В 24 номере "Рейнской газеты" был опубликован очерк о Марии Ивановой, 83 летней жительнице села, которая знала 12 языков. Она свободно говорила на них, читала и писала, но никогда их не изучала..
У меня когда-то была встреча с очень интересным человеком, слабоумным больным, деревенским "дурачком". В своём рассказе я сделал попытку заглянуть в подобную тайну.
Он сидел на табуретке, прислонившись спиной к подоконнику и с легким испугом смотрел на меня. Я попытался поймать взгляд маленьких, глубоко посаженных глаз, но он быстро отводил их в сторону и на губах появлялась гримаса улыбки.
Ему около сорока лет, несколько полноват, приземист. Рыжеватые, коротко подстриженные волосы, толстые губы, полные отвислые щеки, широкий короткий нос, морщинистое лицо, неровные, крупные, желтые зубы делали его похожим на собаку-боксера.
За широким окном в это раннее осеннее утро раскричались грачи. Они расселись на огромной березе и шумно проводили совещание перед дальней дорогой. Низкие свинцовые тучи спешили в южном направлении и предупреждали птиц: надо поторопиться с принятием важного решения. Осень пришла в этом году ранняя, дождливая и достаточно холодная.
Он вздрагивал под мощный хор птичьих голосов, поворачивая лицо к окну, и как будто пытался разобраться в причинах птичьего беспокойства.
Его привезли сюда, в психоневрологическую больницу, около трех недель назад без документов, на милицейской машине. Выписка из протокола, составленного молодым лейтенантом милиции, гласила: "Ночью, взломав дверь, проник в газетный киоск. Разбросал книги, журналы, открытки, устроил небольшой пожар и оказал сильное сопротивление сотрудникам милиции". Лейтенант пояснил: "Мы привезли к вам писателя, который самовольно, в ночное время, провел редактирование газет и журналов с большим знанием дела, а неудачные экземпляры просто сжег. Известно, что недавно умерла у него старуха-мать, и он превратился в перекати-поле. Пока докатился до газетного киоска, но, как у каждого писателя, у него должно быть много нереализованных идей, а ваша больница -- наилучшее место для их проявления. А если говорить серьезно -- это деревенский дурачок из поселка Горлихино".
Таким образом этот больной, слабоумный человек попал в мое отделение. Я собирался в дальнейшем перевести его к хроническим больным, и только отсутствие документов задерживало этот перевод.
Наконец, бумаги были получены, и я пригласил его в кабинет на последнюю беседу.
Просматривая короткую выписку из фельдшерско-акушерского пункта, паспортные данные и записку от председателя колхоза, в которой он от имени правления просил: "оставить на длительное лечение Кириллова Кирилла, 1929 года рождения, с возможным переводом в Дом инвалидов".
-- Мы получили справки из твоей деревни, -- начал я разговор, -- и я теперь смогу перевести тебя в другое здание, в лучшее отделение, где имеется телевизор, где будешь чаще бывать на прогулках, получишь теплую одежду, начнешь посещать трудовые мастерские.
Взгляд больного устремлен на стол, по которому ползет оса, распустив полупрозрачные крылья перед очередным полетом. Я энергично стучу пальцами по столу: оса исчезает, а он, наконец, заинтересованно смотрит в мою сторону.
-- Ты должен мне ответить на ряд сложных вопросов, -- продолжаю я монолог.
ОН ЭНЕРГИЧНО ТРЯСЕТ ГОЛОВОЙ ИЗ СТОРОНЫ В СТОРОНУ, хмурит брови и выпячивает губы.
-- Ты не хочешь в другое отделение или не желаешь со мной беседовать? -- настойчиво говорю я. Больной продолжает молчать, но его уже привлек птичий гомон.
-- Наступила осень. Птицы собираются в стаи перед отлетом в теплые края. Они громко переговариваются, а ты молчишь. А я хочу услышать и твой голос, узнать твои мысли, выполнить твои просьбы.
Он молча прислушивается к моему голосу, но смысл слов до него не доходит. В его глазах отражается равнодушие, безразличие, пустота. Мои слова терлись где-то в костях черепа, не добираясь до извилин мозга.
-- Итак! -- настойчиво продолжаю с ним беседу, -- фамилия, как тебя зовут? -- он издает звуки: "Гэ-Гэ", кусает воротник потертой пижамы и очень невнятно произносит: "Кирилл..." и фамилия его такая же -- "Кириллов".
-- Ты меня очень огорчил. Во-первых.., -- показываю ему палец и он, довольно точно повторяет мое движение, -- написал в постель соседа по палате. Я отменил тебе все болезненные уколы, а ты меня так подвел. -- Кирилл смотрит на меня хитро и вздыхает. -- Во-вторых, ты укусил нянечку за палец, когда она сделала тебе замечание. -- Это замечание, впрочем, выразилось в скрученном полотенце, которое несколько раз прогулялось по спине больного. Но кто обращает здесь внимание на такие мелочи?
Кириллов вдохновенно чешет живот, по лицу пробегает легкая судорога, и как будто сознавая свою вину, он опускает голову. Я еще пытался напомнить ему о ночных приключениях, где он в одном случае был задержан при попытке открыть дверь на чердак, в другом -- пальцами, измазанными в краске, он оставил следы на серой стене в туалете и проявил непонятную агрессивность при задержании, но.., сознавая бесполезность нашей беседы, продолжил составление выписки о переводе в другое отделение.
Я писал, а у меня было ощущение, как у шахматиста, который во время напряженной игры находит удачное решение, но интуитивно чувствует, что есть еще одно решение, ведущее к победе. Я отложил в сторону "выписную справку" и вытащил из письменного стола толстую общую тетрадь. Написал на одной из ее страниц: "Кириллов -- "писатель", сорок лет, город Кострома". Потом подошел к больному, подвел его к столу, усадил в свое кресло, вложил в потную, толстую его ладонь карандаш и попросил что-нибудь в тетради "нарисовать".
Я завел не совсем обычный дневник, и некоторые больные при выписке оставляли в нем свои автографы: кто старательно выписывал несколько фраз, что-нибудь рисовал или выводил замысловатые каракули. Кириллов, зажав карандаш в руке, поднял на меня глаза. Он не понимал, чего я от него хочу. Я сделал несколько движений по воздуху рукой и громко произнес: "Пиши, рисуй, води карандашом по бумаге! Смелее!" -- и отошел к окну.
Птицы уже исчезли с березы и только ветер крутил осеннюю листву под слабые звуки дребезжащего стекла. Громкий, стонущий крик оторвал меня от подоконника. Больной, откинувшись на спинку кресла, медленно сползал на пол. Громкое, хрипящее дыхание, перекошенное лицо, полуоткрытый рот, желтая пена на губах, глубокая синева вокруг глаз, конвульсивные движения правой руки с зажатым карандашом в кулаке и напряженная левая рука, неестественно вытянутая в сторону, говорили об эпилептическом припадке.
Пока я отодвинул тяжелый письменный стол, так как больной почти полностью соскользнул под него, отбросил кресло в сторону, приступ прекратился. Он продолжался не более десяти секунд.
Кириллов открыл глаза, мутным взглядом посмотрел на меня и попытался подняться, но ноги его не слушались, и он завалился боком на пол.
В это время в кабинет вошла медсестра, и мы вдвоем с трудом уложили его на кушетку. Больной вяло сопротивлялся, издавал нечленораздельные звуки.
-- Довольно классический приступ эпилепсии, -- пояснил я, обращаясь ко все понимающей опытной медсестре. -- А в его присланных бумагах об этом ни слова! -- Я попросил записать больного на повторную электроэнцефалографию и задержать пока перевод в другое отделение.
А оставшись один в кабинете и взяв историю болезни Кириллова, стал печально размышлять, что я не Шерлок Холмс и даже не доктор Ватсон.
Ночные прогулки -- с непонятным агрессивным упрямством, периодическое недержание мочи да и причина поступления в больницу должны были подтолкнуть мои мысли несколько в сторону от диагноза "глубокое слабоумие".
-- С больным ещё придётся поработать -- резюмировал я, поднимая с пола свой дневник, чувствуя и свою вину в возникновении этого приступа. Вспомнил высказывание китайского мудреца КОНФУЦИЯ: "Лишь самые умные и самые глупые не могут измениться", -- и подумал, что здесь мудрец не совсем прав, так как нет предела и человеческой глупости.
Прошло двадцать лет,
Ленинград, Кировский район. В гостях у меня находится врач проездом из солнечного Узбекистана -- Рамзан. Мы поговорили, вспомнили далекие времена нашего знакомства на курсах по психиатрии, поделились своими планами.
Перед уходом он подошел к книжным полкам, присматриваясь к медицинским справочникам, и взял в руки толстую тетрадь в коленкоровой обложке. (Это был мой старый дневник.) Видя, что я не возражаю, открыл первую страницу и с интересом прочел афоризм Эпикура: "Надо уметь высвободиться из уз обыденных дел и общественной деятельности".
-- Сложно и почти невозможно, -- проговорил Рамзан, пробегая глазами по пожелтевшим страницам. Остановил свой взгляд на одном из листов и быстро подошел к настольной лампе. Наморщил лоб, что-то пробормотал про себя и протянул тетрадь мне. Я машинально взял ее в руки.
-- Это игра и дневник одновременно, -- смутившись, проговорил я. -- Это моя память, сохранившая на старых страницах крупицу моей жизни, моих мыслей, моих переживаний.
Гость, как бы не слушая меня, провел пальцами по странице, на которой были пометки: "...Кириллов -- "писатель", 1970 год, Кострома...", а в конце небольшая приписка карандашом: "Автограф получил в момент эпилептического припадка, 15 сентября" и моя подпись.
-- А ты знаешь, что здесь написано? -- спросил Рамзан, с интересом всматриваясь в "каракули".
Я с удивлением посмотрел на него и задал встречный вопрос:
-- Где?
Он осторожно ногтем подчеркнул несколько завитушек, напоминающих скорее воробьиные следы.
-- Смотри! -- продолжал он, -- Единица, заглавная буква "Е" и две точки -- сто, скорее, года -- 1400. Учитывая, что время заполнения страницы 1970 год, можно предположить, что прошло 1400 лет со дня рождения пророка Мухаммеда. Это -- великая дата. Он родился в 570 году в Мекке. А далее идет мольба о помощи: "О, Аллах, Аллах -- помоги!" "Аллах" написано дважды. Видишь, прописная "а" и три вертикальные неровные линии? Можно сделать вывод, что писатель Кириллов прекрасно писал и говорил по-арабски, но я что-то не припомню такого писателя. Надо будет порыться в справочной литературе.
Гость взглянул на часы и быстро поднялся:
-- Извини, но я не такой большой человек, к тому же не писатель, чтобы из-за меня задержали самолет, -- с улыбкой проговорил он. И, видя, что я продолжаю вглядываться в страничку дневника, уже в дверях проговорил: -- Я тебе напишу, если узнаю что-нибудь о писателе Кириллове. Но то, что он знал арабский -- это бесспорный факт.
После его ухода я подошел к лампе, долго смотрел, как завороженный, на тетрадный листок, стараясь припомнить все, что знал о больном. Я тогда стоял перед тайной, но прошел мимо! Повторно мог бы послать запрос в его деревню, даже съездить самому и побеседовать с односельчанами, кто знал его с детства. Но я был твердо уверен только в одном, что в момент пребывания в больнице Кирилл Кириллов страдал глубоким слабоумием, и вспышка разума пролилась в момент эпилептического приступа.
Можно ли объяснить это явление?
Писатель В. И. Сафонов считает, что существует Вселенская информация, информационное поле Космоса. К этому полю подключаются избранные. В таком поле записаны и вечно сохраняются все происходящие в нашем материальном мире явления. А в этом конкретном случае к полю подключился больной Кириллов в момент эпилептического приступа, и при помощи "автоматического письма" получил удивительную информацию вне своего интеллекта.
А, может быть, мой бывший больной получил информацию из параллельного мира, как было например, с американским писателем Морганом Робертсоном, который в состоянии транса написал рассказ о гибели "Титатна" и за четырнадцать лет предвидел гибель известного лайнера "Титаник".
А Гениальный Вильям Шекспир? Кто автор произведений, подписанных его именем? Я почти уверен, что писал он только сам, но в состоянии транса и получал информацию, как мой больной из Космоса.
Я закрыл тетрадь и бережно вернул ее на свое место. Взял с полки сборник афоризмов и, как в детстве, открыл первую попавшуюся страницу, прочел: "КТО НЕ ПОНИМАЕТ НИЧЕГО, КРОМЕ ХИМИИ, ТОТ И ЕЕ ПОНИМАЕТ НЕДОСТАТОЧНО. Г. Лихтенберг."