После той страшной ночи Елена избегала бывать на людях, вся потемнела, не чая, как дождаться отпуска и уехать к своим, в Мариуполь1, где жили ее приемные родители Дарья Степановна и Николай Прокопьевич Романенко. В 1941М Леночка вместе с родной матерью оказалась в Мариуполе, не успев эвакуироваться. Отец (доцент, кандидат физматнаук) в первые же дни войны ушел добровольцем на фронт и через несколько месяцев погиб. Мать мыкалась по степи с семилетней дочуркой в надежде пробраться к своим, но наткнулась на полицаев и была расстреляна в рамках "окончательного решения еврейского вопроса". Лена уцелела по счастливой случайности, успев спрятаться в балке, где ее позже тоже случайно обнаружила "мама Даша".
...Как это и было всегда, долго не приходил автобус на "Поселок моряков", а пришел, Елена еле-еле села, стиснутая дородными дамами с дынями, кавунами, синенькими. ЛАЗ2 с натуженным воем, из последних сил лез в гору, душно было от его собственного "дыхания", от скученности и разомлевших тел; наконец, залез, что-то прохрипев и прокашлявшись, взял спокойный тон. Из сладких предчувствий Елену вывели забытым, милым обращением: "Деточка, Вы встаете на Международной?"
Вот и долгожданная "Международная" - тихая улочка, затерявшаяся среди десятков точно таких же - а недалеко от угла родная хата. Мамочка конечно же стоит у калитки, ждет и гутарит с соседкой. Но вот она вся встрепенулась, всплеснув руками, нагнулась отпереть - а Елена тем временем подходит вся сияя - выбегает навстречу с полными слез глазами, обнимает дочку, целует, пытаясь взять у нее чемодан:
- Ой! Як же ты похудала! Константиновна, глянь...
- Та! "похудала"... Человек же ж с дороги. Нихай отдохнеть трошки... Лено кажи - ты шо ж, мамо?! Дорожища дальняя, ни харчей тебе добрих, ни спокою... А чеймодан-то, аж руку оттягаеть...
- А под глазами-то, глянь, чи пиляка, чи шо?! Пийдем же ж до хаты! Шо ж мы тут балакаем, а?! А я не чую: дъчка идэ или нет, не признала зараз!
- А где ж папа?
- А! Черты его понесли, соврадима... Приехав за им с утра - ему бы сховаться где-нито, а он по двору топотит и топотит, вот и напросивси працевати. И дэ тая работа, а щас поди уж на пятачке блукаеть.
Вошли в дом. Константиновна (соседка) тактично остановилась как бы на пороге, дверь была открыта, и она, прислонившись к косяку, продолжала словно бы при сем присутствовать. Кстати сказать, у них у всех все было открыто - в соседних дворах все видно. Дарья Степановна суетилась, порываясь куда-то идти, беря в руки первое попавшее, переставляя, перекладывая, вздыхая и охая:
- Сыми же усё, иди в душ, вымойси. Я же ж покуда чай наколочу, та помидор в огороде пошукаю. В шихфоньере усё ж чистое же ж. Куды ж я ключи от кухни заховала?
Елена прошла в свою комнатку, ее преимуществом служил высокий потолок, ибо она была встроена в более комфортабельную половину дома (который уже и нельзя было назвать "хатой"), принадлежавшую другим, более зажиточным хозяевам. Спрятав все "секреты" - задернув шторки на оконце и занавеску над входом, сбросила с себя решительно все. В хате так прохладно! Наслаждаясь босиком (босотой), ступала как бы плашмя по чистым широким половицам, отдавая им свою усталость, и вбирая бодрость Отчего дома; прищуриваясь от нежного "разнуздывания", расчесывания и поглаживания бледнорозовых бороздок на влажной коже - следов бретелек, лифчика и пояса... А после ка-ак плюхнется в кровать! Утонув в перине, взбитой заботливыми руками...
Немного отдохнув, вышла в благосенный сад, набросив на плечи свой старенький халатик с "вентиляцией" под мышками. Вот грецкий орех: широкая, раскидистая крона, ствол короткий, раздваивающийся уже в полуметре от земли; светло-серая гладкая кора с редкими пятнами и поперечными круговыми полосками; зеленые, твердые шарики в крапинку - будущий урожай... Вот старое абрикосовое дерево: оранжевые плоды гроздьями оттягивают ветви, абрикосы и на земле - здесь их называют "жерделями" - в них хозяйничают вездесущие комашки, - все одним порывом хлынуло в душу и зашумело приветливо, таким долгожданным, уж и не чаянным, Господи! Приехала, добралась... Подобрав подол, Елена осторожно ступала меж шпалер виноградника - ягоды еще зелены - перешагивая или мягко отводя в стороны незакрепившиеся побеги. На столбе сидит голубь - и голубки здесь не такие как в России, издают какие-то протяжные, двудольные звуки, отдаленно напоминающие кукушечьи.
А вот и солнцезарный душ - в потаенной глубине сада простая будочка с металлической бочкой на крыше. Открыла кран, словно отдалась, смывая северную грязь, накипь, запахи. Ласковая вода мягкими струйками нежно полилась между лопатками, по желобку поясницы, за ушами. Аромат солнечной влаги напомнил детство, каникулы, счастливый, сладкий сон до обеда, старые бигуди, танцы в городском саду, где для нее когда-то играл специальный оркестр. На полочке приготовлены два зеленых флакончика с польским шампунем. Сквозь щели она видела, как мама шукает в огороде помидоры и огурцы - в вечной своей цветастой косынке и в кацавейке (мерзлось ей, нездоровилось). Пришел отец. Повесив на гвоздик засаленный пиджачишко и картуз, он принялся тщательно приглаживать свои седые волосы, которые когда-то может и нуждались в этом, но теперь лишь обрамляли загорелую плешину по вискам и на затылке значительно ниже макушки. Его единственный глаз сиял за два радостью и благодушием (второй - искусственный - имел выражение скорее хищное).
-А и коли ж ты приехала, чи с десятичасоуым, чи с каким, а? Лено?!
- Иди ведро принесь, що ты причепивси!
- Та сиди-и... Шо ж я, ведра не принесу! Лено, слышь?
- С десятичасовым, папа.
- А шо ж ты телеграмму не отбила? Мы же ж бы тебя хотя ж бы и устретили бы...
- Не хотела вас беспокоить: что ж я, дороги не знаю?!
- Кому говорю, иди воды принесь!
- Тикай! - отец повернулся к Дарье Степановне "хищным оком". - Шо ж ты менэ тычкаешь?! Шо ж я тебе уоды не принесу? Не даст дъчку побачить.- Кряхтя и беззлобно ворча, Николай Прокофьевич заворочался, поднялся и сперва долго искал, а затем медленно надевал старые, стоптанные сандалии, нарочно предназначенные для хождения по двору летом, потом стал приготавливать ведра, бак и проч.
Дом Дарьи Степановны всегда был полон народу, вечно она кого-нибудь привечала или выручала: то племянница принесет двух малесеньких, на ночь, то кума, то соседка: "Посиди часоу до пьяти, обои на работе, не с кем же ж оставить." Собственных-то детей у них с Николаем Прокофьевичем, и вообще - не было. Случалось, какая-нибудь мамаша шлепнет своего озорника - и поделом, между прочим, - они оба так поднимались на нее!
И в день приезда Елены у них гостили мальчик лет девяти и девочка лет тринадцати, сиротки, мать умерла от рака, а отец пил. Мальчуган, такой плотненький, спокойный, а сестра - худая, длинная, какая-то неестественно прямая, серьезная и самостоятельная. "Жалко ж их, нихай тутоси трошки погуляють". Приходили на двор к Романенко каждый со своим печалованьем, и стар и млад: и одинокая совсем женщина, живущая на соседней улице, и тихий, безобидный Паня - божевольный человек. И из пригородного совхоза вся многочисленная родня останавливалась, и просто-напросто близкие да знакомые, и знакомые знакомых...
По случаю приезда дочери Дарья Степановна приказала мужу сбегать за бутылкой и куплять литров десять пива. Ну! такие-то задания Николай Прокофьевич готов был выполнять хоть каждый день... Пришли тетя Клава (сестра Дарьи Степановны), Лидка - племянница с мужем Николаем и дочерью, Серега - сын другой племянницы; не обошлось без соседки Константиновны и еще некоторых, случайно здесь оказавшихся. Впрочем, следует сказать наконец несколько слов и о Константиновне. Это была высокая, дородная женщина лет пятидесяти с крупными чертами лица, несомненно - красавица в молодости, и это прошлое довлело и поныне, признавалось с бесспорностью всеми и словно бы говорило само за себя: "Это что! Вы бы видели меня лет тридцать назад!"
Столы накрыли на дворе под грецким орехом - один обычный, обеденный, другой - поменьше и пониже, для детей и "охвициантов". На первое всем насыпали доброго украинского борща, заправленного домашним салом, растертым с чесноком. Ведерная кастрюля зараз опросталась - все дружно налегли на полные миски, подтрунивая друг над другом. Лена похвалила маму, ее поддержали, а та в ответ: "А як же ж?! Батя без редкого не могит - абы чео набхатьси. Я ему усё время приготовляю."
- Колька, не серби!
- Та сиди! Лено, слышь? А с яким же ж ты поездом приехала?
- Лен, а скажи, как там у вас с продуктами?
- Ой, лучше не вспоминать! В магазинах ничего нету. Мяса никогда не бывает, а колбаса, масло, сахар, крупы - по талонам.
Все шумно выражали неподдельное удивление и тревожно прикидывали - не дойдет ли это и до них.
- Не-е... у нас абы гроши были - куплять можно усё, - сказал Николай Прокофьевич.
- "Усё"! Скажет же ж... А молоко погано, рази ж то молоко? Чи пил, чи не пил, стакан мыть не надо. А и де ж оно то молоко? К седьмой године очередь у магазина, народу - миро!
- А рыба тебе?! Подсулки - уосем рубчикоу десьяток. На хитром рынке.
- Никитка, хай ему грец! Як поднил цени на мьясо та и на масло, так и ...
- Ну, а как насчет барахла?
- Насчет тряпок тоже плохо. Везде нужен блат. Без блата никуда. Или у спекулянтов, на толкучке можно достать импортные сапожки или что-нибудь еще, с переплатой, конечно...
- А джерси?
- Да ты что? "джерси"...
- А у нас моряки привозят, достать можно...
- Лено, Лено! Слухай сюда. Слухай, шо я тебе говорю... У нас достать можно усё, поняла? Усё. У нас парохода ходють сюда-туда, слышь?
- Колька, больше не пей!
- Си-ди! Сколь я не бачил дъчку, так и выпить не имею право?! А?! Лена, слухай сюда...
- Так как же ж ты там харчилась? Рази купляла усё по дорогей цене, а?
На второе хозяйка подала фаршированный перец. Его большие сладкие стручки были наполнены фаршем из мяса, риса, овощей и залиты бульоном, а в тарелку каждый себе добавлял по вкусу сметанный соус. Лена пила только кабернэ, но вино подействовало. Она все смотрела и смотрела на маму. Лицо у нее было скорее вытянутым, нежели овальным, и казалось более худым, чем обычно. "Сделать бы ей прическу, снять эту косынку, немного макияжа, и она была бы похожа на английскую королеву". Отец сидел как всегда слегка задирая подбородок и наклонив голову вправо; он все порывался встрять в разговор, в любой просвет в нем, но не успевал, уж слишком громоздки были его подходы.
Лидку Елена недолюбливала, считая ее слишком простоватой, мещаночкой, но сейчас и к ней смягчилась. Она была невысокого роста, предрасположена к полноте, с короткой, "египетской" стрижкой, выгодно подчеркивающей черты ее смуглого, чуть скуластого лица, загадочный блеск черных глаз, нежные линии губ и подбородка. В ушах ее сверкали серьги с миниатюрными золотыми шариками; довольно открытую и обещающую стать пышной грудь украшала мелкозвенная цепочка с золотым кулоном; на пальцах - обручальное кольцо и перстень с маленьким, но зато настоящим бриллиантом. "Словно витрина ювелирного магазина", - подумала Елена со смешанным чувством зависти и превосходства. Первое она пыталась утопить в сознании, но оно всплывало как пустая закупоренная бутылка в море. Старалась не показывать свои руки, украшенные сверхскромным "серебряным" перстеньком, потемневшим от времени, с простой красной стекляшкой. "Подумаешь! И я могла бы иметь все это." А внутренний голос контрапункта говорил ей: "За Годунова что-ли выскочила бы?!" - "Причем тут Годунов? Что, разве кроме него больше нет никого?!"
Наступил вечер. Сильный верховой ветер раскачивал вершины ясеней и тополей, глухо тосковал по своей родине грецкий орех. Внизу же было спокойнее; приятная долгожданная прохлада струилась из сада; откуда-то с пустыря доносился жизнерадостный звон цикад. Хозяева и гости сидели во дворе, кто на стульях, кто на табуретках, кто на маленьких скамеечках (некоторые принесли с собой). Расположились вкруг, лузгая семечки; изредка задувал ветер, швыряя с места на место по центру круга кучки кожуры. Лена во сне видела эти посиделки, когда жила в России; как она их любила! И шум деревьев, и нескончаемый трезвон "цверкунов", и свежесть, полная ароматов сада, - все создавало неповторимый душевный комфорт, раскрепощало, сближало...
Непревзойденной рассказчицей в такие вечера была Дарья Степановна:
- Отец наш неважный был до семейной жизни. А мать - работящая, усё хотела забогатеть. Сама была росту махонького, неудачненькая такая, ну нихай. Добилась с ним добуха: ни коняки, ни собаки. Дом у порядок не произведенный. Мы усе голые, не управимся одетьси. На мне, поверите?, одна юбчонка да рубашонка. А жили у Смоленской области. Кода согнали у колхоз, матушка довольна была: у колхозе ж усе равны. А мы неоптепанные, но ходили ж работать, даже братик семи лет. Отец сторожем работал; кажи: "Клавка, Дашка, не берите ничего - грех!" Пырскал нас. Клавке же ж больше как мне лет. Уж щетки под мышками, жрать же ж охота. Меня подучить, дасть кошелку, и я утяну чео-не-то, де поближе лежит: картошки чи шо. Отец так и надмётси: "Ты нясовершеннолетняя, тебе ничего не будет, а меня посадють."
На востоке полыхали зарницы металлургического комбината "Азазелстил", порой пахло окалиной. Раскаленная за день земля быстро отдавала тепло, остывали крыши, стены, асфальт, жестяной умывальник во дворе, тазы и ведра.
- Лена, а ты ведь кончала медицинский; расскажи, как там работается-то, в России?
- Да ничего особенного. Работа как работа. Как и везде...
- Ну а как училась?
- Сначала страшно было. Боялась занятий в морге. Все пряталась за спинами. Поближе к двери. А ведь была отличницей. Но однажды был такой случай. Привезли замерзшего. Пошли вдвоем на охоту. Один вернулся, а другой - нет. Вернувшегося и спрашивают: "А где же твой товарищ-то?!" - "А не знаю, - говорит. - Мы с ним договорились встретиться на Собачьей горке, у сломанного дуба. Я ждал-ждал, не дождался." Понятное дело - его арестовали, а пропавшего стали искать. Сколько-то прошло времени, нашли: сидит мертвый, замерз. А рядом только хлеб, больше ничего. Привезли в морг. Тут, значит, судмедэксперт и наша группа как раз. Патанатом вытащил меня из-за спин: "Будете ассистировать." Боялась - сил нет! Но делать нечего. Одела перчатки, фартук. Замерзший был мужчина лет тридцати. Здоро-овый! Ноги длиннее стола, не гнулись. По телу пошли синевато-розовые круги, стал отходить. Повреждений внешне - никаких... Ну, никаких!
- Во! А шо я говорю? Повреждений нема. Собаки!
- Колька, иди спать!
- Та сиди! Лено - она такая. Уся у меня! Как у нас у подсобном цеху - чан. У него уходить пьять тонн соленого огурца...
- Иди воды принесь! Шо ты дочку перебиваешь?
Этот довод убедил Николая Прокофьевича, и он молча, но без всякой обиды, встал из-за стола.
- Ну, Лена, как там дело-то, разъяснилось?
- Да, еще вспомнила. Когда замерзшего только что привезли. Уже темно было. Машина фарами светит, а тащили два мужика. Я была с Ольгой Ивановной, знаменитой фронтовичкой. До Берлина дошла. Несут на носилках головой вперед, чтобы потом удобнее выносить ногами...
- А я шо говорю, шоб ногами уперед, как положено, - раздался уже откуда-то из темноты сада голос хозяина.
- Мужики сбросили тело на стол и скорей бежать. Ольга-то Ивановна прошла вперед, а я держу за ноги покойника. Держу-держу, а моей Ольги Ивановны нет как нет. Прислушалась, слышу - какие-то тихие звуки. То ли стон, то ли хрипит кто-то!
- Господи, страсти-то какие!
- Ага! Я в сердцах и говорю: "Ольга Ивановна, да где же Вы?!" А она откуда-то снизу замогильным голосом: "В конце-то концов, да сымите же его с меня!"
- Царица Небесная Матушка... Как же ж это?!
- Оказывается, что?! Она вперед-то протиснулась, встав между столом и стенкой, а мужики-то "герои"! Скинули с носилок кое-как тело, перекинули лишнего, аж через стол, накрыв мою Ольгу Ивановну! Я держу за ноги, а остальная-то часть трупа на ней. Вот она и кряхтела под ним, боясь резко сбросить тело и ненароком причинить лишние телесные повреждения.
- Во какие сознательные фронтовики-то были, - произнес кто-то в темноте, но здесь тихим слабым голосом сказал вдруг доселе молчавший Паня:
- Ибо возстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великия знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных...
Все уловили некий тайный смысл сказанного Паней, но только Дарья Степановна и Елена узнали конкретно слова из Евангелия от Матфея. Однако это изменило общее настроение, всем стало как-то зябче; в темноте уже не видно было лиц, порой ячеистая тень от листвы и полосы света из окон Константиновны напоминали где и с кем ты, выхватывая чьи-то расширившиеся зрачки, блестящие зубы. Низкие звезды, совсем не такие, как в России, совсем другая и Большая медведица... Елене примстилось вдруг что-то холодное, надвигающееся с Севера - где-то высоко в небе и близко - в темном саду, за оградой. Прижалась к маме, она дала и ей теплую разлетайку.
- И чем же кончилось то дело-то?
- Внешних нарушений нет никаких. Внутри тоже все нормально: и сердце, и легкие, и печень... Открыли черепную коробку, тоже ничего особенного нет. А жена арестованного стоит у морга, плачет. Мне нашатырь давали. Ну и вот. Вскрыли бронхи, потом еще и... представляете?!
- Ну что, что?!
- Нашли маленькую корочку! Врач вышел и говорит женщине: "Не плачь, иди спокойно домой. Выпустят твоего мужа." Ел хлеб, сидя под деревом, подавился и ... все! Ну уж а я-то с этого дня всякий страх преодолела, работала и в операционной и в морге. Бывало, устанешь, проголодаешься - прям тут, рядом с трупом бутерброды ешь! Привыкла. Не привыкла только, когда маленькие дети. Страшно жалко! Непереносимо...
Хотели поставить чаю, но Николай Прокофьевич вернулся с пустым ведром:
- У кране заспеуало и нема е...
- Сиди, лузгай бубки, - ответила ему Дарья Степановна, и хотела, было, сменить тему, но тут встрял хозяин:
- Как у нас у подсобнем цеху - чан. У его уходить пьять тонн соленого огурца. И усё прокисло же ж! Кода начальник взойшла у цех, а я же ж ей и говорю: "Шо ж это Вы столь огурца попортили?!" На другий же ж день ее зам говорить мне: "Романенко!" А я ему говорю: "Я Вас слухаю!" А он же ж мне и говорить: "Зайдите ко мне." Я захожу: "Здравствуйте. - Здравствуйте." А он мне говорить: "Приказ на другую работу." Понятно?! Я б узяв усех этих гадоу, собрал бы и пострелял! А хороших бы оставил. Власть хорошая, а вин держать ее не могит. Понятно?!
- Понятно-понятно, иди спать... Отец же ж наш жалостливый был. Приедут у деревню люди - негде остановиться - идите до Степана, вин пустить. Нихай. Пустили цыган. У их трое детей. Отец хворал астмой. Цыганка стала лечить. Растопили печку, меня оттолкнула. Справная такая. Стала хозяиновать. Твоя, говорить батьке, болезнь дана. Заставила усех молиться. Засветили свечи. Усе мы молимси. Она говорит: если вода буде красная - значит на улучшение. Если белая, то такой и будет. Встала впритул. Положила на чашку руки, сверьху батькины же ж. А мы молимся. Потом убрали, а там плавает маленький Христос. А цыганка говорит же ж: "Видите?! Значит отцу что-то сделано. Неси ведро жита!" Я взяла самое большое ведро, принесла жита. "Неси сала!" Шматок сала принесла же ж. Потом буханку хлеба. Цыганка взяла, отрезала маленький кусочек от хлеба, от сала, горстку жита. Завязала в тряпицу: "Положьте в печурку и пусть прорастет. А кода прорастет, будете до пяток прилаживать. И отец будет здоров". Ну и с тем поехали.
Отец меня ругать: "Разьве ж жито прорастеть в горячей печурке? Тебя цыганка обдурила..." - "А ты шо?! Я деука, мне шешнацать, а тебе пиисят. Обоих она нас обдурила." Кода снова едуть цыгане. Ну же ж только что были, дурили как хотели, а он опять их пустил: "Люди же ж, некуда деваться, да еще с детьми."
Северянин, ночной тать, тихо скрипнул калиткой, проверил тазы, ведра и украдкой полез под подол. Елена сдвинула коленки, зябко съежившись. Вспомнила родную маму, отца. Он любил стихи, часто читал И.Северянина, сейчас почему-то всплыло в памяти (маленькой была - не понимала):
Я так бессмысленно чудесен,
Что смысл склонился предо мной...
- Уже близко, при дверях! У плетня! Близко... близко... у плетня, - запричитал вдруг Паня и опрометью бросился вон со двора. Никто не понял смысла его слов, но и не задерживал юродивого.
- Та нихай благодурится Паня... Ушел и Бог с им, - сказала Дарья Степановна. Вышла какая-то пауза, все сидели совсем молча - "милиционер родился" - а Елене так не хотелось, чтобы окончился этот чудесный вечер:
- Ну так, расскажу вам тогда еще об одном случае. Это было в прошлом году, осенью. Как-то раз ночью постучали: приехал на мотоцикле какой-то мужчина, разыскивая медсестру. Врача не было. Поехали сначала к фельдшеру. Она отказалась ехать, сославшись на "сильную зубную боль". Стало быть, выпало мне. Что же произошло? Перевернулась машина со студентами! Испугалась... Не то слово... Что делать? Но ехать-то некому. Люди лежат в поле, умирают. Короче говоря, села в люльку, поехала. Заехали в больницу, схватили чемодан скорой помощи, поехали в поле. Подъехали к месту. Тут я совсем чуть не дала дрыку... Руки трясутся; не могу унять дрожь. Все происходило как во сне. Действовала как автомат. Взяла себя в руки. Самое трудное, понятное дело, паника и неразбериха. Все кричат, корчатся, стонут. Некоторые уже молчат - самое страшное. С них надо начинать. Думаю себе, надо организовать ходячих. Там оказалась одна из местных, как сейчас помню - Соня. Когда-то училась на краткосрочных курсах. Вызвалась мне помогать. Без нее я бы и не справилась. В первую очередь надо остановить кровотечения. Наложить жгуты. Сделать тугое бинтование. Шины бы, да где ж их сейчас взять?! Вижу, у некоторых дело - дрек! Похоже на перелом позвоночника. Уж с какими предосторожностями - трудно описать все это - уложили вниз животом на ровное. Под плечи что-то приспособили в качестве валика, Господи! И все время молилась! Молилась и материлась, потом мне рассказывали. Страшно, говорит, было подойти, ко мне. Палкой била непонятливых! И никто не обижался. Какой там?! Все молча выполняли мои команды. Ну и вот. Самое-то главное, совсем не это! Главное-то, кто уже без признаков жизни. Стала делать уколы. А чего терять-то?! Обошла всех подряд - с признаками и без признаков! Такая каша... Забыла - с кого начала. На всякий случай нескольким сделала еще раз. Двум сделала прямо в сердце! Была не была... Сколько прошло времени, не помню. Ну и вот. Одного студента помню, как вот сейчас... Заставила его нагнетать "гармошку", а я массажировала. Его же другу делали искусственное дыхание, ага! И представляете?! Чудо! Зашевелился... Молодые же все были. Организм здоровый. Я сначала сама не поверила: может, просто мы сами его толкаем... Помню, этот студент так разволновался, что не мог ритмично нажимать. Так что вы думаете?! Я его ударила палкой, обматюгала как следует. Соня мне потом рассказывала. И все были мокрые, грязные. Представляете?! Такая антисанитария! Спирт кончился... Пользовались обычной водой! Ну просто чудо да и только... Ни одного абсцесса! Ну, ни одного! Один все-таки умер. От потери крови. Остальных удалось спасти. Дело ведь на этом не кончилось. Надо же их всех еще отвезти в больницу. А всего пострадавших было одиннадцать человек. С какими же предосторожностями их помещали на машины! Это отдельный рассказ... Целая эпопея тоже.
- Души нет, как жалко, один-таки помёр? - произнесла Дарья Степановна осекшимся голосом.
- А то ж тебе не скапка чи ваука, шо на другий день загоитси... То же ж хребтины хлопцам попереломало, не дай Бог! - с большим знанием дела и с чувством гордости за дочь произнес Николай Прокофьевич.
- А ну и шо, премировали ж тебя за то, чи нет?
- "Премировали", держи карман шире!
В деревне нас встретили, как с фронта: плакали, причитали, выли. Тоже картина! Среди пострадавших были и местные. Подняли больных, кого можно, а в их койки положили этих. Принесли бутылки с горячей водой. Помогали перетаскивать, согревать. Когда вышла из больницы, качалась как пьяная. Села на крыльце и уснула! Халат - грязный, мокрый, весь изодран. Мне тут истопили баню. Сами женщины вымыли меня. Потом отпаивали чаем с медом. Ну и вот, с тех пор по всей деревне, как увидят меня, так метров за пятьдесят начинают здороваться.
Как ни благостно было среди своих, но чего-то все-таки не хватало. На второй день поняла, и свидание состоялось. Елена взяла пустую бутылку (набрать воды для мамы), косметичку, подстилку, махровое полотенце; одела купальник, панаму, темные очки. Солнце уже клонилось к холмистой степи, обрывающейся головокружным берегом. Жара спадала. Спускалась узкими, извилистыми улочками, где по тропинке, где по мостовой. Вокруг благоухали сады; дома - в этом районе - все новенькие, словно игрушечные, одноэтажные коттеджи из крупных шлакоблоков. Некоторые - с краснокирпичными фронтонами и наличниками, с затейливыми узорами, башенками, крылечками под железными козырьками "совочком". В каждом дворе летняя кухня с печкой и кладовкой, будочка с душем, в дальнем углу "удобства", а ближе к воротам - гараж, как правило, свежевыкрашенный. На фасадах таблички с названиями улиц и номерами домов, с фамилиями владельцев: Чижик, Барсего, Петренко, Проходес, Акопджаньян...
В поселке (как и повсюду не в центре) пешеходы передвигались прямо по проезжей части; тротуары зарастали, идти по ним - постоянно кланяться чуть ли не в пояс акациям, вишням, абрикосам, сливам-терновкам, вырастающим из "частного сектора" и наступающим на сервитуты. Все живое пряталось в тени: и люди - слышны были только их спокойные голоса, и собаки - почти в каждом дворе на цепи сидел "волкодав", и сами жилища - увитые плющем и виноградом. Его лозы - здесь было так заведено - образовывали живые галереи, закрывающие от палящих лучей проход от калитки к дому, плюс - часть внутреннего двора.
Наконец Лена спустилась на Припортовую улицу. За глухим, какого-то нелепейшего грязно-оранжевого цвета ограждением гигантские, красные динозавры и ящеры с длинными шеями и хищными клювами пожирали высоченные, черные пирамиды корма, лязгая зубьями и смачно чавкая в лихорадке трюмного чревоугодия заморских чудищ. Захватив плацдарм на берегу, все это самоуверенное, длинношеее Хамство наступало на Город, и он отступал, поджимая под себя ноги, забираясь на стол, на кровать, лез на стену. Припертая к крепостной стене Припортовая улица была пока как бы нейтральной полосой, проезжую часть которой отделял неглубокий ров с грязной водой. По обеим сторонам "тротуара" стояли высокие, старые шелковицы. Их кроны смыкались, образуя тенистую аллею с иссиня-черным (от падающих с них плодов) асфальтом.
А вообще, Мариуполь был все таким же, каким Елена оставила его несколько лет назад, уехав учиться в Выплывайск и Красную Изру. По кривым, пыльным улочкам с разбитой мостовой дребезжал допотопный трамвайчик "четвертой марки", поднимаясь от железнодорожного вокзала к центру. Все так же по ним медленно ездила грузовая машина, с подножки кабины которой женщина трезвонила на всю округу в колокол, и хозяйки спешили к ней со своих дворов с мусорными ведрами, тазиками, ящиками. Повсюду белые хатки с черепичными крышами, беспорядочно налепленные вкось и вкривь по-над балками; окна, наглухо закрытые шторами, просто бумагой, газетами, чем-не-попадя; всюду "кишмиш" из растоптанных жерделей на асфальте, кучки угля у калиток, высохшая ботва в огородах...
Однако центр заметно изменился. Здесь в тени пирамидальных тополей царил иной - приморский южный стиль: респектабельные здания, облицованные специальной плиткой, с модными козырьками, аккуратно подстриженные газоны, лоджии, обвитые виноградными лозами. Здесь было и чище, и прохладнее под сенью акаций, ив, каштанов - благодатный край! Ласкала слух певучая, мягкая речь - преобладала смесь украинской мовы с русским. И люди казались добрее, не такими раздраженными, по крайней мере...
Но вот наконец открылось Море - непостижимое, живое! Оно требовало сатисфакции за столь длительное отсутствие. Елена шла по раскаленному песку, проваливаясь по щиколотки, вдыхая запах сырого ракушечника, рыбы и смолы. Море тоже волновалось, но сдерживалось, как и подобает настоящему мужчине.
Его постоянный соперник - Ветер - пытался овладеть Еленой прежде, обвеивая ее руки, поглаживая колени, бедра, плечи, взъерошивая волосы... Нежное, серовато-голубое, Оно сливалось с Небом, и звало ее туда, где то ли по морю плыло белоснежное облако, то ли по небу - корабль. У нее уж не хватало терпения и сбросив платье, Елена побежала к воде. Лишь у кромки всеми косточками плюсны почувствовала Его обиду и страсть форшпиля.
Она отвыкла от Его соленых шуток и грубоватых ласк, от Его колючих щек. Студенистые глыбки морского секрета таяли на песке. Елена ощущала свою власть над Ним, зная, что лишь раз лизнув ее стопы и икры, Оно потеплеет, смягчится, приподнимет ее с пуантов и станет нежить до изнеможения. Конечно, Море чрезмерно идеализировало ее, позволяя себе только самый невинный петтинг, не лапая, не запрокидывая, стремясь лишь прикоснуться, погладить, просочиться. Она сама легла на спину, едва шевеля кистями рук, стараясь попасть в такт колебанию Вод, иной раз касаясь медузок. Но Север не оставлял ее, вытесненный в подсознание: белокрылые чайки с криками летали над нею, и она понимала их:
Привет вам,
Шпроты и лососи!3
Впереди колебался на волнах влажный алый буй; Елена доплыла и прильнула к нему. То была линия мужества и самоутверждения с детства: все подружки отсюда поворачивали обратно, а она плыла дальше с мальчишками туда, где пенистые буруны косыми росчерками наотмашь хлестали в сваи канала, по которому медленно двигался за лоцманом сухогруз.
Выходила на берег - Море не отпускало, а Ветер - завистливый ревнивец - завладел ею и был мстительно холоден. Леночка приседала на мелях в прощально трогательные струи, обрызгивая плечи, шею, грудь.
Растерлась полотенцем, одела панаму и легла, уткнувшись в книгу. Слева фанатело с литровой бомбой полусухого пятеро фимозных, бронзовых, патластых. Справа сидела на надутом матрасе толстуха-кацапка. Спереди торчали неотмываемо северные пятки и жирные ляжки цвета неподсиненного больничного белья. Сейчас она принадлежала Ветру. Его порывистое либидо поспешно дезавуировало свою недавнюю холодность, обнимая ее сзади, нетерпеливо листая страницы. Леночка заставляла Его читать медленнее.
У фимозных был маг и модерн-записи: битлы, "Любовь нельзя купить". Леночка глядела в книгу, а видела нечто иное, вполголоса подпевая им. Ей так хотелось полностью расслабиться и принадлежать только себе. Ветер сорвал с нее панаму и покатил по пляжу с каким-то извращенным наслаждением, то вожделенно прижимая к песку, то примеряя на себя - тогда она парила в воздухе как чайка. Но и Морю Он не отдавал ее. Алена слабо ойкнула, грациозно поднялась и побежала, изящно отбрасывая ноги в стороны. Это было видно сзади, но Он любил, когда за Ним так бегали молоденькие девушки. "Изящно", но совсем не практично - она бы так не догнала. Ведь дальше-то был грязно-оранжевый зоопарк и длинношеее.
Вся уникальность ситуации с этим "ЕЕЕ" - как языковым феноменом - через минуту воплотилась в реальной действительности. На помощь красивой девушке пришел некто третий... Невысокий мужчина в импортном спортивном костюме и в темных очках. Он ловко выхватил из-за пояса пистолет и почти не целясь, выстрелил в парящую шляпу. Пуля даже не задев ее, заставила, тем не менее, изменить траекторию полета; еще несколько выстрелов и шляпка, вертясь вокруг собственной оси, опустилась точно на прелестную головку Елены. Местные аборигены (фимозные пацаны), кацапы и другие повскакали со своих лежбищ и с воинственным видом стали окружать мужчину в темных очках.4
Ничего этого (выделено шрифтом) в действительности не произошло, однако то, что произошло на самом деле, было еще более невероятным! Елена была потрясена и даже слегка присела, как бы ища опору... Перед нею стоял... Годунов!!!
- Как?! Вы?!! Зде-сь??!!
- Здравствуйте, Елена Николаевна, - хриплым голосом вымолвил Энгель. Она даже не поправила его, отсекая малейшую возможность каких-либо дальнейших контактов, но, в то же время, машинально сообразила, что Годунов уже успел познакомиться с Николаем Прокофьевичем.
- Я здесь проездом... совсем ненадолго!
"Господи! Еще бы "надолго"". Он лепетал еще что-то о "важных делах", о каких-то "значительных людях". "Но мне-то, мне-то какое до этого дело?! И как же ловко в самом деле у него все выходит..." К своему ужасу Елена вскоре убедилась, что Годунов действительно успел побывать у нее дома. "Кто дал ему право столь бесцеремонно вторгаться в ее жизнь?! Что, он не понимает, в какое положение ставит девушку?! Прискакал - жеребец! Кот мартовский!"
Годунов, как выяснилось, был не один, а с целой командой. Вся "Международная" высыпала на улицу, прильнув к своим калиткам и плетням, чтобы поглазеть на шикарные лимузины, подкатившие к хате Дарьи Степановны, на вальяжных "сватов" в импортных костюмах, на ящики с коньяками, балыками и икрой. "А кто жених?! Где жених-то?!" Елену и саму-то смутили весь этот шарм, все эти важные персоны. А что уж говорить о матери с отцом? Они за всю жизнь никогда не общались со столь значительными лицами непосредственно. Годунов подарил Дарье Степановне великолепный оренбургский платок, Николаю Прокофьевичу - не менее великолепную трость с каким-то необыкновенным набалдашником.
И опять были вечер и теплый ветер. Говорили о житье-бытье, о том, что Годунов может устроить Леночку едва-ли не министром здравоохранения Республики, а Николая Прокофьевича, по крайней мере, начальником того цеха, в котором находился как раз тот чан, в который входило пять тонн соленых огурцов, что так бесславно прокисли. Один товарищ из "свиты" Годунова даже записал что-то себе в блокнотик и сурово сказал: "Я разберусь с этим фактом". Дальше-больше. Товарищи из окружения Годунова поинтересовались причиной инвалидности Николая Прокофьевича. Он весьма обстоятельно обо всем рассказал, поведав в деталях, со всеми подробностями, как ему выбило глаз во время работы на заводе (еще до войны), какую ему назначили пенсию, почему его не взяли на фронт, как ему выплачивали эту пенсию даже при немцах в размере, установленном Советской властью, и как после войны ему пришлось хлопотать по данному вопросу в связи с пропажей необходимых документов. Тот же товарищ опять что-то записал в блокнотик.
Елене не терпелось объясниться с Годуновым. Она твердо решила сделать это непременно сегодня, однако все не подходил момент. Но вот она встала и дала знак Годунову. Дарья Степановна только успела тихонько спросить: "Де ты пошла, Лено? - Недалече, мамо, тут ... по улице". Все замерли, пока они выходили за калитку. Елена вся внутренне сжалась.
- Какая хорошая у Вас мама, такая добрая и... папа, такой сознательный... работник...
- Энгель, простите, не знаю Вашего отчества...
- Можно просто - Энгель.
- Нам нужно объясниться.
- Я слушаю...
- Надеюсь, Вы понимаете, что для меня значит весь этот Ваш ... маскарад?!
- Да, конечно, но это не "маскарад", а ...
- У меня нет времени и желания говорить с Вами. Мне хотелось бы внести полную ясность. Раз и навсегда!
- Согласен...
- Между мной и Вами не может быть ничего общего! Никогда! Ни при каких условиях ... Ничего общего! Вы это понимаете?!
Они вдвоем медленно шли по темному, освещаемому лишь из окон проулку, заросшему травой и кустарником.
- Итак?!
- Лена, - потерянным тоном, откуда-то из темноты начал Энгель. - Я конечно, все понимаю, но... прошу Вас, выслушайте меня... Только выслушайте спокойно и все!
- Я совершенно спокойна.
- Поймите, у меня нет другого выхода... я не могу иначе...
- Это Ваши проблемы. Меня все это не касается никоим образом!
Годунов отрешенно умолк. Некоторое время они шли молча, но Елена контролировала ситуацию, дальше границ своего квартала они не удалялись. Вокруг были всё какие-то шорохи, протуберанцы смеха, приглушенные вздохи. По дворам, на верандах, в кустах шевелилось ожившее после жары, шарахались друг от друга тени: кружевные, от ветвей, прямые и резкие, из открытых дверей.
Дома и стены помогают, в этом смысле положение Годунова по сравнению с Еленой было менее предпочтительным. Темная южная ночь, совершенно не знакомое место: ему казалось, что все вокруг только и делают, что смотрят на них, на него, и ждут дальнейшего развития событий.
- Я не мог иначе, поймите, Лена! Вам, возможно, это трудно представить, но ... попытайтесь, умоляю Вас, поставьте себя на мое место...
- А зачем?! Каждый из нас останется на своем месте. Я просто не желаю иметь ничего общего с Вами! Вы мне полностью... безразличны. В конце-то концов, мы же живем в Европе, а не в каком-нибудь...
Энгель встрепенулся, поняв "географию продолжения", оборванного Еленой на полуслове, а она смутно ощущала, что все слова ее производят обратный эффект.
- Поставили меня перед фактом...
- Простите! Прошу Вас, Лена, умоляю - простите нас за наше ... вторжение. - Он хотел сказать: "за нашествие", но в последнее мгновение исправился. - Я же все понимаю! Поверьте! Я же культурный человек и не являюсь рабом традиций...
Они остановились, Елена перевела дух.
- Знаете, что я Вам скажу, товарищ Годунов? "Я не мог иначе", "У меня нет другого выхода". Ерунда все это! Я Вам не верю. Все дело в том, что Вам в жизни все удается. Вы привыкли все брать нахрапом, сходу. Вы многого добились. Все, буквально все у Вас выходит. А тут! Ах, какой удар по самолюбию! Какая-то девчонка... казалось бы, сама должна бегать за Вами, ан нет! И Вас это, понятное дело, Вы не можете с этим смириться! Только и всего! Вот Вам и Ваше... "рабы не мы". Больше же здесь ничего и нет! Ни-че-го!!
- Понимаете, Лена, это только кажется, что "все удается". Это не совсем так. И даже - совсем не так. Постоянное нечеловеческое напряжение... Собственно "жизни-то" и нет. Понимаете, нет! Не знаешь, откуда каждую минуту ждать удара. Вы видите только внешнее... Все бы отдал, только хоть часок посидеть спокойно с книгой, чтоб никто не дергал, чтоб самого внутри не дергало: план, план, план...
Перефразируя А.Платонова: начал говорить - постарайся, чтобы слова твои были лучше молчания. Но Елена этого не знала и тем дала Энгелю шанс.
- Лена, прошу Вас! Я ведь ни на чем не настаиваю... Я согласен ждать, ждать хоть всю жизнь! Никто, я уверен, никто не полюбит Вас так ... сильно, как я! Я люблю вас...
- Товарищ Годунов, не усложняйте себе жизнь. Расстанемся просто... друзьями.
- Спасибо, Елена... Но знаете, жизнь иной раз так повернет, что, ну просто никак... никак не подумал бы...
- Ну, в Вашем-то случае все ясно. Здесь уж никак она "повернуть" не может! Впрочем, закончим на этом.
Годунов замолчал. Елена не видела его в темноте, слышала только его возбужденное дыхание. Она слегка оступилась, ненароком ухватившись за его руку. Энгель молниеносно привлек ее к себе и стал целовать. "Пустите, отпустите меня, как Вам не стыдно! Я буду кричать", - вырывалась из его объятий Елена. "Вот уж чего-чего, а кричать-то Вы здесь не будете," - как-то "внешне" промелькнуло у Годунова в голове. Он согнул ее, судорожно нащупывая эрогенные зоны потерявшими способность осязать под туго прилегающим лифчиком - негнущимися пальцами. "Отпустите меня! Никогда! Никогда... Не хочу... Вы мне противны... Мерзавец! Подлец!" Энгель наконец нащупал пупырчатый сосочек, но все происходило так, словно он на морозе в варежках играл на скрипке.
Ей удалось выскользнуть; она побежала прочь, но Годунов как молодой барс в три прыжка настиг ее и уж самым примитивным способом повалил в траву. Она лежала на спине, едва шевеля "распятыми" кистями рук.
- Энгель... не надо, не надо... Я сама...
Он впервые увидел ее лицо прямо перед собой: темный лес растрепанных волос, и в нем - два зеленоватых светлячка. Внезапно пошел дождь. Он окропил и сады, и балки, и холмики. Энгель задрожал и... выпустил ее. Елена села, поправляя одежду. Ей стало дурно, отползла к плетню.
И только здесь Лена совершенно отчетливо и внезапно вспомнила слова благоматного Пани: "Уже близко... у плетня! Близко - при дверях".
Глава IX
ОФЕНЯ
А на Нинку
Поступила анонимка
(Из советского фольклора)
Не успел Годунов вернуться в Кзыл-Изру, как на него настучали "куда следует". Дело привычное, но в данном случае Энгеля, что называется, достали. Его ознакомили с "сигналами". Поражала точность фактажа его "турне" в приморский город Жданов, точность до мельчайших подробностей. "Кто же мог быть ее автором?!" Елену и ее "родичей" Годунов, конечно, не брал в расчет. На периферии поля подозрений высвечивались его друзья из Ростова-на-Дону, с помощью которых Энгель реализовал свое мариупольское блиц-сватовство, прикрываемое научно-практической конференцией на тему о дальнейшем повышении эффективности партпросветработы среди молодежи в духе Морального Кодекса строителей коммунизма. В эпицентре же этого поля находились Мидхат-абзы и Хазиахметов. Первый из них прошлой осенью сам лично возглавил уборочную кампанию и завалил ее - район не вытянул и пятидесяти процентов Плана. Жаловался в Обкоме, что Годунов, якобы, "подорвал в позапрошлом году основы хозяйственной системы всего района." - "На пенсию тебе пора, абзы, а не "основы системы", - злорадствовал втихомолку Энгель.
Анонимки служили одним из самых эффективных инструментов партийно-государственного управления советским обществом, своего рода "обратной связью" (наряду с анекдотами, надписями на избирательных бюллетенях, подписанными письмами "в органы" и т.п.), без которой невозможно никакое управление. Анонимок писали много, это было совершенно обычным делом. Как правило, на их основе не принималось официальных решений, тем не менее, это не означало, что они вовсе не имели никакого значения. Здесь "количество переходило в качество"; анонимщики это понимали и старались писать как можно больше и в разные инстанции. Почему же анонимно? Потому что боялись за свою работу, карьеру, должность. Потому что все общество в принципе было закрытым, и в нем господствовал принцип: "Я молчу, следовательно - существую".
Но значительно большее подозрение падало на Хазиахметова: перестал признавать над собой всякую власть! Однажды поставил под ковш экскаватора свой москвич. Отказался подписать акт по приемке работ, выполненных по Плану мелиораторами. Видите ли, он "против насилия над природой, против государственной Программы Поворота Рек, осушения болот и т.д." Противопоставил себя партийному, хозяйственному и советскому руководству района. Пошел даже на прямой конфликт: предстояло в сжатые сроки выполнить большой объем весенних полевых работ. Людей поднять нужно было. У Хазиахметова - переходящее Красное знамя. Пример лидера послужил бы сигналом, но он заартачился: "Почва не поспела, даже дисковать ее рано". На заседании районного Штаба посевной Хазиахметова урезонивали в присутствии практически всего партхозактива, но тот ни в какую: "Испокон веку крестьянин сам сеял, обходясь без всяких штабов и советчиков". Ну уж это был намек, все поняли и возмутились. На бюро райкома его исключили из партии с формулировкой: "За непартийное поведение, за попытку дезориентировать районный актив". В Райкоме его исключили из партии с формулировкой: "За непартийное поведение, за попытку дезориентировать районный актив в ответственный момент посевной". Рекомендовали освободить от обязанностей председателя колхоза. Но тут произошло нечто небывалое: колхозники отказались снимать его! Дело пошло на принцип и Райком не мог этого так оставить. Дали задание прокурору тов. Овчаренко копнуть поглубже. А ведь на любого хозяйственника можно при желании найти сколько угодно компромата. И накопали...
"Ах, да черт с ним!" - снедаемый отчаянной тоской, Энгель вышел на кухню. Январская оттепель как-то неестественно, по-ночному резко общалась с жестяным карнизом. Терлась о ножку стола, жмурясь на внезапном свету, кошка. (Энгель не любил их, ее привезла из деревни вместе со своим жалким скарбом сестра Годунова - Динара, ведшая хозяйство в его пятикомнатном особняке). Энгель пытался избавиться от "мариупольских впечатлений", отделаться от мучительных воспоминаний о своем "поражении", но они нахально врывались в память, подогреваемые в особенности ревностью. Ревностью "вообще", без всяких доказательств, их с лихвой заменяла Годунову его собственная фантазия. Воображение рисовало ему сцены любовных свиданий с Еленой - Гаганова, в меньшей степени - Рудинского. Усиленное еще и чувством ущемленного национального достоинства, оно прямо-таки вскипало яростью, и он тихо стонал. Одинокий в своем огромном особняке, Годунов ощущал себя как бы заключенным. И как ни странно, единственным, что удерживало его на "последней ризке" шкалы самоконтроля, была смутная озабоченность состоянием собственного здоровья, который уж раз повторяющаяся его неспособность иметь нормальные половые отношения с женщиной. (Годунов считал это "импотенцией", которую можно вылечить, показавшись хорошему специалисту). Впрочем, все это - минутное, пустяковое, а постоянным оставалось глубокое его восхищение Еленой, доверчивая его покорность пред ее властью.
Энгель чувствовал, куда в потенции может завести его бессонница, и старался не поддаваться астении. Нарочито резко, с грохотом выдвигал до упора каталожные ящички своей памяти... Вчера беседовал с Шефом, это было главным. Стараясь не расплескать во внешнем, в амбивалентном, перешел в комнату, но и здесь те же шорохи ночи, шарахающиеся полосы света, пахнущие тающим снегом, прямые и резкие на фоне голо-мокрых ветвей, полных тревожных предчувствий. Раздражал нескончаемо монотонный "поток сознания" сливного бачка, оставляющий ржавый след памяти...
... Приближаясь к Обкому Годунов каждый раз испытывал нечто странное: вроде бы дом родной, а в то же время - некое отчуждение. Возмущали чванливые, холеные аппаратчики, снующие по коридорам власти, в импортных лавсановых костюмах, с модными галстуками - в тон, с белоснежными воротничками; в основном - плотные, головы без выраженной шеи переходят в туловище. Вид у всех такой, что если не дай Бог, их кто-нибудь ненароком остановит, то республика погибнет в тот же миг. Годунов был "районщиком" из глубинки, воспетым еще Валентином Овечкиным. Ему конечно, трудно было состязаться с аппаратчиками в части "беловоротничковости", и это угнетало, но зато подстегивало в части решимости доказать свое превосходство в другом. Ведь, как говорил Бэкон, процветание раскрывает наши пороки, а бедствия - наши добродетели.
Обком размещался в полном архитектурных излишеств здании, расположенном в тихом, закрытом гаишным "кирпичом" переулке. До перехода власти к народу в нем жил губернатор. Широкая лестница с массивными перилами, вычурными балясинами, устланная тщательно пропылесосенной ковровой дорожкой, закрепленной под каждой ступенькой надраенными медными прутьями-держателями, вела на верхние этажи. Холлы - просторные, потолки - непривычно высокие, двери - воротоподобные, - на всем печать государственной незыблемости, основательности, долговечности. На дверях простые, черно-белые таблички: Ганеев Р.Х., Будкин М.С., Бикташев Х.Х., Лифшиц Я.С., Перельман А.И., Орлов И.П. И все занимали активную жизненную позицию, - Энгель это отлично знал. На некоторых - по одной, на других - по две-три, а на большинстве - совсем уж много табличек. "По одной" - Энгель всех знал и в лицо, и по имени-отчеству, "на других" - на вскидку мог и ошибиться; остальных почти никого не знал. "Не место красит человека, а человек красит место, - думал Годунов, идя по длинному коридору. - Вопрос - каким именно местом?!" Он улыбнулся и слегка расслабился, так как это было сейчас необходимо.
Бесило в особенности то, что дежуривший в вестибюле мильтон узнаваемых пропускал без проверок, вытягиваясь и щелкая каблуками. То были в основном пыжик или норка, реже - ондатра. У Энгеля - тоже пыжик причем, не "обманка", а легавый никак не мог его запомнить. "От кого же охраняют Партию всего народа?! Это же не по-ленински!"
Талгат Шагыдович, окрыленный доверием Партии, выглядел помолодевшим. Он встал навстречу Годунову - хороший признак! - приветствуя Энгеля на татарском, и вся беседа проходила на их родном языке, пока сама суть предмета не переводила его (и ее) в интернациональное русло великого и могучего новояза. Личная аудиенция накануне отъезда в Москву, доверительный характер встречи, - все это говорило об очень многом. Талгата Шагыдовича переводили в столицу Министром СССР, в связи с чем в республике намечались серьезные кадровые подвижки. Вопрос с ударной стройкой в Расписных Челнах все еще рассматривался в Верхах, да еще с этой анонимкой Годунову здорово подсуропили. "Знает Шеф о ней или нет?!"
Годунов основательно подготовился к беседе: составил развернутую Справку со всесторонним обоснованием структуры партийного руководства стройкой, методов планирования и увязки деятельности многочисленных партийных, советских и хозяйственных органов и организаций. У него было в запасе несколько свежих идей и оригинальных решений, которые однако, как он сам понимал, были продуктами скоропортящимися.
Талгат Шагыдович, еще не старый человек - ему не было и шестидесяти - высокого роста, средней упитанности, с лицом округлым, высоким лбом слегка выпуклого контура, без левой руки, с проницательным, а порой насмешливым взглядом светло-серых глаз, - в его присутствии Энгель ощущал себя "вечным студентом". Давила на психику сама фигура шефа - в чисто физическом смысле, отвлекаясь от его статуса. Подавлял его раскатистый баритон трибуна, полный властности даже и без "ревербераторов".
- Замышляемая стройка беспрецедентна. Она словно эпиграф к новейшей истории развития нашей Республики. Визитная карточка перестройки всего нашего народного хозяйства. Она изменит весь облик страны. Поможет ликвидировать разрыв между СССР и США...
Талгат Шагыдович весьма выразительно поглядел на Годунова, тот закивал с некоторым опережением.
- Будет оборудовано 325 автоматических и поточно-механизированных линий. Триста двадцать пять! - Вы только представьте себе, Энгель! Их общая протяженность составит более трехсот километров... Объем производства на литейном заводе в 1,3 раза превысит уровень крупнейшего завода Форда. На стройках будут работать семьдесят - сто тысяч человек. Вы понимаете, какая огромная по своим масштабам задача?!
Энгель все уже давно продумал, сейчас же лишь изображал на лице восторг в соединении с малой толикой озабоченности, дабы продемонстрировать как раз то естественное впечатление, на которое рассчитывал шеф. Дайте человеку всё, чего он желает, и в ту же минуту он почувствует, что это "всё" не есть всё (И.Кант). А Энгелю нестерпимо хотелось зевнуть, и он "зевал ноздрями", шеф заметил и, задавая вопрос Годунову, слегка нахмурился.
- Главной задачей горкома, - начал Энгель, сдерживая темп, - будет обеспечение четкой, слаженной работы большого коллектива. Поддержание трудового энтузиазма. Атмосферы поиска и понимания высочайшей ответственности за своевременный пуск машиностроительного гиганта. На мой взгляд, Талгат Шагыдович, важнейшую роль при этом должна сыграть умелая организация социалистического соревнования! Небывалое по масштабам строительство, Талгат Шагыдович, поставит перед всеми руководителями партийных организаций множество проблем, что, в свою очередь, потребует предельной собранности. Умения ухватываться, Талгат Шагыдович, как учит нас Владимир Ильич, за решающее звено в цепи больших и малых задач. А соцсоревнование - это и есть потенциально решающее звено...
В пристально-холодных глазах шефа невозможно было прочитать ни одобрения, ни недовольства, но Энгель где-то интуитивно чувствовал, что все идет как надо. - Соревнование, Талгат Шагыдович, призвано будет стать не формальным, а действенным. Трудно переоценить значение гласности в данном вопросе. Живая нить связи с героями социалистического соревнования первых пятилеток: типа, например, Стаханова, Бусыгина, Виноградовой, Гудова, Кривоноса... Они обратятся с Открытым Письмом к строителям. Данное Письмо обсудят во всех бригадах. Дни обсуждения станут Днями Ударного Труда. (Аббревиатура бы получилась несколько двусмысленной и Энгель не стал акцентировать, надеясь, что шеф не заметит, но он заметил). - Завершающим этапом обсуждения Письма героев первых пятилеток явится общегородской Слет руководителей бригад и передовиков труда, победителей социалистического соревнования! Учредим десяток Переходящих Красных Знамен. Знак Лучшего Строителя. Огромную роль призваны сыграть Пресс-центры, созданные во всех Управлениях. Они будут готовить по горячим следам событий типа, Стенды, рассказывающие о Достижениях Передовиков. Но главное, Талгат Шагыдович, как можно меньше трескотни. Казенных штампов, клише и словесной шелухи. Как можно больше, Талгат Шагыдович, жизненной правды, конкретности. Представляется, что все бригады, участки, СМУ должны будут взять совершенно конкретные обязательства. Социалистическое соревнование - это не кратковременная компания. Потенциально - оно должно стать стержнем всей нашей работы! Фундаментом нашей победы...
Энгель всеми силами старался подавить излишнюю вибрацию голоса. Казалось, шеф делает окончательный выбор...
- Дорогой Энгель, мы с тобой никуда не уйдем от проблем экономики. Точнее - проблем политической экономии. Руководитель такого масштаба как Секретарь Горкома гигантской стройки должен мыслить широко. Видеть и дальше, и глубже других. Речь идет об одновременном и комплексном решении сразу нескольких проблем: сооружение заводов - раз; строительство нового крупного города - два; и - накормить надо такую армию трудящихся! Это три, последнее по месту, но отнюдь не по важности...
- На мой взгляд, Талгат Шагыдович, необходима организация пригородной спецсельхоззоны, - словно повивальная бабка истории (своей собственной карьеры) поспешил Энгель, проглатывая слова и подхватывая нарождающуюся Идею.