.
- Вы знаете, - сказала она. - Я вас понимаю в этом. ... Этот пеньюар мне самой последнее время не нравится, ... и уже порядком надоел, - Ирина Станиславовна без сожаления сорвала с себя лёгкую накидку и бросила её на пол из карельской берёзы. Ночной сквозняк тут же подхватил этот дар и унёс его по бесконечным лабиринтам комнат. ... Дальше Ирина Станиславовна шла полностью обнажённой.
- Я должна тоже открыться вам, - сказала она. - Пусть между нами не будет никакого недопонимания. Мне понравилась ваша искренность в отношении меня и ваше признание по поводу бесчувственности вашего сердца. Что ж, пусть лучше так, чем ложь. Ваши слова может и не те, которые бы я хотела услышать, но они хотя бы правдивы. А чувства? Чувства что же. Можно и без чувств. ... Я ведь тоже, должна вам признаться, первоначально была движима в отношении вас только соблазном того количества денег, которое вам удалось украсть вместе с вашим товарищем.
- Ах! - вскрикнул я. - Вы знаете всё? Во всех подробностях?!
- Не нужно ничему удивляться, мой дорогой. Об этом знает практически каждый уже, и ничего в том постыдного нет. Теперь так каждый поступает и тем гордиться должен, коль так устроен свет. В том даже признак есть геройства: оттяпать лишку у казны. И женщины во все времена были падки на героев. Вот и я поддалась соблазну от магии цифр, и вся моя страсть к вам, если вы успели её заметить, первоначально и была только этим и определена. Но. ... Потом. Потом, где-то вчера к вечеру, что-то шевельнулось в моём сердце, что-то затомилось там грустью и чувством. Что-то со мной решительно произошло. ... Я боюсь, что это любовь. Я сидела весь вечер у окна и ждала вас. Я думала о вас каждую минуту. Я беспокоилась, я ждала вас, я очень переживала, что же там и как вы. И я всё сильнее и сильнее утверждалась в той мысли, что меньше всего мне нужны были ваши деньги. В какой-то момент, я даже поймала себя на мысли, что мне совершенно безразлично есть ли у вас вообще деньги или их нет в принципе. ... Я ожидала вас любого, такие вдруг чувства меня охватили, и я ничего не могла с ними поделать. ... А теперь. ... Вот мы и пришли. ... Здесь моя спальня и ... вам решать.
Мы вошли в просторную комнату, посреди которой стояла большая кровать под балдахином. Такой белоснежный альков страсти и неги с чуть отвёрнутым уголком атласной перины. ... За окном уже тронулся утренней дымкой Восток. Проснулись в саду соловьи и постепенно опробовали акустику нового утра. Жизнь медленно восстанавливалась в своих правах со всем своим шуршанием, чирканьем, чириканьем и хлопаньем.
- Солнце встаёт, - сказал я и не удержался, зевнул.
- Мне грустно в этом сознаться, но иного я от вас и не ожидала, - призналась мне Ирина Станиславовна. - Хотя в чём-то вы и правы. Нам предстоит сегодня очень трудный день. Может быть, самый трудный из всех прожитых нами. ... Нам сегодня предстоит с вами пройти все кабинеты и добиться поставленной цели, а это очень и очень трудно, практически невозможно это сделать за один божий день. И я от этого волнуюсь. ... Да, нам нужно спешить. Нам нужно ещё занять очередь.
Помогите мне хотя бы одеть мундир.
Я подошёл к ней сзади и нежно поцеловал её плечо.
Мы уезжали от Ирины Станиславовны на её "мерседесе", которым она управляла сама, мы же с Джоном пристроились на заднем сиденье.
Ворота нам распахнул Никита её слуга, он был в наскоро наброшенной ливрее и вид у него был угрюмо-заспанный.
Поравнявшись с ним, Ирина Станиславовна притормозила и, опустив окно, сказала: - Никитушка, погаси свет на всех этажах и поменяй везде свечи если нужно. Я сегодня буду поздно, наверное, не раньше, чем в седьмом часу. К ужину ничего особого не готовь. Отужинаем сегодня скромно, по-домашнему. Да, достань из погреба каких-нибудь вареньев и ещё сам там посмотри чего-нибудь, ты же знаешь. И застёгивайся, пожалуйста, а то ещё заболеешь. Погода нынче сырая и сквозит.
Мы тронулись, и Никита перекрестил нас вслед.
Дом, к которому нас привезла Ирина Станиславовна, ничем особым не отличался от других домов: окна, крыльцо со ступенями, дверь. Вывески не было. На ступенях высокий и крепкий охранник в шапке с прорезями для глаз, поигрывал дубинкой. К фасадной стене, которая выходила фронтом на набережную, жалась безмолвная длинная очередь. Ирина Станиславовна припарковала машину на тротуаре напротив входа, приказав нам оставаться в машине, она сама подошла к охраннику и о чём-то мило с ним побеседовала. По всему было видно, что охранник ей знаком, уж очень учтиво он себя с ней вёл. Вернувшись к нам, Ирина Станиславовна, сказала, чтобы мы выходили, и подвела нас к охраннику: - Вот, - сказала она ему. - Это, Дима, мои ребята. Пристрой их в очередь, куда-нибудь поближе, я тебя очень прошу, пожалуйста.
- Сделаем, Ирина Станиславовна, - пообещал ей охранник Дима. - А кто по кабинетам из них пойдёт? - спросил он.
- Вот этот на фотографии, - ответила Ирина Станиславовна.
Теперь уже Джон сжал до боли мою руку.
- Этот? - не поверил своим глазам Дима.
- Этот-этот, - подтвердила Ирина Станиславовна. - Ты не смотри, что он так странно выглядит, вообще-то у него всё в порядке, Дима.
- Да, я не про это, Ирина Станиславовна, я здесь ко всему привык и ещё не такое видел. Что-то уж больно плоский он у вас. Где он деньги носит?