Что мы за необыкновенный народ! И кто, какой чужестранец может нас знать, и понимать, и отводить нам место и значение? Куда стремишься, куда плывешь ты, о Святая Родина, на своем утлом корабле со своими пьяными матросами? Как варит твой желудок эту смесь гороха с капустой, богомолья с пьянством, спиритских бредней с мечтательным безверием, невежества с самомнением? О, крепись, моя Родина! Крепись - ты необходима: кроме тебя, этим всяк поперхнется!
Н.С.Лесков
Елена Валентович работала медсестрой в отделении терапии Районной центральной больницы. Отделение ютилось в ветхом строении барачного типа с печным отоплением, а ее рабочее место - "процедурная" - представляло собой некоторое "пространство без границ", в коридоре. Здесь находились стол дежурной сестры, несколько стульев, скамей, кушетка. Дежурная кипятила в "процедурной" на электроплитке шприцы, брала кровь у больных на анализ, делала уколы. В завешанном шторкой закутке стояла кадка с Живой Водой, которую привозил на лошади с реки старый, беззубый удмурт, которого все называли Водолеем. Главврач говорил, что скоро придет Его эра и Она сменит Ложную эру рыб. Коридор делился примерно на две половины: с одной стороны - палаты (три мужских и три женских), с другой - ординаторская, санитарная комната, туалеты, изолятор, раздаточная. Во всем - обычная, сама по себе глупая и скучная жизнь, какой она была еще при Чехове. Некоторое оживление вносил при входе в больницу старый стенд - плакат с крылатой фразой классика относительно медицины, но "крылья" у нее отсохли (отвалились некоторые буквы), и теперь она была чем-то вроде "шарады", которую ходячие больные и посетители от нечего делать разгадывали:
_Е__ЦИН_-
ЭТО Т_К__ П_ОСТ_
И Т_К__ СЛО_Н_
КАК _ИЗ__
_П_ЕХО_
Больных - всегда человек по сорок, ждущих часа своего, нетерпеливых, капризных (особенно - мужчины), и всем надо успеть выполнить назначения. Многих Елена помнила, особенно хроников: сегодня снова поступила Фаина Лишенко - бронхиальная астма, язва желудка и еще целый "букет". Они как-то сдружились (может потому, что Фая тоже была сиротой, в свое время ее приютили добрые люди). Она обладала голосом редкой красоты, и чтобы хоть как-то прокормиться, пела в церковном хоре. В школе училась четыре недели. В 1930 г. была арестована Объединенным Главным Политическим Управлением СССР (ОГПУ) и осуждена Особым Совещанием как "служитель культа" на пять лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Срок отбыла полностью на строительстве Березниковского химкомбината и Комсомольска-на-Амуре. После освобождения - куда податься? Нет ни кола, ни двора, ни родных, ни близких. "Купила" чужую фамилию (какая у нее была прежде, Фаина не говорила); прописалась за взятку. В исправительно-трудовых колониях полностью "исправила" здоровье и после войны решила поехать туда, где теплее - в Краснодарский Край. Из Министерства госбезопасности поступило требование: в 24 часа выехать из Краснодарского Края! Арестовали на пути в Сухуми - прямо в поезде. Во время следствия били, добиваясь признательных показаний в совершении преступлений, о которых Лишенко ничего не знала и которых не совершала. Краснодарский Краевой суд приговорил ее к восьми годам л/с с поражением в правах. В 1952 г. писала в письме к В.М.Молотову: "Не верится, что страной управляют коммунисты, которые выступают за самые гуманные идеалы, против экзекуций и всяческого насилия. И я не одна такая... Не хочу умереть за колючей проволокой; всю жизнь я прожила в лагерях, абсолютно ни в чем не виноватая - разве что, за свое пение в церкви. Я совершенно одна и отношусь к категории загробных людей". (Ответа на письмо не последовало). В 1956 году освободившись, сошлась с мужиком - от него у нее родилось двое детей, но муж бросил ее, и жил с другой прямо в этой же коммуналке.
Елена добросовестно выполняла всем больным назначения врачей, а Фаине, сверх того делала ножные горчичные ванны, давала увлажненный кислород, массировала спину, не оставляла ее, пока не снимет приступ. Лишенко молилась за своих детей, за медсестру, и говорила: "Сегодняшнюю ночь не помру - Леночка дежурит".
... А в изоляторе РЦБ умирала старуха, ей-то уж ничто не могло помочь; она бредила: "А ба-а! Афана-а-сий! И ты!" помолчит-помолчит горемыка, кажется всё... Ан нет, опять кто-то "явился" к ней: "Клавка, да ты ли это?!" - "С кем это она?! С усопшими сродниками?! Господи! Жутко-то как, ведь она одна тут."
Старуху забрали из неперспективной деревни родственники. Она всё распродала, зашила деньги в старую телогрейку, и приехала. На вокзале встретили, стали советоваться: у кого бабуле жить? Один выступает, дескать, "у меня тёща астматичка"; другой - "У меня квартира - "трамвайчик". Сын у бабули работал помпрокурором. Невестка сжалилась, взяла к себе. И содержала прилично: мерила давление, мыла в ванне, покупала лекарства. Собрались как-то все на именины к помпрокурору, старуха возьми да и подари невестке рваную телогрейку. Родственники и все гости переглядываются: "рехнулась старуха!" А она: "Разрежь при мне!" Разрезали - деньги так и повалились на пол! Все так губки-то и поджали и языки-то поприкусили...
Устроили в больнице коммунистический субботник - неудобно всё-таки: помпрокурора постоянно тут, а везде антисанитария: мухи, мокрицы, тараканы, мыши, крысы. Елена боялась в туалет заходить - пока палкой не настучишься, сидят наглые такие пасюки, потом нехотя в очко сигают. И за прокурорскую мать опасалась - недели две назад крысы одному покойнику нос отгрызли. "Где Полоний?" - "На ужине... Не там, где ест он, а где едят его..." Как теперь отдавать его, незабвенного?!
Главврач Михаил Иосифович Шнейдер, человек уже не молодой, потрепанный войной и миром, долгое время работал в Республиканской психиатрической больнице. Пытался сказать свое слово в науке, но пришел в противоречие с господствовавшими в тогдашней психиатрии взглядами на саму сущность психического заболевания. Замахнулся на святая святых, что психика человека есть лишь особая функция головного мозга. Шнейдер не принимал того, что в основе нарушения высшей нервной деятельности лежат физико-химические (а в ряде случаев и паталогоанатомические) изменения головного мозга и организма в целом. Точнее, принимал, но только как часть более глубокой картины происходящих в нем изменений.
Как добросовестный эмпирик, Михаил Иосифович вполне самокритично относился прежде всего к своим собственным "догадкам и наблюдениям". Но уж в чем был уверен, так это в том, что нельзя в целях укрепления и расширения границ "Империи" расширять границы психозов за счет mеntis аbеrrаtiо1. Весьма спорным он находил применение мер "социальной защиты" к тем больным, которые не обнаруживали объективного расстройства своей системы чувственного отражения реального мира. Такие "больные" обычно прекрасно ориентируются в окружающей обстановке, правильно ведут себя в повседневной жизни. Вся их "ненормальность" заключается лишь в том, что они неудобны начальству.
Михаил Иосифович пользовался большим авторитетом в Республике, его ценили как специалиста, приглашали для работы в судебно-психиатрических экспертизах. Однако после нескольких неприемлемых для "официальной психиатрии" заключений об отсутствии серьезных психических заболеваний у диссидентов, его stер bу stер2 выжили из Выплывайска. Так он оказался в Кзыл-Иззе. И вот он - главврач РЦБ, среди цветущего идиотизма сельской жизни, скрывает "тайную струю страданий", стараясь не терять тонкого чувства самоиронии; а пред ним - Елена Валентович, хорошенькая, словно персик со сливками, медсестра. К пятидесятилетию ВОСРы главврач и партайгеноссе присвоили ей Звание Ударника Коммунистического Труда. (Нигде не сказано - а может быть в связи с успешным завершением Шестидневной войны?! И совпало же еще так - шестьдесят лет Указу Петра Аркадьевича Столыпина, разрешившему проживание евреев за пределами черты оседлости - 1907 г.). Всё одно к одному, но главное - государство повысило ей зарплату до шестидесяти рублей в месяц и установило отпуск продолжительностью в 15 рабочих дней в год.
...Между прочим, друг Владимира - Гаганов рассказывал, что грызуны появились в олигоцене; с плиоцена - это одна из наиболее процветающих филогенетических линий. Расселение домовых мышей в Европе произошло, вероятно, в конце неолита и позже. В настоящее время их можно назвать космополитами, нет их лишь в Арктике и Антарктиде. Перемещаются они всеми видами транспорта, включая аэрофлот. Согласно гипотезе П.С.Палласа (1811 г.) родиной серой крысы была Персия (Иран)3. О! как панически боялась Елена всего, что было связано с Востоком, с Исламом...
Отключили свет - дело привычное, зажгли керосиновые лампы. Из хирургии в изолятор перевели со шприцевой желтухой тетю Симу, высокую, худую и в общем-то сильную женщину сорока пяти лет. Она работала дояркой в колхозе, одинокая, муж погиб на фронте, детей не было. Уже с полгода мыкается по больницам. А с чего всё началось? Пошла как-то по воду и, возвращаясь, переходила через шоссе, где ее сбил милиционер на мотоцикле с люлькой. Сбил и уехал. А у нее - открытый перелом обеих ног. Нашлись добрые люди, подобрали и доставили в травмпункт. Наложили гипс, но срослось неправильно, снова ломали кость. Лежала на вытяжении, но опять срослось не так, и вот залечили до... желтухи. Желтуху, в свою очередь, следовало лечить месяца два, затем полгода ждать и уж только потом можно делать операцию (на ногах). Пенсии нет, никакой поддержки, жить дома одна не в состоянии. Писала жалобы на милиционера, а тот потом ей все показывал, мол, вот где вся твоя писанина. Страдалица рассказывает, а сама плачет, просит Елену написать письмо и отправить в Москву, хоть кому, любому начальнику. Тут Елене и пришла в голову идея подключить к этому делу свою свекровь.
Мария Алексеевна, не долго думая, написала главному Огнищанину в Москву, в "Правду". Ни ответа, ни привета. "Может, местный почтмейстер по старой привычке изымает корреспонденцию?" Надумала махнуть в Первопрестольную собственной персоной, прямо в Верховный Совет. Приехала в столицу; только-только открыла дверь Приемной, надо же, какая удача! Подруливает к ней огнищанка, такая вся из себя мадам (вылитая Гелла!), и с места в карьер, ну улещать: "Что у Вас, товарищ Смирнова?!" - "Меня в Москве знают!! В Президиуме Верховного Совета СССР!" - Спокойно так, душевно обращается, не то что в ихнем Кзыл-Тараканье! "Товарищ" - наше слово, гордое - Смирнова все ей и выложи про передовую доярку, про ее высокие надои в закрепленной группе говядо, а заодно и про участкового мечника. Гелла сосредоточенно слушает всю эту "пояснятину", и говорит голосом диктора Всесоюзного радио Ольги Высоцкой: "Ну-у, это всё - ноу проблем." И так любезно, с шармом, так значительно; демонстративно провела Смирнову без очереди (!!) через многие "Сим-Сим откройся". Усадила за стол, весь утелефоненный, словно спина под баночным массажем. Рядом тут сидели ябетники, "человек в роговых очках", ещё два "вежливых человека", ну и тусовались разные литераторы, суясь не в свои дела и куря ТУ-104.
Взяла у Смирновой документы, заполнила криптографическими знаками Бланк Приемной Президиума Верховного Совета СССР с Гербовой Печатью (!!). И так, словно бы между прочим, небрежно бросила: "Для подъездного необходимо 115 рублей 47 копеек". У ходатайши всего-то навсего было что-то около семидесяти рублей; она возьми да и отдай всё до копейки! "Гелла" на секунду задумалась, но пошла навстречу чаяниям трудящихся из глубинки. Взяв мани-мани, уплыла, велев Мане ждать на этом же месте - никуда не отходить.
Покамест то да сё, зажгли свет. Маруся всё "ждало" отсидела, уже шабалки наступают - чувствует. Появились Крысобои-вышибалы. Смирнова подошла к одному мордастому гридину - так мол и так, да тот небось, и сам в доле с той аферисткой. Короче, приняли ее в Верховном Совете как Полномочного представителя, а выдворили как "персону нон грату". Без копья в кармане. Впору побираться... Встала она у Парадного подъезда и в сердцах изрекла сниженной лексикой, обращаясь как бы ко всей России: "Весь мир - бардак, все люди - б-ди!" Внизу, вдоль Москвы-реки медленно, извиваясь, ползла анаконда - вся в красных крапинках; навстречу ей - такая же, но с желтыми глазищами, стозевная и лаяй.
А тут надо бы сказать, что к тому времени как раз начала давать ток Братская ГЭС и развернулось строительство Чернобыльской АЭС. В Москве закончилось сооружение Останкинской телевизионной станции с высочайшей в мире башней (533 метра). Так-вот, обращаясь как бы к Высочайшей, персонально, Марья Алексеевна и произнесла такой монолог: "Быдло ленивое и нелюбопытное! Сталина на вас нет, говноеды!! Сидите в Старшем городе - ловко устроились... Зажрались тут, проститутки колиброванные, лихоимцы! Оглядитесь, козлы вонючие, что в землях-то творится! Харча нет, порт - только по блату. В правительстве - одни засланцы... Не вы ли упрашивали варягов 1105 лет назад - "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да поидите княжить и володети нами"?! Колбяги затраханные! Так до сих пор и сидите в дерьме! Сидите сами и никого не выпускаете. Не можете навести порядок, так еще раз обратитесь к варягам, к тому же Хаммершельду: придите и проче владейте нами!
Выступала одиннадцать минут, словно прибила тезисы в честь 50 летия ВОСРы к дверям Приемной, как в свое время Лютер - к дверям католического храма. И сошло ей с рук - москвичам всё до лампочки, они люди привыкшие ко всяким юродивым, а что до гостей столицы, им бы только отовариться и рвануть когти в обратный путь; да они и сами-то все думали так же и в душе сочувствовали Смирновой. Однако "сочувствие" - не масло, на хлеб не намажешь, и билет не купишь! Проходила она мимо Госплана и тут ее осенило - прям токи от Него родимого видимо шли, идеи так и роились в воздухе. В полном соответствии с социалистическим принципом распределения ВВП высмотрела Смирнова в одном дворе - белье сохнет на веревке. Раз повесили, значит есть чем заменить, не последнее же повесили! Логично?! Короче, стибрила довольно приличную женскую кофту, реализовала по дешевке, как раз на билет в общем вагоне до столицы своей Республики. Забралась на третью полку; после Арзамаса спустилась на вторую. Ночью кто-то дергал ее - ну-у! после ПВС СССР - это разве Власть?! Повернулась спиной к ним ко всем... Однако, что сказать своим-то по приезде? Опростоволосилась! "А все это происки! Англо-американских империалистов и сионистов! "Огнищанка-то"! Хоть и русское фамилие, а ведь явно жидовка! "Что у Вас, товарищ Смирнова?! "То-ва-арищ..." У падла пархатая! И говорила так складно, гладко, "почти как книга, как инженер Ленгранден"4".
Вернувшись в родные края, Смирнова - прямым ходом в органы. Тем самым бланком с Гербом и криптографией машет перед носом, но не отдает, знает четко - подлинник отдавать нельзя никому. Начальник видит - нешуточное дело, однако! Плюс к тому тембр голоса, блеск глаз и жесты. О, жестикуляция! Надо ли лишний раз говорить, что Мария Алексеевна блестяще владела ею; она (жестикуляция) у нее не была ни бессмыслицей, ни аффектацией. Каждое движение ее рук было подчеркнуто значительным, со стороны казалось даже в меру живописным, но без пантомимы. Начальник зная о связях челобитчицы в Райкоме и, мысленно трахая ее на казенном диване прямо в кабинете, тоже пошел ей навстречу. А уж тому участковому теперь светила совсем другая звезда... В общем, обязали его возместить тете Симе весь ущерб и помогать ей до полного выздоровления. Та уж была рада! Просто не верила ушам своим и глазам (вполне, впрочем, правильно).
Пока свекрови не было, молодые жили в свое удовольствие. А приехала, опять все началось. Елена дневала и ночевала в больнице - не хотелось возвращаться домой. Владимир, хоть и любил мать, но какой-то странною любовью; где-то даже побаивался ее, хотя и спорил с ней по пустякам. Их взаимоотношения были для Елены непредсказуемыми. Мария Алексеевна демонстративно уходила, когда сын приходил с работы - было такое, не каждый день, но через день жди какого-нибудь выверта. Как тут уснешь - свекрови дома нет, на дворе ночь. (Муж-то, знай себе, похрапывает). Пойдет Елена разыскивать свекровку. Найдет где-нибудь в чужом подъезде - сидит на ступеньках, тихо плачет. "Мама, что с Вами?! Идемте же домой." - "Оставь меня, Алена, иди спи, тебе же ведь завтра на дежурство." - "Ну как же я вас оставлю... здесь... ночью?!" - "Не могу я видеть этого выб-ка, не могу-у-у... весь в отца пошел... Тот всю жизнь мне испортил... Гог и Магог... Теперь - этот демагог. Кто ему дал право так унижать и оскорблять мать?! Кто!! Не я ли стараюсь, а?! Cоздаю в доме уют. Полы некрашеные мою, тесаком скребу! А он меня куском хлеба попрекает. Конечно!! Старая мать никому не нужна..."
Елена понимала свою роль, то было как бы продолжение работы. Она так же терпеливо выслушивала и Фаю, и Симу, и всех других больных. Только там она выполняла назначения врача, а здесь как бы играла роль второстепенного значения в классицистических трагедиях ХVIII века, роль наперсницы - выслушивала монологи главных героев и подавала им реплики. Мысленно сравнивала проблемы Фаи и тети Симы со свекровкиными, но упаси Боже не то что возразить, а даже подать вид и подумать об этом, чтобы не шевельнулось на лице, в глазах, не сорвалось ненароком с губ. Ходят-бродят по спящему городку, выйдут за ограду над откосом. Не видно ни поймы, ни воложки: печальная страна киммерьян! Область, покрытая вечно влажным туманом и мглой облаков ("Одиссея", песнь ХI). Мария Алексеевна все же притомится, пойдут обратно. Из одного открытого окна чуть слышны позывные Би-Би-Си. Или Нэд Кинг Колл, или - это уже магнитофонная запись: "Вся история страны - история болезни"; Елена узнаёт - "Владимир Высоцкий," - но не говорит Смирновой, дабы не спугнуть, не сорвать тонкую резьбу. Мария Алексеевна опирается на покосившуюся могильную оградку возле Храма и начинает декламировать своим почти профессиональным меццо-сопрано:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
........................................
........................................
........................................
........................................
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись5.
Чувствуется, что пар из котла начинает выходить, глаза у Марии Алексеевны высохли.
- Он ведь таким не был раньше. Его испортили. - (Тут даже и не знаешь, какое выражение лица изобразить).
- Только тебе, Аленушка, расскажу, но только ты...
- О что Вы, мама, конечно - никогда, никому...
- Это случилось еще до войны. Меня посылали тогда как уполномоченного в колхозы, на заготовки. И вот однажды я поехала в одну деревню, а ездила с Вовкой (его не с кем было оставить), ему еще и пяти не было. Ну и вот. Как-то раз какая-то девка из местных, ей было лет шестнадцать. Пришла в нашу избу - никого кроме Вовки дома не было и ... прямым текстом говорит ему: "Мальчик, давай трахаться"6.
- Вот сволочь!
- Самка! Я у Вовки допытывалась, он мне все рассказал... Думаю, на самом деле ничего не было. Но дело в том, что психика-то у него была нарушена все равно! Ребенок ведь. С тех пор он стал как-то по-другому смотреть на девочек в детсадике, во дворе, но главное, в школе. Учительница потом рассказывала - все дети как дети, как котята, а этот сидит и только пялится на девчонок в классе: что-то совсем ненормальное...
Елена слушала, изображая на лице участие и любезность, в чем ей помогало неподдельное любопытство, поскольку речь шла о ее муже, тем более сильное, что многое из того, чем делилась Мария Алексеевна, подкрепляло ее собственные догадки. Елену не оставляло ощущение некоторой "театральности" во всем, что делала свекровь. Казалось, она готова была по-настоящему умереть на сцене, однако при условии, что какие-то трансцендентные силы обеспечат ей возможность делать это не один раз. Но не хватало ролей, подмостков, пьес. Мария Алексеевна переносила свою невостребованную творческую активность и сами законы театра на реальную почву. Елена видела, что свекровь, даже не давая себе в этом отчета, играет, например, роль Агриппины. Не доставало только Нерона. (Впрочем, Валентович ведь всего не знала!). Владимир, по крайней мере - внешне, не подходил на эту роль. Нерон, как известно, с юных лет страдал ожирением, лицо его было одутловатым, шея - толстой, глаза - глубоко посаженными и маленькими. Прямая противоположность Рудинскому - худощавому, с живыми, выразительными глазами. Это внешне. А внутренне? Такой же безвольный, хотя и добрющий. Так же любил и любит свою мать, но в то же время его раздражают ее "загибоны" и мелочные придирки бытового характера - поели, не вымыли посуду, оставив ее до утра, долго спят по выходным, и проч. Елена искренне сочувствовала Марии Алексеевне, которая ведь по существу была глубоко несчастной. Полюбила в молодости Якова - бесконечные войны поломали жизнь. Вместо руки и сердца (романтически выражаясь), Мария получила его... ногу - в самом прямом и грубом физическом смысле!! "Инженера - Кулибина" она терпела ради сына. И что же?! О, шепот кармы - ее сын, ее надежда - теперь принадлежит какой-то невесть откуда свалившейся девке, не приложившей к его вынашиванию, выращиванию и доведению до ума ровным счетом никаких усилий!
Мария Алексеевна почувствовала, что ставит Елену в неловкое положение, и принялась дезавуировать саму себя:
О, Алена! Ты - Агнесса!7 Ты - Ангел! Я обожаю тебя - ты вольтеровская Заира! - Мария Алексеевна еще очень долго говорила в том же духе, пока не заметила на лице Елены одни лишь отчаянные усилия понять - о ком и вообще, о чем идет речь, одну лишь улыбку, в гипсе вежливости.
-Ах, да! Прости меня, Алена! "Заира" - это популярнейшая в ХVIII веке трагедия Вольтера. Действие происходит в Сирии во времена Людовика Святого. Иерусалимский султан Оросман горячо любит молодую рабыню Заиру, отвечающую ему взаимностью. Дочь христианских родителей, она еще ребенком была захвачена сарацинами и воспитана в серале как магометанка. Ради своей безграничной любви к ней Оросман решает порвать с магометанством и сделать ее своей единственной супругой и султаншей. Он освобождает сто пленных христиан, среди которых старец Лузиньян, оказавшийся отцом Заиры. Но в игру вступает религиозный фанатизм, приводящий в конце концов к катастрофе. Отца Заиры ужасает мысль, что она отошла от веры отцов и стала возлюбленной неверного...
...Мария Алексеевна спохватилась, поняла вдруг двусмысленность всего пересказываемого ею сюжета, применительно к Валентович, но не знала - как остановиться. И тут в который раз ей пришел на помощь "стакан воды":
- Впрочем, для всех христиан, какие только выведены были драматургами ХVIII века, мученически пострадать и умереть было все равно, что ... выпить стакан воды! Смерть всего лучше разрешает любую путаницу. Лессинг пишет: "Во время представления другой трагедии... в которой один из главных героев умирает, будучи целым и невредимым, один из зрителей спросил у соседа: "Отчего же он умер?" - "Отчего? От пятого акта", - отвечал тот. В самом деле, пятый акт - это какая-то злостная ужасная зараза, сводящая в могилу многих, кому четыре первые акта сулили гораздо более долгую жизнь". - Леночка захохотала, и Мария Алексеевна облегченно вздохнула.
Между тем, они подошли к дому. Владимир еще спал. Елена наскоро приготовила и попила чаю, привела себя в порядок, и отправилась на дежурство. А там Михаил Иосифович попросил ее вместе с другой сестрой - Верой Ивановной - подежурить в приемном покое, пока не придет машина; одного больного (шизофреника) отправляли в Выплывайск. Вера Ивановна, тоже молоденькая медсестра, но такая страшненькая - прыщавая, рыжая, с большими, водянистыми глазами и огромным носом. К тому же, страшно неряшливая. Жизнь семейная у нее не сложилась. Все пыталась развестись со вторым мужем, дело ходило по разным судебным инстанциям около пяти лет, но их не разводили.
К больному должна была прийти жена, проститься. Он, как увидел в приемном покое двух сестричек, так первым делом говорит им:
- Эй, девушки, вы почем сегодня?! - Вера Ивановна со смехом отвечает:
- Сегодня, в честь праздничка, таким залеткам как вы, по одному "куску" за час. Деньги на бочку! - А как пришла жена, то набросился на нее. Той стыдно, кивает на медсестёр, а "шизону всё по барабану". Делает всё так быстро, как будто в первый и последний раз.
Вера Ивановна глаз не отрывает от их соития, а Елене аж нехорошо, противно; смотрит в окно, а там! Все это еще было как бы прелюдией: по двору идет... Мария Алексеевна! "Час от часу не легче!" Похоже - уезжать собралась, в Выплывайск, на этой же машине! "Что с Вами, Мария Алексеевна, куда Вы?!" - "Родной сын выгоняет из дому". Принялась отговаривать. Но свекровь не поддается никаким увещеваниям. И вдруг тот "шизон" встает на колени перед Смирновой:
- Нефертити! Поппея! Уедем со мной! Уедем... Эту дуру я сошлю на остров Пантеллерию. - ("Октавия" в это время натягивала трусы). - Буду покупать тебе всё только в Париже, в магазинах тати...
Какое закошмаривание, Господи!" - думала Елена. Ее поразило то, как быстро они нашли друг друга! "Что делает шизофрения!" Мария Алексеевна, поглаживая шевелюру нового "Нерона", который крепко обнял ее колени и плакал навзрыд, уткнувшись в них, - отвечала ему (немного невпопад, из "другой оперы", но последнего обстоятельства почти никто не заметил):
...Но мое сердце в огне, который не знает покоя,
И сна любовь не ведает...
Моя печень сухая под самой грудью усталой
Недужным дышит пламенем...
...В Тартар нагим ты сойдешь и не вернешься назад...
А "шизон", знай свое:
О, Гунифольда, приди, - моего исцеленье безумья,
Или приди, иль увидишь влюбленного верную гибель.
Это Росфам твой зовет, Гунифольда, изгибнет взывая;
Ты же средь грозных вершин огонь извергающей Этны
В нежных объятьях своих Полифема свирепого греешь, -
Ах, пусть косматые руки не ранят лилейную шею,
Грубая борода не сотрет подбородок твой нежный...
Не известно, чем бы все это кончилось, но пришел "Полифем" (Михаил Иосифович) и прекратил весь этот "спектакль". Мария Алексеевна, вызвалась сопровождать "Росфама" в Выплывайск, еле-еле отговорили. Сошлись на том, что спишутся, и она приедет к нему в Выплывайск. "Халдеи! Сфейно и Эвриала!" (Последнее - в адрес Веры Ивановны и жены "шизона"). "Он же здоровый человек! Попробуйте Вы сходу прочитать так - что-нибудь из Эразма Роттердамского!" А сама разомлела и смотрит ему вслед пылким взором, отщипывая от ляжек резинки трусов через платье: "Кононархай, голубчик, кононархай!" И шлет ему воздушные поцелуи. Пиша в воздухе загадочные вензеля...
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я одна, всё тонет в фарисействе,
Жизнь прожить - не поле перейти8.
Ей стало легче - нашла родственную душу. Вернулась домой умиротворенной.
Глава ХVI
ПОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек;
И не надо мне прав человека -
Я давно уже не человек...
Вл. Соколов
- Вячеслав Иванович, сделайте милость! Давайте побеседуем с Вами... спокойно, просто по-человечески, - профессионально поставленным голосом, в "психотерапевтическом тоне" клинического собеседования говорила Гаганову врач-психиатр, еще не старая женщина рембрандтовского типа с довольно приятными чертами лица. Вкрадчиво-официальная любезность на кошачьих лапах подкрадывалась к нему - Гаганов весь внутренне сжался. - Вот Вы, кандидат наук. Ну если попросту, казалось бы - что еще надо?! Квартира есть. Работа есть. Молодой. Симпатичный мужчина - женись, создавай семью - первичную ячейку. Казалось бы... пиши докторскую, ан нет! С упорством, достойным лучшего применения, вы всех нас, прям, заколебали... Отрицаете общеизвестные истины...
- Простите, доктор, но что есть Истина? Г.Лейбниц считал: Истина суть то, что не содержит противоречия; а Г.Гегель, напротив, утверждал, что Истина суть то, что содержит в себе противоречие...
- Получается, все вокруг не правы, а Вы один прав. Это же абсурд! Влечение к антиномиям.
- А вот Камю, например, с Вами бы не согласился... Так же, как и Лев Шестов.
- По уголовному делу проходит Гаганов, а не Камю с Шестовым.
- "У абсурда, - писал Камю, - значительно больше общего со здравым смыслом, чем у иных философских подходов. Ясность мышления, честного перед самим собой, отсутствие какой-либо предвзятости, - позволяют видеть огромное количество... абсурдов в окружающей действительности".
Пока Гаганов выдавал сию сентенцию, он и сам ощутил "перебор". Чувствовал, что льет воду на мельницу официального эпикриза. ("Получишь лет пять "химии" за свои "бранделясы").
- Ну хорошо... Камю я не читала. В его словах, конечно, что-то есть. Но поймите, Вячеслав Иванович, мы не хотим Вам ничего плохого. Мы желаем Вашей полной... Вашего полного выздоровления...9
В голове Гаганова промелькнула не вполне ясная мысль - "а не озвучивает ли докторша некий заданный кем-то текст!" Он постарался взять себя в руки и уйти от "философско-снобистского патуа". - "Надо быть внутренне свободным и не бояться". Гаганов уловил в ее глазах скрытое за археологическими напластованиями макияжа и черным кустарником ресниц некоторое тепло сочувствия, непроницаемое ни для эзотерической каббалы, ни для системы Таро (вайт, форчин, кроули), ни для КГБ.
- Я далека от политики, я - врач. Не мне Вас учить, но мне кажется, что в наших условиях все мы, и Вы в том числе, вправе иметь свое частное мнение об общеизвестных вещах. Частное!
- Да, несомненно, доктор...
- Великолепно! А не навязывать его всем, не вести антигосударственную пропаганду в... "эзотерических" кружках. Пока Вы мыслите, не проявив себя как-либо внешне, Вы для Закона не существуете...
- Спасибо, доктор ("Маркса в институте конспектировала усердно. Сколько у нее было по истмату? Спросить - слабо?!" Успокойся, гансвурст")... Я чувствую себя Адрастом из прозаической комедии Лессинга "Вольнодумец", зараженным идущим из Франции поветрием атеизма, ненавидящим и презирающим духовенство и всех его представителей.
Докторша заметила в глазах пациента некое "движение рефлексии", созвучное ее собственному допознавательному ощущению.
- Я понимаю, есть темы, по которым можно дискутировать. Однако, есть же и какие-то... общепринятые рамки; ибо жить в обществе, и быть свободным от общества нельзя!
- Бесспорно! (И Ленина штудировала... Сколько же миллионов людей вынуждены изучать систему бреда этого недоучившегося юриста, настоящего шизофреника... Так и подмывает спросить у нее про истмат. Молчи, умник! Лучше вспомни - как Энгельс определял "свободу"; здесь это особенно актуально - за решетками; где все друг другу больше, чем просто братья и сестры, но - медбратья и медсестры").
- Истина становится материальной силой, как только овладевает массами, когда ее признает подавляющее большинство.
- А-а... ("Кого подавляющее? Меньшинство?! Но думающих-то всегда меньшинство! В том-то и смак и лакмус "осознанной необходимости").
- Вы меня не слушаете?!
- Доктор, извините; Вы помните, как у Губермана?
Граждане! Возьмите в толк,
Что Идея, брошенная в массы,
Это девка, брошенная в полк...
- Не люблю Губермана...
- У Вас был красный диплом? - выражение лица гернгутера стало статуйным.
- Да, но это к делу не относится. Короче говоря, Гаганов - Вам не хватает чувства адекватности, чувства меры...
("Это уже интересно! Не врач, а философ из Вумла. И пожалуй, насчет жалованья незатейлива").
- Я Вас утомила?
- Что Вы, нет-нет!
- Все-таки, чувство меры во всем чрезвычайно важное, конструктивное качество дееспособной личности. Вы меня понимаете?!
- Меры и Веры...
- Даже вот, казалось бы, такая "мелочь" как, например, время приема лекарства, его дозировка...
- Ощущаю, как выпрямляются мои извилины, следовательно я еше существую.
- На сегодня достаточно, Вячеслав Иванович. Не переутомляйтесь, соблюдайте режим и все назначения.
- С умным человеком и помолчать приятно!
Ирина Алексеевна полагала, что у Гаганова неврозоподобное начало шизофрении при состоянии неустойчивой ремиссии, т.е. сравнительно мягкое течение болезни, при незатемненном сознании. Она понимала, что следует избегать фиксации внимания пациента на его болезненных переживаниях, стремления анализировать их. Ирина Алексеевна пыталась перевести внимание Гаганова на факты практической жизни, из виртуальной плоскости в плоскость реальной действительности. Она знала, что переубедить больного, доказывая ему несостоятельность его "ценных" идей, - абсолютно невозможно.
В психиатрической лечебнице Гаганов оказался в связи с дальнейшим совершенствованием социалистической демократии, превращением социализма из теоретических положений марксизма-ленинизма в реальный социализм, т.е. в факт общественной жизни и истории. Применительно к Гаганову, проще говоря, сие выражалось в том, что в связи с дальнейшей демократизацией советской судебной и пенитенциарной системы за свою антигосударственную деятельность гернгутер не надрывался с тачкой где-нибудь во глубине сибирских руд, а проходил психиатрическую экспертизу в полном соответствии со Сталинской конституцией. Принудительно? Ну а что делать? Если человек не понимает своей же собственной пользы?!
Как последовательный приверженец соцзаконности и правопорядка, капитан Тугаринов вынес постановление о назначении по делу гр-на Гаганова В.И. психиатрической экспертизы на предмет определения состояния его психического здоровья и вменяемости, - с помещением для проведения экспертизы в психиатрическую больницу.
Вопрос решался в соответствии с Законом, т.е. статьями 58 и 59 УК РСФСР 1960 г.: к лицам, совершившим общественно опасные деяния в состоянии невменяемости - душевной болезни, лишающей их возможности отдавать себе отчет в своих действиях или руководить ими, - судом могли быть применены следующие принудительные меры медицинского характера: 1) помещение в психиатрическую больницу общего типа; 2) помещение в психиатрическую больницу специального типа.
Чем одно отличалось от другого? Помещение в психиатрическую больницу специального типа могло быть назначено судом в отношении душевнобольного, представляющего по своему психическому состоянию и характеру совершенного им общественно опасного деяния особую опасность для общества. Лица, помещенные в психиатрическую больницу специального типа, содержались в условиях усиленного надзора, исключающего возможность совершения ими нового общественно опасного деяния.
...Гаганов вернулся в свою палату - большую комнату дореволюционной планировки, с высоким потолком, но переделанными окнами (они не открывались). Изредка медсестра "трахинянка" залезала на табурет, вызывая эрекцию у некоторых пациентов, дергала за веревку - "взрыватель", после чего раздавался страшный грохот падающей фрамуги10.
В палате стояло восемь кроватей - некоторые с панцирными сетками и "никелированными" спинками - покрытых ветхозаветными, грубого сукна одеялами. (Самое совершенное число коек хоть в какой-то степени нейтрализовывало номер палаты - 66). Между кроватями - тумбочки без дверок, т.е. как бы "этажерки", каждая на один "куверт". У постелей неходячих - судна или утки. Воздух - спертый и неподвижный как сама мебель. Гаганов ощущал себя как бы пассажиром III-IV классов парохода "Снежневский", плывущего по "Русскому Нилу". Но все-таки это было гораздо лучше, чем в камере СИЗО или в тюрьме, насквозь прокуренной, полной всяческих насекомых - Гаганов подцепил в следственном изоляторе (но возможно и в тюрьме) чесотку. Лучше было и с туалетом - конечно, тоже не как дома, вечно на полу мокро, за собой никто не сливает, - но, по крайней мере, можно на две-три минуты уединиться и не делать по-нужде прямо перед сокамерниками. Гаганов никак не мог привыкнуть и в первое время сильно страдал от неизбежного унижения.
При входе слева - огромный, обросший человек, черный, небритый, привязанный к койке в одетом виде - в казенных халате и штанах. Мало того, с передней стороны (а лежал он на правом боку) была прикреплена простая серая доска, широкая и нетесаная. Время от времени его "ОНО" чудовищно рычало; ни его "Я", ни "сверх-Я" не могли удержать этого чревного Рыка...
Напротив его (при входе справа) - высокий, желтый старик, давно не бритый, лохматый "назарей", но, тем не менее, со следами былой привлекательности. Капризный, избалованный как единственный ребенок, он сидел на кровати и давал всем "Особо ценные указания". По необходимости старик с трудом передвигался, опираясь на спинку стула, передвигаемого перед собой. Одет он был в больничную куртку, но без штанов (и даже - без трусов). На стульчике перед ним стояло переполненное пенящимся "пивом" "судно", с плавающими в нем окурками. Он много курил и никто не хотел связываться с ним - запретить. "Ты урка?" - спросил "капризный дед" Гаганова. - "Нет, я из Выплывайска," - последовал ответ, вызвавший чей-то одобрительный хохоток сзади и великолепный немецкий: "Dаs ist dеs Рudеls kеrn".11 - "Сестра! Кофе для Голды Мейир! Немедленно!" "Желтый" неистовствовал, "приняв" Гаганова почему-то за руководительницу Израильского государства. - "Кубинских сигар девочке из Киева". - Прибежали дежурная сестра, медбратья; связали старика, сделав ему укол. "Весь мир против нас", - орал "желтый", постепенно затихая.
"Деды" уступили Гаганову "шконку" под окном; по сравнению с тюрягой это - почти свобода. Перед ним открывался восхитительный пейзаж внутреннего двора психушки - восемь Эдемов французской поэтессы Ноай12.
Навстречу Гаганову поднялся высокий, полноватый мужчина лет сорока-сорока пяти, одетый, как и все здесь, в больничную пижаму, которая казалась маловатой ему, в собственные, принесенные из дома "чуни". Грива черных, с редкой проседью, без залысин, слегка волнистых волос украшала его крупную голову, гармонируя с такими же крупными чертами лица. Однако первое, что притягивало к себе взгляд, опережая даже то, что мужчина в отличие от всех был чисто выбрит, - были его глаза, слегка навыкате, необычайно живые и лишенные лукавства. В данную минуту они горели неподдельным любопытством и нетерпением исследователя, жаждущего наконец увидеть результаты своего длительного и важного эксперимента.
- Ну что, Вячеслав Иванович, что она Вам сказала?!
- Мне кажется, Михаил Ильич, мой "анамнез" укрепил уверенность Ирины Алексеевны в правильности ее предварительного диагноза.
Гаганов пересказал вкратце свою беседу с доктором, Михаил Ильич внимательно слушал.
- Понятно, поня-ятно... Ваша запальчивая пря может оказать Вам плохую услугу, дорогой Вячеслав Иванович. В особенности здесь. Вы меня понимаете?!
- Конечно, Михаил Ильич. Более того, я согласен с Вами.
- Здесь, в условиях тотальной аберрации, изо дня в день, в течение многих лет - поди узнай: где патология, а где - криминал. Мне представляется, - Михаил Ильич перешел на шепот, - Ирина Алексеевна распознала Ваш случай совершенно правильно...
- ??!
- Судите сами, Вячеслав Иванович. Если Вы мне все правильно пересказали, то это был не столько "анамнез", сколько... инструктаж о том, как Вам вести себя здесь, и на предстоящей комиссии. И главное, она поместила Вас в данную палату, отнюдь не случайно. При другом подходе, Вы могли бы оказаться в какой-нибудь "надзорной палате". Не случайно также и то, что Вас не колют серой и сульфазином, не берут пункцию спинно-мозговой жидкости, не дают психотропные препараты, после которых вас скручивает от боли, или мучает бессонница, не испытывают на вас ЛСД. Ирина Алексеевна - опытный специалист, с большим стажем; она представляет в этой больнице... начала прогресса(!). Но ее тоже можно понять. Естественно - она боится; боится потерять работу, боится связываться. Точнее говоря - хоть в чем-то идти против "Глубокого бурения"13.
Михаил Ильич Давидзон - доктор физико-математических наук, профессор Московского НИИ - весьма успешно подвизался на поприще теоретической физики и был страшно далек от политики. По его выражению, они были равно удалены друг от друга. Но, в январе 1968 года его друзья показали ему текст письма Литвинова и Богораз "К мировому общественному мнению", в котором они призывали выступить в защиту Гинзбурга и Галанскова, арестованных за то, что те подняли голос в защиту Синявского и Даниэля, осужденных Народным Судом в 1966 году. Казалось бы (как говорит Ирина Алексеевна), у человека все есть - и не только квартира и степень доктора, но и даже ставился вопрос о выдвижении Давидзона в качестве кандидата на получение Нобелевской премии. Ан нет! Литвинов и Богораз обращались ко всем, у кого "жива совесть и достаточно мужества", т.е. били прямо в точку. Так профессор Давидзон оказался в палате ? 66.
Как ни старался прокурор, но ни один из свидетелей не мог на суде вспомнить о содержании письма, подписанного подсудимым или Литвиновым и Богораз. Так, собственно говоря, "свидетелями чего" они были?! Были лишь отвлеченные суждения, типа: "Я понял, что это связано с каким-то судебным процессом над антисоветчиками, изменниками Родины". "Письмо было отпечатано на машинке, на папиросной бумаге (слепая копия) - так обычно распространяются только запрещенные, антисоветские сочинения", - и далее все в таком духе.
Пятым (не считая Гаганова) в палате был священнослужитель - весьма экзотическая личность, возбудившая у Вячеслава Ивановича живое любопытство: мужчина примерно лет на пять его старше, тощий, кажущийся из-за этого высоким, страдающий головными болями, язвой желудка, на редкость вежливый, даже застенчивый, с отрешенной ("приклеенной") улыбкой и небесно-голубыми очами. Гаганов и Давидзон сначала не могли понять - кто он по роду занятий и профессии, не знали - как к нему обращаться. Медбратья, сестры и нянечки называли его просто по фамилии - Дементьев.
Отец Серафим (в миру Александр Дементьев) окончил Ленинградскую Духовную Семинарию, где в Кафедральном Соборе Святого Николая был рукоположен в диаконы. Затем окончил Ленинградскую Духовную Академию пресвитером, кандидатом богословия. Получил приход. Еще в период обучения (и даже еще смолоду) колебался в вопросах вероучения, пытался разрешить сомнения со своими учителями и братьями, но тщетно. Много молился и постился, усиленно читал труды Отцов Церкви, однако, чем больше изучал предание, тем глубже одолевали его сомнения. После мучительных раздумий и бесконечных откладываний, наконец решился на беспрецедентный шаг: официально заявил о своем выходе из состава иерархии Русской Православной Церкви. "Оргвыводы" в виде анафемы не заставили себя долго ждать.
И вот он тоже здесь. Но, в отличие от Гаганова и Давидзона, по инициативе своих собственных органов (желудка, печени и др.). И что характерно, - Гаганов порой ловил себя на мысли, что отец Серафим "в самом деле ненормальный". Когда они с Михаилом Ильичем слушали его, то многозначительно переглядывались и оба понимали, что понимают одинаково. ("Вот и Ирине Алексеевне я тоже кажусь ненормальным, выступая против "общеизвестных истин").
Итак, "вышел" из РПЦ, но куда?! Отец Серафим не порвал с православием, найдя разрешение своих тягостных сомнений в Катакомбной Церкви. От нечего-то делать Гаганов с Давидзоном подолгу слушали отца Серафима; в его речах, что называется, "имела место" по крайней мере внешняя убедительность: "Катакомбная Церковь - мученица есть образ истинной веры, благословение Солнышка Православия Серафима Саровского, Нила Сорского, Сергия Радонежского. Свет истинного Православия, сохраненного Катакомбной Церковью, рассеивает вековой гипноз лжеучения Иосифа Волоцкого... Потеряв живого Бога в сердце, задолго до 1917 года в духе поклонившись Красному дракону, официальная церковь отвернулась от Христа, от Пречистой Матери, извечной Покровительницы Святой Руси, и превратилась в прямого врага Божия - созданную Сталиным Красную патриархию, породив "синтез" православия и коммунизма, т.е. "православный атеизм".
- Извините, отец Серафим. Вы можете нас "убедить" в чем угодно. Ведь мы с Вячеславом Ивановичем не... специалисты в данной области (Давидзон сначала хотел сказать просто "неверующие"). Но, на мой сугубо светский взгляд, весь вопрос упирался в ... соотношение церковной и светской властей, в их разделение. На мой взгляд, взгляд дилетанта, лучшим все-таки является вариант светского правового демократического государства с развитым гражданским обществом, в рамках которого и функционирует церковь методами, только ей присущими...
- Я в основном согласен с Михаилом Ильичем, хочу лишь, если позволите, проиллюстрировать некоторые его положения. Убежден, что одной из причин русской катастрофы 1917-1937 годов (и позже, и поныне длящейся) послужил церковный раскол ХVII века; раскол, происшедший, в свою очередь, тоже по многим причинам, но не в последнюю очередь из-за "реформ" Никиты Минова (с 1652 года - Патриарх Никон). Трудно вообразить себе что-либо более нелепое, нежели эти "реформы"! Двуперстие или троеперстие ("щепоть"), "Давидов" или "Давыдов", "несть конца" или "не будет конца" (в Символе Веры), - и все в таком плане... Я конечно, не утверждаю, что все дело в одном только "ересиархе", проблема гораздо глубже... В народе проснулось подозрение, что православное царство - Третий Рим - повредилось: государственной властью и высшей церковной иерархией владеет антихрист; духовенство - невежественно и суеверно. Народное православие порывает с Церковью и с государственной властью. Истинное православное царство уходит под землю... Запах гари пошел по Руси; сжигали себя домами и деревнями...
И вот 1666 год (!). Собор осудил старообрядцев, осудил Никона, сослав его в строгое заточение в Ферапонтов монастырь. Одна треть (!) населения уходит в старый обряд. Казнят около двадцати лидеров старообрядцев (включая Аввакума). Около двадцати тысяч старообрядцев покончили с собой самосожжением. Сильнее всех сопротивлялся Соловецкий монастырь. Его штурмовали регулярные войска с 1668-го по 1676 год! Перерезали всех насельников. Ну что это! Разве это христиане?! Это - Зверь! Зверь!!
- Разделяю Ваше возмущение, Вячеслав Иванович! Это уже, в самом деле, репетиция 1917 года.
- Только представить себе: Никон ходит по домам знатных людей (старообрядцев), выискивая "не так написанные образа", выбрасывает, топчет, не позволяя даже как-то убрать их с подобающим самим предметам, пусть даже и "не так выполненным", уважением. Да это же большевистский комиссар! Это ли не "демонические испарения человеческих страстей"?!
- Я вполне согласен с Вами, равно как и с отцом Александром Менем, процитированным Вами, тоже, кстати, членом катакомбной Церкви... В самом деле, фарисеям удалось вслед за физическим Телом распять и Мистическую Плоть Спасителя. Они зарядили своей адской злобой наш народ еще задолго до 1917 года, и он восстал на Царя... Диавол словно бы привил к живому древу Православного Духа русских, к его потребности верить - "фарисейский дичок", который получил заёмную живительную силу от нашего православия, но дал ядовитые плоды: сатанинскую инициацию, профанированную культуру и даже, если хотите, идолоатрию.
Поднаторев в такого рода спорах, отец Серафим ничем не выказывал своего внутреннего душевного напряжения, кроме разве что напускного равнодушия "неба" в глазах, которое было заметно наигранным.
- Вот уже две тысячи лет злодейски кощунствуют фарисеи над Истинным Образом Господа, пытаясь представить Его авторитарным божком, конфесионально-институциональным лидером, Левиафаном, заглатывающим жертвы и требующим отчета от своих крестильно-погребальных контор. Не крестился, не отпет "бочками с бородами", "повапленными гробами", полными всяческих нечистот? Смерть тебе, погибель вечная! Вместо ключей к святости - животная агрессия, когда заходит речь о разделе "канонических территорий", о материальном достатке. Подобного маразма не знала ни одна языческая религия...
Где-то наверху вдруг упало что-то - загрохотало, покатилось; слышна была какая-то возня, свара, грохот от опрокидываемой мебели, крики. Похоже было - кого-то били и (или) связывали. Раздался жуткий, утробный вопль и ... все стихло. В наступившей тишине, уже на их этаже Гаганов, Давидзон и о. Серафим услышали вызывающе веселый, писклявый голосок какого-то "стиляги":
Зиганшин - буги,
Зиганшин - рок...
Зиганшин первым
Съел свой сапог!
Гернгутер ухмыльнулся: "Это же надо! "Стиль" проник даже сюда, в святая святых империи Снежневского!"
Содрогнулся, стронулся "по фазе" весь палатный космос - они теперь сидели втроем, глядя друг на друга, как порой пассажиры поезда дальнего следования из окна своего купе смотрят на мужиков и баб, бегущих с узлами к общему вагону, где-нибудь на заброшенном полустанке. "Зиганшин" словно подвел черту - это же надо: в океане, на плоту, и так долго! Все трое - каждый по-своему - внезапно ощутили как бы дыхание некоего космического духовного океана, распад времени и пространства, какое-то многомерное просветление. Всё мигом "ореалилось", съехало в колею нормального (в сумасшедшем-то доме?!), ну, по крайней мере - в колею обыденьшины. Сольери - там, наверху - признавался санитарам, что "отравил" Моцарта (умершего за тридцать два года до того); Василий Васильевич Розанов скупал свою книгу "О понимании" с тем, чтобы сдать ее в макулатуру. И всюду - повапленные гробы. Профессор слепо-механически разбирал таблетки. Гаганов просто лег на кровать, положив руки под голову, рассматривая облупившиеся напластования побелки палатного макияжа. О.Серафим ушел в себя, ибо здесь невозможно было больше никуда уйти.
А вскоре их повели на "трудотерапию". Они так втроем и держались - выдали им три деревянные лопаты, салазки с ящиком. Погода выдалась умиротворяющая, хотя и пасмурная, но тихая, безветренная; она жалела их и заигрывала, лаская снежинками то кончик носа, то скулы, то подбородок. После спёртого воздуха палаты на свежем воздухе - то был "психоделический" сеанс: приятно же размяться, занявшись делом, хоть и пустопорожним, но зато уж в полной по своей бессмысленности гармонии с окружающей Ирреальностью.
- А вот в царских тюрьмах администрация лишала политзаключенных такого удовольствия, - сказал Гаганов, подняв лопату.
- Да, народная власть гораздо снисходительнее к нам. Она оберегает нас от гнева трудящихся, пряча в спецучреждениях.
На "воле" (во внутреннем дворе психушки) к ним присоединился Яша-Красный лист - моложавый мужчина среднего роста, худой в теле от природы, без одной ноги - от войны, и без зубов - от общенародного государства (зубы выбили Якову в момент, когда принудительно заталкивали ему в рот таблетки, а он, не понимая своей же пользы, сопротивлялся). Якова Семеновича регулярно и совершенно бесплатно помещали в психбольницу по большим праздникам: годовщины ВОСРы, Первомая, Дня Сталинской Конституции (5 декабря), и др. - делалось сие для того, чтобы "псих-антисоветчик" не мешал простым советским людям нормально отдыхать - в целях повышения производительности труда в будни. Лечащий врач считал, что у Якова Семеновича шизофрения в кататонической форме, причиной которой скорее всего был токсикоз, полученный в результате ранения либо неудачной ампутации ноги; впрочем, не исключалось влияние какой-то сильной психической травмы. Во время кататонического возбуждения он впадал в состояние экзальтации, вычурного пафоса и зачастую бессвязной говорливости: "До этого я был здоровый... до этого я был здоровый (и так много раз). Это случилось совсем не так и совсем не тогда... я жених непри шедшей прекрасной невесты... я Де ла Лендель, сосланный в Эпику... вздернутый, маленький носик ниспроверг Законы Империи...", - и т.д.
Но иногда его бессвязная говорливость словно сгущалась, в ней появлялась некоторая структурность, угадывался хоть какой-то смысл. Доминантой его "речей" была злобная ксенофобия и юдофобия(!). Яков Семенович с лютой ненавистью говорил об израильтянах, разгромивших в ходе шестидневной войны 1967 года египтян, иорданцев и сирийцев; крайне нелестно отзывался о позиции СССР во всей этой истории. Но главным врагом он считал США, "стремящиеся к мировому господству". "Ошибкой Сталина было то, что он не скинул летом 1945 года войска "союзников" в Атлантический океан... Янки сбросили в августе 1945 года атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, хотя в этом не было никакой необходимости с военной точки зрения. Затем они попытались захватить Корейскую народно-демократическую Республику. Их агрессивные планы были сорваны благодаря мужественному сопротивлению героического корейского народа, строящего социализм, и братской помощи всего прогрессивного человечества и прежде всего СССР и КНР".
Видя, что Гаганов, Давидзон и о.Серафим отмалчиваются, не поддерживая Якова Семеновича, последний распалялся еще больше, находя в них едва ли не "наймитов американского империализма". Передвигался он на костылях - легко и быстро, был довольно подвижен и энергичен. Яков Семенович приближался то к Гаганову, то к Давидзону (отца Серафима он почему-то оставлял в покое) и весьма напористо, брызгая слюной, доказывал им "агрессивную сущность американского империализма". Гаганова поражало то, что Яков Семенович обладал очень хорошей памятью на конкретику, но, в то же время, не оставляла навязчивая мысль: "И такой человек сидит фактически в тюрьме тоже как... антисоветчик!"
- 2 августа 1964 года... два авианосца (и несколько эсминцев) США вторглись в территориальные воды Демократической Республики Вьет-нам (уже не в первый раз)... Вьетнамские катера - это происходило в Тонкинском заливе второго августа 1964 года - открыли огонь. По американским эсминцам. Но вынуждены были отступить. Перед превосходящими силами противника... В последующие дни ничем не спровоцированная агрессия США против ДРВ продолжалась. Адмирал Шарп... и министр обороны Роберт Макнамара предложили 36-му президенту США Линдону Джонсону... начать бомбардировки Северного Вьет-нама. Предложение поддержал госсекретарь США Дин Раск. И советник президента Дж.Банди. А сенатор Барри Голдуотер (соперник Л.Джонсона на выборах президента США в 1964 г. от республиканской партии) предлагал даже сбросить атомную бомбу. На коммунистический Вьет-нам. Представляете?!
- Параноик - произнес Давидзон, чтобы хоть немного потрафить "Красному листку", но получилось как-то неуклюже с адресом ("кто параноик?!"), ему на помощь поспешил Гаганов:
- Барри параноик.
- Они все там параноики. И дебилы! А Джонсон, к тому же, Даун и шизофреник! Не далеко от него ушли и конгрессмены. Ведь это же надо! 7 августа 1964 г. конгресс проголосовал за предоставление президенту США полномочий на ведение военных действий! Началась война...
- В ходе которой огромная военная машина США увязла в джунглях Вьет-нама, - Давидзон пытался выпустить пар из кипящего котла, хоть как-то успокоить Якова Семеновича. Но, похоже, умиротворение производило на него прямо обратное действие, он расходился все больше и больше, как будто перед ним были не Давидзон и Гаганов, а сам Барри Голдуотер и Роберт Макнамара...
- Это случилось совсем не так и совсем не тогда... Ленинские лозунги обеспечили Величайшую Победу в Великой Отечественной войне 1917-1922 годов со счетом на первом этапе 7 : 4, и на втором этапе со счетом 9 : 1 : "Вся Власть Советам!", "Земля Крестьянам", "Заводы и фабрики Рабочим!", "Мир Народам!" Да здравствует Пожизненное Трудоустройство всего населения страны, в том числе Пенсионеров и Инвалидов!
Давидзон с Гагановым не знали, что уж и делать, Яков Семенович распалялся и распалялся, речь его стала бессвязной. На помощь пришел о.Серафим:
- Яков Семенович, Вам надобно написать книгу, - сказал он, обнимая инвалида ВОВ, в прошлом боевого офицера. - История проглатывает людей себе в пищу, как говорил Василий Васильевич Розанов. Ваш труд будет принят советским читателем, я в этом убежден; в то же время, он расправит Ваши собственные душевные морщины! - В Якове Семеновиче мгновенно произошла разительная перемена: он весь как-то обмяк, запал агрессивности пропал; легкая асимметрия его лица, усиливаемая беззубым ртом и публицистической запальчивостью, теперь сделалась почти незаметной; правда, глаза, обычно глядящие несколько врозь, теперь смотрели совсем в разные стороны - беспомощно, в растерянности. А еще тут - как раз ко времени - по больничному радио зажурчал нежный и чистый голосок Виктории Ивановой, она пела что-то из Шуберта (кажется, песню "Юноша у ручья"). Это довершило дело; оно "случилось именно так" и "совсем тогда", когда надо, вопреки всему! Яков Семенович, легкими прыжками удалился в палаты, бормоча себе под нос: "Интеллигенты в сорок первом поколении! Мир накануне Третьей Мировой войны, а они мне про книгу и про какие-то морщины"...
- Два-три сеанса и Вы бы вылечили его, отец Серафим, - сказал Давидзон задумчиво.
- ...Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, говорил апостол Павел в послании к римлянам.
- Человек раздавлен жизнью; она бы и проглотила, но ... поперхнулась его ершистостью, его костылями, в конце концов, - произнес Гаганов, и в голосе его было тепло.
Вячеславу Ивановичу импонировала удивительная жизнестойкость - физическая крепость и выносливость Якова Семеновича, его сила воли. Работая в техникуме, он организовывал походы молодежи по местам боевой и трудовой славы, поиск останков советских воинов, их опознание и захоронение с надлежащими почестями универсального человеческого братства и в духе интимной связи с силами природы. Шествуя на костылях (!) во главе отряда юных следопытов - краеведов по лесам, болотам и оврагам, Яков Семенович, недоеденный Сваргой на пиру с его рыгающими жрецами, теперь словно в столовой самообслуживания сам же и убирал со стола кости съеденных товарищей.
Гаганов и сам старался приучить себя к "правильному образу жизни", осуществляя свои планы втихомолку, без особого суемудрия и бахвальства, но упорно и систематически. Первое, что Вячеслав понял еще смолоду - это ценность времени, его абсолютную невосполнимость. Гаганов был агностиком, не верил в загробную жизнь и прочие благоглупости. Вячеслав сознавал физическое тело, как некое обиталище своего "Я", которое надо содержать в порядке. Он установил для себя принципы спартанского образа жизни: умеренность во всем, жизнь в гармонии с природой, спал на полу, старался никогда не переедать, не курил, пил умеренно (по праздникам, в компаниях). "Куришь, пьешь вино и пиво - ты пособник Тель-Авива" - была любимая шутка Гаганова. В его планы входило выполнить нормы кандидата в мастера спорта по плаванию (либо по лыжам). В этом отношении он брал пример со своего шефа - профессора Спасского - кандидата в мастера по горнолыжному спорту. (Пока же у Гаганова был всего лишь значок ГТО первой ступени14). Мировая величина в науке - Спасский - в сорокоградусные морозы ходил с молодежью в многодневные походы по Уральским горам, а в мае - на байдарках по Чусовой, когда по берегам еще лежал снег. В нем жило романтическое чувство Природы и Свободы; московские "классики" считали его "еретиком", "фантастом", "энтузиастом", закладывавшим основы духовно-культурного обновления, ведущего к Реформации, своего рода - новым Мюнцером, Парацельсом или Бёме.
Пребывая в местах, не столь отдаленных, Гаганов понял суть мудрой политики горячо любимых им Партии и Правительства, постоянно проявляющих всемерную заботу о спартанском воспитании трудящихся масс. Благодаря своей личной готовности и к труду, и к обороне, ему значительно легче удавалось переносить отдельные недостатки, к большому сожалению кое-где еще имеющие место в системе Исправительно-Трудовых учреждений столь же горячо любящей его Советской власти - в отличие от граждан, не понимающих органической связи этих понятий не к своей выгоде.
- Здесь, в сумасшедшем доме, особенно рельефно видно, что "самоочевидность оборачивается самообманом... все, что мы видим - загадочно и таинственно.. все, чему нас учили - не настоящее... Чем же тогда оборачивается наша жизнь, по рукам и ногам опутанная беспрестанными "естественно", "само собой", "понятное дело"? - спрашивал сам себя Давидзон, сдувая с кончика носа снежинки Снежневского.
- Что такое твои отчаяния и муки, когда мучается Сущее, когда мимо Бога проходят, как мимо пустого места или как мимо застекленной уличной витрины, полной любопытных вещей, и позволяющей увидеть - хорошо ли сидит на голове шляпа?, - вопросом на вопрос отвечал ему о. Серафим. Как ответ, так и вопрос были риторическими...
Кстати, о Снежневском. Для подавляющего большинства советских граждан вера в торжество социализма была делом, самим собой разумеющимся. Представьте себе: двести миллионов говорят "ДА", а двести человек (да хоть и две тысячи) говорят "НЕТ". Что делать Правительству? Просто расстреливать - осудили на ХХ съезде в 1956-м. Профессора с "факультетов ненужных вещей" написали горы книг на эту тему и понадавали друг другу сотни и тысячи ученых степеней и званий, пооткрывали много секторов и кафедр на тему о "реальном социализме" и о "новой исторической общности - советский народ". И все-таки, Коллективное Руководство требовало более глубоких научных разработок во всех областях науки и, в частности, в медицине и в психиатрии. "Инженерам человеческих душ" так и не удалось до конца изжить вирус инакомыслия. В ответ на запрос Партии советские психиатры ответили новым словом в своей области человеческих знаний.
Еще в октябре 1951 года состоялась сессия Академии медицинских наук, которая фактически разгромила старую школу советской психиатрии. Погромщики привлекли под свои знамена И.П.Павлова. Самым первым знаменосцем "новых психиатров" был профессор А.В.Снежневский, который первым (в СССР) разработал совершенно потрясающую классификацию шизофрении. (Первым ее выдвинул в 1933 г (!) в Германии профессор Зиберт). Идея была просто гениальной! Не то что какая-то там жиденькая фрейдистская психоаналитика, а наша, Отечественная, Социалистическая, Общенародная Идея ВЯЛО ТЕКУЩЕЙ ШИЗОФРЕНИИ (!!!) Все гениальное просто. В самом деле - 200 миллионов и ... 200! Ясно же, что НОРМА - на стороне миллионов! А эти "двести" - просто ненормальные люди! Что с того, что они правильно ориентируются в пространстве, понимают - где находятся, помнят свое имя, не приглашают в гости к английской королеве, "сыном" или "братом" которой они якобы являются?! А сколько они приносят вреда?! (Партии, народу, государству). Без конца все критикуют и все подвергают сомнению, развращая своим "правдолюбием" трудящиеся массы, выискивая и раздувая кое-где еще имеющиеся отдельные упущения и ошибки в деятельности некоторых работников партийного и государственного аппарата15.
Синдром замкнутого пространства - тюрьма, психушка - здесь, на трудотерапии как бы "рассиндромливался" на время, хоть отчасти компенсируя узникам жесточайшую гиподинамию. Гаганов работал как бульдозер, его друзья не отставали от него, но фронт для реабилитации был крайне узким. На воле Гаганов сам себе установил такие нормативы: в год проплывать не менее ста километров (в бассейне; не считая обычного купания летом); проходить пешком за год по "лону природы" не менее семисот километров включая лыжные походы - с ночевками в лесу, в поле, на берегу реки. Подражал Вячеслав не только профессору Спасскому, но и Сергею Михайловичу Соловьеву - отцу великого русского философа Владимира Сергеевича Соловьева16.
Однако всего этого гернгутеру казалось недостаточным, он искал "египетских пустынь" и "строгого Устава", стремясь превзойти своих учителей и здравствующих, и почивших в бозе, и лично знакомых, и литературных, например, пифагорейцев или святого Давида. Как говорила баронесса Эрффлинген своей дочери Тэе - "Люди нашего разряда существуют за тем, чтобы из вещей этого мира создавать что-то вроде веселой панорамы, которая проходит перед нами, или, вернее кажется проходящей. Потому что на самом-то деле в движении находимся мы"17. (Гаганову нравилась эта мысль).
Учась в аспирантуре, Гаганов решил стать... "моржом" (!). И начал с лета, когда все нормальные (!) люди на Ильин день прекращают купаться, а он продолжил. Однажды уже в ноябре, лёд (как и снежный покров) еще не установились, Вячеслав в первый раз вынужден был пробивать ледок дубинкой, найденной им тут же. Разделся и нагишом сиганул на попе прямо в прорубь (точнее сказать - съехал ненароком). И ну окунаться и прыгать в ледяной воде, расширяя полынью руками. Побултыхавшись таким образом несколько минут, решил, что пора выбираться. Но не тут то было. Вся поверхность крутого железобетонного откоса обледенела, покрылась льдом и верхняя (надводная) часть сваи, подпирающей снизу бетонные блоки. Гаганов цеплялся ногтями за лед, карабкался по бетону, сдирая кожу на коленях и на животе, но соскальзывал обратно в ледяную купель.
И в это время прямо в руки гернгутера с неба свалилась... веревка! Он ухватился за нее, потянул - другим концом она была надежно привязана к металлической ограде, - и таким образом вылез. Быстро оделся, не вытираясь, поднялся к ограде парка, все озираясь - откуда же пришла помощь?! И только когда через пролом в ограде выбрался наконец в парк, увидел на почтительном расстоянии от себя "Офелию" (иначе и не могло быть!); в одну секунду у него в голове промелькнуло: "И море насмехается над теми, кто на земле его добычу ищет".
На самом деле все оказалось гораздо прозаичнее: "Офелию" звали Эллой, которая вместе с мужем (оба аспиранты) уже несколько лет занимались моржеванием и как раз примерно в этом же месте. На сей раз муж ее решил пробежать километра два-три дополнительно, а Элла шла после обычной пробежки шагом, успокаивая дыхание. Она-то и бросила гернгутеру веревку, чудную, как мысль Гамлета из третьего акта, едва не оказавшегося для Гаганова пятым.