Сыграй же мне, музыкант, я так жду, я так жажду этого. Забудь равнодушие привычки и усталость ресторанного лабуха; сыграй от души, сыграй, как в последний раз, сыграй, как играл когда-то девчонке, которую любил. Сыграй о юности, о ее рассветных иллюзиях, о лучших ее силах, растраченных так нелепо, так бездарно, и кого, Господи, теперь винить?.. сыграй обо всем - о обманувших снах и мечтах, которые не сбылись, о предавших друзьях и солгавших любимых, о тщете всех стремлений, всех желаний, всех лучших порывов - и все они заканчиваются одинаково - гробовой плитой: Сыграй о всех землях, где я не был и никогда не буду, о всех несказанных словах - и о тех, ненужных, сорвавшихся сгоряча, о которых я никогда не перестану жалеть! Сыграй о материнском всепрощении и жестокости людской, о бесконечных метелях, когда и сам перестаешь верить, что когда-нибудь снова увидишь цветы и солнце. Сыграй о том, как содрогается душа, впервые познавшая беспощадность жизни, и как страстно и как тщетно ищет она хотя бы тень, хотя бы призрак той небесной, заповеданной нам гармонии на этой безумной земле! Но нет гармонии, и только музыка, только она одна дарует нам хоть минутное утешение и отраду. Так сыграй же, музыкант...
Он подозвал официанта, швырнул на стол три крупные купюры, кивнул в сторону музыкантов и приказал отрывисто и нетерпеливо:
- 'Мурку' давай!
О НАПРАСНЫХ ПОИСКАХ ГАРМОНИИ
(рассказ 'Музыка' как симптом и диагноз)
Рецензия
В сущности, на первый взгляд маленький рассказ 'Музыка' кажется забавным пустячком, построенным на старом (активно использовавшемся еще в 18 веке) принципе стилевого несоответствия. Сталкивая 'высокое' - подчеркнуто романтические и возвышенные (на грани пародии) переживания героя и 'низкое' - блатную песню (как выясняется, и воплощающую для героя музыку и гармонию), автор без труда добивается комического эффекта. Но что-то мешает причислить этот рассказ к рядовым сатирической гвардии; как-то чувствуется, что при иронической улыбке глаза рассказчика остаются серьезными. С чего бы это? Уж не сочувствует ли автор татуированным, при златых цепях и барсетках, завсегдатаям кабаков? Или, может, сам является тайным поклонником блатной музы?
Извлечь ответ из самого текста сложней, чем улитку из раковины: в тот момент, когда критик готов воскликнуть 'А вот же он!', текст, подмигивая, изворачивается и ускользает. На месте остается лишь эпиграф, первоначально способный вызвать не более чем мгновенное недоумение: Пушкин, конечно, наше все, но сюда-то его зачем? Неужто автору присуща страсть к наивному украшательству (впрочем, простительная для дамы) - бантики, брошечки, цитатки? Или же нам подается некий знак?
Последнее предположение, похоже, близко к истине. Эпиграф выполняет одновременно и номинативную функцию, определяя жанр и призывая принять всерьез эту очень маленькую, но все же трагедию, и служит неким генеалогическим указателем, свидетельствующим, что при всей своей скромности перед нами наследник великих тем и великих образов.
И в самом деле, сам сюжет 'Музыки' настолько, подчеркнуто литературен, что это литературность уже не бросается в глаза. Сколько раз это было, от Достоевского до Блока: пьяный чад ресторана, дым и гам, струна звенит в тумане, и сквозь этот разгул прорывается безудержный стон страдающей человеческой души, и уже не важно, отчего она так страстно страдает - важен сам процесс и антураж. 'О, tres russe!'.
Герой рыдает в кабаке - любимая иллюстрация к переводным заграничным изданиям русских классиков, и совершенно очевидно, что герой 'Музыки' тоже срисован с этой картинки.
Правда, героем его можно назвать лишь условно, отдавая дань литературоведческой терминологии: он измельчал настолько, что автор даже лишил имени этого искателя гармонии - так, маленький человек, один из многих и многих: Герой деградировал и опустился, да и ресторан явно не из тех, где подают черные розы в бокале аи. Однако пусть все дешево и убого, все равно - вечное, неистребимое остается. Остается та жажда абсолюта, тоска по идеалу, которая и вносит - пусть на миг - в банальную заезженную мелодию ноту высокого лиризма.
Но трагедия - истинная трагедия - в данном случае не во взлетах и падениях человеческого духа. Это не ново. Трагедия в непоправимом опошлении чувств, упрощении и примитивизации бытия (не говоря уже о быте), отразившемся и в музыке - воплощении всех томлений духа желающих вернуть входной билет героев. От баховских хоралов через цыганский романс начала минувшего века к блатной песне - само направление эволюции способно внушить иному созерцателю этого мира не меньше тоски, чем сознание, скажем, невозвратимости ушедшей юности.
Положим, ученый музыковед важно заметит, что мы имеем дело не более чем со сменой жанров, а применительно к тому же романсу - всего лишь со сменой фольклорных жанров. Фольклор - искусство масс, общедоступное и отвечающее опыту каждого - следовательно, если судить по популярности 'тюремного шансона', 'блатной лирики' и т.д., универсальным символом России ХХ века является лесоповал. Грустно так думать, господа. Не менее грустно, чем предполагать, что последнее выражение вековых исканий великой культуры заключается в трех блатных аккордах.
Впрочем, дабы не завершать нашу небольшую рецензию на столь грустной ноте, отметим одно отчасти ободряющее обстоятельство. Как ни удручающ музыкальный выбор героя, признаемся, положа руку на сердце: ведь если б он заказал не 'Мурку', а хит 'Отпетых мошенников' 'Мы ребята, мы - насосы', было б совсем тошно.