Этот день начинался так же, как и все остальные учебные дни: Саня проснулся, умылся, позавтракал, надел тёплую одежду (дело было зимой), и, прихватив с собой рюкзак с учебниками, вышел из квартиры. Он совсем даже и не думал, что в этот день случится хоть что-то необычное. Ну, дойдёт он до школы, отсидит уроки, потом вернётся домой, приготовит заданное в школе, поиграет на компьютере, и... пожалуй, всё. Эх, скорее бы весна наступала!
Вот он в лифт вошёл, вот проехался до первого этажа, и там только понял, что забыл включить плеер. Ведь он каждый день шёл в школу и возвращался из неё с включенным MP3-плеером.
А плеер лежал в кармане его зимней курки. Надо было только достать наушники и нажать кнопку "Play". Он остановился на верхней ступеньке и начал доставать наушники. Что-то они там запутались - никак не желали доставаться...
Итак, нахмурившийся Саня стоял на месте и думал, что пока он наушники не распутает, всё равно никуда он не пойдёт, пусть из-за этого даже придётся опоздать на первый урок (а он и так уже опаздывал).
И тут распахнулась дверь их подъезда.
Саня ещё не мог видеть, кто там вошёл, так как между ним и вошедшим имелась ещё одна дверь. Но он знал, что это мог быть кто угодно, и совсем не обязательно житель их подъезда, так как уже вторую неделю кодовый замок на двери был сломан, и она открывалась от простого движения руки любого желающего...
Саня ожидал, что вот сейчас и вторая дверь раскроется, и он увидит-таки, кто там пожаловал. Но дверь не раскрывалась, хотя мальчик точно чувствовал, что кто-то в подъезд вошёл. Он чувствовал скопившееся между дверьми напряжение, а потом и что-то прерывистое дыхание услышал.
Мальчик был заинтригован, теперь он верил, что в этот зимний день ворвалось нечто нежданное...
Забыл Саня про свой плеер, и медленно и бесшумно начал спускаться. Вот остановился возле двери. Приник к ней ухом. Так и есть: с противоположной стороны доносилось чьё-то хрипловатое дыхание. И только тогда испугался Саня, только тогда подумал, что это наверняка какой-нибудь преступник. Может, он забежал в их подъезд, чтобы ограбить случайного прохожего?!
Мальчик ещё не решил, что ему делать дальше, когда услышал какие-то крики с улицы. До него донёсся жалобный мужской голос:
- Вы не видели человека с листами?!
Кто-то ему ответил:
- Что вы кричите? Какого ещё человека с листами?..
- Он у меня листы выхватил. Бесценные листы с картинами...
- Ограбили вас что ли?..
- Да, да ограбили, - стенал тот неведомый мужчин. - Это такая трагедия! Вы даже и не знаете, что те листы - это самая большая драгоценность для меня. Грабитель побежал сюда, я это точно видел. Он такой высокий. Вы случайно не видели?
- Нет, извините, не видел. Я сам только что из соседнего подъезда вышел. Вам надо в милицию об ограблении заявить. Извините, я спешу на работу...
Видно этот рассказ о похищении каких-то там листов не произвел на случайного прохожего никакого впечатления. Зато Саня переживал очень сильные эмоции.
Ведь теперь он видел грабителя буквально в шаге от себя. Дело в том, что сбоку от двери в стене была трещина, через которую можно было видеть закуток между двумя дверьми. И в этом закутке стоял, практически полностью его заполняя, здоровенный мужчина. В руках он держал кожаную сумку, молния на которой была расстёгнута, и виднелись там свернутые в рулоны листы. На этих листах что-то было нарисовано, но что именно там было нарисовано не смог разглядеть Саня, так как в закутке было весьма сумрачно.
С улицы стали приближаться шаги. И Саня догадался, что это потерпевший решил проверить его подъезд.
Понял это и грабитель. Обеими руками ухватился он за дверную ручку, и даже зубы стиснул (да-да - Саня отчётливо услышал, как заскрипели его зубы).
Тот мужчина с улицы подошёл, потянул за ручку, но дверь, как и следовало ожидать, даже и на самую малость не приоткрылась. Грабитель очень крепко её держал.
А с улицы доносилось жалобное, едва ли не плачущее бормотание:
- Ну вот... закрыто... И на что же мне теперь надеяться?.. Но как же я смогу прожить без них... эх...
Санино напряжение усилилось до такой степени, что он отчётливо слышал частые-частые удары своего сердца. Конечно, ему очень хотелось помочь этому несчастному человеку. Но как?
Можно было, конечно, закричать, что мол, грабитель, стоит за этой дверью. Но что бы это дало? Ведь преступник был таким огромным, что без труда мог расправиться и с Саней и, судя по всему, с обладателем жалобного голоса. Во всяком случае, Сане пострадавший представлялся щупленьким, интеллектуального вида человеком с очками, возможно сутулым.
А ещё мальчик представлял, как после его предупреждающего крика грабитель наброситься сначала на него, а потом и на улицу выскочит, собьёт с ног уже ограбленного и убежит, куда ему нужно. А может у этого преступника и нож или даже пистолёт припасён?! Что, если он задействует оружие?!
От этой мысли на Санином лбу выступила капелька пота (и это несмотря на то, что в подъезде было весьма холодно - этим холодом несло с улицы), и к тому же он громко вздохнул. Но преступник так был поглощён удерживанием двери, и с таким вниманием вслушивался в уличные звуки, что не услышал Саню.
Это невнимание грабителя к происходящему за его спиной заметил Саня. И тогда он подумал: "А почему бы мне не вытащить незаметно листы из его сумки, а потом ускользнуть назад, в свою квартиру? Потом пусть преступник убегает, думая, что украденное все ещё у него, ну а я выйду из подъезда и найду пострадавшего"
И вот Саня начал просовывать руку в отверстие. Но неосторожно просовывал, и задел рукавом за остатки картонного листа, которым когда-то пытались заделать пробоину в стене. Раздалось негромкое шебаршение, которое самому Сане показалось ударом грома. Но ещё когда зародился этот шебаршащий звук, отдёрнул он руку, а сам отшатнулся назад, в непроницаемую тень под лестницей. Все эти движения он умудрился проделать бесшумно.
Под лестницей, вжавшись в стену, он и замер. Глядел мальчик на ту часть громадной фигуры, которая была ему видна через пролом в стене. Преступник, продолжая удерживать сильной своей рукой дверь на улицу, обернулся. И за проломом на стене мелькнуло его лицо, которое Саня из-за теней не смог толком разглядеть, но которое показалось ему страшным, не человеческим, а каким-то демоническом.
Некоторое время грабитель смотрел, казалось, на самого Сашу, а мальчик всё не двигался, не дышал, но ему казалось, что долго он этого напряжения не выдержит, а закричит, зовя на помощь. И вряд ли тогда кто-нибудь действительно успеет ему помочь.
Но вот из проёма раздалось сопенье, и страшное лицо отдёрнулось - стало частью мрака. Саня про себя досчитал до десяти, и только тогда посмел подумать: "Ну, кажется, не заметил".
После этого наисильнейшим стало желание как-нибудь незаметно, совсем бесшумно выскользнуть на лестницу, и там уж броситься наверх, укрыться в своей квартире и до самого вечера никуда не выходить.
Он на цыпочках прокрался к первой ступени, даже и поднялся на неё, и тут вдруг с ясностью необычайной понял, что, если даст этому преступнику убежать с украденными листами, то уже никогда этого себе этого не простит. Так же он понимал, что если будет медлить, размышлять, то никогда не решится на задуманное.
И вот с решимостью обречённого шагнул он к пролому, стремительно, но с большой ловкостью запустил в него руки. Смутно видел он эти скрученные листы, но в то же время ожидал, что сейчас капканом схватит его ручища грабителя, может и руку сломает.
Но как раз в это время преступник примкнул ухом к наружной двери, и из всех сил пытался понять, что происходит на улице - отошёл ли от подъезда потерпевший.
Тем временем Санины подрагивающие пальцы дотронулись-таки до одного скрученного в рулон листа. Остальные листы находились ниже, и надо было только немного сместить пальцы, чтобы дотронуться до них...
Но Саня не успел.
Грабитель решил, что его жертва ушла в какое-то другое место, распахнул дверь и выскочил из подъезда.
При этом Саня испытал такое разочарование, что вырвался из него жалобный стон:
- Эх!..
Но убегавший, тяжёлые ноги которого извлекали из снега скрип, уже не услышал его, наверное и думал он о другом...
Несколько секунд поражённый своей неудачей Саня простоял на месте, в нелепом положении - высовывая через пролом руку. И только потом осознал, что в его руке остался-таки один лист.
* * *
Медленно, стараясь ненароком этот драгоценный лист не помять, Саня просунул руку обратно в подъезд. Затем медленно начал подниматься вверх по ступеням. И, надо сказать, прибывал Саня как бы в некоторой прострации. Наверное, это из-за пережитого напряжения, он даже и не вполне осознавал, где находится.
Так механически поднялся он на несколько этажей, и также механически уселся на ступеньку и развернул лист.
Вот увидел он то, что там было, и совсем позабыл и про грабителя, и про страх свой...
Прежде всего, надо сказать, что на листе была изображена картина. Можно сказать, что это был архитектурный пейзаж, но...
Центральное место на картине этой занимала огромная, величественная зала, в перспективе уходящая вдаль. По полу этой залы двигались некие фигуры, которые Саня и не мог толком разглядеть, но это были не только люди, а также и сказочные существа, необычной гармоничностью своих форм будящие воображение...
Долго можно было разглядывать эту залу, так как присутствовало в ней огромное количеств форм. Но Санино восхищённое внимание уже поглотила боковая галерея, нарисованная с краю листа. За этой галереей открывалась ещё одна зала. И вот что удивительно: несмотря на то, что из-за отдалённости та зала занимала гораздо меньше места на листе, но количество образов увиденных там Саней было не меньше, чем в первой зале.
То есть, конечно, из-за соблюдения пропорций те образы были меньше, чем в первой зале, но эти образы - и вздымающие в загадочном, чуть сумрачном и слегка дымчатом воздухе колонны, и удивительные существа, которые шли между ними, были прорисованы с такой же живой отчётливостью и чёткостью, как и в первой зале. И даже в самых отдалённых местах той залы мог Саня угадывать совсем уж крохотные по размерам образы. Но он точно знал, что, если бы он обладал орлиным зрением или же если бы у него был микроскоп, то и там бы увидел бы что-то или кого-то прорисованной с фотографической точностью, но окружённым волшебной аурой сна.
Саня совершенно позабыл о течении времени. Зачарованный, вглядывался он в полотно. Вот, в той второй отдалённой зале увидел он ещё одну боковую галерею. Зрение его напряглось, и проникло уже в третью залу. Наверное, на полотне эта зала занимало совсем незначительное пятнышко, но Санино напряжённое зрение угадывало и уже почти разглядывало там огромность прекрасных форм. Тёплые волны заполнили его мозг, и казалось ему, что он попал в прекраснейший сон, и парит уже по этим бессчётным, наполненным жизнью залам.
Но также как и прекраснейший сон может разбиться от звонка будильника, так и Санины счастливые видения были прерваны хлопком двери за его спиной.
Он аж подскочил, начал разворачиваться, но делал всё это так неловко, что едва не полетел вниз с лестницы.
Вышла на лестницу соседка, которую он едва знал. Она собралась на работу, и так увлечена была своим продвижением к лифту, и одновременным разговором по сотовому телефону, что Саню совсем не заметила.
Лифт поглотил соседку и уехал, а Саня ещё целую минуту простоял на месте, с изумлением вспоминая последние события, и не веря, что все эти удивительные дела произошли с ним.
А потом так и хлопнул себя по лбу, и подумал:
"Да что ж это я так глупо себя веду. Конечно, надо найти этого ограбленного гениального живописца, и вернуть ему то, что мне удалось спасти. Надеюсь, удастся разузнать о нём больше".
С такими мыслями он помчался вниз по ступеням...
Глава 2
О ЗАЛАХ.
До того, как выскочил Саня из подъезда, странное чувство нереальности происходящего не оставляло его. Всё казалось Сане, что сейчас он проснётся и, как это часто бывает, забудет об увиденном сне.
Но, когда выскочил он из подъезда в морозный воздух, когда редкие, но проворные пушистые снежинки улеглись на его щёки и лоб и, легонько покалывая, начали таять, он, чувствуя привычную вещественность окружающего мира, понял, что это всё-таки не сон.
Саня жил в массивном, высоком, с целым десятком подъездов доме, а поблизости ещё несколько таких же домов возносились к светло-серому небу...
Сейчас, помимо летящих снежинок практически никакого движения не было заметно. Большинство людей разошлись уже по своим работам, кто в школу, кто в институт. Кто-то, впрочем, оставался дома...
В отдалении Саня всё же разглядел несколько человеческих фигур, но по их привычно-деловой, не встревоженной походке понял, что они не имеют отношения к интересовавшим его событиям.
Быстро пошёл он в одну сторону, но шагов через двадцать остановился, и столь же решительной походкой устремился в другую сторону. Так прошагал он с полсотни шагов, но вдруг совсем остановился и задумался:
"Ну и что я так бессмысленно из стороны в сторону мечусь?.. А что мне делать? Может, кричать: "Э-эй, у кого тут картины украли?!" Как это глупо. Но что же всё-таки делать? Ведь гениальный художник страдает, а я мог бы его хотя бы немного, хотя бы одной спасённой картиной порадовать..."
Вот он остановился на краю дороги и так стоял в задумчивости, и никак не мог решиться, в какую сторону ему пойти...
А к Саниному дому с одной стороны примыкал парк. Парк начинался сразу за глубоким оврагом, через который удобнее всего было перейти по насыпи, или же по мосту.
Но теперь заметил Саня свежие человеческие следы. Они спускались по глубокому снежному насту в овраг, и совсем уже тоненькой вереницей поднимались по противоположному его склону к спящим, величественным деревьям...
И Саня подумал, что это, должно быть, следы ограбленного художника. И вот бросился Саня по этим следам в сторону парка.
Он так торопился, что в нижней части оврага споткнулся, упал в снег, но при этом выставил лист с бесценной картиной вверх, и картина не пострадала. Ну а потом Саня карабкался по противоположному склону, и очень волновался. Вот сейчас он встретит гения!
А потом подумал: "А что, если это следы грабителя?! Хорош же я буду - догоню этого детинушку, а он у меня спасённую картину отнимет".
Но вот вбежал Саня в парк, и сразу же волнение оставило его. Эти прекрасные, укутанные мягким снегом деревья действовали успокаивающе.
Саня пробежал ещё немного, и там притормозил, перешёл на шаг, а потом и вовсе остановился, вслушиваясь. Удивительная, приятнейшая тишина наплывала со всех сторон. Возможно, вдалеке и шумел машинами город, но парк отгонял этот шум. Парк спал, и, казалось, стоит только приглядеться и уже можно увидеть эти парковые, древесные сны плывущими в воздухе.
Пожалуй, впервые чувствовал Саня такое очарование от природы. И даже удивлялся, как это он прежде такой красотищи рядом со своим домом не замечал.
А потом услышал Саня тихое всхлипывание. Казалось, что это парк вздохнул печально; казалось, что увидел во сне своём какую-то давнюю, солнечную весну...
Но мальчик уже знал, что это - печалиться об украденных у него шедеврах художник.
И Сане очень захотелось поскорее его обрадовать. Мальчик поспешил туда, откуда этот всхлип услышал, и вот увидел художника. Тот сидел на поваленном, припорошённом снегом бревне, спиной к мальчику. Он, как и ожидал Саня, был сутуловатым, одет был в уже поношённую, хоть и тёплую, как раз по погоде одежку, а из-под сдвинутой набок шапки-ушанки выбивались его густые, светло-пшеничного цвета волосы.
И, когда Саня окликнул его, художник обернулся к нему.
Это был человек неопределённого возраста, но, пожалуй, всё же за тридцать. Лицо его было таким худым, и щёки такими впалыми, что невольно приходило сравнение с изрядно погоревшей свечой. Но печальные глаза художника радовали ясным, приветливым светом. В этих глазах виделся могучий, творческий дух. Это были такие иконописные глаза, которыми можно было любоваться как произведением искусства.
На бледной щеке художника подрагивала слеза, которая в этом зимнем парке казалась крапинкой солнца, слезою весны...
Художник недоумённо смотрел на Саню, а Саня разглядывал это необычайное лицо и особенно глаза.
Наконец художник спросил своим печальным голосом:
- Да? Чем обязан?
А Саня про себя отметил: "Да - это именно такой человек, который мог нарисовать прекрасную картину".
Вслух же он произнёс:
- Мне удалось спасти одну из ваших картин.
И он протянул к художнику лист, который всё это время держал за спиною.
Как же просиял бледный лик художника! Казалось, что вспыхнул под этой тонкой оболочкой могучий пламень, и сейчас весь парк станет царствием весны...
Художник вскочил, шагнул к Саше, и воскликнул громко:
- Как же хорошо! Счастье какое!
Он протянул свои тонкие и длинные, артистичные пальцы к листу, но так и не дотронулся до него, а замер в нерешительности - боялся до своего произведения дотронуться.
- Возьмите же, - проговорил, вновь вглядываясь в бескрайние залы, Саня.
- Да, конечно, - прошептал художник и бережно принял слегка подрагивающими пальцами полотна.
Потом спросил робко у Сани:
- А остальные?..
Мальчик вздохнул - ведь ему очень не хотелось огорчать этого талантливого, хорошего человека, и произнёс:
- Нет. К огромнейшему сожалению мне удалось спасти только эту картину...
И затем мальчик кратко поведал о том, что случилось в подъезде. Художник напряжённо, внимательно его слушал, а в конце рассказа, когда одинокая снежинка упала на его полотно, вздрогнул так, будто его иголка уколола, и произнёс:
- Ну что ж, раз такое приключилось, то оставаться здесь и дальше не имеет никакого смысла. Пойду я домой...
- Да, конечно, хорошо, - пробормотал Саня, но голос его был несчастным.
На самом деле мальчику не хотелось терять связи с этой историей. А такой вариант, что вот сейчас художник уйдёт, и он его никогда больше не увидит, показался Сане даже страшным.
Почувствовал Санино состояние и художник. Он произнёс:
- Ну что ж, если ты хочешь, можешь пройти в моё жилище... Да-да, я приглашаю тебя в гости.
От этих слов Саня просиял и выпалил:
- Ну, конечно же, я согласен! И ещё: вы даже не сомневайтесь, что вместе мы отыщем грабителя и вернём ваши картины.
- Так бы хотелось в это верить, - молвил художник, осторожно сворачивая лист с картиной.
* * *
Саня ожидал, что они пойдут в город, и даже хотел посоветовать художнику возвращаться не прямо через овраг, а по насыпи. Но к его удивлению художник направился в глубины парка. Сначала шёл он медленно, но потом начал наращивать скорость. Через сугробы прорывался этот тощий человек, а мальчик едва за ним поспевал.
Наконец они вышли на хорошо вытоптанную тропку, и там идти стало легче.
- Куда мы идём? - спросил Саня, но художник не успел ответить, потому что они оказались перед воротами лесничества.
Одна из створок ворот приоткрылась, и навстречу художнику выбежал, дружелюбно виляя хвостом, крупный рыжий пёс. Пёс не лаял, а только урчал - видно было, что он хорошо знал художника.
Следом вышел, полностью распахнув створки, невысокий, но широкоплечий мужчина, с бородой такого же рыжего цвета, что и шерсть пса.
И художник поздоровался с этим человеком:
- Здравствуйте, Яков Трофимович.
Бородатый лесничий отвечал ему приветливо:
- Здравствуйте, Емельян Олегович. Что-то с утра вы солнцем сияли, а нынче помрачнели. Аль случилось что?
И художник Емельян Олегович отвечал учтиво:
- Случилось-то, случилось, но вам волноваться ни к чему. Ибо и не вы мне поможете, но за участие благодарю вас. Доброго дня вам, Яков Трофимович, желаю.
Два этих старомодных, но именно своей романтичной старомодностью и приятные Сане человека раскланялись и разошлись. Бородатый Яков Трофимович пошёл со своим псом по каким-то парковым делам. Ну а Емельян Олегович и Саня прошли во двор лесного хозяйства.
Прежде, бывало, Саня проходил возле этого забора, но во внутренний двор никогда не заглядывал. Оказывается, там было очень даже мило, ухоженно. Декоративное озерцо отражало зеркалом льда сероватый свет хмурящегося снеговыми тучами неба. На берегах озера стояли присыпанные снегом скамеечки, а рядом изящно выгибались молодые, совсем белые берёзки.
И ещё несколько деревянных скульптур украшали эти двор. Скульптуры изображали зверей как в реальности существующих, так и фантастических.
- Эти скульптуры тоже вами созданы? - спросил Саня.
А Емельян Олегович ответил:
- Скажем так - в их создании принял некоторое участие и я.
- Вы здесь живёте? - спрашивал Саня.
- Да..., - коротко ответил Емельян Олегович, но чувствовал, что думал он о чём-то ином и едва ли вообще понял вопрос Сани.
Они прошли в дом, построенный в старорусском стиле. Внешне этот дом похож был на сказочный терем. Внутри это сравнение со сказкой ещё усиливалось. Несмотря на обилие выточенных из дерева, стилизованных под старину вещей и полное отсутствие столь привычной для Сани электронной техники, мальчик чувствовал себя очень уютно...
По длинному коридору, на стенах висели вышитые с большим вдохновением дивные лесные пейзажи, прошли они к высокой створчатой двери. Сама дверь имела цвет зари, а на её поверхности позолоченной ковкой изгибались ветви деревьев.
Емельян Олегович достал с висевшего на шее шнурка ключ и пояснил Сане:
- Дверь закрывал не от недоверия, а оттого, что чувствовал: творческая моя мастерская в уединении должна прибывать. Никто, кроме меня, до поры до времени не должен был внутрь заходить. Но теперь, когда произошли столь страшные изменения, ты можешь зайти.
Художник распахнул дверь, и жестом пригласил Саню зайти.
* * *
Первое, что увидел Саня - это огромное, в его рост, око. Сначала ему показалось, что это великан на него смотрит, и только потом догадался, что это картина.
И изображенное око было столь же бездонным, как и око человеческое, которое, как известно, есть отражение души.
Саня оглядывался, надеясь увидеть и иные столь же изумительные картины, но больше ничего, кроме аккуратно расставленных на полках наборов красок, а также каких-то непонятных приборов, которые словно из средневековой алхимической лаборатории в это помещение перекочевали, не увидел.
Емельян Олегович уже предугадывал его следующий вопрос и ответил:
- Все свои картины, кроме одной, ещё не совсем завершённой, которую ты и видишь, и которая называется "Душа Любимой", сегодня я нёс с собой, и все они, за исключением одной, похищены.
- А какие там ещё были картины?
- Вся эта серия, которую я творил несколько лет своей жизни, называлась "Залы", и на всех них изображены были залы. Не было ни одного повторяющегося полотна, ни одного зала, похожего на другой. Хотя все они были частью целого, и даже если бы было утеряно хотя бы одно полотно, то нарушилось бы целое...
- И сколько же на каждой картине было изображено залов? - поинтересовался Саня.
- Я никогда не считал, потому что, если бы руководствовался математическими расчетами, а не чувством, то никогда бы не достиг конечного результата, - тут Емельян Олегович добавил трагичным голосом. - Впрочем, результат оказался весьма трагичным.
- Вы, наверное, картины в какую-нибудь галерею несли? - спросил Саня.
- Нет... не в галерею..., - произнёс художник задумчивым, печальным голосом.
Чувствовалось, что он вновь ушёл в свои мысли и переживания...
Саня помолчал. Молчал и Емельян Олегович. С тоской и мукой вглядывался он в изображённое на полотне око.
Проходили секунды, и ничего не происходило. Саня решил досчитать до ста и, если ничего не произойдёт, то всё-таки задать ещё один вопрос. Он досчитал даже до ста пятидесяти, а Емельян Олегович так и стоял на месте и не двигался.
Тогда Саня прокашлялся и спросил:
- На встречу с кем вы шли?.. Скажите, если это, конечно, не секрет...
Емельян Олегович ответил:
- Вообще-то это был именно секрет, и даже тайна. Но теперь так многое нарушено, и я могу рассказать...
И вот какую удивительную историю рассказал Емельян Олегович Сане:
* * *
Много лет назад, когда Емельян Олегович был ещё совсем молод, его уже считали подающим большие надежды художником. А его необычайно одухотворённые, воспевающие красоту природы картины кое-где экспонировались.
Но все знали, что после гибели родителей Емельян Олегович вёл очень уединённый образ жизни. Если он не выбирался на длительные, уединённые прогулки на природу, то сидел в своей квартире, и читал классическую литературу или же вглядывался в полотна художников эпохи Возрождения. И особенно он любил пейзажи.
Казалось ему, что, вглядываясь в какую-нибудь тенистую рощу или же в далёкий, украшенный романтическими развалинами холм, он видел такое множество деталей, сколько просто не могло разместиться на простом полотне. Иногда ему казалось, что он даже заглядывает за тот далёкий холм, замок или гору, и видит ещё более дивный, одухотворённый пейзаж...
Созерцание таких восхитительных полотен находило отражение и во снах Емельяна Олеговича. В этих снах бродил или летал он в глубинах этих пейзажей, и видел такие дали, такие образы, которые ещё ни один художник не привнёс на свои картины.
И ещё одно: со временем Емельян Олегович стал чувствовать, что некоторые детали из его снов находят отражение в реальности.
Вот, например, увидит он во сне какую-нибудь птицу, которая среди облаков летит, а потом и в свете дня увидит в небе такой же восхитительный, быть может, другими и незамеченный рисунок облаков, и птицу именно в таком необычным, но особо гармонирующим и с небом, и со всей природой, живописном образе. Или ещё какую-нибудь незначительную деталь там, во снах своих отметит Емельян Олегович: вот ручей так блестит, так журчит, такая в нём мощь жизни чувствуется, что, кажется, заключён в нём целый океан. А потом в весеннем парке такой же ручей приметит, и усядется возле него, и созерцает долго-долго, чувствуя, сколь же прекрасна жизнь.
Ну а потом эти образы из снов и из реальности воплощал Емельян Олегович на своих полотнах, которые со временем становились всё более совершенными, одухотворёнными...
Наверное, расскажи он кому-нибудь о том, что некоторые детали из снов находят отражение в реальности, ему бы не поверили. Ведь как обычно бывает: человек видит что-то в реальности. Быть может, это что-то на него и не производит большого впечатления, но в подсознании всё же откладывается и потом среди снов человек видит это отложившееся впечатление реальности. У Емельяна Олеговича всё было по-другому: сначала он среди снов какой-либо образ видел, а потом уже в реальности находил его воплощение.
Так или иначе, он об этом, сокровенном, никому не говорил, так как вполне справедливо полагал, что если воплотит в слова это таинство, то и утеряет его.
Со временем всё больше и больше доверял своим снам Емельян Олегович. Совершенно убеждён он был, что сны общаются с ним, подсказывают ему правильный жизненный путь...
И вот пришёл этот вещий и долгожданный, столь долго ожидаемый и предчувствуемый Емельяном Олеговичем сон. Во сне том оказался он в залах столь же бездонных, как и душа его. Из залы в залу парил он, и в каждой зале находил радующие его глаза образы.
Существа, которые попадались на его пути, были такими дружелюбными, такими понятными ему, будто частью его души являлись. Но всё дальше и дальше уводило Емельяна Олеговича духовное устремление, предчувствовал он встречу...
И вот закончилось это путешествие. Казалось бы, последняя зала осталась за его спиной. Но там, впереди, были ещё и новые залы, не менее, а может даже и более прекрасные, чем пройденные им. И эти новые залы сочетались с залами, порождёнными душой Емельяна Олеговича, но в тоже время чувствовал художник, что порождены они иной душой, и он уже чувствовал эту душу.
Вот она - родная, любимая. То был призрачный, сияющий образ девы в длинном белом платье. И она, не прикасаясь к полу, парила к нему; чарующе улыбалась ему - она была его второй половинкой, Любимой.
Встал пред нею на колени Емельян Олегович и улыбнулся. Она к нему руки протянула, а он к ней, но так и не встретились их пальцы - суждено было Емельяну Олеговичу проснуться.
Художник вскочил с кровати. Он знал, что уже не сможет заснуть в эту ночь. А ещё Емельян Олегович твёрдо знал, что он должен делать.
Эта любимая его, единственная во всём мире половинка его души, жила где-то в том огромном городе, что и художник. И реальность разъединяла их, так что только во сне они и могли пока что встретиться. Но ведь и она стремилась к нему, как и он к ней. Вот и был у них единственный путь друг к другу - через эти залы, но залы надо было внести в реальность. Для того, чтобы воплотить их в архитектурные образы, понадобился бы труд всего человечества, и это, быть может, было бы самым прекрасным, так как объединило бы всех людей для прекрасной цели и сделало бы мир лучше. Но Емельян Олегович чувствовал, что картины с воплощёнными на них залами - это действительно то, что он сможет сотворить. Также он чувствовал он, что и вторая его половинка тоже начала воплощать на полотнах эти виденные во сне залы.
Обычный человек подивился бы: как же можно через нарисованные залы найти путь друг к другу? Но Емельян Олегович не был обычным человеком. Он знал, что, когда отобразит на полотнах виденное во сне, то найдёт путь к единственной также легко, как и во сне.
Итак, он взялся за эту творческую работу. Он совершенно точно знал, что не должен показывать новые свои картины публике, иначе нарушится вся магия сна, и никогда-никогда не встретиться он со своей Единственной.
К тому времени Емельян Олегович стал превосходнейшим художником, но всё же простыми кистями и красками невозможно было изобразить нарисованное. И вот тогда пришёл ему на помощь его старый учитель рисования, который даже и не расспрашивал Емельяна Олеговича, так как вполне чувствовал сокровенную тайну, но, чувствуя также и значимость этой тайны, многие усилия приложил для помощи своему лучшему ученику.
У этого старого учителя уже много приспособлений было для так называемой микроскопической живописи. То и кисточки столь тонкие, что не смог бы их человеческий глаз разглядеть. То и аппараты, им самим в юности разработанные, но видом своим словно из средневековья пришедшие: они не позволяли бы руке хотя бы самую малость дрогнуть, когда она тончайший штрих выводила. То и краски, в рецепт приготовления которых входили десятки и даже сотни растительных кореньев, трав, лепестков и пыльцы...
И всем этим старый учитель научил Емельяна Олеговича пользоваться, всё это передал ему в наследство.
Но не мог уже жить в своей квартире Емельян Олегович. Душа его к природе стремилась, вот поэтому однажды он и пришёл в лесное хозяйство. Сначала не очень то доверчиво к нему там отнеслись, но вскоре зарекомендовал он себя с самой лучшей стороны.
Не показывал он картины с залами, но иные картины, на которые не столько времени он тратил, но всё равно замечательные, он мог преподнести обитателям лесного хозяйства. И с его участием построили они замечательные скульптуры, украсили коридоры, и сделали ещё многое, от чего их лесное хозяйство стало напоминать маленькое сказочное королевство.
Ну а о свойствах картин с залами уже знает читатель. Они поглощали в себя, они в самых маленьких своих уголках таили огромные залы...
Долго ли творил эти картины Емельян Олегович? Он и не смог бы на этот вопрос ответить...
Но однажды почувствовал, что нанёс последний штрих, и что, стало быть, такой же последний штрих нанесла и единственная его. Нельзя сказать, что какое-то особое счастье наполнило его в те мгновенья, ведь вся его жизнь и без того была творческим счастьем.
Свои бесценные полотна аккуратно он свернул, и уложил в простую сумку. И с этой сумкой вышел в зимнее утро. Пошёл по парку, по тропке, но среди прекрасных деревьев видел он залы из своих снов, видел дорогу, знал, что с каждым шагом приближается к Любимой...
Ничто не предвещало беды, казалось тогда Емельяну Олеговичу, что и нет, и не может быть на свете никакого зла. Но зато зло его поджидало. Это был тот здоровенный мужичина, которого видел потом в своём подъезде Саня. Он набросился на художника откуда-то из-за дерева и выхватил у него сумку. Произошло это столь нежданно, что поначалу Емельян Олегович, уже лишившийся сумки, и не осознал случившегося, а продолжал идти всё вперёд да вперёд...
А потом перестал видеть залы, перестал видеть путь, обернулся и осознал свою потерю. А в отдалении, среди деревьев увидел он фигуру того преступника. Вот и бросился за ним, да так быстро, что начал догонять грабителя, хотя и тот бежал довольно-таки проворно.
- Остановись! Зачем тебе эти картины?! Ведь в них - моё, а не твоё счастье?! - так кричал Емельян Олегович, но преступник только быстрее припустил.
Между тем Емельян Олегович, который за всеми своими духовными исканиями, к сожалению совсем не уделял времени физическому развитию, начал уставать. Он тяжело дышал, а в боку его кололо всё сильнее и сильнее. И, как ни старался он, а ноги становились чужими - переступали с трудом, тяжестью наливались...
В общем, Емельян Олегович начал отставать. И уже на выходе из парка споткнулся и повалился лицом в снег.
Когда поднялся, то заметил, что грабитель бежит в сторону дома, в котором жил Саня. Опять бросился за ним несчастный художник, опять упал, а когда поднялся, то уже никого не увидел...
Глава 3
КТО ЖЕ ЭТО БЫЛ?
- Вы очень необычный человек, но даже если бы вы мне эту историю рассказали, то я бы вам всё равно не поверил, - так говорил Саня Емельяну Олеговичу, и тут же добавил. - Но знайте, что я вам верю. Ведь я видел вашу картину. Да вон она в ваших руках. Дайте-ка я на неё ещё посмотрю. Хотя нет. Не надо. Ведь я опять полечу через эти залы... То есть...В общем, вы не волнуйтесь. Мы их обязательно найдём! - воскликнул Саня, которому уже очень хотелось Емельяну Олеговичу помочь.
- И вот начнём размышлять, - говорил, прохаживаясь из угла в угол по мастерской, Саня. - Ведь этот напавший на вас человек не мог быть каким-то случайным грабителем. Ну, вы понимаете: просто не могло быть такого совпадения, чтобы в этот утренний час вы шли по парковой дорожке со своей драгоценной ношей, а он вас поджидал.
- Пожалуй, что ты прав, - печально вздохнул Емельян Олегович.
- А если это заранее планировалось, то он должен был знать и о картинах ваших, и о ходе работы.
- Может быть, - произнёс Емельян Олегович, и прикрыл свои глаза, в которых вновь блеснули слёзы.
- Ну а кто мог знать о том, как вы работаете? - спрашивал Саня.
- Да, пожалуй, что и никто, кроме разве что Единственной моей. Она всё должна была чувствовать, и сейчас тоже трагедию переживает, - с большим чувством молвил Емельян Олегович.
- И всё же кто-то должен был знать, - уверенно проговорил Саня. - И большое подозрение падает на тех людей, которые в этом лесном хозяйстве работают.
- Что? - Емельян Олегович непонимающе уставился на Саню.
- Ну, я говорю, что кто-то из лесников, с которыми вы здесь общались, мог быть с грабителями за одно. Может, вы как-нибудь случайно обмолвились, что вот в такой-то день и в такой-то час пойдёте по парку с бесценными своими картинами.
Но покачал головой Емельян Олегович, и ответил:
- Об этом я совершенно точно ни с кем не разговаривал. И не потому что не доверял этим людям, а потому что до последнего часа и не знал, когда будет работа завершена. И, Саня, ещё раз повторю: всю эту историю с залами я держал в тайне от мира. Никто про это не мог знать, никто в эту мастерскую кроме меня не заходил, и ещё не было такого случая, чтобы я забыл дверь закрыть. Может и невнимательный я, но о таких важных вещах никогда не забывал. И ещё раз повторю: здесь, в лесном хозяйстве, работают такие замечательные люди, которым я полностью доверяю. Так что даже и не думай, что кто-нибудь из них мог быть грабителем.
- Хорошо, оставим вариант с вашими соседями, - кивнул Саня. - Ну кто же это тогда мог быть... Может, это ваш старый учитель? Ведь он то точно о чём-то догадывался, раз помог вам с самого начала...
И дальше Саня с увлечением начал развивать эту теорию:
- Вот именно так всё и было! Он разгадал ваш талант большущий, даже и помощь вам оказал, но с таким расчетом, чтобы созданное вами потом себе присвоить. Вот дождался он этого дня, нанял какого-то громилу, и с его помощью завладел уникальными полотнами, которыми теперь может продать за миллионы долларов!
Саня был уже совершенно уверен в своей правоте, и даже чувствовал себя гениальным сыщиком, эдаким Шерлоком Холмсом третьего тысячелетия. Он говорил так быстро, как только мог:
- ...Ну а как он мог этот день узнать, тоже ясно. Установил здесь камеры слежения, да ещё и с микрофоном, так что и видеть и слышать мог абсолютно всё. Когда вы собирались идти к своей единственной, он уже вручал наёмнику задаток, и говорил, где именно вас поджидать...
Тут Саня резко оборвался, и, выпучив глаза, зашептал:
- А ведь он и сейчас нас слышит. Как же я об этом сразу не подумал...
Но тут Емельян Олегович прервал его. Он произнёс:
- Да о ком же говоришь ты? Неужели об учителе моём? Что за фантазия тебе в голову пришла? Знай же, что фамилия его была Щук. Этот достойнейший человек никогда бы и помыслить не мог, чтобы какой-либо вред причинить людям. Одни лишь светлые воспоминанья у меня о нём остались. Он не мог участвовать в этом заговоре не только поэтому, но и потому, что несколько лет назад, как раз в середине моей работы над циклом картин "Залы", он умер. Эта весть достигла и меня, отшельника; но не в газетах я об этом прочитал, потому как и газеты не читаю и телевизор не смотрю, но во сне увидел я его могилку скромную на кладбище. И на следующий день, под печальный шелест дождя (а дело было осенью), вошёл на кладбище. И действительно, без труда нашёл я там точно такую же могилку, что и во сне видел. Ну а на надгробии высечено было имя моего дорогого учителя, а также дата его рождения и дата смерти. Я положил на его могилу заранее приготовленные цветы, и мысленно попрощался с ним...
Саня чувствовал сильное смущение. Ведь он, только желая показать себя эдаким разумником, открывателем, говорил нехорошо о достойнейшем человеке. Быть может, этот Щук был самым близким другом в жизни Емельяна Олеговича. И поэтому говорил Саня:
- Вы извините меня, пожалуйста...
А художник отвечал:
- Ничего, не волнуйся. Ведь от слов твоих всё равно ничего не изменилось.
Саня ещё раз извинился, а потом замолчал. Молчал и Емельян Олегович. Взгляд художника затуманился, казалось, он видит что-то незримое для Сани, прекрасное.
Наконец мальчик прокашлялся и произнёс:
- Насчёт Щука я ошибся, насчёт лесников ошибся, но в одном не мог ошибиться - вас ограбили люди, которые знали вас.
- Но как же так может быть? - подивился, вырванный из своих видений Емельян Олегович. - Ведь меня всегда окружали только хорошие люди. А подобный поступок могли совершить только преступники...
Тут Саня про себя отметил, что Емельян Олегович по своему отношению к миру такой наивный, словно ребёнок.
И сказал ему Саня:
- И всё же вы должны хорошенько подумать. Ведь не может быть такого, что и в прошлом ни разу вам плохой человек не встречался. Может, не обратили вы на этого человека внимания, забыли про него, ну а теперь вот постарайтесь вспомнить.
Задумчив сидел Емельян Олегович. Совсем он не двигался и даже, как казалось Сане, не дышал. Стало вдруг очень-очень тихо. И в этой необычайной тишине мальчик сначала собственного сердца не смог расслышать, а потом и дыхание своё...
Наконец обратился он к Емельяну Олеговичу:
- Что же вы?
И тут заметил Саня, что на лбу художник прорезалась новая морщинка. Глубокая то была морщинка, и неприятно было на неё смотреть. Также, видно было неприятно и пришедшее к Емельяну Олеговичу воспоминание.
Вот, что он сказал:
- Так я в своё творчество углубился, что и позабыл о неприятном и тёмном. А ведь, действительно, зачем мне, к свету идущему была память о каком зле? А вот теперь вспомнилось. Слушай же...
* * *
И рассказал Емельян Олегович Сане, что в давние уже годы его юности, когда был он художником большие надежды падающим, была у него не то что даже приятельница, а так, - дальняя знакомая, которую он всего-то и видел несколько раз. Звали её Марфой Марковной Съешь.
"Познакомились" они на некой вечеринке, куда, по природе своей замкнутому Емельяну Олеговичу вовсе не хотелось идти, но куда он всё же пошёл из вежливости, так как пригласили его. На вечеринке этой собирались творческие люди, не только художники, но и поэты и писатели, и музыканты, и архитекторы, и просто вдохновенные мечтатели. Там преподносили они на суд товарищей свои творения, и, в общем, очень весело и хорошо проводили время.
Это были очень хорошие люди. Но в тот вечер у них было двое гостей: Емельян Олегович и Марфа Марковна Съешь. Если Емельян Олегович только рисовал, то Марфа Марковна, представила не только картины свои, но пришла со скрипкой, и заявила, что сыграет им несколько композиций собственного сочинения.
Их ещё не представили друг другу, а Емельян Олегович уже заметил её, и сразу же отвернулся, и старался больше не глядеть на неё, и держался от неё подальше. И это вовсе не потому, что Марфа Марковна была уродливой. Вовсе нет, она была красива, но это была какая-то ужасная красота. За поверхностной ладностью чёрт, чувствовалась и почти даже проступала какая-то жуткая, дрожь вызывающая дисгармония. Некоторые гости тоже кое-что чувствовали, и держались рядом с Марфой Марковной разве что из учтивости...
Наконец пришло время демонстрировать свои творения. Первой была очередь Емельяна Олеговича. У стены были расставлены его холсты, и он, как автор, сорвал с них покрывала. В безмолвном восхищении разглядывала публика его пейзажи. Чувствовали люди тепло его души.
Только в эти минуты решился Емельян Олегович на Марфу Марковну глянуть. Она стояла чуть в стороне, и тоже смотрела на картины Емельяна Олеговича. Глаза её были тёмными, и казалось излишне впечатлительному Емельяну Олеговичу, что страшные эти глаза сейчас разрастутся, и поглотят созданное им. Казалось, что даже от одного взгляда этих глаз полотна Емельяна Олеговича съёживаются и темнеют.