Просыпание наступает быстро и неотвратимо. Сон тает как лёд в горячей воде - торопливо и беззвучно. Пробуждающийся мозг работает на пределе, пытаясь состыковать ещё полусонное сознание и как будто выплывающую на поверхность действительность. Темно... Где я?.. Россия, Канада, США?.. Глаза почти на пределе видимости выхватывают из темноты широкие жалюзи. Мозгу, работающему на полную мощность, хватает этой малой зацепки чтобы в каком-то почти нечеловеческом усилии мгновенно восстановить всё остальное - Арвайн, Калифорния, какого-то апреля 2001 года.
Я прикрываю глаза ладонью, чтобы избежать боли от света. Нащупываю в темноте тумблер настольной лампы. Вспыхивает свет. Медленно раздвигаю пальцы на руке, прикрывающей глаза, и сквозь щёлочку нахожу взглядом наручные часы на ночном столике. Четыре часа семь минут. Рано... Опять рано. Который день подряд просыпаюсь ни свет ни заря. Больше я уже не засну. Ладно... В жизни у меня было столько бессонных ночей, что четыре часа сна не так уж плохо.
Щёлкает выключатель, и темнота снова окружает меня. Мысли, разогнанные стремительным пробуждением, торопливо кружатся в голове. Я цепляю одну, как рыбак подцепляет на крючок неосторожную рыбину. 'Туда, где был счаствлив, не возвращайся...' Это как раз то, что с точностью до наоборот я сделал однажды. Тогда я вернулся в город моего детства из Москвы, закончив учёбу, и был снова счастлив. Если то что я говорю правда, это правило работает не всегда... Как и все правила, впрочем. ...А честен ли я с собой, говоря что был счастлив?...
Есть другое правило, которое, похоже, работает более последовательно. Может, в силу своей размытости. 'Кто не успел, тот потерял'. Как часто я не успевал?.. Много раз. Может быть даже слишком много. Жизнь даёт шанс каждому. Это я знаю точно. Есть одна маленькая проблема с ними. Чаще всего мы не готовы ими воспользоваться или не можем вовремя осознать: 'Да, это наш шанс!' Иногда лишь одним мгновением позже вдруг сверкнёт: 'Вот он!' Но поздно, опять поздно. И я снова в проигрыше.
Я не сожалею больше об упущенных возможностях. Одной больше, одной меньше - какая разница теперь. Это уже случилось, запечатано во времени как в камне, и ничего не поделать. Продолжай и продолжай двигаться, навстречу следующему шансу. И он придёт. Или я сам сотворю его. Что быстрее.
В моих воспоминаниях нет сожалений. Иногда события моей жизни вспоминаются как нечто постороннее, как будто это случилось с другим человеком. Но гораздо чаще мои воспоминания тёплые и солнечные, очищенные прошедшими годами, борьбой за выживание и в буквальном смысле за кусок хлеба.
***
Ночь и ранние утренние часы странное время. Это моё. В детстве я выскальзывал из дома в четыре часа утра, чтобы увидеть восход солнца. Свежее раннее утро короткого сибирского лета нежно охватывает меня тишиной. Туман, притаившийся в небольшом болотце недалеко от нашего дома, шевелится осторожно и таинственно. Кусты поверх размытой границы тумана представляются моему детскому воображению зловещими контурами неведомых чудищ или недобрых лихих людей, сидящих в засаде. Фантазия дорисовывает головы и руки всех этих недругов, притаившихся в тумане и поджидающих, судя по их поведению, невинную жертву - скорее всего меня.
Я сижу на холме, съёжившись в комочек от утреннего холода, и внимательно гляжу на светлеющий горизонт на северо-востоке. Сначала он розовеет, потом краснеет и вот неожиданно солнце бьёт в глаза и вскоре стремительно отрывается от горизонта уже ярким блистающим шаром.
Зачем я это делал?... Я не знаю и не хочу знать. Эти светлые и чистые воспоминания слишком дороги, чтобы доискиваться до их рациональной основы.
***
Я прислушиваюсь к тишине южной ночи. Позавчера из пустыни прорвался ветер. Утром вдоль улицы валялись поломанные ветви деревьев. Утихающий ветер дышал жаром духовки.
'Когда это было, когда это было...' И вдруг разом нахлынули воспоминания, как будто со звенящим шелестом и тяжёлым плеском воды провалился сквозь хрупкий весенний лёд.
***
Мне было шесть лет, когда мы приехали в Омск. Поселились на левом берегу Иртыша, в Кировском районе. Раньше это была железнодорожная станция с разросшимся вокруг неё поселением, а потом его сделали районом города. Но уклад жизни долгое время так и оставался деревенски-станционный. В основном народ жил в своих домах.
Дело шло к зиме, надо было срочно заготавливать дрова на зиму. С деньгами были проблемы из-за переезда с Дальнего Востока, перерыва в работе и необходимости обустраиваться на новом месте. Отец брал лодку у одного нового знакомого, и мы с ним рыскали по Иртышу, собирая всё чем побрезговали другие добытчики. В конце концов мы набрали кубометра четыре, и отец на себе перетаскал брёвна и брёвнышки с берега в более безопасное место, с тем чтобы потом найти машину или взять лошадь и перевезти дрова к сараю.
Через два дня дрова украли. Отец поговорил с одним, другим, быстро вычислил кто был вор и выяснил, что он был за человек. Вечером мы с отцом пошли на берег распилить бревно. Мужика того звали Николай. На свою беду он в это время оказался на берегу, вытягивал лесину из воды. Мы с отцом положили двуручную пилу возле нашего бревна и пошли к нему. Позади Николая стояла его лодка, наполовину вытащенная из воды на илистый берег. Волны всплескивали под кормой, слегка покачивая лодку. Берег был укреплён разбросанными гранитными камнями. Между ними росла редкая чахлая трава. В некоторых местах нанесло мельчайший речной песочек. Так и хотелось потрогать его руками. Не доходя несколько шагов до Николая, отец положил мне руку на плечо и остановил. Затем он подошёл к Николаю, который выпрямился при нашем приближении и сейчас стоял в ожидающей позе. Опустив обычное приветствие, отец произнёс:
- 'Хозяйственный ты мужик, Колька!'
- 'Тебе то что', - угрюмо и озадаченно ответил тот.
- 'Да как тебе сказать...', - после этих слов отец метнулся к Кольке, как-то ловко схватил его за грудки, блокировав ему правую руку, и нанёс два сильных удара по лицу.
Кровь пошла обильно и сразу. Я содрогнулся. Сквозь разбитый рот послышался мат. Колька отчаянно рванулся, но отец держал крепко.
- 'Я тебя, Коля, по-хорошему прошу - верни дрова на место. Иначе не обижайся, я тебя предупредил', - в моей шестилетней голове понятие 'хорошо' лихорадочно осваивало новые, доселе неведомые горизонты. Снова мат и попытка вырваться. Отец нанёс ещё удар.
- 'Успокойся. Так ты понял или дальше объяснять?' - отец за всё время не повысил голоса, но говорил жёстко, раздельно произнося слова.
Похоже, Колька начал понимать что так или иначе придётся согласиться. Утвердительно кивнул головой. Отец перестал держать Кольку. Отступил два шага назад, продолжая быть наготове и наблюдать за ним. Убедившись, что сюрпризов не ожидается, он повернулся и подошёл ко мне. Мы вернулись к оставленной возле бревна пиле. По пути подошли к реке. Отец шагнул на гранитный камень, лежащий наполовину в воде, присел чтобы омыть руку. Казанки немного кровоточили.
- 'О зубы', - сказал отец, заметив что я смотрю на руку, - 'Для таких воспитательных бесед добрые люди кастеты надевают'. Он подмигнул мне: 'Ничего, привыкнешь. Никуда от этих делов не денешься. Оно думаешь мне интересно чужие рожи расквашивать. Навоевался. Досыта.' Отец был двадцать третьего года рождения, и в армию его забрали накануне войны.
На следующий день рано утром я побежал в овражек, где раньше были наши брёвна. Неряшливой кучей они лежали на прежнем месте. Я быстро просмотрел их и не обнаружил суковатой осины, которую сам приметил на крохотном островке посередине Иртыша. Тут же побежал на работу к отцу, рассказывать о пропаже. Узнав результаты инспекции, отец рассмеялся: 'Не мелочись. Это он себе премию выписал. За зубы'. Мне было очень жалко моё бревно. Я разглядел его чуть ли не за километр, и потом мы раскачивали ствол чтобы комель вышел из ила. И всё же где-то в глубине души я понимал, что теперь мою осину можно вернуть только через Колькин труп. Это была грань, за которой речь шла уже не о дровах.
***
В детский сад я не ходил, и до школы был предоставлен самому себе. Дел было много. Столько интересного случалось кругом! Меня заносило далеко. Однажды я прослышал, что где-то в Захламино есть магазин, в котором продают этикетки для спичечных коробков - я их собирал. Это была бывшая деревня на север от Омска, на правом берегу Иртыша. И вот я отважно отправился за тридцать километров, надеясь, по-видимому, что язык доведёт. Два ориентира были известны - Захламино и магазин где продают этикетки. Этого казалось достаточно. Но город оказался таким большим, что в первый момент я смутился. Столько людей сразу в одном месте я не ожидал. В городе была весенняя оттепель. Мои валенки вскоре промокли. Я расспросил человек тридцать, прежде чем добрался до цели. Женщины слишком живо интересовались, как это я один в такую даль направляюсь. Поэтому стал расспрашивать мужиков, выбирая тех кто казался мне попроще. Самое интересное, что я таки нашёл магазин, купил этикетки, но в запале истратил в магазине все деньги.
На первом троллейбусе я проехал две остановки, потом кондуктор меня ссадила. Войдя в следующий троллейбус, я сам подошёл к женщине-кондуктору и сказал, что денег у меня нет, но мне надо домой. Она спросила, что ж это родители мне денег на билет не дали. Я рассказал, что деньги были, но я истратил их на этикетки. И показал ей фиолетовую картонную коробочку. 'Ладно, езжай'. Чтобы как-то оправдать мой безбилетный проезд, я решил помогать - брать деньги у пассажиров и относить их кондуктору. Назад носил билеты и сдачу. К концу поездки я вслед за кондуктором бодро выкрикивал названия остановок и убеждал граждан раскошеливаться на билеты.
В автобусе, который шёл на левый берег, я сразу предложил свои услуги кондуктору за право проезда. Чем-то это её развеселило, и она со смехом согласилась. Приобретя опыт работы в троллейбусе, я сразу взялся за дело - выкрикивал остановки, собирал деньги и заботливо предупреждал пассажиров, что за проезд без билета штраф пятьдесят копеек.
Довольный, я прибыл домой в насквозь промокших валенках. Но мою радость быстро погасили - меня хватились и уже начали искать. После первого облегчения, что я нашёлся, отчитали и поставили в угол. Минут через пять отец сказал что можно выходить из угла, и мы пошли с ним в магазин. По дороге он расспросил, куда это я путешествовал. Удивился, что я забрался в такую даль, и сказал, чтобы в следующий раз предупреждал о таких далеко идущих планах.
***
И вот недалеко первое сентября, когда я пойду в школу. С мамой мы сходили в поликлинику. В первый день прошли почти всех врачей, на второй я уже один посетил недостающих эскулапов, и мне выдали справку что у меня всё в порядке. Дальше надо было записаться в школу. Мама написала заявление, сложила с остальными бумагами в бирюзовую картонную папку и вручила её мне. На следующий день я пришёл в школу, нашёл учительскую и попросил записать меня в первый класс. Бывшие там женщины удивились, но документы какие надо я принёс, домашний адрес сказал без запинки, равно как имя и отчество отца и матери. Я всё пытался добиться, в какой первый класс меня записали - в 'А' или 'Б'. В конце концов выяснил, что первый класс в этой школе только один. Класс без буквы мне не нравился, я ощущал какую-то незавершённость своего предприятия. Чтобы от меня отвязаться, женщины сказали что это первый 'А'.
Накануне первого сентября мама дала пятьдесят копеек и сказала, что надо купить цветы для школы. Я принял задание к исполнению. Съездил на велосипеде на базар, но там на полтинник можно было купить только небольшой букет астр - цветоводы дождались своего часа. Я приехал домой, поставил велосипед и пошёл по соседям, у кого росли цветы. В одних домах цветы не продавали, в других на мои деньги не позарились. В конце концов пришёл к Коновалову дядя Яше. Он был не очень приветливый с виду грузный пожилой мужчина, поэтому занимал последнее место в моём списке. Объяснил ему причину своего визита. Он взял ножницы, вышел в полисадник перед окном и нарезал мне всяких цветов, в том числе роскошнейших георгинов. Я взял букет и на потной ладошке протянул все имевшиеся деньги.
До школы я букет не донёс. Отойдя недалеко от дома, я не выдержал и засунул букет между двумя поленницами дров возле чьего-то двора. Почему-то я очень не хотел нести в школу цветы. На душе стало легко и хорошо.
На школьном дворе нашёл первый класс и молча встал возле ребятишек. Вскоре меня начали отгонять. Сказали, что нечего здесь торчать, шёл бы я в свой класс. Моим заявлениям, что я тоже первоклассник, не сразу поверили - я был крупный мальчонка. Завели всех в класс, рассказали что приносить на следующий день. Объяснили, что теперь это мой второй дом, а учительница вторая мама, и отпустили. Что-то мне не понравилось начало, особенно насчёт второго дома и второй мамы. Я ещё не знал тогда, что по жизни мне предстоит встретить много других самозванцев на роль ближайших родственников. Так я стал школьником.
***
Школа делала своё дело. Она старалась вырастить из меня активного члена общества, беззаветно, читай бездумно, преданного делу партии и Ленина, а также правительству нашей Родины. У меня с первых дней начался конфликт между домашним воспитанием и внутренними устремлениями с одной стороны, и школьными постулатами с другой. Учился я хорошо. Но учительнице этого было мало. Отличник, по её мнению, должен был быть примером для других - хороший октябрёнок, уважает старших, собирает металлолом и макулатуру. Многое моя душа не принимала. Например, как это я мог уважать взрослого Ромку - мужика, жившего неподалёку от нас? По моим представленим, это было совершенно никчёмное существо - как говорится, пьянь болотная, к тому же мелкий вор.
Мне было куда как интереснее дома. Там всё было настоящее. И ночная зимняя рыбалка, и связки самоловов, пахнущие водорослями, и налимы, которых я должен был глушить деревянной колотушкой по голове, когда их вытаскивали извивающимися из проруби.
Мы выписывали много газет и журналов. Мама работала заведующей библиотекой, носила мне книги сетками-авоськами. Вечерами мы часто сидели на кухне. Отец что-нибудь делал. То шил, то сучил дратву и потом подшивал нам валенки. Родители могли обсуждать статьи, домашние дела, рассказывали что-нибудь нам из своей жизни. Мы с сестрой рядом занимались своими делами, слушали. Я или читал, или делал какие-нибудь самолётики, машинки, возился с конструкторскими наборами, попозже паял радиоприёмники, и краем уха следил за разговором. Обычная жизнь, но мне было интересно, и по сравнению со школой здесь всё было настоящее, живое. Хотя сама учёба мне нравилась.
В конце первого класса учительница отвела последнюю неделю для ознакомитeльных экскурсий, вроде посещения подсобного хозяйства на окраине посёлка. Это было скучно, тем более что на этом подсобном хозяйстве я сам успел побывать несколько раз - ездил на велосипеде прошлым летом, исследуя дальние окрестности. Для меня экскурсии означали ещё ходьбу за ручку в парах, что было уже сверх моих сил. Ни на одну экскурсию я, разумеется, не пришёл. Учительница прислала одноклассников узнать, куда это я пропал. Они кое-как нашли меня, устали пока дошли - наш дом был далеко от школы. Я в это время опробывал самодельный лук. Наконечники стрел делал из кусочков жести, которые вырезал из консервных банок. На оперенье шли куриные перья, что попрямее. На стене сарая я нарисовал мишень. Стрелы сочно, с силой впивались в доски сарая. Это был уже четвёртый вариант лука и, судя по результатам, недалеко была вторая фаза проекта - охота на зайцев. Зайцев я обнаружил на острове, куда ещё весной переходил вброд. К слову сказать, зайцы оказались проворнее, и их поголовье не пострадало. Я, правда, нисколько не огорчился - во время охоты нашёл двух ёжей и в майке принёс домой эти фыркающие игольчатые клубки.
Одноклассники принялись порицать меня - в кои-то веки они могли выступить в роли носителей истины. В моих владениях упрёки звучали смешно и нелепо. Школьная жизнь для меня была уже далеко, так что я начал довольно воинственно их выпроваживать. Помявшись, один из них попросил стрельнуть из лука. Я разрешил. Потом и остальные захотели. Я тоже дал. Они потрогали наконечники стрел, уважительно сказали: 'Настоящие'.
Так я и боролся все первые четыре года за свою свободу. Из школы я уметался мгновенно, ни на секунду не задерживаясь после звонка. Так называемые внеклассные мероприятия тяготили меня. Отец вольно или невольно помогал в этой борьбе. В конце третьего класса меня приняли в пионеры. Я пришёл домой в приподнятом настроении. Нас водили в ресторан, где дали газировки в фужере на высокой ножке и пирожное. Фужер я нечаянно разбил. Попросил у официантки совок и веник, сказал что сам уберу. Она зло посмотрела на меня и сказала что обойдётся без сопливых.
Отец сидел и шил что-то на швейной машинке 'Зингер' с ножным приводом, быстро перекидывая ткань и застрачивая её. Весёлое стрекотание машинки взмывало и опадало, как будто ласковые волны играли с прибрежным песочком. Рядом сидел дядя Петя, его приятель. Став в дверном проёме, я сказал: 'Меня в пионеры приняли'. Отец мельком глянул на меня и как бы между делом бросил дяде Пете: 'Вот, павликов морозовых воспитывают', - дядя Петя поддакнул, и они продолжили свой разговор.
Я призадумался. По опыту я знал, что отец зря не говорит. Он был для меня куда больший авторитет, чем все учителя. Павлик Морозов уже раз перешёл дорогу, и мне не нравился. Я представлял, как он бежит к милиционерам и доносит на отца. Там, где я жил, к милиционерам относились, мягко говоря, без любви. А уж закладывать своих считалось последним делом. Если бы жителям нашего посёлка доверили выбрать самое фантастическое творение всех времён и народов, то Дядя-Стёпа-Милиционер легко снискал бы лавры победителя. Эта невзрачная сказочка для перекашивания детских мозгов как маленьких побила бы всех своих собратьев, включая религиозные учения и 'Приключения капитана Врунгеля'.
Перед вступлением в пионеры учительница читала всему классу книжку о Павлике. Прочитав, начала спрашивать ребятишек, как поступили бы они на его месте. Ребятишки заверяли её, что, мол, конечно они поступили бы как Павлик. Очередь отвечать приближалась ко мне. Я мучился. Сдавать своего отца я не собирался. Надо было придумать ответ, чтобы она отстала. В конце концов я сказал: 'Мой отец не крал зерно'. Учительница настаивала: 'Ну а если бы так случилось, что бы ты сделал?' Я упрямо повторил: 'Мой отец не крал зерно'. Она недовольно стала спрашивать следующего. Энтузиазм погас. Ребятишки отвечали без огонька. Серёга Сорокин, удалой во всём, кроме учёбы, ответил моими словами. Вова Федотов долго мычал, покрылся красными пятнами, но учительница так и не смогла выбить из него что-нибудь вразумительное. Вова ко мне относился уважительно за то что хорошо учусь - самому ему учёба давалась нелегко. А мне нравились его прямота и спокойное, мужиковатое упорство в учёбе. После этого случая наши взаимные симпатии укрепились. Я частенько помогал - объяснял непонятные ему уроки.
Серёга был примечательной личностью. Бывают такие пареньки, у которых, как говорится, любое дело в руках горит. Уже в семь лет он лихо играл на баяне, любую песню подбирал со слуха. В хоккей играл великолепно. Если в команде был Серёга, счёт мог идти на десятки. Удалой был парнишка. Я ни на баяне, ни в хоккей играть не умел. Но ему не завидовал. (У меня это чувство, похоже, было атрофировано от рождения.) Серёгина неуёмная энергия не находила созидательного применения, и он постепенно превращался в хулигана.
В пятом классе жажда самоутверждения направила его на неверную тропу войны - чем-то моё существование мешало ему. То ли все кто хорошо учились сделались его личными врагами, то ли 'помогло' то, что я был одноклассник, но только Серёга вдруг ни с того ни с сего возненавидел меня. Столкновение было неминуемо. На физкультуре, когда я наклонился снять лыжи, он подошёл сбоку и ударил меня по голове. Я его в этот момент не видел. Удар пришёлся по шапке, я упал. Лёжа, кое-как стянул лыжи, вскочил и пошёл на Серёгу. Парень он был крепкий, но я тоже не лыком шит. В нашем околотке борьба была самым популярным развлечением. Мы, ребятишки, часами возились на поляне возле нашего дома, пытаясь побороть друг друга. К вечеру на поляну приходили парни и молодые мужики, многие издалека, и стихийные турниры иногда затягивались до поздней ночи. Если бы Серёга знал, что я на равных боролся с ребятишками на два-три года старше меня, он бы наверное поостерёгся. Но он легкомысленно, без доказательств, принял гипотезу о стереотипном образе отличника. Жизнь, к сожалению или к счастью, не прощает и более мелких ошибок. Серёге досталось крепко. Я наставил ему синяков на две недели вперёд, разбил губы, нос, под конец свалил и мутузил кулаками, пока на поросячий визг девчонок не прибежал учитель физкультуры. Сам я не пострадал, если не считать оторванной от пальто пуговицы. Вова Федотов её подобрал и потом мне отдал. Серёга потерял ко мне интерес. Так мы и учились дальше.
Но за драку досталось мне, а не Серёге - он был пострадавший. Серёга, я уверен, не жаловался, но скрыть следы драки было невозможно - я поработал на совесть. Да, сказать по правде, пожив на белом свете приходишь к выводу, что такие умелые и энергичные, но без общего видения - как говорится 'без царя в голове' - только силу и понимают. Хоть отдельные люди, хоть целые страны и народы. Прут как дикие кабаны, ничем не остановишь, разве что из двух стволов. А иначе затопчут, кого угодно и что угодно. Для них всё, что не по ихнему, только раздражающее препятствие, и все остальные люди - низшая раса, перегной для осуществления их бредовых идей. Как фашисткая Германия, или римляне, к примеру... Да только где они теперь, эти империи?.. Ни себе, ни людям... Захватить могут, да. Затоптать - нет вопросов. А вот что потом делать - не знают. Ну и от 'излишка' ума начинают из себя солнцеподобных изображать, историю переписывать, да народ в невежество обращать - лишь бы удержать завоёванные позиции, любой ценой. И так на всех уровнях и во всех областях, куда бы эти энергичные кабаны не пролезли.
Ещё до этого случая я окончательно сбросил путы образа отличника. В начале пятого класса выбирали командира пионерского отряда. Кто-то предложил меня, но я отказался. Всё-равно выбрали. После собрания я подошёл к учительнице и сказал, что не хочу быть комадиром отряда и вообще никаким командиром. В пятом классе уже была другая учительница, хорошая такая женщина Нина Михайловна. Она поняла меня, и на следующий день избрали активную девочку. Потом для уроков труда надо было выбрать старосту. Я быстренько предложил Серёгу, и выбрали его. Он был доволен, хотя лучше ко мне относиться не стал - скорее наоборот. Моё равнодушие к командным постам и прочим атрибутам избранности сбивало его с толку и только усиливало неприязнь ко мне. Ему ещё предстояло узнать, что люди бывают разные. И иногда - очень разные. И нет такой колодки, чтобы под всех подходила. Хотя в массе люди люди понятны и предсказуемы.
Я уже занимался лёгкой атлетикой, выступал за школу на соревнованиях. Этого как бы хватало для общественной работы, и меня оставили в покое. Не сказать, что мне было чуждо социальное или коллективное начало. Когда речь шла о реальном деле, я становился очень даже коллективным человеком, действительно всей душой болея за общее дело. Так было и когда мы играли в футбол, и когда выступали командой на соревнованиях по лёгкой атлетике, спортивному ориентированию или лыжам, или когда родственники объединялись для совместной рыбалки. В таких случаях я не жалел ни сил ни времени, чтобы обеспечить успех общего дела. Социальность глубоко живёт в людях. Но надо чтобы при этом соблюдался баланс интересов, чтобы не нарушались общепринятые для данной группы понятия справедливости (именно 'понятие' - справедливости как таковой в природе не существует).
Как-то мы классом чистили школьную хоккейную площадку, чтобы нам дали время в спортивном зале - младшие классы в спортивный зал не допускали. Мы с Вовой вдвоём убрали снег с половины площадки, а остальные ребятишки всё ещё кое-как елозили лопатами на другой. Учительница быстренько давай поощрять нас продолжать работу в таком же героическом темпе. Но мы упёрлись, сказав что надо чтобы все старались хорошо работать. То есть мы понимаем, что девочки нам не ровня по скорости, но пусть они стараются как могут, тогда мы не против работать дальше. А то они вон вообще стоят, ничего не делают. К слову сказать, часто так оно и бывает, что выезжают на сознательных да трудолибивых. За чужой счёт жить много охотников. Так мы и не двинулись с места, пока не убедились, что остальные начали работать по-настоящему. После этого мы моментом подчистили остатки. А снега выпало много...
Но драки, по сути дела, только начались... Со временем они становились всё более жестокими и подлыми, когда на меня одного налетали по три-четыре человека, часто старше меня. Правило 'лежачего не бьют' осталось в раннем детстве. Не сказать, чтобы народ у нас уж очень драчливый. По отдельности с каждым можно договориться. Как-то это поощряется, что ли... И потом, стая нигде не любит тех, кто чем-то отличается от основной массы. Одноклассники били Юру Абдулова, безответного парнишку, жившего в каком-то своём мире. Хотя - странно, но это так - в целом парни в нашем классе были неплохие, за исключением двух полудебилов. Те уже тогда прикладывали все силы, чтобы быстрее попасть за решётку. Учился Юра плоховато, зато в кружке 'Умелые руки' делал модели, занимавшие первые места на городских конкурсах. Иногда я встревал, останавливал издевательство. Злоба при этом обращалась на меня, но я держал напор. Грань была хлипенькая, какая-то малость останавливала одноклассников, чтобы не наброситься на меня. Боялись? Уважали? Кто его знает... Но то-то и оно, что заступался я не всегда, когда уж издевательство становилось совсем отвратительным. Можно сейчас себе сказать, что я не красное солнышко, всех не обогрел бы. Можно... Справедливость, это кто как её понимает - у каждого своя.
Так и катилась школьная жизнь. Для окружающих я был странноватый отличник, живущий сам по себе и равнодушный к мнению и одноклассников, и учителей. А к слову, если разобраться, прогресс человечества и движется теми, кто сам по себе и не оглядывается на толпу.
И ненавидел же я эти драки!.. Не принимала моя душа эту дикость, это идиотское мышление одноразового пушечного мяса, которому ни себя ни тем более других не жалко. Вся доблесть для таких заключена в умении выбивать чьи-то мозги, да топтать человеческое достоинство. А зачем они, мозги-то? Или достоинство? Кому они нужны? Правителям в любой стране безмозглый народ самое милое дело. Делай с таким народом что хочешь, рассказывай любые байки - всему поверят! Чем больше страна, тем нужнее стране бойцы, потому как и амбиции большие. И в школе то же отношение. Мол, пусть мужают мальчишки, пусть учатся быть беззаветным пушечным мясом и привыкают к мысли, что кулак - он всему голова. А то что через эту первобытную 'романтику' сколько людей инвалидами души и тела стало, так это не беда. Бабы ещё нарожают! Охотников распоряжаться чужими жизнями везде хватает.
От драк появлялись у меня шрамы и трамвы, которые будут давать знать о себе всю жизнь. В больницах мне накладывали швы без обезболивания. Иногда спрашивали, могу ли потерпеть, а чаще нет, просто предупреждали: 'Ну, держись!' Когда заставляли оставаться в больнице, я отказывался - расписывался, что предупреждён о возможных последствиях, и уходил. Начиная с седьмого класса я больше ни разу в жизни не дрался против одного... И не знаешь как сказать-то даже. Врага? Противника? Ведь и не то и не другое. Дикость какая-то, да и только... Зачем всё это делалось, кому это было надо?.. А ведь кому-то надо было. Просто так ничего не бывает. Всегда есть причина, если есть следствие.
Вопреки поговорке, хоть и один, я всё же был воин на неприветливом и опасном поле жизни. Можно и одному, если с умом всё делать - нет правил без исключений. Хотя, хотя... Стаей-то оно, конечно, сподручней. ...И рад бы я был не драться, да куда денешься. Тут либо хвост поджимай и в подворотню на всю жизнь, либо с хищниками в диком лесу на свободе живи. Вот и думай, голова...
***
С раннего детства я занимался хлопотливым сезонным промыслом. С весны до поздней осени народ вылавливал из Иртыша брёвна, шпалы и вообще всё что плавало и могло пригодиться в хозяйстве. Один раз сосед поймал большой фанерный ящик с сахаром-песком. По краям сахар подмок, но в середине счастливцу удалось наскрести килограммов восемь тёмного кубинского сахара.
Пойманный строевой лес продавали застройщикам - в те годы народ ещё строил свои дома. Особенно ценились непропитанные шпалы и строительный брус. Вверх по течению от нашего дома, метрах в трёхстах, был шпалопропиточный завод. При разгрузке барж отдельные шпалы падали в воду и становились нашей добычей. Периодически со шпалопропиточного завода приходила 'комиссия' и конфисковывала шпалы. Приходилось их прятать и стараться быстрее сбыть застройщикам.
Брёвна пилились, кололись и использовались для отопления. Большая часть шла на продажу владельцам частных домов. Но промысел был нелёгкий. Брёвна вначале надо было расколоть вдоль, и только потом вручную напилить и наколоть. Часть владельцев домов покупали брёвна целиком, и затем сами пилили и кололи. Это был праздник души и тела, когда удавалось залучить такого покупателя. Некоторые продавцы, правда, так радовались, что не брали деньги до погрузки, а потом новоиспечённый счастливый обладатель дров отбывал не расплатившись. Наверное, чтобы не замутить постылой прозой жизни такие редкие и такие светлые моменты счастья.
***
Речной промысел занятие не бог весть какое прибыльное, зато я был предоставлен самому себе. Я любил многочисленные уютные острова на Иртыше, тихие протоки. Иногда рыбачил. Сидеть с удочкой у меня не хватало терпения. Обычно я ставил сети или использовал бредень. В ту пору в черте города ещё можно было поймать стерлядь. Налимы были обычное дело.
Иногда я попадал в довольно рискованные приключения. В ледоход меня несколько раз затирало льдом так, что приходилось вытаскивать лодку на лёд и надеяться что моя льдина окажется крепче других. Кругом меня льдины наползали друг на друга, вздымались из воды, с треском лопались, крошились на куски. Шум оглушал. Душа моя пела от восторга, и в то же время было немного жутковато.
Однажды ночью со связкой брёвен чуть не затянуло под баржу. На моё счастье под рукой оказался топор. Я в два маха перерубил тросик, за который были прицеплены брёвна, не видя его в темноте, но чувствуя местоположение каким-то шестым чувством. Я слышал как мои брёвна скрежетнули по днищу баржи. Мимо в темноте потянулся высокий вертикальный борт. Я знал, что опасность не миновала, меня всё ещё может притянуть к барже, поэтому отчаянно отгребал подальше. Топор я брал чтобы днём нарубить тальника на острове, для помидорных колышков. Колышки я отнёс днём. Тащить одновременно колышки и топор было неудобно, а идти второй раз из-за одного топора я не захотел. А он вот как пригодился. Иногда в жизни везёт. Иногда нет. И от таких мелочей может зависеть жизнь, самое ценное что есть у человека. Как это так?..
Лет в одиннадцать, пытаясь заарканить бревно на середине Иртыша, свалился в ледяную воду, когда лодку волной положило на борт. Но каждый раз я каким-то чудом выворачивался.
Река была для меня как дом. Я уважал её тяжёлый бойцовский характер и невероятную, почти живую для меня мощь. Меня никогда не обманывала временная безмятежность реки. Я в точности знал, каким диким может быть Иртыш в непогоду, когда встречались быстрое течение и сильный северный ветер, и как он беспощаден к наивным незнакомцам. Утопленники для меня было не просто слово. Это были безутешные родственники, стоящие на берегу у края воды, раздувшееся тело, чуть выступающее над водой у илистого островка, поросшего тальником. Я столько раз один на один сражался с его коварным сильным течением, штормами и угрожающе шипяшим льдом, готовым в любую минуту разнести мою лодку на куски...
***
Попозже, годам к двенадцати, я начал осваивать сухопутные профессии. Это были временные, по одной-две недели, работы на железной дороге. В основном я занимался разборкой, перепланировкой или ремонтом небольших обслуживающих зданий. Работы обычно были срочные, и в таких случаях брали кто подворачивался. У отца в железнодорожных мастерских был приятель, мастер цеха, который и подкидывал мне работёнку, раз убедившись что на меня можно положиться. Иногда какой-нибудь большой компрессор не проходил в имеющиеся двери, и я расширял широкий оконный проём чтобы затянуть махину внутрь. Потом я как умел снова закладывал проём кирпичом.
Здания в основном были старой добротной постройки. Долбить эти кирпичи было что вгрызаться в гранитную породу. Лом, кувалда, скарпель и моё упорство были единственными инструментами для этих трудовых подвигов. Иногда работа носила более созидательный и не столь каторжный характер. Я ставил кирпичные или деревянные перегородки. Деревянные обивал дранкой. Иногда навешивал двери, красил. Как говорится, на все руки от скуки. Отец ненадолго подходил, показывал как правильно делать ту или иную работу. Едиственная миссия, в которой я потерпел сокрушительное фиаско, были штукатурные работы. Стены вышли неровными. Высохнув они потрескались, как почва в пустыне. Я кое-как замазал щели, покрыл погуще олифой, и с облегчением закрасил на три раза суриком - другой краски на железной дороге не признавали. С тех пор я не люблю штукатурить.
Только один раз отец остановил меня, придя проведать что я поделываю на очередном трудовом фронте. Пару минут он смотрел, как я откалываю кусочки от какой-то необыкновенной крепости кирпичной кладки, наследия царского режима. Потом сказал, что это не дело, для таких проектов нужна техника. Мы потратили с ним полдня, но в конце концов грузовик каким-то чудом протянул компрессор для отбойных молотков по склону насыпи, у подошвы которой стояло здание. С противиположной стороны здания была железная дорога для меневровых паровозов. Другого подъезда для машины не было. Оборудование, устанавливаемое в это здание, сгружали прямо с железнодорожной платформы. Вообще, я заметил, у железнодорожников свои понятия об удобствах.
Моторист, дядя Паша, запустил компрессор, и показал нам как работать с отбойным молотком. Отец попробовал так и этак, и через минуту уже работал так будто всю жизнь не выпускал из рук этот норовистый и импульсивный инструмент. Вскоре и я уловил, как оно ловчее вгрызаться в кирпич, и дело пошло. Дядя Паша повозился у пульта компрессора. Понаблюдал как мы работаем, потом присоединил третий молоток и подкрутил что-то на пульте. Поплевал на руки, одел голицы, рабочие рукавицы, и присоединился к нашей компании.
Отбойные молотки грохотали на всю округу. Часа через четыре работа была закончена. Не прерываясь, мы быстренько смотали шланги и поскидали молотки в железную коробку на платформе компрессора. Отец отсчитал десять рублей и вручил их дядя Паше: 'Это как договорились. А это премия вам с Серёгой', - и добавил ещё пять рублей. Серёга был водитель машины, притянувшей компрессорную тележку. Дядя Паша удовлетворённо, с достоинством кивнул, принимая деньги. Прибывший на тишину Серёга, презрев законы физики, снова протащил компрессорную тележку по склону.
Мы были все в пыли и кирпичных крошках. О цвете одежды можно было только гадать. Взяли мои инструменты, и втроём отправились прямиком к Иртышу, хотя можно было попроситься в душевые шпалопропиточного завода. По пути отец расспрашивал дядю Пашу о его житье-бытье. Тот отвечал просто и понятно, попутно высказывая свои мысли. Мысли у него были чёткие и, наверное, правильные, как устройство механизмов с которыми он имел дело.
Место для купания было не самое удачное - конец причалов для грузовых кораблей и барж. Куски арматуры и осклизлого бетона выглядывали из воды. Но тело и лицо так чесались от пота и пыли, что мы не обратили внимания на эти пустяки. Сначала выхлопали одежду. Потом я блаженно сполз в воду и долго промывал глаза, затем смыл остальную грязь. Метрах в двадцати от нашего места была сильная воронка. Весной туда затягивало льдины. Перед тем, как не спеша уйти под воду, льдины делали несколько кругов, постепенно приподнимая дальнюю от воронки сторону. Они выходили из воды, сверкая отшлифованными краями, поднимались почти вертикально и так, стоя, уходили под воду.
Вблизи берега тарахтел речной буксир. Тараня мутные, своенравные воды Иртыша, он упорно поднимался вверх по течению. На низкой корме, заваленной кругами толстых канатов, стоял мужик боцманского вида в замасленной тельняшке с длинными рукавами. Он прокричал что-то в рупор и покрутил пальцем у виска. Отец только рассмеялся и сделал успокаивающий ответный жест. В ответ снова раздалась жестяная фраза из рупора, завершённая усиленным хриплым смехом. ...Чёрт, как мне было хорошо в тот вечер! Хотел бы я чтобы кто-нибудь вспомнил меня так, как я вспоминаю своего отца.
***
Мои мысли продолжают свой бег. Я вспомнил зиму, когда мне было четырнадцать лет. На ту пору я учился в восьмом классе. Так получилось, что мне пришлось начать работать на комбикормовом заводе. Обязанности были незатейливые - выгружать из вагонов компоненты, используемые для приготовления комбикорма. В основном это было пшеничное зерно. К нему добавляли в разной пропорции просо, горох, отруби, рыбную, мясо-костную муку, шрот, соль, мел и много чего ещё. Я до сих пор не знаю, действительно ли коровам или домашней птице нравится подобная смесь. Хотелось бы верить что да, но почему-то берёт сомнение. Хорошо бы когда-нибудь поговорить на эту тему с коровой. У свиней, уверен, претензий нет, а птице я не доверяю - не хватает солидности, и уж очень много в них стадных инстинктов. Корова, судя по-внешнему виду, хоть и туго, но думает. А значит какое ни на есть, но своё мнение имеет.
Хотя основная моя работа была на разгрузке, иногда я нагружал вагоны уже готовым комбикормом. Грузить было намного легче, потому что комбикорм большей частью сам сыпался в вагоны через широкие трубы вставляемые в верхние люки. Работа сводилась к установке ограничительных щитов и перекидыванию комбикорма куда он не попадал самотёком, главным образом в торцы вагона. Более тяжёлый свиной комбикорм обеспечивал нужный тоннаж без особых усилий. Лёгкий птичий комбикорм приходилось 'забивать' под самую крышу, ползая по-пластунски с большим совком, называемым 'плицей'. Иначе вагон могли вернуть из-за недовеса.
За исключением соли всё остальное, что приходилось разгружать, нещадно пылило. Многое издавало выворачивающие наизнанку запахи. Я живо припоминаю момент, когда мы летом открывали вагон с мясо-костной мукой. Летом в Сибири температура бывает под сорок градусов. Можете вообразить, что за одуряющий запах и какая температура были в раскалённом на солнце вагоне.
Завод располагался на дальней глухой окраине Омска, а я жил на противоположном конце. Город вообще интересен тем, что весьма вольготно раскинулся по обе стороны Иртыша, на ту пору в основном по правому берегу. Из-за удалённости и тяжёлых условий рабочих на заводе не хватало, особенно на выгрузке. Поэтому брали кто подворачивался, никому не отказывая. Основной состав был местные жители да бывшие уголовники с несколькими судимостями. Почему-то у них были проблемы с трудоустройством в другие места. Завод работал круглосуточно, в три смены. С утра я ходил в школу, так что мне доставались вечерняя и ночная смены. На воскресенье дневная смена выпадала редко, но когда это случалось, я всегда чувствовал какое-то праздничное настроение.
Как я уже упоминал, мне было четырнадцать лет, а работать я мог с шестнадцати, и то только по шесть часов. В отдельных случаях разрешалось брать на работу пятнадцатилетних, но нужны были разрешения от отдела народного образования или какой-то комисси - не помню. Но тогда мне пришлось всё это изучить, пока удалось найти работу. В один прекрасный день я появился в отделе кадров комбикормового завода. Шансы найти работу к тому времени упали практически до нуля. Этот был один из последних, поэтому я шёл ва-банк. Для начала грубовато и нахально осведомился, нужны ли рабочие. В ответ женщина средних лет дотянулась до полки, вытянула оттуда лист, как оказалось анкета, и начала её заполнять. Я не верил своему маленькому счастью и всё время ждал какого-нибудь подвоха. Но пока всё шло как по маслу.
Был момент, когда она видимо заколебалась. В графу 'Возраст' уже была её рукою вписана цифра восемнадцать. Хотя я и был ростом под метр восемьдесят, на восемнадцать никак не тянул. Но именно так было сказано в лежащей перед ней справке об освобождении из мест лишения свободы. Старший приятель оставил мне её на память. Произошло это во время его краткого приземления в родных краях, между освобождением из зоны общего режима и вступлением в строительные части Вооружённых Сил. Я клятвенно пообещал занести паспорт в самое ближайшее время. К сожалению, так и не смог выполнить своё обещание - чисто по техническим причинам, не то чтобы я был такой необязательный паренёк. К слову сказать, никто мне и не напоминал никогда об этом пустяке. Так я и прожил тот год для бухгалтерии под чужой фамилией. На работе меня звали моим именем. В нарядах писали только фамилию. Два первых раза, чтобы получить зарплату, я приносил свидетельство о рождении моего приятеля. Его мать неохотно давала мне бледно-зелёный, сложенный вдвое листок. Моим клятвенным заверениям она похоже не верила: 'Ой, потеряшь ты Лёшкин документ, что я ему скажу..' И оба раза радовалсь и была очень приветлива, когда я появлялся на следующий день. Потом моя физиономия примелькалась и зарплату выдавали без документов.
***
Зря я тогда так опасался. Жизнь вообще проще чем люди воображают. В моём случае расклад был простецкий. Текучесть кадров высокая, народа не хватает, справка - бумажка - в порядке. Да при таких данных они бы пятиклассника приняли, лишь бы он мог таскать мехлопату да не задохся в шроте - тогда пойдут комиссии, разбирательства. Неприятности, одним словом. Всё просто - нужен очередной винтик. Кто он, что он, о чём мечтает, есть ли у него вообще мечты, свои желания - никому нет дела. И так всегда. И везде. В любой стране. Ломается винтик, находят другой, вкручивают, и всё нормально.
Думаю, мы оба были довольны. Она заполнила вакансию, я получил работу. Обоим хорошо. Идеальное совпадение интересов. В жизни такое согласие случается не часто.
***
На работу я устроился осенью. Навигация на реке вскоре заканчивалась. Через месяц мы переезжали в другой район, и вскоре я должен был расстаться с Иртышом. Я еще не знал, что пройдёт немного времени, и от Иртыша отведут огромное количество воды в казахстанскую оросительную систему. Уровень воды резко упадёт, и Иртыш перестанет быть рекой, которую я когда-то знал. Я чувствовал, что наступило время прощаться со своей привычной и такой милой для меня жизнью. Карнавал закончился. Как рано или поздно заканчивается всё в этом мире.
***
Процесс разгрузки не отличался изощрённостью и большого ума не требовал. Зерно из вагона ссыпали прямо в бункер возле дверей вагона. Под бункером был установлен транспортёр. Мы с напарником, если в ту смену был напарник, открывали дверь вагона, отдирали щит, приколоченный здоровенными гвоздями изнутри вагона, и вытаскивали его наружу. После этого наступал черёд мехлопат. Мехлопата представляла собой лист дюралюминия с прикреплённым тросом и двумя отверстиями вверху чтобы держать лист руками. Трос приводился в действие мощным электромотором. Система реле подключала мотор, когда грузчик переставал вытягивать трос. Частенько система давала сбои. Реле срабатывало раньше срока, дёргая мехлопату назад и чуть не вырывая руку. Если мехлопата цеплялась за сломанную планку в полу вагона или гвоздь, то действовать надо было проворно, чтобы её освободить. Иначе трос натягивался струной и мехлопата выстреливала как катапульта, но не так предсказуемо. Сила иногда была такая, что попадись на пути какая-нибудь бедовая голова, катиться ей с отрубями в бункер. Вообще пережить тот год без особых трамв мне помогли хорошая реакция, да привычка думать что делаешь. Но и этого иногда было недостаточно.
За смену в среднем выгружали вагонов восемь. Но иногда работа спорилась, вагоны подавались быстро и вдвоём мы успевали выгрузить тринадцать-четырнадцать вагонов. Хуже всего было выгружать горох. Работал я в кирзовых сапогах, которые на горохе катались как на роликах, только во все стороны. Мехлопату было затянуть сложнее, чем если бы я это делал на ледяном катке. К счастью (моему маленькому детскому счастью), горох приходилось выгружать редко.
Частенько приходилось разгружать вагоны с мешками, чаще всего с рыбной или мясо-костной мукой. Матерчатые мешки проблемы не представляли - их можно было ухватить. Но бумажные мешки зимой - это было сурово. Вообразите бумажный мешок с кормовыми дрожжами, превратившийся в смерзшийся гладкий и скользкий сорокакилограммовый камень без каких либо зацепок. Процесс разгрузки выглядел примерно так. Выковыриваешь мешок из ряда в вагоне, берёшь поперёк как поросёнка или прижимаешь к себе, и идёшь в склад. Укладываешь этот норовящий выскользнуть из голиц камень в неустойчивый штабель. Когда выкладываешь верхние ряды или нижние, приглядываешь, чтобы тебе не скатилось что-нибудь на голову. Зыбкие получались штабеля из этих камней... Бредёшь назад, берёшь другой мешок... И так пока вагон не будет полностью выгружен. Потом валишься спиной на грязный снег и дышишь тяжело, загнанно, слушая гулкие биения своего сердца. Поднимаешься и идёшь к другому вагону и делаешь то же самое, пока не закончится смена.
В общем, работа как работа. Конечно, докучала постоянная удушающая пыль, грязь, тошнотворный запах. Зимою добавлялся иногда просто зверский холод. Так я вообще не мерзлявый, но тогда, после изнурительной работы и бессонных ночей, мороз и ледяной ветер пробирали до печёнок. Четыре часа езды в насквозь промёрзших автобусах со многими пересадками удовольствия от работы не прибавляли. Хотя, когда приходилось добираться ночью, я рад был любой колымаге. А так нормально. Жить можно.
***
В первый рабочий день мастер привёла меня в бытовку. В высоком помещении рядами были установлены шкафы для рабочих. Недалеко от входа стояли два стола, обитые оцинкованной жестью. Возле них были окрашенные суриком скамейки. Мастер, Алла, молодая женщина лет двадцати шести, показала свободный шкаф и сказала зайти к ней как переоденусь. Тут же ко мне подскочил расхлябанный мужик лет тридцати с небольшим.
- 'Наше вам с кисточкой! Издалека прибыть изволили, гражданин?' - Манеры у него были приблатненные. Я смешался в первый момент и не нашёлся что ответить. Молча прошёл к шкафчику и стал переодеваться.
- 'Как звать, сынок?' - спросил пожилой мужчина, сидящий за столом. Я назвался. Он ещё что-то спросил.
- 'Корыто, не мельтеши', - это приятели позвали первого мужика. Они сидели за столом, играли в карты.
Так я начал знакомство с трудовым коллективом, в котором пробыл почти год, до начала девятого класса. Приблатненного мужика звали Лёшкой, но все называли его Корыто. Второй, Трифоныч, хоть и имел несколько судимостей, но мужик был нормальный и уважаемый. Те, кто не хотели иметь дело с блатными, объединились вокруг него и так держали баланс. Кто не собирался особо задерживаться на воле, жили как бы сами по себе. От них веяло временностью положения, и к работе они относились прохладно. Просто надо было где-то работать, иначе милиция начинала помогать с трудоустройством. Первое впечатление было, что они постоянно ругаются между собой, хотя на самом деле это была такая манера разговора. Работать им было скучно. Они придумывали развлечения, которые по большей части носили предосудительный характер. То выберут кого-нибудь в качестве мишени для своего идиотского остроумия и начинают доводить человека, то вдруг разорутся что их послали работать на плохую рампу и будут орать пока не надоест. А основное развлечение было напиться до поросячьего визга. Увидев меня первый раз, Корыто, видимо, сразу решил сделать из меня 'смешного' - человека, над которым можно безнаказанно потешаться.
***
Учили жизни на заводе быстро. В один из дней первой недели я попал в пару с Андреем, крепким и необычайно моторным и проворным мужиком лет около сорока. На работу он был просто необыкновенно хваткий и ловкий, работал как заводной. Я уже знал, что одна мехлопата барахлила, выбрал себе исправную. Однако Андрей налетел на меня, с матом-перематом разорался что он только на этой стороне работает и вообще это чуть ли не его личный инструмент - видишь я ручки здесь делал. В общем, отобрал. Я своей мехлопатой чуть не оборвал руки, до того нещадно она дёргала. Но ко второму вагону приноровился и хоть с трудом, но успевал за Андреем. Если я задерживался хоть на полминуты, Андрей был вне себя. Матерно бормоча, он не находил себе места эти считанные секунды. Хоть и мог бы мне помочь, но не помогал. Наоборот, он оставлял выгружать проход мне.
Мы выгрузили с ним двенадцать вагонов. В конце смены он попросил меня сходить к Степану, машинисту маневрового локомотива, и сказать что всё выгружено, можно забирать вагоны. Пока я ходил, он успел выписать наряд и уйти. Работали мы на сдельной оплате - сколько сделал, столько получил. Когда я пришёл к мастеру, Алла вручила мне наряд. Я остолбенел. Там было написано сто двадцать тонн. Это три рубля шестьдесят копеек. Мы выгрузили около семисот пятидесяти тонн. Я начал разбираться. Алла ответила:
- 'Так Андрей сказал, что ты совсем плохо работал и он сам почти всё выгрузил'. Я спросил, часто ли Андрей один выгружает двенадцать вагонов за смену.
- 'Двенадцать нет, но семь-восемь может', - ответила она.
- 'Но тогда, хоть как, четыре вагона мои, верно?' - Алла не могла не согласиться. Она, видать, просто не захотела связываться с напористым Андреем, а работник он был ценный. Дописала мне немного липовой работы, натянув на четыре с полтиной, и на этом урок был закончен.
Хорошо что Андрей так быстро ушёл. Иначе я бы начал разбираться, и неизвестно, чем бы это для меня кончилось. Андрей мог полезть в драку, а дрался он люто. Он с неимоверной яростью и бешенством, как россомаха, набрасывался на противника и не останавливался, пока не забивал того до бесчувствия. Один раз мне 'посчастливилось' наблюдать такую расправу. Только что поступивший на работу грузчик украл инструменты Андрея. Знал бы он, кому дорогу перешёл... Андрей два раза приходил не в свою смену, рыскал по заводу как ищейка. Опознав свой лом, налетел на мужика и бил того пока Андрея кое-как не скрутили несколько грузчиков, прибежавших на дикие вопли пострадавшего. Я вёл мужика до медпункта - кровь залила ему один глаз, он шатался и ничего не соображал, только подвывал от боли.
С Аллой у меня потом были хорошие отношения. Я её выручал, когда надо было срочно выгружать вагоны. Это случалось, если вот-вот выходил срок разгрузки, и тогда завод платил бы за простой железной дороге. Понятно, мастера за это по головке не гладили. Ну и она платила взаимностью, ставя меня на рампу получше и на более выгодную работу.
Хотя то, что она ставила на хорошую рампу, вовсе не означало что я там действительно буду работать. Придя туда со своими инструментами, я запросто мог обнаружить других грузчиков, которые уже начинали выгрузку моего вагона. У них были свои соображения, кому там место. Приходилось вступать с ними в горячие дебаты. До драки дело не доходило, но победа (а дело не всегда заканчивалось победой, особенно поначалу) давалась не просто.
В редкие свободные минуты мы с ней говорили о том о сём. Как-то она пристально погляделя на меня и спросила:
- 'Скажи честно, сколько тебе лет?' - вопрос застал меня врасплох.
- 'А зачем тебе?' - не нашёлся я что ещё ответить.
- 'Ну скажи, ну сколько? Шестнадцать, да?'
- 'Ну, шестнадцать'.
- 'Как же тебя на работу приняли?' - только этого мне не хватало, объяснять как я пришёл с документами приятеля.
- 'Я справку из районо принёс', - и внимательно смотрел, как она отреагирует.
- 'А-а-а...'
Вроде поверила... Пронесло... Потом сказала: 'Тяжело ведь на выгрузке работать. Хочешь я поговорю с подругой, она на дробилке мастером? У них полегче...'. Это была жертва с её стороны - лишиться надёжного работника. Я знал как работают на дробилке. Перед тем как пускать комбикорм в вагон, надо было бежать к ним наверх и говорить чтобы открыли заслонки. Там было тепло и спокойно, только монотонно шумели машины. Я представил как надо будет ходить с заявлением, возможно показывать опять документы... И потом, почему-то я не хотел там работать.
- 'Не, спасибо, Алла. Я уж здесь'.
- 'Ну смотри. Здесь, конечно, больше зарабатывают'.
Наверное, это и была отгадка моего нежелания идти на дробилку. Здесь деньги надо было зарабатывать. Каждая копейка имела вес - треть тонны выгруженного зерна. А там - платили. Зарплату. Если завод выполнял план, давали премию. Здесь же был элемент игры и риска, здесь надо было постоянно думать как быстрее и ловчее выполнить работу. Здесь мы сами чинили сгоревшие электрощитки, меняли предохранители, ремонтировали мехлопаты и регулировали реле не дожидаясь электриков, потому что каждая минута простоя для нас оборачивалась невыгруженными тоннами, а значит незаработанными деньгами. Здесь всё время надо было следить чтобы не обманули, на повышенных тонах договариваться с Главным инженером о цене выгрузки насквозь промёрзшего вагона соли, превратившегося в один шестидесятитонный камень, и потом заставить его заплатить наличными как было обещано. В общем, надо было двигаться, всё время, надо было отвоевывать место на рампе и в жизни. И что-то во всём этом было. Может, это был мираж, но здесь я чувствовал себя свободнее. И был готов за это платить.
***
Были там два интересных мужика - Степан и Вася. Обоим немного за сорок. Жили, как говорится, не-разлей-вода. Степан крепкий, мускулистый, с бочкообразной грудью, среднего роста. Мышцы спины были очень мощные. Когда он переодевался в бытовке, или летом обнажал свой торс, то было на что посмотреть. Это не была фигура атлета в обычном понимании. Но было что-то завораживающее в его крупных и ладных узловатых мышцах, ровно покрывающих всё тело. Он это знал и, перехватив в таких случаях взгляд, улыбался и ничего не говорил. Продублёное лицо его от этой улыбки теряло обычную серьёзность и становилось немного растерянным. Вася был высокий и жилистый. Мышцами не играл, но не уступал Стёпе в силе и выносливости. Лицо было внимательное и простое. Он всегда прислушивался к Стёпе, давал ему говорить первым. Но несколько раз я видел, что когда надо было принять быстрое и ответственное решение, он брал это на себя. Они были местные и жили неподалёку в своих домах.
Друзья ни с кем не сближались, им хватало друг друга. Работали всегда вместе, и наряд им выписывали на двоих, указывая только общий тоннаж. Ко мне относились хорошо. Словами это никак не выражалось. В получку, незадолго до закрытия магазина, Вася находил меня и давал три рубля, сопровождая одним словом: 'Сходи'. После этого брал мехлопату и оставался работать на моём месте. За бутылкой они могли бы сходить и сами.
Я шёл в местный магазин, где бойкая Машутка, продавщица средних лет, снабжала меня бутылкой водки и плавленым сырком. Когда я пришёл первый раз, она моментально выспросила кто я и откуда и что здесь делаю и кто послал. Я не знал, насколько ей можно доверить в последнем вопросе, так что промолчал.
- 'А ты не со Стёпой работаешь?' - зашла она с другого конца, сразу попав в яблочко. 'Только сам не пей с ними, молодой ещё'.
После смены в таких случаях Стёпа с Васей мылись в душе, одевались, расчёсывали волосы и быстро накрывали на газетке импровизированный стол. Приглашали меня посидеть. Угощали домашней снедью, выпить никогда не предлагали, да я бы и не стал. Потом я тоже стал покупать к общему столу какой-нибудь колбасы, но они это дело быстро пресекли: 'Не надо. У нас на всех хватит'. Говорили немного, меня тоже не расспрашивали. Не были они любопытными. Вопросы задавал больше я. Прежде чем ответить, глядели друга на друга, как бы решая кому отвечать. Отвечал Стёпа, Вася мог что-нибудь добавить. Таким образом я узнал много интересного, и без этих посиделок жизнь моя на заводе была бы сложнее, а она и так мёдом не казалась.
Один раз я уже заканчивал выгружать вагон с мясо-костной мукой. Осталось ряда два мешков. Наверное, вид у меня был не очень бодрый. Мимо проходили Стёпа с Васей. Вася, увидев меня, подошёл и заглянул в вагон. Не говоря ни слова, сложил инструменты в свободной части вагона и начал таскать мешки. Стёпа молчаливо и охотно тут же присоединился к нему. Закончив, Вася сказал: 'Иди в бытовку, локомотивщики твой вагон утянут'. Я взял у них кое-что, помочь отнести в бытовку.
***
С остальными мастерами отношения были ни плохие, ни хорошие. Ухо надо было держать всё равно востро - могли обмануть. Мастер Савельев был бодрый мужчина семидесяти лет. Именно мужчина, и именно бодрый, назвать его стариком язык не поворачивался, до того он хорошо сохранился. Единственное, что выдавало его возраст, была походка. Когда он полубегом, быстрыми мелкими шажками передвигался по территории, он как-то по-стариковски наклонялся вперёд.
С ним у меня был случай. На разгрузку муки россыпью были какие-то смехотворные расценки, а работа была тяжёлая и занимала много времени. Бункер под вагоном часто забивался, надо было постоянно чистить. Поэтому обычно просто договаривались сколько заплатят, а что мастер напишет в наряде его дело. Десять рублей была стандартная такса. Савельев сказал мне, что напишет акт будто мехлопата не работала и я выгружал вагон вручную. Я согласился.
В день получки я недосчитался где-то десяти рублей и пошёл разбираться в бухгалтерию. Мои наряды были у крупной женщины с неприятным, злым лицом. Я быстро пролистал пачку нарядов и обнаружил, что за выгрузку муки мне начислили меньше двух рублей. Акт Савельева был там же. Выяснилось, что она рассчитала мне выгрузку по обычной расценке. Я ей показал на акт:
- 'Вот же акт, что мехлопата не работала'.
Она со злом, торжествующе сказала:
- 'Я звонила электрикам, они сказали что всё работало!'
- 'Кто ж тебя, такую умную, просил им звонить?' - она покраснела, и вдруг завизжала, заорала на меня, неся околесицу. Я отступил к двери со словами: 'Тебе лечиться надо, дура!'
Женщины, сидящие с ней в одной комнате, накинулись и на неё:
- 'Перестань, Клавка! Разоралась!..' Мне тоже досталось.
Позже я рассказал об этом случае Стёпе с Васей. Они добродушно посмеялись и сказали, что Савельев не одного меня так обманывает. Такой акт должны подписать электрики, чтобы он сработал наверняка. А наряды посоветовали не передавать через мастера, а собирать всё до кучи и самому относить к другой женщине, Лиде. Она тоже рассчитывает наряды.
- 'Купи ей конфет, 'Батончики'. Она любит'.
В следующий раз я так и сделал. Конфеты Лида не взяла, сказала: 'Сам съешь'. Я, конечно, съел.
***
Корыто не оставлял меня в покое. В самом начале работы мой шкафчик в бытовке кто-то взломал. Брать там было нечего. Я сильно подозревал Корыто. Но не пойман, не вор. Заметив, что я иногда разговариваю с Аллой, начал распускать сплетни и при всех делать грязные намёки. Неугомонный был мужичонка. Проходя мимо рампы, где я работал, мог как бы невзначай уронить щит. Отключал рубильник мехлопат, утаскивал мои инструменты. Я ему говорил, что наскребёт он на свой хребёт, но его это только раззадоривало. Я понимал, что объяснять ему что-либо кулаками тоже бесполезно. Да и не справиться мне с ним. К тому же, тронь я его, приятели быстро соберутся мне отомстить. Что другое, а для этого они очень даже дружные, в момент соберутся. Даром что между собой всё время собачатся. Но и дальше пускать дело на самотёк было нельзя. Корыто мне надоел хуже горькой редьки, и я начал присматривать, как бы его получше отблагодарить, желательно за всё сразу.
***
Бывало приходилось задерживаться после вечерней смены, и тогда последний автобус 'делал ручкой'. Я оставался ночевать в бытовке, постелив на пол мешки из-под рыбной муки и какое мог найти тряпьё. Утром я в таких случаях ехал не в школу, а домой. Надо было переодеться и хоть чуть-чуть ещё поспать, иначе я просто разбил бы голову об стол. В этой школе были столы, а не парты. Ученики сидели на табуретках.
В школе я тогда появлялся ко второму уроку. Не оправдываясь, терпеливо выслушивал выговор учительницы и честно признавался что проспал. Учился я хорошо, так что пропуски сходили мне с рук. После этого я развивал активную деятельность по приобщению к нетленым сокровищам - знаниям. (К слову сказать, тезис об их нетленности не столь очевиден в свете диалектического развития мира, как выяснилось потом.) Я делал домашние задания за сегодня, завтра, используя перемены и менее напряженные уроки. Глотал абзацы учебников, заучивал теоремы, правила грамматики и химические формулы. По литературе надо было читать толстые книги. Вместо этого я читал краткие статьи в учебнике русской литературы да внимательно слушал что говорили на уроках.
***
Одноклассники не одобряли мою тягу к знаниям и активность на уроках. В классе тон задавали хулиганистые двоечники. В этой школе я учился с начала учебного года, переведясь ещё до того как мы переехали в другой район. Так что я был чужаком. К отличникам вообще всегда настороженное отношение. А тут двойное бремя - и отличник, и чужой. Хотя в тот год я не был круглым отличником. Меня не трогали, но равновесие было хрупкое и могло быть нарушено в любой момент.
В первые дни произошёл эпизод, который определил мой статус в новой школе. Вертлявый парнишка, обязательная принадлежность таких компаний для роли живца, несильно пнул меня сзади. Я быстро повернулся назад и увидел его невинную физиономию. Позади в ожидании стояли приятели. Что я знал точно, так это что спускать нельзя. Я развёл руками, как бы показывая что, мол, бывает. Затем мгновенно метнулся вперёд, сгрёб живца за грудки, поддернул к себе чтобы он потерял равновесие и с подножкой, со всего размаху, безжалостно бросил его на пол. Приятели двинулись вперёд. Я быстро наклонился, сгрёб в правую руку табуретку за ножку возле сиденья, и тоже шагнул вперёд. До драки дело не дошло. На последовавший поток мата я не ответил ни слова. Усмехнулся, глядя в упор на их заводилу, бросил им под ноги табуреткку и вышел из класса.
В коридоре меня начала бить нервная дрожь. Всё же я был эмоциональный парнишка. Поднялся до последней лестничной плошадки, откуда вела уже приставная лестница на чердак школы, и стал приседать и отжиматься от пола до изнеможения, пытаясь перебить дрожь. Мало-помалу успокоился.
Девчонки наябедничали учительнице, та сказала завучу. На моё счастье Шабанова Валентина Александровна была хотя и грубоватая, властная, но хорошая и умная женщина. Она пришла после следующего урока, вывела меня в широкий школьный коридор, усадила на стул. Села рядом сама. Помолчала.
- 'А сможешь так, один?'
- 'Смогу'.
- 'Ну и правильно. Не связывайся с этими обормотами. У них одна дорога - тюрьма. Ладно, потерпи. Что-нибудь придумаю.'
Слово своё она сдержала. В конце учебного года, оставшись временно за директора, перевела в параллельный класс. Директор школы относился ко мне сначала с подозрением, потом невзлюбил. Чем-то не понравилась моя личность бывшему начальнику колонии для малолетних преступников. Валентина Александровна это конечно знала, но тем не менее пошла наперекор директору. По дороге в новый класс обронила: 'Так оно вернее будет. От него не знаешь что ждать. Где ты ему дорогу перешёл?..' Я молчал. Ответа не требовалось.
Тон в новом классе задавали ударники и отличники. И правда, учиться там было веселее.
Хорошая была тётка... И умная. Вскоре я сошёлся с одним одноклассником. Отношения не были очень близкими, скорее приятельскими. Шабанова как-то остановила меня в коридоре.
- 'Видела тебя с Осиным. Я у него классным руководителем долго была. Повнимательней будь. Особо не подпускай', - и отошла. Как в воду глядела.
***
После случая с 'живцом' два раза в школу приходили какие-то великовозрастные парни. Были они связаны с моими одноклассниками или нет - я так и не узнал. Первый раз ничего не ожидал. Проходил в коридоре мимо стоящих у окна незнакомых парней и ни с того ни с сего получил удар сначала в живот, потом по голове. Как мог отблагодарил за внимание, особо не церемонясь. После этого был настороже. Через неделю, увидев при выходе из школы группу парней, стоящих у школьной калитки, пошёл в другую сторону. Не помогло.
- 'Эй, длинный, иди сюда! Дело есть.'
- 'У тебя дело, кубик, ты и иди.'
- 'Ладно, мы люди не гордые'.
Бежать не было смысла. Не сегодня, так завтра. Вопрос, похоже, сам по себе не умрёт. Пока они неспеша подходили, я достал из сумки что-то типа молотка, на самом деле болт для крепления рельс к бетонным шпалам, своего рода железнодорожный костыль. Я их брал в кузнице железнодорожных мастерских, забивать крючья в пойманные на Иртыше брёвна. Брёвна были скользкие, вертелись в воде. Вбить крюк было непросто, особенно в холодное время. А делать это надо было быстро - лодку моментально сносило течение, и потом нужно было долго возвращаться назад вдоль берега, буксируя за собой пойманные брёвна. Руки мёрзли, иногда импровизированный молоток выскальзывал из рук в воду, так что в лодке я всегда держал запас этих болтов.
Вперёд выступил светлый ладный парень лет восемнадцати.
- 'Ну и что ты будешь с этой штукой делать, сосунок?'
В ответ я молча размахнулся и описал молотком дугу в его сторону. Он ловко, без лишних движений на всякий случай отпрянул.
- 'Какие мы сердитые', - спокойно сказал он.
Я приготовился к кровопролитной драке.
- 'Ладно, живи', - парень смотрел на меня по-прежнему спокойно и изучающе. Повернулся к своей свите: 'Не трогайте его'. И пошёл в сторону. Приятели потянулись за ним, бросая недоумённые взгляды то на своего предводителя, то на меня, так и стоящего наготове с болтом в руке.
В тот год я встретил его ещё несколько раз - случайно, в разных местах. Каждый раз он подходил, задавал какой-нибудь нейтральный вопрос, выслушивал ответ и прощался. Потом он пропал.
Встретил я его лет через девять после окончания школы, в местном отделении милиции. Я пришёл хлопотать насчёт прописки по возвращении в Омск после учёбы, а он пришёл становиться на учёт как вернувшийся из мест заключения. На удивление он узнал меня, сам подошёл и начал торопливо, с матом и блатным жаргоном рассказывать о своей непутёвой жизни. Три срока позади, теперь разворошили старое дело, подельники могут сдать... А снова туда неохота... Чем я мог ему помочь?.. Я сам был на перепутье в то время, решал как жить дальше. Ему сказал, что ты сам выбрал эту дорогу. Винить некого. Ты был сильный парень, но тебя сломали. Это был диагноз, и неутешительный. Наверное, он сам это знал. Но болезнь не начинают лечить без диагноза, каким бы страшным он не был. Я смотрел на него и видел школьный двор и его - бесстрашного, ладного, уверенного в себе силой своего гибкого крепкого тела. Мало этого, приятель, чтобы не заблудиться по жизни. Мало уметь увернуться от молотка. Главное-то, похоже, суметь найти свою дорогу и до конца пройти по ней. А уж на этой дороге придётся иметь дело с тем что покруче любого молотка. И калечит, уродует, крошит всё в труху оно не снаружи, а изнутри. Он смотрел на меня и какая-то загнанная тоска была в его некогда спокойных и уверенных глазах. Тюрьмы он не боялся.
***
Однажды произошёл случай, который чуть не отправил меня в могилу. В ячменной муке, нагруженной в вагон россыпью, я проделал мехлопатой тоннель в дальний угол вагона. Сделал я это то ли не соображая от усталости, то ли играя с мукой как дети в песочек. Работал в ту смену я один. Затянув мехлопату в вагон, направил её понизу тоннеля. Когда мехлопата тронулась, она подрезала снизу стену из муки и все эти тонны рухнули мне на спину. Несколько мгновений я ощущал неимоверную тяжесть. Напрягся так, что в голове мелькнула мысль: 'Всё, жилы лопнут!'. Ни до ни после я никогда больше не ощущал такой тяжести. В конце концов я высунул голову наверх. От мучной пыли ничего не видел, но чувствовал что мука достаёт мне до подбородка. Сантиметров на десять повыше и мне конец - я бы задохнулся. Упади на пол - то же самое. Пронесло. На этот раз пронесло.
***
Как-то зимой мы вдвоем с напарником загружали вагоны комбикормом в ночную смену. Поставили щиты, поверх щитов натянули мешковину - на тот случай, если не уследим за уровенем комбикорма и он начнёт сыпаться через щит. Потом опустили в люки на крыше вагона трубы и открыли заглушки. Комбикорм посыпался в вагоны.
Это был вагон с птичьим комбикормом, так что набивать его надо было под крышу. Теперь трудно сказать, кто виноват и как оно вообще так получилось (в жизни спотыкаешься на ровном месте). Тем не менее случилось так, что пока я забивал вагон комбикормом с одной стороны, или ещё до того как я начал, мой напарник забил под крышу одну сторону вдоль боковой стенки вагона и ушёл в бытовку дремать. Я же двигался по периметру вагона и в итоге, доползя до торца вагона, обнаружил что запечатал сам себя. Вроде бы ничего страшного, но проблема была в том что у меня было совсем маленькое пространство. Я просто мог задохнуться, если напарник не халтурил и добросовестно забил комбикормом всю свою сторону до верха. Крыша железная. Известная своим качеством 'вагонка' (доски из которых сделан вагон) воздуха практически не пропускает. Времени у меня было немного. В первую минуту, когда я убедился что напарник сработал на совесть, меня охватила паника. На инструктаже по технике безопасности нас предупреждали о таких случаях. Я как-то не придал им значения, легкомысленно решив, что это только по пьяной лавочке можно совершить такую глупость - задохнуться в комбикорме. И вот я лежу на животе в самом торце вагона. Переносная лампа освещает перед моим лицом тёмные доски 'вагонки' и кусочек крыши вагона. Всё жизненное пространство скукожилось до размера гроба. Мне было жарко и становилось трудно дышать. Кричать или стучать бесполезно - два часа ночи, на улице мороз. Народу в ночную смену немного, да и те забились по тёплым углам.
Я решил выбираться где грузил напарник - с той стороны дверь была открыта и скорее всего уровень комбикорма ниже. Со своей стороны я запечатал себя как на вечное хранение. На другой стороне оставалась возможность, что до воздуха ближе чем я думаю. Развернуться я не мог, поэтому начал перебрасывать комбикорм к голове, помогая себе ногами. Мне было жарко. Пот бежал с меня просто ручьями. Я хватал воздух ртом, как рыба, но его становилось всё меньше и я начал задыхаться. Я понимал, что голова перестает соображать. Требовалось всё большее усилие чтобы продолжать работать и не терять сознание. Наверное, я всё-таки терял его, может только на мгновения, потому что помню такое чувство будто просыпался. Я не сразу осознал, что одна нога вышла наружу - по-видимому уже совем плохо соображал. Но когда это до меня дошло, я бросил плицу и уже не дыша, помогая руками и извиваясь телом как уж, вывернулся из своей западни. Я лежал на спине возле щита и первые минуты не чувствовал ничего кроме счастья дышать воздухом. Сознание постепенно возвращалось ко мне. Потом, ползая на четвереньках, нащупал провод переносной лампы, оставленной в комбикорме. Кое-как, с нескольких попыток, вытянул её за провод. Казенное имущество терять не полагалось. Порядок есть порядок. О плице вспомнил только в бытовке.
Через полчаса я уже забыл об этом приключении. Вспомнил о нём только через несколько дней, когда снова пришлось грузить вагоны. На сей раз я начал забрасывать комбикорм с торца. Хорошего помаленьку. Событие я расценил как свою промашку и было досадно, что я так глупо попался в ловушку. Впервые задумался, как хрупка человеческая жизнь, и в то же время сколько запаса заложено в нас природой. Я начал понимать, что я должен сказать спасибо своим предкам за то, что я принимал как само собой разумеющееся - выносливость, силу, мгновенную реакцию и способность с математической точностью, без эмоций принимать решение в экстремальных ситуациях. Думаю, для некоторых это событие могло бы стать достоянием инструкций по правилам техники безопасности при проведении погрузочно-разгрузочных работ. А именно в той их части, где приводятся примеры несчастных случаев на производстве, когда работники пренебрегают правилами. И уж совсем было обидно, если бы я пал на трудовом фронте под чужой фамилией.
***
За окном забрезжил тихий, безветреный калифорнийский рассвет. А меня снова уносит в ту зиму. Я вижу метель и густой снегопад. Ветер и холод загнали народ в бытовки и маленькие избушки на рампах, в которых грузчики пережидают смену вагонов. Рельсы подъездных путей лежат вровень со снегом. Поперёк рельс лежит мертвецки пьяный мужик. Я только что его заметил. Это Лёшка-Корыто. Из летящего снега тёмной массой медленно надвигается вагон. Колёса, накатываясь на свежий снег, издают тонкий одинокий звук, который не может заглушить даже ветер. Вагон медленно приближается к пьяному. Никто не видит это кроме меня. Я колеблюсь. Я могу продолжать свой путь. Никто никогда не обвинит меня, если через двадцать секунд он будет мёртв. В такую метель кто что разглядит... Я чувствую радостное мстительное чувство, глядя на приближающийся вагон. Остаётся метров пятнадцать. Я всё ещё могу его спасти, но стою на месте.
Я бы предпочёл не заметить его. Корыто с моей точки зрения мразь был полная. И тут - такая возможность расквитаться за всё. Мой мозг как машина выдаёт решение. Я рванулся по направлению к уже близкому и такому высокому теперь вагону. Схватил Корыто за щиколотки и потянул с путей. Голова в засаленной кроличьей шапке стукается об рельс. Шапка соскользывает с головы и остаётся лежать на рельсе. Через мгновения колесо вагона переезжает шапку, не покачнувшись.
Я бросаю его ноги на снег. Брюки задираются и я вижу волосатые ноги и ярко-красные носки. Мгновение с удивлением смотрю на носки - это какой-то детский цвет. Мужчины таких не носят. Поворачиваюсь и иду прочь. Такое чувство, будто я только что брал руками что-то грязное, противное. Зачерпываю снег и долго, тщательно тру руки. Снег тает, грязными капельками сбегает с рук, неслышно капает в чистый белый снег. Руки краснеют.
'Живи, дурак', - думаю я, - 'Охота мне с твоей кровью на руках жить'. И вдруг понимаю, что спас Лёшку совсем не поэтому. Переступил бы я через его смерть. Ничего бы со мной не случилось и не дрогнула бы ни единая жилка в моей душе. Спас я его потому, что даже за всю его мразь смерть слишком суровое наказание. И больше ничего.
***
Спустя два дня Корыто снова приставал ко мне. Закончив смену, я переодевался в бытовке, сидя у своего шкафчика. Он стоял передо мной и нёс очередную ахинею. На сей раз я спокойно смотрел, как он выкобеливается. Потом скучным голосом сказал:
- 'Послушай, Лёша', - Лёшка даже оглянулся посмотреть, к кому это я обращаюсь - его иначе как Корыто не называли, - 'Ты вот взрослый мужик, а ведёшь себя как трёхлетний ребёнок. Тебе самому-то не надоело? Я вот пацан. Может в два раза тебя младше, но сдаётся мне что мозгов у меня по крайней мере в два раза больше'. Последовала пауза, после этого все, кто был в бытовке, подавились от смеха. Смеялись нарочито громко, злорадно - Корыто, мягко говоря, недолюбливали. Лёшка завертелся на месте, со злым лицом накинулся на ближайшего к нему мужика:
- 'Чего ржёшь, козёл!' - на что мужик ответил смехом. Ещё раз он попытался взять реванш, но не получилось.
Мозгов у него и правда было немного. В начале марта они с приятелями напились, и в пьяном жару у склада с мелом поспорили о чём-то. Этот идиот не нашёл лучше аргумента, чем пырнуть дружка ножом. Тот кое-как выжил. После этого случая я уже не был уверен, правильно ли я тогда стащил его с рельс. Так и не решил для себя. Обоих я больше никогда не видел. А ещё лучше, если бы никогда и не знал. Но, к сожалению, такие лёшки в том или ином виде живут среди людей.
***
Ну вот и всё. Скоро совсем рассветёт. Надо вставать, надо идти, надо жить. Месяц назад я вышел из самолёта в тёплую южно-калифорнийскую ночь. На расстоянии пяти часов лёта осталось занесённое снегом Торонто. Утром я должен был уже начать проект, который подрядился сделать для компании. С того дня работаю по десять-одиннадцять часов в день. На выходные - в Торонто. Если остаюсь здесь, то тогда и в выходной забегаю на работу - то одно вспомнишь или придумаешь, то другое, и хочется быстрее проверить. Жить можно. Можно жить. Сын школьник хорошо помогает по системной части, используя телефон и электронную почту. Вдвоём у нас дело спорится. Так-то я работаю в основном из дома, навещая клиентов по мере надобности, а остальное время соединяюсь с мощными компьютерами через Интернет или специальные линии. Но здесь особый случай. Это американское отделение крупной японской компании, свои секреты предпочитают за стены не выносить. Я делаю довесок к оборудованою, которое только через восемь месяцев увидит свет. Часть работы, связанную с математикой, буду делать дома. Потом вернусь, чтобы уже окончательно запустить всю систему.
Через двадцать минут я кручу педали велосипеда. Ещё минут двадцать пять, и я засяду в своём закутке, окружённый компьютерами, проводами, распределителями. И незаметно, в напряжении, пробегут очередные десять-одиннадцать часов жизни. И я их почти не замечу и не запомню. Но работать мне нравится. Беру проект целиком или самостоятельный кусок проекта, договариваюсь о цене, и делаю его как считаю нужным, добиваясь оговорённого договором результата. Чтобы выполнить проект, приходится заниматься и математикой, и системными разработками, и программированием одновременно - как говорится, на все руки от скуки. Попутно публикую статьи, кое-что патентую. В общем, нормально. Жить можно.
Всё ещё рано. Одинокий автомобиль стоит на перекрёстке, ждёт зелёного сигнала. В Арвайне они переключаются долго. И в Сиэтле. И в том городишке с дорожным названием - Федеральный Путь. И - где ещё?... Где же был этот непрерывный моросящий дождь и постоянная сырость?... Там ещё был такой весёлый мужик в гараже... Ванкувер? Да нет, это было где-то в США... Нью Хэмпшир? Не помню. Да какая разница... Хоть бы мне сроду не знать этих хэмпширов... Да только прижала жизнь в лихолетье, когда по всем швам трещала разграбляемая, отданная на откуп безжалостным 'своим' и заморским победителям страна где я вырос. 'Своим'... Какие они мне свои. Эти 'свои' за холмом лошадь доедают. Да, как щелчком вышибла жизнь меня из родимых мест и забросило в чужое и неуютное далёка. Но человек такая тварь - цепляется, выживает, а то и более того. Главное - не останавливаться, двигаться и двигаться. Один раз живёшь, так и используй свою жизнь сам. А то много охотников чужими жизнями распоряжаться. Перебьются...
Пока мы стоим, подъезжает ещё один ранний велосипедист. Пожилой мужчина, почти старик, останавливается возле меня.
- 'Не спится, парень?', - вопрос, вообще говоря, не характерный для американцев. Но это Калифорния, маленький городок, народ здесь, кто победнее, простой и открытый. Я уже начинаю привыкать.
- 'Не спится', - просто отвечаю я. Акцент не удивляет его.
- 'Мне тоже. Всё думаю', - я с интересом смотрю на него. Наверное, ему есть о чём подумать. Судя по его виду и старенькому, со следами неумелой подкраски велосипеду, жизнь у него по крайней мере не очень обеспеченная.
- 'Я тоже', - теперь его черёд внимательно поглядеть мне в глаза.
Переключился светофор. Он кивает головой, пропуская меня вперёд. Я делаю жест, одновременно означающий и прощание и благодарность, и нажимаю на педали. Оглядываюсь назад. Старик замечает и машет рукой. Сворачиваю к спуску в долину, где вдоль реки идёт велосипедная дорожка. Река собственно и не река. Так, ручей с широким руслом, огороженный бетонным парапетом. В редкие зимние дожди здесь бывает много воды.
***
Я кручу педали, проезжая уже такие знакомые повороты, спуски, мосты. Под одним из них живёт бомж, опустившийся мужчина лет тридцати-сорока, точнее трудно сказать. Попозже, когда на дорожке наступит оживление от велосипедистов, утренних бегунов и ходоков, он выйдет к самой обочине и начнёт на виду у всех мочиться. Мимо будут двигаться люди, не замечая его. Так он заявляет миру о своём законченном существовании. Когда-нибудь и это надоест ему, как и всё остальное, за что он брался в своей жизни.
Человек должен двигаться к цели, чтобы оставаться человеком. К Своей Цели. Он не может останавливаться, таковы фундаментальные законы природы. А этот давно остановился и с тех пор больше не живёт. Человек рождён, создан эволюционно природой чтобы жить, чтобы двигаться и развиваться. Жизнь каждого человека - это генезис развития всего человечества, точно так же как в утробе матери он повторяет стадии эволюционного процесса, приведшего в итоге к человеку более-менее временами разумному. И начиная с того, чтобы просто заработать себе кусок хлеба, поднимаешься по ступеням своего развития и начинаешь уважать себя и свой разум, и ощущать свое человеческое достоинство и потребность в нём. И всё острее чувствуешь потребность в свободе и становится трудно дышать, если её не хватает. И в какой-то момент понимаешь, что готов платить за это цену, о которой раньше и помыслить не мог.
Всё в самом человеке. Всё, чтобы достойно прожить свою единственную и неповторимую жизнь. А что надо для этого? Да ведь главное чтобы особо не мешали и не лезли в мозги и душу. Не надо меня опекать, не надо обо мне заботиться. Я сам защищу себя - смешно даже думать, что кто-то это сделает для меня - но мне надо оружие, это должно быть моим правом. Если власть не может сделать так, чтобы у бандитов не было оружия, ну так пусть оно будет у всех кто хочет (да ладно, ладно,... я же понимаю что говорю...). Я сам могу заработать себе столько, что мне не надо будет думать о копейках. Но меня не должны душить налогами, на моей шее не должны сидеть ожиревшие и разложившиеся чиновники всех мастей, от которых зараза лёгкой наживы, моральной нечистоплотности и унижения достоинства людей распространяется по всему обществу. Я сам разберусь, что почём, и сделаю всё как надо, по-человечески, и для себя и где смогу для других. Решал же я как-то свои проблемы до сих пор. Ну и дальше смогу решать. Я верю в свой разум и в свою цельность и как животного, и как человека. И на кого человек действительно может и должен полагаться в этом мире, это он сам. И человек к этому стремится, но ему мешают. Не так уж сложно всё в этой жизни. Может человек сам разобраться во всём, сам за себя отвечать, сам за себя постоять когда надо, и договориться со своими собратьями для общих дел. Главное, чтобы он сам верил в это и чтобы руки у него не были связаны. А как раз свободу и эту веру в свой разум у него в первую очередь норовят отобрать. Кое-где даже накормить накормят. Ладно, ешь, разве ж хороший хозяин свою скотину будет гробить? Но свободу, это нет. Это только через ваш труп. Получается, судя по результатам...
Старик и бродяга... Чем-то похожи... Они живут в своей стране. Не сильно она им помогает, конечно. Вообще не помогает, что уж там говорить. А ведь держаться будут до последнего, скорее всего, уж очень много ниточек их связывает с этой страной. А помощь... Да они и не поймут, о чём это я. Всегда так по-звериному и было - сам за себя и не надейся ни на кого. Как сын говорит, человек, он кто - он зверь и есть, но его даже этого знания лишили, заставляют о себе чёрт знает что думать. И наверх тоже не пускают, чтобы действительно стать Человеком. Правильно он говорит, так и есть. Сам-то я до этого не дошёл. Мусора в голове много, что ли, по жизни накопилось, а он чувствует, что почём, как оно на самом-то деле... Сказать, что те двое любят свою страну?.. Не знаю, но какие-то чувства к ней есть. Так ведь и у меня есть к своей. И как у них, у меня там было и хорошее, и мордой об стол привечали. Всё как у людей, как везде - обижаться не на что, зря народ обиды придумывает - я таких много встречал. А то, что меня чаще чем других 'мордой об стол', так это понятно, почему. Такие, как я, своими нигде не будут, потому как всегда сами по себе. Мне даже рта не надо раскрывать - люди всё равно чувствуют. А такое нигде не прощают. Так, терпят, где больше, где меньше, пока нужен. Со мной одним, что ли, так обращались и обращаются. Это как закон тяготения для сегодняшнего уровня развития людей и сегодняшней ситуации. Страна здесь не при чём.
Везде одно правило игры - выживай как можешь. И по-большому счёту это правильно - человек должен напрягать все свои силёнки, иначе одна дорога - вниз. Но правильно не совсем. Человек существо социальное, вся его эволюция на этом основана. И то, что каждый должен выживать в отдельности, как это дело поставлено сейчас, против его природы. И лучше, и легче выживать в своей стране, как эти двое (а ещё лучше нормально жить, но это я размечтался...). Но кое-где приходится доплачивать за такую привелегию. И плата порой такая, что и не потянуть некоторым. А раз не по карману, о чём разговор. Как-то не хочется отдавать контроль над своей жизнью разным клоунам, дорвавшимся до власти, и жить по их указке. И сила за ними, и наглость без предела, потому как отпор не привыкли получать - не дают им отпора. А кто его как не сами люди должны давать? Вот так оно устроено в этом мире. Где лучше, где хуже, а в общем везде одинаково. Народ везде быдло и обращаются с ним соответственно тому, какой он может дать отпор. Да не все это понимают. Человека легко купить... Дёшево народ продаётся, ой дёшево... За побрякушки, как в былые времена дикари 'за бусы', за иллюзию спокойствия и безопасности. 'Великий Инквизитор' Достоевского знал что говорил, когда поделил всех людей на две неравные части. Но умолчал старый лукаво ещё об одной, о тех, которые не отдадут свою свободу ни за чужие идеи, слепо принятые на веру, ни за кусок хлеба. У которых своя голова на плечах, но только не хотят они топтать ближних и подавлять их волю. А таких много, и дальше будет всё больше. И когда их будет много, тогда количество перейдёт в качество и они устроят другую жизнь.