но не ЦК КПСС к 1 Мая или к 7 Ноября, а меня - на службу. Почему во множественном числе? Сейчас узнаете.
Эта сволочь с мерзопакостной фамилией Еблонский не взлюбил меня с первого взгляда. За что, не знаю; может, я похож на его тёщу, а может, оттого, что у меня на двух передних зубах золотые коронки. Короче, не взлюбил или даже возненавидел. Ну и хрен бы с ним, я не червонец, чтобы всем нравиться. Но у этой сволочи были офицерские погоны и служил он в райвоенкомате и, естественно, был царь и бог для всех призывников, к каковым, увы, относился и я. Правда, я был не совсем обычным...
После окончания средней школы я сделал попытку поступить в Дальневосточный университет, на филологический факультет, однако на первом же вступительном экзамене - сочинении по литературе - умудрился получить 2. Пошёл работать на судоремонтный завод учеником слесаря-монтажника. Через два года я повторил свою попытку. В этот раз я написал сочинение значительно лучше - на 3. Теперь предстояло сдать ещё три экзамена, но как раз в эти дни мне исполнилось 19 лет, и я тотчас же получил повестку из военкомата, дескать, пожалте бриться. Вот гадство! Я на полусогнутых побежал туда и попросил отсрочку "буквально на две недели", мол, не сдам вступительные - я солдат, а если сдам - не замай: я студент. Вот тогда-то меня увидел и сразу возненавидел эта сволочь Еблонский.
С явной неохотой дали мне просимую отсрочку, и пошёл я сдавать экзамены. И сдал. Получил вожделенный студенческий билет и с гордостью предъявил его в военкомате, куда меня в очередной раз вызвали. Эта сволочь Еблонский чуть не лопнул от злости. Он процедил сквозь зубы:
- Всё равно будешь служить! Тебя обязательно выгонят из вуза, и мы тебя возьмём!
Так и сказал, сволочь. Как о преступнике. Каждый год он вызывал меня повесткой и проверял, учусь ли я еще. Это напоминало какой-то кафкианский процесс: я являлся на очередной вызов, показывал свой студбилет, и майор злобно шипел: "Свободен! Пока..." На каком-то курсе, кажется, на третьем, я, действительно, был на грани отчисления из-за двух хвостов по языкам (русскому и английскому). Но удержался - не столько из-за страстного желания учиться, сколько из-за нежелания доставить радость этой сволочи Еблонскому.
Но вот, слава Всевышнему, я окончил университет, получил диплом с выдавленным на темно-синей обложке гербом Советского Союза, значок - "поплавок" с тем же гербом и назначение учителем словесности в самый дальний и глухой угол Приморья - в Красноармейский район. "Уж лучше в Красноармейский район, чем в красноармейцы!" - приговаривал я, бурно отмечая победу над майором Еблонским, этой сволочью. Думал, больше никогда его не увижу. Однако рано радовался...
В тот день, когда я, купив билет в свой медвежий угол, паковал чемодан и выслушивал наставления мамы, как вести себя в школе, чтобы её, как в уже далёком моём детстве, не вызывал "на ковёр" директор, вновь пришла повестка из военкомата. Меня быстренько осмотрела медкомиссия, мимолётно удивилась моим неюношеским статям - хотя и невысок, но толст - и признала годным служить Родине как в военное, так и в мирное время. У этой сволочи Еблонского был, наверное, самый счастливый день в его скучной жизни. Думаю, что только одно обстоятельство омрачало его прекрасное настроение: служить мне, выпускнику вуза, предстояло всего один год (хотя обычные призывники служили тогда - в пехоте три года, на флоте четыре). Военком напряг свои мозговые полушария, размерами с половинки горошины, и придумал ещё одну пакость: порекомендовал армейским кадровикам отправить меня в Тьмутаракань даже по сравнению с Приморьем, сиречь, на Камчатку. Ну, хорошо же, сволочь еблонская, скоро я получу в свои руки оружие, а там, глядишь, и встренемся...
А пока я куковал на пересыльном пункте - в палаточном городке, в сопках, где-то за Второй Речкой - в ожидании парохода на Камчатку. Мы были уже одеты солдатами (наша гражданская одежда каким-то таинственным образом испарилась после устроенной нам бани). Оглядев себя, вдруг вспомнил, как во время войны я, пятилетний малыш, жил в гарнизоне, где служил отец, и носил солдатскую форму. У меня была гимнастёрка ("агатёйка" - в моём детском произношении), галифе ("калифы") и сапоги ("шапошки"). Всё это пошили мне солдаты-доброхоты. Они же научили меня разным нехорошим словам. Они говорили: "Пойди к маме и скажи ей... тра-та-та-та!" Почему-то всё это я отлично запоминал в отличие от стихов Агнии Барто, приходил к родительнице и начинал материться. Матерь хваталась за голову...
На пересылке мы жили как зэки сталинских лагерей, которые, кстати, располагались как раз в этих местах, ожидая парохода на Колыму. В палатках, рассчитанных на восемь человек, нас жило в три-четыре раза больше. Две недели мы ходили грязными, небритыми и голодными, и, в конце концов, я не выдержал и, утешая себя тем, что я пока не принял воинскую присягу, а потому ещё имею какие-то права человека, рванул в свою первую самоволку. Не развлекаться - мыться, бриться, насыщаться.
Под покровом, как говорится, ночи я сравнительно благополучно добрался до дома. Мама, глянув на меня, похудевшего, в жуткой гимнастёрке и грязных сапогах, почти упала в обморок: она решила, что я уже воюю и только что вышел из окружения. Потом я жрал на кухне, чуть ли не на лету хватая зубами разную снедь, которую сестра доставала из холодильника и метала на стол, а мама в это время стирала мои портянки, обливая их слезами.
Обратно в свой концлагерь я добирался на такси - сытый, побритый, постиранный и даже пахнущий одеколоном. Когда я выходил из машины, остановив её метров за двести до воинской части, меня засёк незнакомый офицер. Солдат на такси - это был явный вызов ему, офицеру, приехавшему на автобусе! Он потребовал и получил мои документы - военный билет - и пошёл со мной в часть. Чтобы окончательно выяснить мою нахальную личность.
Не быть счастью, да несчастье помогло. В штабе - или что у них там - подняли мои бумаги, выяснили, кто я такой и как сюда попал, и возмутились действиями военкомата: зачем, мол, посылать на Камчатку человека, которому служить всего один год.
- Два месяца он проездит, шесть будет учиться воинской специальности и четыре месяца служить! - возмущался некто в погонах со звёздами, размерами меньше генеральских, но больше лейтенантских. - Это же идиотизм!
- Что же с ним делать? - спросил другой некто с малым количеством малых звёзд.
- Отправить к чёртовой матери домой!
"Почему - к чёртовой? мама у меня хорошая..." - хотел спросить, но не спросил и правильно сделал я. В этой ситуации лучше помалкивать...
Между тем у командования части возникла ещё одна проблема. Поскольку я был разжалован из рядовых в штатские и солдатскую форму следовало вернуть армии, а цивильную одежду мою умыкнули, то в чём мне идти домой? Не голым же... Впрочем, я пошёл бы и голым! Однако вскоре выход был найден.
На пересылку пригнали очередную партию пушечного мяса, точнее, призывников; их построили во дворе, и мы со старшиной (или он сержант?) пошли вдоль строя, разглядывая парней. Нашед подходящего мне по росту и комплекции, старшина велел ему выйти два шага вперёд и раздеться до трусов. То же самое он приказал сделать и мне. Мы повиновались.
- А теперь переодевайтесь в одежу друг друга!
Налицо была явная несправедливость: я отдавал малопоношенные гимнастёрку, пилотку, галифе и сапоги, а взамен получал какое-то вонючее рваньё; наверняка этот парень, собираясь на призывной пункт, ограбил огородное пугало. Когда я предстал перед матерью в столь экзотическом одеянии, она, сначала не узнав меня, подала мне милостыню. Я помылся, ещё раз переоделся и вновь почувствовал себя белым человеком, а не дядей Томом Сойером из убогой хижины.
Между тем близилось 1 сентября. Я снова купил билет в Красноармейский район и упаковал чемодан. И что вы думаете: тут же пришла повестка! Выдав вслух в адрес этой сволочи Еблонского все ругательства, какие знал, я напялил на себя наряд Горьковского Челкаша (или горького алкаша?), который не успел выбросить на помойку, и пошёл в военкомат. Майор, увидя меня, обрадовался, но обниматься почему-то не стал. На сей раз меня отправили во флотский экипаж - более цивилизованную в/ч, находившуюся в Морском городке и готовившую из призывников воинов-охранников.
Вот уж кем я менее всего хотел быть - так это охранником! И пусть они охраняли не арестантов, а грузы, перегоняемые по железной дороге для нужд Тихоокеанского флота, и имели возможность бесплатно путешествовать по всей нашей стране, всё равно не хотел. И даже стал полегоньку взбрыкивать, то есть высказывать устно и письменно свое недовольство.
Тогда уже не из рай-, а из крайвоенкомата прибыл какой-то высокопоставленный чин и спросил, какого рожна мне надо, в том смысле, какую воинскую специальность я хотел бы приобрести. Я ответил, что меня не нужно учить какой-то специальности, так как она у меня уже есть - учитель словесности, и если я нужен армии или флоту в этом качестве, то, пожалуйста, я готов. Чин ответил, что учителя, тем более словесности, им непотребны: своих (имелись в виду политработники) некуда девать. Наконец решили, что коль скоро я филолог, а стало быть, умею читать и писать, то буду служить в редакции какой-нибудь военной газеты. Но перед этим нужно было пройти...
Курс молодого бойца
и принять воинскую присягу. Но до этого было ещё, ох, как далеко!
Нас построили по росту, причем, я, как один из самых низкорослых, оказался в конце строя, как выразился мой командир, на "шкентеле" , после чего повели к складам получать форменную одежду. Старшины, не спрашивая о наших размерах, кидали нам чуть ли не в морду гимнастерки, штаны, сапоги и прочие пилотки. Облачившись во всё это не по росту, мы не узнавали друг друга и даже самих себя, превратились в клоунов. В общем, те же, но на манеже.
Потом мы сели пришивать погоны и подворотнички. Многие впервые в жизни держали иголку в руках. Мама, дорогая мама, как мне тебя не хватает! Мы искололи себе все пальцы, прежде чем удалось что-то пришпандорить к чему-то. Старшина обходил новобранцев, проверяя их работу, а затем двумя пальцами отдирал плохо пришитое и заставлял делать всё заново. Святой Себастьян, весь утыканный стрелами римлян, наверное, мучился меньше нас.
...Если вам не удалось откосить от армии, надо попытаться откосить -уже в самой армии - от боевой службы, поэтому у всех новобранцев, едва попавших в учебку, сразу появляются "таланты": этот музыкант, тот художник, этот спортсмен, в результате им, не всем, конечно, удаётся пристроиться на теплые местечки - в клуб, спортроту и т.д.
Случай для этого вскоре представился. Однажды нас построили в казарме, в проходе между двухъярусными койками, и командир нашего отделения, по званию старший матрос, что идентично пехотному ефрейтору, спросил:
- Кто имеет разряд по шахматам? Только не ниже четвертого.
- Но, товарищ старший матрос, - раздался из строя робкий голос, - в шахматах нет ниже четвертого. Это нулевой разряд.
- Кто это сказал?
- Я.
- Ты кем был на "гражданке"?
- Слесарем-монтажником.
- Разряд имел?
- Да.
- Какой?
- Четвертый.
- Значит, ты ноль?
- Но у рабочих разрядов обратный отсчет, четвертый - достаточно высокий. А самый высший - шестой.
- А в армии ты всё равно ноль, точнее, говно! Ноль-говноль! Понял?
- Но я...
-Молчать, когда тебя спрашивают! Итак, повторяю: кто хорошо играет в шахматы, два шага вперед!
Вышли двое, один из них я. Стармос (сокращённо: старший матрос), презрительно прищурившись, поинтересовался у одного из нас:
- У тя какой разряд?
- Третий.
- А у тя?
- Второй.
- Ладно. Годитесь. Берите вон там в кладовке обрезы - и за мной!
- Обрезы - в смысле ружья? - спросил я.
- Обрезы - в смысле тазы, - усмехнулся стармос. - Таз по-морскому называется обрез. Заодно прихватите по швабре.
Стараясь уловить связь между тазами и шахматами, мы пошли за стармосом. Он привёл нас в туалет, по-морскому - гальюн, где пол был выложен кафелем в чёрно-белую клетку, и ехидно сказал:
- Ну, вот вам шахматы - играйте! И чтоб у меня не соринки, ни пылинки, ни бумажки, ни какащки. Иначе напою вас водой из унитаза! Вот так, салаги, итиу мать!
Я хотел было ему заметить, что пить из унитаза не гигиенично, но вовремя прикусил язык: я уже понял, что здесь, в учебке, надо быть поосторожнее со словами и вообще по возможности не высовываться.
Стармос, чьи уши и нос напоминали мне какое-то очень знакомое домашнее животное, удалился вразвалку, и что ни шаг - то мат. Впрочем, в армии матом не ругаются, в армии матом говорят.
- Во влипли! - сказал мой напарник, сделал шаг назад и тут же влип во что-то.
Мы начали работать. Я трудился молча и зло, сердясь на самого себя: купился! Напарник, веснушчатый и анемичный юноша, по кличке Доходяга, вяло, больше для вида возюкал шваброй, на его узеньком лбу играла гармошка морщин: там явно шёл мыслительный процесс. Наконец, он выдал:
- Профессор, я тут чо подумал... Если хочешь разлюбить девушку, надо представить её, сидящей на унитазе. - Помолчал и добавил: - Особенно во время запора.
"Профессор" - это моя кличка, она прилипла ко мне с первого же дня пребывания в экипаже, когда сослуживцы каким-то образом узнали о том, что у меня высшее образование. Этим же объяснялась моя дородность и разница в возрасте: я был старше на 5-7 лет не только своих сослуживцев, но и командиров.
Я хотел попенять напарнику на циничность его замечания, но в это время за моей спиной раздался цокот по кафельному полу то ли подкованных сапог, то ли конских копыт. Вошел небритый мордоворот в тельняшке с закатанными рукавами, на его руках до локтей красовались на разноцветных ремешках часы - восемь или десять пар.
Он небрежно представился: "Я Кент!" - после чего предложил:
- Ченч котлами?
- Что, что? - дуэтом спросили мы.
Вытянув вперед руки, он пояснил:
- Обмен часами. Причем, не глядя.
- А если мы не согласны меняться?
- Тогда - тра-та-та ! - до конца службы будете дневалить в гальюне.
Мы с напарником переглянулись и подумали, вероятно, об одном и том же. На голове Кента была бескозырка, а не фуражка, значит, он не офицер, а младший командир, хотя кто их тут разберёт, может, у них старшины обладают большей властью, чем офицеры. Лучше не рисковать. Сняли часы и отдали. Взамен получили - один - часы без стекла, второй - со стеклом, но без внутренностей, или, как говорили древние римляне, korobochka omne mechanismus.
Когда мы возмутились, Кент взмахнул одной из своих конечностей и презрительно сказал:
- Эх, салаги, ну что вы за мелочный народ! Проще надо смотреть на жизнь. Часы в армии вообще не нужны: вам скажут, когда и что нужно делать. А если уж очень хочется иметь часы, сделайте из двух одни. Привет!
Сказал и ускакал. Мы взяли швабры и вытерли грязные следы его копыт. Это был последний штрих. Гальюн сиял, как свадебный чертог мадам Грицацуевой перед свадьбой с О.Бендером. Мы даже не отважились покурить здесь и вышли на двор.
- Профессор, я тут читал книжку, старинную. Слово "расстегай" попалось. Что за слово такое?
- Это команда такая. Застегай и расстегай!.. Шучу. Это пирожок.
Мы докурили и бросили окурки на землю. Как из-под земли вырос давешний стармос, похожий - я вспомнил! - на свинью.
- Ага, насвинячили! - воскликнул он вроде бы даже радостно. - Поднимите-ка свои окурки. Так... Теперь берите лопаты - и за мной!
Он привел нас в самый дальний угол флотского экипажа, под самый забор, который отделял нашу в/ч от мира, где так вольно дышит человек.
- Копайте каждый себе яму. В полный профиль.
- Что значит "полный профиль"? - заикаясь, спросил Доходяга.
- У тебя какой рост?
- Сто восемьдесят.
- Вот, значит, и рой могилу глубиной один метр 80 сантиметров.
- Могилу?!
- Да! Могилу! - веско ответил стармос.
Я решил вмешаться, покамест моего товарища по несчастью не хватила кондрашка:
- Спокойно, друг. Дядя шутит.
Но он не шутил. Когда мы вырыли ямы глубиной примерно с метр - нашему истязателю надоело ждать, - он сказал:
- А теперь ложите туда свои окурки и засыпайте!
Дьявол шепнул мне, а я озвучил:
- Не "ложите", а "кладите"! Слова "ложить" в русском языке нет.
Стармос осерчал:
- А вот я тя, грамотея, щас покладу вместе с окурком в одну могилу и захороню! - И захрюкал, очень довольный собой.
Когда над обеими ямами выросли могильные холмики, он посерьёзнел, снял с головы бескозырку, и выдал краткую, но пафосную надгробную речь:
- Так будет с каждым... - он сделал паузу, - окурком, брошенным в пределах нашей части на поверхность земли. - Напялил "беску" и добавил деловито. - Тебе, Доходяга, наряд вне очереди опять же в гальюн, а тебе, Профессор, два наряда на камбуз выковыривать глазки...
Последнее слово он произнёс с ударением на последнем слоге. Так что никакого садизма, не думайте. На кухне имелась электрическая картофелечистка, но "глазки̕" на картофелинах приходилось выковыривать врукопашную, ножиком. Не следует также думать, что только мы с Доходягой подвергались издевательствам "годков" : другим молодым тоже доставалось; правда, рукоприкладства и вымогательства, как нынче, не было, это точно.
Ночью салаги, измученные шагистикой на плацу, нудными политбеседами и придирками старшин, спали, что называется, без задних ног. Не знаю, что мои соседи видели во сне, может, дом и маму, лично мне почему-то снился мавзолей Ленина. Вроде его ещё только строили в соответствии с давним пионерским стишком: "Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич". Не достроили: в казарме вспыхнул свет, и кто-то, кто имел на это право, свирепо заорал:
- Р-р-рота, подъём! - И секунду спустя подробность: - Одна минута - всем одеться и стоять в строю! Время пошло!
Ну, тут началось! Словно кто-то сорвал стоп-кран в несущемся сквозь ночь поезде. Спавшие на верхнем ярусе двухэтажных коек новобранцы горохом посыпались на спины и головы тех, кто, уже встав, шарил по полу в поисках своих сапог и ботинок. Солдаты и матросы (наша рота наполовину состояла из тех и других), кое-как одеваясь на ходу, носились по казарме, сшибаясь лбами, толкаясь задами, отпихивая друг друга локтями. Подзатыльники и поджопники сыпались со всех сторон. Что-то где-то падало. Слышались стоны, крики, само собой мат. Это можно было сравнить с пожаром в дурдоме или облавой в борделе.
Посреди этого хаоса и бедлама индифферентно стоял громадный главный старшина, поглядывая на свои часы. Когда, наконец, неровный строй полуодетых и полуобутых салаг нарисовался в проходе между койками, и всё стихло, великан постучал пальцем по циферблату и сердито подытожил:
- Та-ак, норматив превышен в пять раз! - И дальше пошла ненормативная лексика. А закончил главстаршина так: - Я научу вас, засранцы, летать пулями! - Многообещающе и угрожающе помолчал, потом широко распахнул свою квадратную, как чемодан, пасть: - Р-рота! Слушай мою команду! Сорок пять секунд - всем раздеться, сложить форму и лежать в койках! Время пошло!
Началась та же круговерть, только в обратном порядке, словно пущенная вспять кинолента, будто возвращающийся бумеранг. Когда, наконец, все улеглись, командиры отделений прошлись по рядам коек, заставили кое-кого подняться и аккуратнее уложить на табуреты, называемые здесь по-морскому банками, свою форменную одежду. Потом всё стихло, свет погас. Казарма заснула. Но ненадолго...
- Р-р-рота, подъём! Одна минута - и всем одеться и стоять в строю!
Бог и ангелы на небесех поморщились: такой хор проклятий поднялся к ним. Даже самый интеллигентный в роте солдат, по кличке Профессор выдал вслух все ругательства, какие знал с детства. О других салагах и говорить не приходится. Но встали. И построились. И даже немного быстрее, чем раньше.
Главный старшина пошептался о чём-то с командирами отделений и снова завёл свою песню, причем, нарочито медленно, врастяжку:
- Сорок... пять... секунд...
Я, Доходяга и другие уже начали расстегать свои ремни с матросскими и солдатскими бляхами, готовясь попрыгать в койки, как вдруг главстаршина перебил сам себя:
- Отставить! Рота, равняйсь! Смирна! Нале-во! На выход шагом марш!
И повел, гад, нас, несчастных, из казармы в ночь, во тьму тьмущую. Но и это ещё не всё! Последовала новая команда:
- Бегом марш!
Что делать - побежали. Сразу же выяснилось, что у матросов не зашнурованы ботинки, а солдаты второпях свои портянки комками засунули в сапоги. Как под огнём противника стали падать бойцы на сыру землю, а командиры, догадываясь, что их подчинённые только притворяются мёртвыми, поднимали их пинками и матами и гнали вперёд. Только под утро рота усталой гусеницей вползла в казарму...
Я не стану описывать строевые занятия и гимнастику - нет таких слов. Скажу только, что я так не освоил упражнение "выход и строя и подход к начальнику", а на турнике, не в силах подтянуться ни разу, висел, как сохнущий на веревке комбинезон, вызывая у одних смех, у других сочувствие.
В редкие минуты отдыха мы, постоянно терзаемые голодом, грызли пряники и конфеты, купленные в гарнизонной лавке, и говорили в основном о футболе. Я опрощался, приобщаясь к подобным разговорам. Как-то спросил командира отделения:
- Товарищ старший матрос! А у вас какая любимая команда?
- Вопрос понял, ответ думаю... э... Моя любимая команда: "Смирно"!
Да, эта команда для нас звучала очень часто: чуть что - сразу: "Смирно!" Вошел кто-то в погоне со звездочкой - "Смирно!", вышел - "Смирно!" Перед объявлением благодарности - "Смирно!", перед тем, как впаяют наряд вне очереди, - "Смирно!" Получается, никакой разницы. Перед выходом строем из казармы опять же объявляют "Смирно!", потом командуют "Шагом марш!", и получается, что мы маршируем или даже бежим в положении "смирно". Абсурд какой-то!
Другая напасть - песня. Куда бы мы ни шли строем - на плац, в клуб, в столовую, в сортир, обязательно надо петь. Причем, a cappella и с дурацкими, как правило, словами. У нашего взвода, например, была такая:
А если очень повезёт,
Тебя дорога приведёт
На Тихоокеанский флот...
Повезло тем, кого дорога не привела ни в армию, ни тем более на флот, где служили лишний год - "за компот"!
В столовой я был потрясен скудостью обеда - баланда, каша-кирзуха и клейстер, который по недоразумению назвали киселем, - всё это трижды в день каждый день.
- А вот, к примеру, - сказал я как-то соседям по столу, - меню американского солдата: свиная отбивная с жареной картошкой, салат, желе, мороженое и кофе с молоком. У нас такого, наверное, не будет даже при коммунизме.
Хорошо, что командиры этого не слышали, ведь я явно подстрекал своих сослуживцев к бунту, какой произошёл в свое время на броненосце "Потёмкин" из-за плохой жратвы...
К счастью, учёба наша была недолгой - месяц-полтора. Нас не учили какой-то военной специальности, поэтому наши командиры ограничивались строевыми занятиями, изучением оружия и устава, ну и конечно, политбеседами, во время которых мы отсыпались после шагистики на плацу. За несколько дней до принятия присяги состоялись учебные стрельбы.
Когда мы с оружием проходили строем мимо главстаршины, я не удержался и сказал ему:
- Аве Цезар! Моритури тэ салютант!
Вопреки ожиданию он не выматерил меня, а, услышав в латинской цитате знакомое слово, ответил мне цитатой из кинофильма про героев-красноармейцев:
- Салютов не будет! Салютовать будем по врагу!
Нам выдали автоматы АК-47 с заполненными наполовину рожкáми и показали куда стрелять. Я вгляделся в человеческий силуэт, намалеванный на фанерном щите, представил себе, что передо мною военком, эта сволочь Еблонский, и нажал на спусковой крючок. Щит упал, враг был повержен.
Финалом курса молодого бойца было принятие воинской присяги. Мы выстроились на плацу с оружием в руках. Начало церемонии было подпорчено неприятным инцидентом: правофланговый, высокий красавец-парень, танцор, кандидат в ансамбль песни и пляски флота, которому первым предстояло идти к столу, накрытому кумачом, и к знамени того же цвета, за секунду до того, как назвали его фамилию, грохнулся перед всем строем в обморок. Перепсиховал. Его быстренько оттащили куда-то на зады и продолжили.
Один за другим выходили солдаты и матросы и, держа в одной руке карабин со штыком, в другой текст с присягой, читали его вслух, а потом зачем-то расписывались в каком-то журнале. Наверное, для того, чтобы потом новобранцы не смогли отпереться, что присягали. Я засмеялся, и в это время выкликнули мою фамилию. Сделав морду колодкой, я вышел вперед и пробубнил скороговоркой:
- "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся".
Забегая вперед, скажу, что эту мою торжественную присягу я нарушал с первого и до последнего дня моей службы. Я не был ни храбрым, ни дисциплинированным, ни бдительным воином, не хранил военную тайну (ибо не знал таковой), и уж, конечно, не защищал до последней капли крови свою Родину (ибо она не нуждалась в этом). И если я заслужил ненависть и презрение трудящихся, что ж, пусть меня постигнет суровая кара...
А тем временем я уже был готов служить...
В редакции
Если вы думаете, что мои вышеописанные переодевания закончились, то вы глубоко заблуждаетесь. Когда в часть прибыл офицер, кап-лей (капитан-лейтенант), чтобы сопровождать меня к новому месту службы, то есть в редакцию военной газеты, он был шокирован. С брезгливостью глядя на меня, он сказал моему начальству:
- Да он же у вас солдат! А у нас флотская газета! Как же мы можем взять в редакцию человека в солдатской форме! Короче, переодевайте его!
"Опять?!" - мысленно возопил я и приготовился к очередному стриптизу. Но на этот раз всё оказалось не так просто: для того, чтобы солдата сделать матросом, требовалось разрешение - ни много, ни мало - заместителя командующего Тихоокеанским флотом по тылу!
Сами понимаете, это враз не делается, и ещё долго я, теперь уже "выпускник" флотского экипажа болтался по территории воинской части без определенного занятия, хотя старшины и стармосы старались мне таковое найти, заставляя чистить то их ботинки, то картошку, то сортир. Когда всё тот же свиностармос послал меня третий раз подряд "играть в шахматы", то есть драить гальюн, я решительно отказался повиноваться.
- Саботаж? - радостно спросил он.
- Не совсем, - ответил я и пояснил: - Саботаж возник тогда, когда рабочие, конфликтуя с хозяевами, стали разбивать казенное оборудование ногами, обутыми в сабо. У меня сабо нет, но есть сапоги... Довольно тяжёлые... Если ударить головкой по головке...
"Годок" в хромовых ботиночках угрюмо отошёл, бормоча неясные угрозы.
Потом приказ замкомпотылу всё же пришел, и меня переодели в матроса. Новая форма мне очень понравилась, я почувствовал себя этаким морским волком, захотелось закурить матросскую трубку, выйти из тесных кают и запеть "Раскинулось море широко". Я даже стал ходить в раскачку.
Снова приехал давешний кап-лей. Он был худой, высокий, весь какой-то извилистый, со змеиной плоской головой с прилизанными черными волосами, и от него неприятно пахло духами. Сощурив и без того маленькие глазки, он оглядел моё новое обличье: "Ну вот, другое дело! Теперь ты можешь служить в нашей флотской газете "На вахте". Но сначала тебя надо определить куда-то на жильё. Поехали!"
И вот мы приемной штаба ОВСГА . Кап-лей куда-то ушёл, очевидно, устраивать мои дела. А я стою. Сесть никто не предлагает, очевидно, не то у меня звание, чтобы сидеть. Подошел какой-то штабной чин. Обошел вокруг меня, как вокруг памятника, внимательно рассматривая. Было на что посмотреть. Стоит толстоватый румяный парень, в необмятой, вылезающей из-под ремня белой форменке, черных клешах, широких, как Черное море и таких длинных, что ботинок не видно. На голове лежит бескозырка, плоская и белая как непропеченный блин.
- Кто вы такой? - наконец спросил он.
- Матрос Ш.! - браво, как меня учили, ответил я.
- Что-то не похожи вы на матроса...
Дьявол, вечный мой спутник, толкнул меня локтем под ребро. Я смущённо улыбнулся, показав две передние золотые коронки.
- Ну... вообще-то я шпион... Надеюсь, явка с повинной мне зачтется?
Офицер в изумлении открыл рот, задвигал губами, но не произнёс ни слова, словно артист в кино, когда пропадает звук. К счастью, в это время - очень вовремя - появился мой кап-лей; внимательно посмотрев на нас и поняв, что назревает какой-то скандал, он схватил меня за рукав и потащил из штаба.
- Ты там что-то ляпнул? - догадливо спросил он.
- Ничего особенного. Просто пошутил.
- В штабах не шутят! - строго сказал кап-лей.
- Понял. Больше в штабах не шутить, - смиренно ответил я, а у самого на языке уже вертелось: "Лучше, как говорил Мао Цзэдун, открыть огонь по штабам!"
Мы шли по берегу, вдоль маленьких, грязных и ржавых корабликов, прильнувших носами к причалу, как поросята к свиноматке. Офицер показал на один из них, самый запущенный:
- Вон на той барже будешь жить. Я договорился. А служить будешь в редакции. Знаешь, где это? Правильно, возле гостиницы. Являться к восьми ноль-ноль. Форма одежды парадная. Твоим командиром буду я. Моё имя - капитан-лейтенант Плакутин.
Что-то мне напомнило это высказывание. Ах да, почти так же любил говаривать незабвенный великий комбинатор О.Бендер, почему-то тяготевший к военной лексике: "Командовать парадом буду я!"
Газете "На вахте" принадлежал трехэтажный особняк, стоящий, как ему и положено, на берегу моря. На первом и втором этажах располагались издательство с тем же названием и типография, на третьем - редакция. Длинный коридор с выходящими в него с обеих сторон дверьми кабинетов. В районе туалета, виноват, гальюна бильярдный стол. Здесь же сидит вахтёрша, которая всем приходящим задаёт один тот же вопрос: "Вы к кому?". Входящему достаточно назвать любую фамилию, в том числе и несуществующую. "Проходи, милай!"
...Ежеутренне по коридору прогуливался, заложив руки за спину, заместитель ответственного секретаря Валя Дедушкин. Он был одним из немногих штатских, кто здесь работал. Вообще гражданские лица в редакции "На вахте" были людьми второго сорта и трудились как бы на подвахте, точнее, на подхвате. Ниже них находился только один человек - матрос Ш., то есть я. Дедушкин же, опубликовав однажды в газете рассказ, стал считаться писателем, и потому ходил по коридору с таким видом, как будто у него только что вышло полное собрание сочинений. Однако по утрам он думал не над своими произведениями, а о том, в каком из отделов можно разжиться трёшкой на опохмелку - везде был должен...
Так он мыкается, тыкаясь в разные отделы. Пройдя по всему коридору и не найдя спонсора, он обращается к самой последней инстанции - ко мне:
- Слушай, одолжи трындик. До завтра.
- Поимей совесть. Мое матросское жалованье - всего три восемьдесят.
- А гонорары? Не прибедняйся. Завтра отдам, гадом буду!
- Уже.
- Что уже?
- Уже стал гадом. Две недели назад. Тоже брал до завтра. Ладно, держи.
Возглавлял редакцию капитан 2 ранга Ф.Ф.Самойлик, добродушный и старый морской Акела, утративший хватку, и готовящийся уйти в отставку. Заместителем у него был полковник Демьяненко, мечтающий о том, чтобы эта отставка состоялась как можно скорее, и тогда была бы восстановлена справедливость, ведь редактор был по званию ниже своего зама (капитан 2 ранга = подполковнику).
Хитрый и злобный полковник бывал счастлив лишь тогда, когда Самойлик уходил в отпуск и заместитель получал возможность целый месяц подписывать газету. Но однажды случился ляп. Поясню: в военной редакции газету подписывают фамилией вкупе со званием. Так вот, вместо слов "Полковник А.С.Демьяненко" в правом нижнем углу четвёртой полосы появилось: "Половник А.С.Демьяненко". Зама чуть удар не хватил.
Мой новый друг Журов во время нашего совместного перекура прокомментировал это событие шуткой:
- Флот накормили демьяновой ухой из половника. - И тут же поведал мне об "аналогичном случае": - В Находкинской городской газете редактором был некто Кудашкин. Однажды в газете его подпись напечатали так: "Редактор Кудактор". Корректора уволили. На другой день подпись выглядела так: "Редашкин Кудашкин".
- Анекдот?
- Клянусь, правда!
Наиболее важные отделы возглавлялись капитанами 2 ранга или подполковниками, менее важные - майорами или капитанами 3 ранга. Корреспондентами в них были лейтенанты, стар-леи, кап-леи и один-два штатских. Большинство офицеров закончили Львовское военно-политическое училище и лишь единицы пришли в газеты с кораблей или береговых частей флота. В редакции все они ходили с черными сатиновыми нарукавниками (чтобы не пачкать форменные рубашки типографской краской) и оттого выглядели смешно, как колхозные счетоводы.
Далее, так сказать,
Картинки с выставки
Начальник отдела комсомольской жизни кап-три Волосатов был раньше замполитом во флотском стройбате. Выступающие вперед зубы верхней челюсти роднили его с неандертальцем. Он понравился мне первой же услышанной от него фразой:
- Какой зáголовок дадим передовице? Предлагаю: "Вперёд и выше!"
Сразу видно: человек пишет стихи. Вот начало одного их них:
Опять по западным сигналам
"Борцы" за некие права
Шипят-вопят из радиоканалов
В наш адрес бранные слова...
Ну, в отделе культуры и литературы стихи выпекались качественно выше, можно сказать, шедевры военно-морской поэзии. Например:
Суровый край! Ты сердцу мил
Водой, где мы на флоте служим,
Холмами дедовских могил,
Отцов прославленным оружьем.
Не отдадим твоих земель,
И речек, и угля, и пашен...
Лазо походная шинель
Видна у орудийных башен.
Делами этого отдела заправлял майор Пиволюбов, пузатый, с бритой квадратной головой, которую обычно наклонял и нацеливал в сторону собеседника, словно кашалот, собирающийся протаранить китобойное судно. У него было два сотрудника - лейтенант Сорока, знаменитый заметкой о воробье, в будущем майор, и штатский Кривин, напечатавший вышеприведенные стихи, в будущем известный критик.
Пиволюбов совершенно не соответствовал своей фамилии, ибо любил не пиво, а вино и водку. Был я у него в гостях. Выпили мы четыре или пять бутылок рислинга. После чего он, отдуваясь, сказал: "Вот, попили немножко сухонького, теперь можно покушать водочки". И достал из холодильника бутылку "Столичной". Я в отчаянии тихо пополз со стула.
Выпивал он не только на дому, но и на службе. Только тут надо было прятать спиртное, и он прятал его в соответствии с советом Шерлока Холмса - на самом видном месте. На его столе стоял обычный канцелярский графин, наполненный примерно на треть, но не водой, а чистым спиртом, взятым по блату в типографии.
Однажды Пиволюбов только-только поднес к губам стакан, как в отдел зашел редактор. "Что, водичку пьём?" - дружелюбно спросил он. "Да", - ответил майор и выпил спирт, ухитрившись сохранить при этом лицо. "Ну, налей и мне, сегодня жарковато". Наступил момент истины. Выручил лейтенант Сорока, который был стреляным воробьем. "Она теплая и застоявшаяся, - быстро сказал он и выхватил у начальника графин. - Я щас принесу свеженькой!" Гроза пронеслась мимо.
Начальник отдела партийной жизни подполковник Капустин, он же парторг редакции, мягкий, добрый человек, разбирая какое-нибудь ЧП мелкого масштаба, укоризненно говорил его участникам:
- ...Наделали вы делов... Разве так можно... А вдpуг война или какое дpугое меpопpиятие?
Собрания он называл почему-то по-монгольски - хуралами. Причем, различались большой хурал, когда приглашались все сотрудники редакции, и малый - когда только офицеры. Лично мне он как-то обиженно, не помню, по какому поводу, сказал: "Ты думаешь, что раз я подполковник, то ничего не понимаю? Я тоже, между прочим, в школе учился!"
Начальник отдела б/п (боевой подготовки) кап-два Лихин, высокий и дородный, похожий на писателя Аверченко (только пенсне не хватало), сказал мне как-то, держа газету с моей статьёй:
- Вот ты здесь написал: "сноб"... Во-первых, сделал ошибку - вместо п написал б, а во-вторых, при чем здесь сноп, если ты пишешь о человеке? Или это сравнение?
- Ошибки нет, - возразил я. - Я написал именно сноб. Так говорят о людях с непомерным апломбом.
- А-а! - сделал понимающее лицо кап-два и побежал смотреть в словаре, что означают оба эти слова.
Лихин был ещё не самым неграмотным человеком в редакции. У него всё-таки жена работала директором книжного магазина и доставала дефицитные в те времена книги. Перед тем, как поставить их на вечную стоянку в книжный шкаф, Лихин пролистывал несколько страниц, чтобы знать, о чем там идет речь и при случае щегольнуть знакомством с очередной новинкой.
Начальник отдела пропаганды кап-два Бурков, типичный сноб с апломбом, был шокирован мной, когда я между прочим заметил ему, что слово пропаганда в переводе с испанского означает реклама, а агитация по-гречески будет ахинея. А окончательно я добил его, когда замахнулся на святое - одного из классиков марксизма-ленинизма. Как-то раз Бурков, не помню, по какому поводу, с пафосом воскликнул: "Как гениально сказал К. Маркс, религия - опиум для народа!" Я задумчиво, словно про себя, пробормотал:
- Вообще-то цитата не точна, да и автор у неё другой...
А когда у меня потребовали объяснений, продолжил:
- Дело в том, что в Европе XIX века опий был не наркотиком, а обезболивающим средством. Поэтому знаменитый английский священник Кингсли и сказал, что религия есть опиум народа, это болеутолитель, найденный народом, неспособным по каким-то причинам уничтожить истинный источник боли. Потом эту фразу повторяли многие, в том числе и Маркс, причем, буквально он написал так: "Религия - это вздох угнетенного существа, сердце бессердечного мира. Религия есть опиум народа". Цитируют только последние слова, да и то неверно: с предлогом "для". А ведь один только этот предлог меняет самую суть высказывания...
- Знаешь, что, Ш. , не строй из себя то, что ты есть на самом деле! - запальчиво ответил пропагандист.
Я вышел из кабинета, пытаясь осмыслить глубину этого высказывания.
Я догадывался, что эти и другие подобные эскапады не доведут меня до добра, но ничего не мог с собой поделать. То ли чёрт, постоянно торчавший у меня за спиной, говорил эти вещи, то ли сам я неосознанно пытался показать господам офицерам, что и мы, матросы, не пальцем деланы, не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. После последнего случая меня вызвали к редактору. Я понял: сейчас состоится изгнание из рая...
- Вызывали, Фёдор Фёдорыч? - К этому времени я по совету Журова уже перешел на неуставное обращение с коллегами в офицерской форме.
- Да, вызывал. - Капитан 2 ранга Ф.Ф.Самойлик, который обычно смотрел на меня, матроса, как на пустое место, очевидно, принимая за кого-то вроде курьера или грузчика, нынче посмотрел как-то по-особенному, поднялся из-за стола, подошел и протянул мне руку (!). - Ты, как я слышал, раньше был учителем русского языка?