Странно подумать, что некогда я верила в коммунизм. Что в двенадцать лет я убежденно говорила, что по достижению совершенолетия сразу вступлю в партию и буду служить народу. При этом родители у меня совсем не были коммунистами, а имели умеренно дессидентские взгляды. Папа даже хранил в зеленой коробке позади буфета рассказы братьев Стругацких и три книги, изданные за границей. Но когда я разглагольствовала о моих благих коммунистических намерениях, родители мне не возражали. Они наоборот, снисходительно хмыкали, точно одобряя. Я теперь понимаю, они не смели возражать, потому что были запуганы еще в сталинское время.
А еще я любила математику, но только любила я ее не благодаря стараниям моих образованных родителей. Как раз - то родители со мной совершенно не занимались, потому что были заняты собой. Они даже уроков у меня не проверяли. Если отец и повлиял на меня, то скорее биологическим образом, передав мне по наследству хорошие гены. Математику я открыла сама, в тринадцать лет. Это началось с того, что я услышала лекцию о математической индукции, которая показалась мне поэтической. Такая элегантность мысли, такие четкие доказательства! В то время, когда мои сверстницы бежали на первые свидания, я добровольно решала задачи повышенной трудности. Понятное дело, в школе у меня появилась репутация "задвинутого" гения, но зато я заняла второе место на областной математической олимпиаде, за что мне дали путевку в Академгородок, в Летнюю физико - математическую школу. Эта школа являлась как бы отборочным лагерем, и оттуда наиболее способных принимали в школу - интернат при Новосибирском университете. От этих внезапно открывшихся перспектив у меня точно голова пошла кругом. Я читала биографии знаменитых ученых и размышляла о том, было ли у меня достаточно таланта, чтобы потязаться с Эйнштейном. А приевши в Летнюю школу, я еще и предложила моим товарищам по учебе заняться улучшением комсомола. Мегаломания, да и только!
"Мы, молодые и талантливые, должны вдохнуть в Комсомол новую жизнь, стряхнуть рутину и найти новое вдохновение" , - разглагольствовала я, причем на полном серьезе. Не было ничего странного в том, что моих соучеников и сооучениц это раздражало, но я этого не замечала. Могу признаться, что при хороших математических способностях была я некудышным психологом.
***
А дело было в августе. Школьное общежитие располагалось близко к другим общежитиям, принадлежавшим Новосибирскому Университету. Я ужасно гордилась тем, что у нас было все, как у настоящих студентов. В комнате нас жило трое: я, Оля и Лена. Общежития стояли как бы в лесу. Был запах сосен, близость природы и опьяняющая свобода. В первый раз в жизни я была без родителей. По вечерам настоящие, взрослые студенты ставили громкоговорители на подоконники открытых окон и танцевали между соснами. У нас же был отбой в десять часов, но мне было не до сна. Так интересно это было! Я стояла на улице и смотрела на танцующих студентов. Хоть двери в нашем общежитии и запирали в десять, я влезала через окно после полуночи.
Ты ведешь себя как б... , сказала мне Оля, но я только пожала плечами и продолжала ходить и смотреть на танцующих мальчиков. Может быть, Оля была права, и мой интерес к мальчикам был чисто биологическим. А биологический интерес блядству сродни, но я этого не понимала. Я была совершенно невинной. В отличие от других четырнадцатилетних девочек, у меня еще не было первого поцелуя. А сколько раз я вот так стояла и смотрела? Раз пять, не больше, потому что на самом деле я провела в Летней школе всего лишь две недели. Все это закончилось таким образом:
***
Когда я вернулась с танцплощадки в пятый раз, ни Оля ни Лена не спали, а ждали моего возвращения. "Мы будем сейчас тебя судить, - сказали они. - Это будет вроде партсобрания". "Вы не имеете права", - ответила я, и в своей четырнадцатилетней гордыне покинула комнату. Я вылезла обратно на улицу, но танцы уже закончились и делать там было нечего. Скоро я начала замерзать от ночной прохлады и решила вернуться в надежде, что Оля и Лена уже заснули. Но только оказалось, в комнате все еще горел свет, и кроме Оли с Леной там была еще и незнакомая взрослая женщина.
"Оля сказала, ты занимаешься антисоветской пропагандой,- сказала она. - Поэтому я буду вынуждена завтра же созвать партсобрание, чтобы срочно обсудить твой случай. Единственный шанс для тебя избежать самых серьезных последствий - это немедленно написать заявление, в котором ты просишь отчислить тебя из физматшколы, и уехать утром с первым же автобусом."
Чувства и мысли сгустились темным клубком в моей голове. Да, я все знала. В клубке невысказанных чувств и слов был еще и страх. Животный, глубокий ужас. С одной стороны, я не знала совсем ничего, абсолютно ничего про Ягоду, про НКВД и про пропавших в сталинских лагерях миллионах, но с другой стороны ко мне каким-то образом все равно просочилось знание того, что Партия могуча, опасна и беспощадна. Потому я не посмела возразить даже единым словом. Я совершенно точно знала, что не в пропаганде было дело, а в танцевальной площадке, но в то же время я хорошо понимала, что мои речи о Комсомоле были пусть и благонамеренными, но все равно крамольными. В моих речах была непозволительная критика комсомола. Парализованная ужасом, я написала под диктовку незнакомой женщины то, что она велела. Прощай, физ-мат школа, прощайте мечты!
****
На следующее утро я покидала Академгородок. Чемодан у меня был громоздкий и тяжелый, а до автобуса было далеко. Утро же было безмятежное и ясное. Небо было такое синее, а в перелесках между желтенькими хорошенькими пятиэтажками щебетали птицы и цвели дикие цветы. Я помню, что думала, как это было странно, что такая огромная катастрофа в моей жизни никак не отразилась на окружающем мире. Все мои мечты и усилия пошли прахом, а мир был спокоен и умиротворен.
Но пока я добиралась до дома, все та же незнакомая женщина уже успела позвонить парторгу по месту работы моего отца. Более того, отца уже успели вызвать и отчитать за то, что он не умел воспитывать детей в духе коммунизма. И когда я появилась на пороге нашей квартиры, папа встретил меня в совершеннейшей ярости. Он обвинил меня в том, что я на него донесла. Наверное, он решил, что женщине - коммунистке стало известно про его зеленую коробку с рассказами братьев Стругацких. Папа назвал меня Иудой и предательницей. Он сказал, что с таким подлым человеком, как я, он не желал больше сидеть за одним столом, и что разговаривать со мной он больше никогда уже не будет. Вообще никогда, до конца своих дней. Мне оставалось только пройти к себе в комнату, закрыть за собой дверь и в оцепенении опуститься на стул.
Нет, я не плакала. Мои чувства и мысли запутались в такой клубок, что я точно перестала понимать происходящее. Много лет спустя я вдруг осознала, что родители не задали мне ни одного вопроса. Они так и не спросили меня, что же я там на самом деле сказала. А угроза отца была приведена в исполнение. Целых четыре месяца я ела отдельно от всей семьи. Меня звали на кухню после того, как мама, папа и братишка закончали кушать. Я питалась холодными остатками. Потом, уже после Нового года, мне милостиво разрешили садиться за один стол с остальными. А что же касается того, чтобы не разговаривать, то родители со мной и на самом деле сначала не говорили. Потом мы стали обмениваться отдельными словами, но больше по необходимости. Вот поэтому между мной и родителями до сих пор нет задушевного тона. Впрочем никто, ни папа, ни мама, ни Оля моей боли не заметили. Они остались так же спокойны и безмятежны, как воробьи, чирикавшие в Академгородке в это памятное утро.
А у меня тогда сразу отшибло все высокие идеалы. И веру в коммунизм отшибло, и любовь к математике пропала. Некоторое время я ещекак - то пыталась заниматься математикой, но вместо красивого полета мысли я видела перед собой лицо женщины - коммунистки из физматшколы. Помню, как рассердился мой дедушка, узнавши, что я оставила математику. "Ты не имеешь право выбрасывать такой большой талант, - говорил он. - Твой дар нужен не только тебе самой, он смог бы принести пользу многим". Увы! Дару моему был нанесен смертельный удар.