Людей подвели к очередному выбору между гнилым яблоком и гнилым же помидором. Вот что позволяет сравнивать несопоставимое и непротивопоставляемое: гнильца. Если положить мысленный эксперимент с прибытием на древнюю землю пришельцев, которым дикари предлагают явить мудрость и принципиальность, выбрав, скажем, между славным и великим Абдо и низким и ничтожным Джхессером, то можно лишь догадываться, сколь долго озадаченные пришельцы потщаться в нащупывании политкорректных формул выражения сдержанной индифферентности.
Кто со мной знаком, без труда вспомнит, что именно так виделись мне события Майдана первого, хотя я и позволил себе некий компромисс с совестью, первый и последний, ради боязни навсегда отойти от некоторых тогда еще дорогих мне людей, которые вскоре поймут, на какую дешевку их купили. Памятник малодушию пусть пребудет.
Сегодня все сложнее, а выводы проще. Вся полнота и многообразие жизни, пусть суетной и во многом времяубийственной, не в смысле модерновой кипучести или по-постмодерновому разбросанной и беспорядочной everyday life a la Lefebvre, а хоть бы и в этом смысле тоже; жизни со всеми ностальгиями и чаяниями, грезами и мифами, старыми фильмами и новыми флэшмоб-инсталляциями, поисками красивых формул и реконструкциями планов возврата середины прошлого века, когда мы были ближе к будущему,--так вот вся эта пестрая и исполненная ароматами действительность вдруг схлопнулась до одной ничтожной хрени: вопроса об определении относительно нового Майдана. Пространство скукожилось--нет, даже не до плоскости и линии, а до точки, до одного оттенка зияющего серого. Искателям истины временщики предлагают сверить часы по ним, так что даже Бога норовят тянуть в свой лагерь, лагерь повышенной концентрации правды, зону свободы, свободы от сомнений и колебаний, колебаний как явного признака неблагонадежности и симптома рабской узости, мешающей вместить свет единящей идеи национал-героев прошлого и их не менее славных внуков.
Если Вечность продолжит молчание, с точки зрения героических ушей, это отверзет их уста и развяжет героические языки, не привыкшие советоваться с оппортунистическим разумом.
Не восхищусь и не поклонюсь--хоть гордецом зовите, хоть простецом. Как прощать неличных врагов от имени Бога или за других--это почище, чем грехи отпускать в порядке индульгенций. А любить прощенных--обязан ли, преодолев равнодушие к нараскаянной серости, в общем-то и не ищущей любви и прощения? Задаю себе этот вопрос всю жизнь, и неизменно знаю, что любовь бы такими вопросами не задавалась бы, кабы не мудрость, мирящая с правдой.