В моем холодильнике пепел и снег. Неплохая абстракция в темноте, малой формы тел. Короткие перешаги и перегляды злых отражений в звенящей пустоте мебельного пространства.
Когда я беру в руки старую гитару, я повторяю губами слова, что когда-то, говорил старый саксофонист на кладбище. Но, в слух, я не могу произносить их. Дыхания не хватает. Влияние мокрого снега на мой голос, за все те перебежки по чужим балконам и ванным комнатам босиком, слышат скверные соседи.
В окна лучше не смотреть, там три тысячи глаз, устремленных каждый год в центр. Воздух в этом помещении теряет пепельную окраску, по комнате кружатся колючие пылинки. Зажимаю. Повторяю. Пою свои рыбьи песни в пока еще быстрый воздух.
Глаза стекают к уровню скул, волосы облепляют мокрыми кистями несовершенное лицо.
Никакой тишины в холоде. Стуки и щелчки - на этаж ниже. Низкопробное брынчание - только тут, и еще в десяти квартирах в округе. На этаж выше - состязание безмятежных в кроватях.
Сколько раз повторять глядя в отражение, что воду не волнует ничего, что к ней не прикасается, и в ответ слышать, как приговор радио-сообщение о тайфуне где-то на островах замкнутой Японии. Откладываю звонки по телефону, в телефон и из телефона в коробку с грязным бельем. Преодолевать путь через точки, по выбору. Сор, не вынесенный за пределы обитания колет нежную кожу и забивается в поры, и вполне возможно, в чакры.
Лицом в посуду, порошки и жидкости, силюсь поменять окраску. Кому-то по радио смешно, продолжаю пачкать руки.
Должны ли мои линии на руках рассказать вам историю за долго до, и гораздо более после. Тут стоял знак вопроса. Потому что, это надпись на стекле, трехлетней давности. Чьи-то следы рядом с моей жизнью, только след моей халатности. Пепел в холодильник, снег в стакан. То, что я ем, это вкусно или я пережевываю необожженный глиняный горшок?
Пустое шатание по улицам с редкими, как волосы у диктора с уважаемого канала, людьми в столь раннее время, не должно приносить никаких историй для потомков. Если сейчас я достаю блокнот и химический карандаш, то тот человек напротив, делает отрешенный взгляд. Я художница? Короткая запись о кружащихся в танце снежинках над городским центром, окрашивается в сине-зеленый, и растекается по бумаге. Сосед по лавочке меняет отрешение на интерес. Я ухожу.
Готовы поспорить с миром, и бежать в другую сторону от прогресса, зажимая между пальцев флаконы и электроприборы. Крадут у эпохи и прячутся внутри себя, убеждая меня лозунгами о свободе человека.
Я говорю, о встрече, с самого начала, о том, что я знала и была готова. Как будто, я встречаю своего двойника, и мы должны решить кто из нас настоящий, а кто должен стать легендой в мертвом теле.
На самом деле, я встречаю другого человека, без цели и улыбкой в 32 зуба. Мы говорим о ценах на наркотики и выпивку. Приподнимаю руки, нервно тереблю замок на куртке. Я вру, потому что я давно уже другой человек, и встретиться мы должны были пять лет назад, в темноте с отчаянием и бутылкой коньяка. Сейчас, я не знаю, сколько стоит банка горячего, и не знаю, как принимать таблетки в газетных обертках и целлофановой шелухе.
Ему все равно, уходит потому что, нет червонца за душевную беседу, и я повторяю, нет цели.
Троекратное ура, зимнему солнцу за отчаянные попытки осветить чей-то рабочий день в пустом кафе.
Чашки-тарелки, искусственный уют холодных табуретов. Я помню, как кто-то с каменным лицом и теплой душой, предлагал мне быстрорастворимый кофе и заиндевелую шоколадку, чтобы я поскорее ушла. Возможно, это происходит сейчас. Иначе откуда в этом кафе часы с временем переведенным назад и накуренным балконом, прямо перед моей чашкой со стертым рисунком. Никаких разговоров, только звон чайных ложек и стаканный скрежет. Никто не двигается, всех толкают.
Хозяин на самом деле говорящая восковая фигура, я пластмассовый посетитель.
Стоп. На этом месте можно останавливать любую историю.
Я могу рассказать несколько, и это будет, да я говорю это твердо, это будет как если я веером разложу флешь-рояль. С холодным лицом и выпуская дым из ноздрей.
Встреча первая: Красный и родственники.
Ребенок тянется к кружке с молоком, тянется-тянется. Так и растет всю жизнь, однажды, я или кто-то другой не обнаружили в кружке ничего. Ничего темного цвета и с трещинами. Взгляд как, через тонкий слой кожи. Желток-белок, брелок в подарок на день рождения.
Как это происходит, я расскажу, я пообещала.
Звонки с самого утра, квадратные глаза отца, измученные, видимо мать. Тебе (мне, хотя какая разница) говорят, о том какой особенный сегодня восход, как солнце ярче светит, проникая сквозь шторы пытаясь тебя разбудить. Короткий толчок. Прости, это не солнце. Прости, это праздник.
Каким бы ни был ты, тебе тяжело понять, почему ты невидим. Правильно я говорю или нет, скука наползает на тебя тяжелым удавом, заставляя сидеть в углу рядом с кроватью. Я не знаю, что ты делаешь сейчас, тогда я сочиняла песни. Ноги перешагивают, раздаются слова, которые обижают до боли в маленьком сердечке и хочется прижать руки к ушам, и глаза покрепче, а петь...знаешь, да, гораздо громче.
Игрушки, паровозики, машинки, мутантики. Милы сердцу, только я их не вижу. Не вижу, большие ноги которые яростно скидывают все сокровища в мешок, не слышу как захлопывается дверь, не ощущаю пустоты. Микровзрыв. За волосы по комнате, носом пластмассу. Пронзает горечью горло и невидимые нитки фиксируют губы в гримасе.
Мама, я не люблю праздники.
Звонки в дверь, солнце перекатилось на твоих глазах, и тоже, тоже спряталось. Самая любимая игра- слиться с мебелью, со стенами и возможно темнотой.
Трыыыынь. Трыыыыынь. Трыыыыынь. Как нам страшно, ты подумай, одевать это красное платье.
Я говорила, а тогда в основном думала, глядя на карикатурные лица и кривые улыбочки и заплывшие глазки. Думала и пятилась, как делают звери. Где-то потом, в другом красном платье, я читала об этом. Правильно делают.
Ворох звуков, выкриков и пьяных взглядов. Подойди, слышишь, они хотят, песенку. Одну. Ну же. Заставь, и раскрой рот.
Больно склеились губы, ворот платья заставляет часто дышать носом.
Убегать в слезах, чувствуя как почти не касаешься пола, потом за дверь, за шкаф, за.
Привет. Привет. Ну, привет же. Как тебя зовут. Зовут. Зовут.
В темноте, лицо незнакомца расплывается, и становится страшно. Не по себе.
Все самые опасные демоны, заходят через дверь.
Меня...провал в памяти длинною в монолог, в руке остается фигурка лошади с кольцом торчащим из затылка.
Больше ничего. Голоса, песни, запахи и хмель сочащийся из стен.
Не надо, мамочка, больше праздников.
Через, всего несколько рассветов, голод стал навязчивой идеей. Я все еще в красном платье.
Босые ноги шлепают, я не понимаю, я иду на кухню, упрямым и твердым шагом.
Скажи, ты когда-нибудь видел салюты? Мне не нужны больше игрушки, мне нужно больше красное платье. Я помню дядю в черной рубашке и маску прожорливого китайского дракона.
Выпьем за первую встречу, я достаю стакан, не дотягиваясь.
Встреча вторая: Желтый и страшное.
Это могло произойти, если бы каждая из неоформившихся параноидальных мыслей внезапно начала обретать плоть и кровь, разум и дваум. Бо-го-го. Какой прекрасный вид был из моего окна, если бы не эти решетки. Нет, я оставляю сожаление в банке из-под сгущенного молока, висящей только на гнутой крышке, кажется, на балконе чужого отца.
Что можно рассказать о встрече, передать которую, нельзя ощущениями, нарисовав которую...можно было, смело выкидывать. Тогда, я уже не пела. Уже записывала. На поля книг, блокнотов и тонких тетрадей. Сарафаны в дурацкие цветы и никаких апокалипсисов. Вру, были ледники и озоновые дыры.
Смеялись, конечно мы все смеялись. Играли во врачей, учителей и милицию. И в гробовщиков. Был сад с ранетками, он был местом игры, мы не говорили этого в слух, потому что, нам не приходили в голову аллегории. Игрушечное кладбище. Игрушечный лес. Настоящие мертвые животные. Там же собирались грибы и вызывались ведьмы, ну и гоголи-моголи. Позднее (это не так важно) там же мы курили прячась в кустах, кто пытался играть во взрослых, возможно, я тоже.
Я рассказываю, как на тихом "игрушечном кладбище" возможно находящемся за миллиарды световых лет от нашего с тобой дома, объявился путник. Паутинник. Прямо перед тобой и костром. Шуршание карандаша о бумагу. Смотрите. Кажется, он выглядел так: Я показываю деревьям пустой листок. Никакой разницы, он был стар для меня тогда и сейчас все еще стар.
И если сейчас я разожгу костер, он не станет тем же огнем, являясь по-прежнему тем же самым огнем. Каждый раз мы вытаскиваем феникса и засовываем его обратно. Шанс один к ста. В этот раз. Или в следующий, рядом проползет ленивым питоном -газопровод. Так бывает.
Все что подвластно описанию той встречи, это лимонно-оранжевый огонь. Если не интересно, докуривай и не занимай место. Мне не о чем разговаривать с мешком костей.
Языки пламени грели босые, пока еще детские пятки. Десять штук. Лица в желтом. Поверх ложилось тяжелое одеяло смуглых сумерек. Если бы дети не молчали, гость прошел бы мимо, отправившись в навсегду, с почестями из коробок из-под беломорканала.
Я как не открываю сейчас рот, не могу вспомнить на каком языке он читал молитвы за упокой.
Он отпел меня три раза, и захотелось подарить ему свои спички. Тут нет никаких "потому-что".
Говорил про лодку, негромко и чтобы поверили. Работал на лодке, мы верили.
Стой. Он дал нам по монетке, и попросил обязательно приходить к нему. Я боюсь лодок. А на тот берег меня родители так и не пустили, никого из нас.
Встреча третья: Зеленый и правила.
Говорят, хороший тон у людей, это не как я. То есть совсем не такие голые нервы людей. Это неприлично, до коликов и некрасивых лиц прохожих. Я раньше не знала, спрашивала у попутчиков, первых же ровняющихся на дороге. Внимание обращала, как они. Кто-то ладонь протягивал, кто смеялся, останавливались, на солнце показывали, но чаще дальше шли. Как бы, зовя с собой. Сначала ходила, сбивала ноги, теряла блокноты и карандаши. Однажды язык потеряла.
Куда все-таки пришли?
Тут то, мое лицо в последний раз покрыло удивление.
Если бы я была на заводе производящем мороженное, я бы сравнила с ним, или с любым другим. Из-под шока.
Есть место, где все берут себе самих себя на распродажах. Гуманитарная помощь сомневающимся.
Если бы, каждый, кто совершал это незамысловатое приобретение, оставлял на небе запись. Оно бы позеленело. Как глаза, того кота, что хоронили последним. Никакой беды в этом нет, загляни в мою старую тетрадь с зеленой обложкой. Да, тогда я уже почти перестала писать, потому что потеряла язык. Справка, или сообщение на столбе: Там не продавали чистый язык. Потомкам не интересно, но как же горький чай в моем стакане, мне остается только засыпать сахаром.
Все это, все их мысли написанные зелеными чернилами на лбу. Спроси-спроси, почему зеленый! Ха. Ты не представляешь, как я смеялась. Куда важнее, там мы встретились, как бывает в дурацких фильмах про любовь: кто-то плакал,а кто смеялся.
Кстати, между нами было вчера вечером много писем, сегодня твое молчание заставляет.
Их правила зеленым по голубому, чтобы чище и честнее, чем в сказках: будь таким, каким купил, и не продавай себя дешево.
Над этим плакал ты, и смеялась я. Тут я обязательно открываю "Письма Плиния младшего" и пишу на полях, что мы не встречались, потому что не смотрели. Только на себя изнутри, и что-то решили, идя в одну сторону.
Странно и смешно, приходить по одним следам в один и тот же дом, открывать в две руки замки и синхронно толкать дверь. Мы бы могли появиться в эпизодах Тарантино.
Но, я даже не знаю где брать телевизор, и куда ушел весь ток. Говорят, что я не разговариваю уже восемь лет. Я не уверенна, но когда, припадаю ухом к полу, слышу шепоток соседских клушек и звон посуды. Это не ты, это они говорят, а мне казалось отвечаешь.
Я, нет, ни одной зеленой записи там нет, написанной моей рукой. Я даже разобрать не могу, что там они такого пишут, эти волонтеры счастья в идиотии.
Пос.
Героичная ледяная рука из пустоты моей тени. Да, я смогла разговорить и ее, языком символов и немых знаков. Мне не страшно, жить именно так, под зеленым небом с красными от темноты глазами, пока за мною волочится пасынок меня и солнца.
Либо тебе некогда отвечать, либо я слышу, то что не может прорвать настоящий звуковой барьер рядом с моим настоящим, как абсолютный порошок в 34 химических элемента.
Никаких встреч, начиная с конца календаря. Больше никаких цветов в блокноте. Не открывать чужие письма, даже во вторник. У нас тут, идеальная влюбленность на один стакан воды, и я не вижу тут иных объяснений нашей встречи.
Однажды ревность к отражению в зеркале, заставит тебя стать желтее на плюс десять .
Каждый день стряхиваю пепел в кофе незнакомца, записываю мой разговор с тобой и ухожу.
Тут нет места портретной съемке.