Однажды в четверг, прекрасным июльским утром, множество народа шло потоком мимо Риддархольмской церкви в Стокгольме и устремлялось вниз по холму между
зданиями верховного суда и правительства, торопясь не опоздать к назначенному сроку на набережную озера Меларен, где стояли пароходы. Все спешили к 'Ингве Фрею', пробегая вверх по трапу, потому что сигнал к отплытию уже был дан, и капитан парохода скомандовал: 'Посторонние, покинуть палубу!'
Итак, посторонние быстро попрощались с отплывающими друзьями и сошли назад на берег. Трап втянули, и пароход отчалил. Через несколько минут он был уже далеко на воде.
'Напрасно! Уже слишком поздно, моя госпожа!' - ехидно произнес вполголоса не один путешественник, когда появилась пожилая женщина, которая только что спустилась на Риддархольмскую набережную, давая понять
при помощи взмахов носовым платком и возбужденных жестов, что она - пассажирка, не успевшая на пароход. Поблизости у берега не было ни одной шлюпки, а само судно уже прошло перед рестораном Оуэна и летело стрелой мимо
Гарнизонного госпиталя.
Но все-таки среди пассажиров возникло некоторое, хотя и мимолетное волнение, когда они услышали пару сдавленных выкриков: ' Тетушка! Тетушка! ' от молодой пассажирки на баке. Кажется, от стыда ей не хотелось громко кричать, но стало понятно, что она была печальным образом разлучена со своей родственницей, видимо ожидаемой компаньонкой по путешествию, которая была ей необходима.
Но люди часто столь эгоистичны, что они забывают своих ближних; народ, купивший билеты в салон и на ют , не очень интересует то, что происходит с плебеями где-то на верхней палубе и у шканцев. ' Лучшие ' путешественники состояли в этот раз из пожилых господ, почти всех с недовольными лицами. За ними следовали фру и дети, не самого младшего рода, но в том незрелом возрасте, когда наивность прошла, но еще не заменилась чувствами и рассудком. Все такие люди в высшей степени эгоистичны, и по понятной причине. Так называемые хорошо воспитанные дети обычно настолько не в состоянии позаботиться о себе, что каждую минуту зовут на помощь: то развязался шнурок на ботинке, то перчатка упала в озеро, то они голодны, то у них жажда, и целый мир виноват перед ними. Поэтому у их матерей всегда много забот, к тому же им нужно делать значительные физические усилия при ходьбе вверх и вниз по узким трапам парохода; отцы же пытаются взбодрить себя нюхательным табаком и чтением газет, но даже это им едва удается. У них нет возможности обращать излишнее внимание на других, ведь им нужно еще и заботиться о своем общественном положении и виде, своих женах и детях; а самое главное - они должны с величайшей тщательностью обдумать, что можно съесть на борту, чтобы совсем не прикончить себя - все по той простой причине, что когда отсутствует чистая душевная радость, лучшее лекарство против телесных недугов и слабостей, человек подвергается опасности от чего угодно, и ему может стать одинаково плохо как от того, что он съест, так и от того, что он не станет есть. Многим господам еще была памятна холера. Поэтому неудивительно, что каждый думал только о себе самом и с серьезностью в жестах, которая подошла бы римскому сенатору, основательно, размеренно и твердо составлял план своей еды и обдумывал остальные важные обстоятельства, связанные с путешествием.
Если бы пассажиров в салоне находился мужчина более молодого и неженатого рода, вероятно, он нашел бы время пожалеть несчастную девушку на баке , которая была разлучена со своей тетей; по крайней мере, он поразмышлял бы над тем, как она выглядит и спросил бы ее имя.
В этот раз среди благородного общества на 'Ингве Фрее' не было ни одного такого мужчины. Но среди пассажиров на баке был один высокий и привлекательный унтер-офицер - скажем без утайки, сержант, который, по причине денежных затруднений или какой-то другой, довольствовался в этой поездке местом на палубе. Вежливо и степенно он разговаривал то с одним, то с другим из членов семей пассажиров салона. Они его не отвергали, потому что его усы были темными, загнутыми вверх и почти красивыми, его кивер - достаточно опрятным, чтобы не доставлять неудовольствия дамам; к тому же, некоторая мужественность в его поведении заставляла обычно чересчур благородных и чопорных господ-отцов снисходить до разговора с человеком, который, кажется, давал молчаливую клятву не оставаться в ранге унтер-офицера, но со временем вступить в общество если не капитанов или майоров, то, по крайней мере, лейтенантов.
Этот молодой щеголеватый сержант увидел на баке девушку, которая была разлучена со своей тетей; кроме того, его внимание привлекло то, что при отплытии на ней была маленькая изящная женская шляпка из белого батиста, но через час шляпка исчезла с головы в пользу шелковой косынки на макушке, какие носят служанки. Итак, он спросил себя: была ли эта пассажирка мадмуазель или служанкой? И, в любом случае, как случилось то, что она сменила головной убор?
Сержант, привлеченный к ней благодаря первому злоключению, начал все больше и больше находиться на баке, где, собственно, и находилось его законное место, и все реже стал разговаривать с аристократией из салона. Кажется, говорил он себе, что эта красивая девушка - дворянка - вероятно из какого-то провинциального местечка - и сейчас направляется домой в сопровождении и под защитой пожилой родственницы, которая засиделась за своей чашкой кофе и опоздала к пароходу. Когда это случилось, девушка поспешно отбросила наружность дворянки, сняв шляпку, чтобы не нарушать приличия, путешествуя без сопровождения; надев же косынку, она перевоплотилась в служанку, такую же, как остальные четыре или пять служанок здесь на баке и, как таковая, может проплыть по крайней мере через весь Меларен, не вызывая пересудов, хотя и без тетушки.
Подумав основательно, или же нет, сержант задержался у этой маленькой сцены. Для него так и остался нерешенным вопрос, принадлежала ли сама девушка к высшему или к низшему сословию; но все же она была достаточно миловидной и хорошенькой в своем темно-синем капоте. Большой шелковый платок из тонкой прозрачной розовой ткани, отливающей почти белым, с узкими зелеными каемочками здесь и там, который она завязала под подбородком и со вкусом уложила в головной убор над гребнем на затылке - или, как он назывался бы
прежде, чепчик - так понравился сержанту, что ему больше не захотелось возвращения батистовой шляпки. Он спустился вниз к капитану, чтобы узнать имя девушки. После некоторого просмотра списка пассажиров обнаружилось, что ее звали Сара Видебек и она была дочерью стекольщика из Лидчёпинга. Необычно подробные сведения для списка пассажиров на пароходе! Но из этого следовало, что у нее был с собой паспорт, что редкость для плывущих на пароходе, как и то, что у нее было достаточно благоразумия, чтобы оставить свой паспорт капитану на время путешествия, страхуясь от неприятностей .
Сержанту было о чем подумать внизу в столовой - обратите внимание, столовой! Это то место, куда пассажиры верхней палубы, по крайней мере, те, кто обладает достаточной храбростью и проворством, обычно набиваются в часы трапезы. Сейчас было примерно время завтрака, а для тех, кто попросит порцию - было самое точное время. Сержант задумался. Дочь стекольщика из Лидчёпинга - это маленький городок далеко, далеко от Стокгольма. Мадемуазель? По всей видимости, да. Дочь буржуа, но из самого мелкого класса буржуазии. Захватывающее и удивительное среднее состояние! Не сельская девушка, еще меньше крестьянка - но нельзя сказать, что более высокого сословия. За что принимать такое положение? Как называть? Есть что-то глубоко непонятное в этой смеси. Посмотрим - давайте сюда бифштекс!
Завтрак предоставил удобную паузу запутанным и
сбивчивым мыслям сержанта. Когда бифштекс закончился, он продолжил свои размышления: ' Но ведь, тысяча дьяволов, это и мое положение. Что я за существо? Не солдат. Не офицер. Не принадлежу к низшему классу общества, но и к высшему не отношусь. Нужно подумать - черт - несите сюда портер! '
После портера сержант поднялся, погладил уголки своих усов, плюнул куда-то глубоко в левый угол столовой и оплатил завтрак. 'Гм! ' - подумал он, 'Сара Вид... Вид... она ведь без кормежки все сегодняшнее утро. А не подняться ли мне наверх на палубу и посмотреть, можно ли с ней поговорить - или пригласить ее? Не хочется ли ей поесть?' Мысли сержанта (сейчас, как и прежде, немного путаные) не остановились и на этот раз, растворившись в паузе. После осмотра сапог они были найдены сияющими, а кивер вычищенным и галантным. Двумя эластичными прыжками молодой поджарый воин вновь очутился на палубе, осмотрелся и обратил внимание на форштевень парохода.
Как только он посмотрел туда, он увидел группу далекарлиек, стоящих перед уже упомянутыми четырьмя или пятью барышнями, среди которых была и розовая головка; кроме того, там же находилась и пара чумазых машинистов. Сержант приблизился. Он услышал, что далекарлийки продают кольца из конского волоса - черные, белые, зеленые, красные, с искусно выписанными именами и изречениями. Им хотелось продать свой товар, но девушки скупились и капризничали. Девушка в розовой вуали не торговалась, но сержант увидел, что она весьма тщательно выбирает среди колец; наконец, она остановилась на гладком черно-белом кольце без украшений. Далекарлийка назвала свою цену - шесть скиллингов. Розовая головка согласно кивнула, вслед за чем из капота был вынут маленький кошелек, вышитый зеленым шелком и в ладони показалась серебряная монета, смотрящаяся очень красиво на перчатке лилового цвета. Серебряная монета была наименьшего шведского достоинства, двенадцать скиллингов. ' Можешь ли ты вернуть мне шесть скиллингов за эту вещицу?' - спросил приятный голос с вестйётским акцентом более красивого типа, чем обычно, и немного грассирующий. ' Шесть скиллингов сдачи? - спросил далекарлиец - ах, милая барышня, их у меня совсем нет, но будьте так любезны купить у меня два кольца, тогда выйдет ровно двенадцать скиллингов. Купите же ! Купите! '
- Нет, не могу! - послышалось от головки в красивой косынке. Сержант, который стоял сзади и видел только затылок, мог понять, что ответ исходил от нее, только по легкому движению головы вперед.
Сержант храбро шагнул навстречу и сказал: ' Позвольте, мадмуазель Вид... (он запнулся ) - позвольте, гм, мне купить эти два кольца у бедной далекарлийки. Он вложил двенадцать скиллингов ей в руку и без дальнейших проволочек взял оба черно-белых кольца, которые крестьянка держал перед барышнями в воздухе в надежде на удачную торговлю. Розовая головка немного удивленно подняла взор на военного. А он без смущения немедленно взял то кольцо, которое она уже выбрала, дал ей и сказал: ' Не эту ли безделушку мадмуазель Сара - гм - не эту ли безделушку вы изволили пожелать? Будьте так добры, возьмите и сохраните ее. Я возьму себе другую.'
Девушка взглянула на него - как ему показалось - совершенно прекрасными глазами. В изумлении она действительно взяла у него кольцо, но когда сержант предположил, что девушка наденет его на тот палец, который выберет по своему желанию, она медленно подошла к поручням и опустила кольцо в озеро.
' Поздравляю, сержант! - сказал он себе, увидев это событие. - Можно сделать вывод, что меня порядочно отшили. Браво, юнкер! Почему я должен был называть ее мадмуазель, если она носит головной убор и хочет оставаться неизвестной? К таким обращаются на 'ты', если уж на то пошло; и зачем предлагать незнакомой девушке кольцо? И еще на палубе? Как не стыдно, Альберт!'
Он подошел к противоположному поручню и бросил другое кольцо, уже сидевшее у него на пальце, в озеро. Затем плюнул на салютную пушку, стоявшую рядом. Прогулялся разок по палубе до кормы, а когда снова подошел к носу, случилось так, что он столкнулся с розовой незнакомкой, стоявшей и наблюдавшей за работой механизма.
- Смотри, сказал он, протягивая руки, я тоже бросил свое кольцо в озеро. Это было лучшее, что мы могли сделать.
Сначала внимательный осмотр с головы до ног, вслед за ним настолько же едва заметная, но вполне дружеская улыбка, тонкая ироническая мина, которая немедленно исчезла, составили ее ответ.
- Кольцо в озере? Ну что же! - произнесла она.
- Я надеюсь, что его уже проглотила какая-нибудь щука, - сказал сержант.
- А мое досталось большому окуню.
- А когда, ответил сержант, опустив голову, щука проглотит окуня, как, я надеюсь, скоро и случится, два кольца в конце концов будут лежать спокойно - под одним сердцем! Последнее слово он прошептал с нежной проникновенностью, но эффект был весьма неудачным для сержанта. Девушка немедленно повернулась, не говоря ни слова, и смешалась с остальными барышнями.
- За ваше здоровье, юнкер! - сказал он себе снова. Отшили снова! И зачем говорить о сердце? И еще на палубе! Но меня радует одно: Ей не было неприятно то, что я обратился к ней на 'ты'. Отметим это и отныне - никаких 'мадмуазель'!
Он спустился вниз в столовую и взял сигару, зажег ее, снова поднялся наверх, сел с высоким и свободным обзором на свой чемодан, стал выпускать длинные облака дыма из своей сигары и выглядел при этом превосходно.
Он заметил, что хорошенькая дочь стекольщика несколько раз равнодушно проходила мимо него, иногда поправляя розовый шелковый бантик под подбородком и трогая пальцами нежные кончики косынки, падавшие на грудь. Она живо разговаривала с другими барышнями и не проявляла ни малейшего смущения.
Сигара, как и многое другое на свете, закончилась. Сержант отбросил маленький окурок, который еще сверкал, прочь от себя, думая, что тот упадет в озеро. Но окурок был так легок, что он всего лишь пролетел некоторое расстояние над палубой и опустился на нее, дымясь. Вдруг появилась нога, обутая в прекраснейшую белую туфельку, и затоптала его, так что он сразу погас. Сержант поднял глаза с ноги на человека и увидел незнакомку. Ее взгляд встретился с его взглядом. Сержант вскочил со своего чемодана, подошел к ней с вежливым поклоном и сказал: - Спасибо, милая барышня! Хотя моя сигара и не заслуживала того, чтобы ее задевала нога барышни - но -
Ответом была холодная отваживающая мина; она повернулась к нему спиной и ушла.
- Черт ее подери! - с этой мыслью краснеющий и подавленный сержант умчался вниз по трапу в столовую. Он заполз в самый темный угол, подходящий для сна или размышлений. Что за мучение, Альберт! - подумал он, смахивая со лба бахрому. Я назвал ее барышней; это понравилось ей так же мало, как и когда я назвал ее 'мадмуазель'. Что за неприятность!
Он был не один в столовой; поэтому он не говорил вслух или вполголоса. Чтобы наконец показать себе и другим свое мужество, он строго и сердито закричал девушке у окошка: Бутерброд с солониной! И побыстрее!
Появилась буфетчица с заказом на подносе.
- Черт вас подери с вашими бутербродами! Разве я не заказывал его на французской булке?
Послушно и дружелюбно она вернулась назад с подносом, оставив один из своих бутербродов на ржаном хлебе рядом с буфетом.
- Стакан о-бриона, барышня! И не заставляйте меня ждать.
Стакан наполняется и ставится на поднос вместе с новым бутербродом на целой французской булке. [1].
- Неужели я могу проглотить целую булку, как вам кажется? В Стокгольме научились разрезать французские булки и намазывать масло на каждую половину.
Буфетчица вернулась назад, взяла нож и принялась разрезать бутерброд.
- Я прошу - черт возьми - будьте так добры и возьмите новую французскую булку, разрежьте ее и намажьте масло на обе стороны внутри; пожалуйста.
Ведь на этой булке все масло снаружи? Возьмите новый хлеб! А впрочем - выбросьте все, я не голоден.
Буфетчица пробормотала какое-то едкое замечание о благородных путешественниках. Сержант совсем не высказал неудовольствия по этому поводу - он пошел и заплатил за бутерброды.
- Я заказывал их, сказал он, так что вот деньги.
- С желудком здесь сплошные волнения - истинная правда! - произнес пассажир, одетый в черное. Сержант обернулся, увидел шейный платок и узнал бледное, но сияющее лицо со светло-голубыми круглыми птичьими глазами пастора из Ульрисхамна.
- Ба, ваш скромный слуга! Ведь это господин пастор Со- - вы несомненно возвращаетесь домой?
- Совершенно верно.
- Я тоже направляюсь в Вестерйётланд, но для меня это означает не 'домой', а 'в путь' - сказал сержант и машинально схватился за свой большой, обруганный, но оплаченный бутерброд из целой булки, проворно проглатывая его куски.
- Таков ход вещей, сказал пастор, один отправляется в дорогу, другой отправляется домой. Я еду в Ульрисхамн.
- Да, и - (сержант опустошил свой стакан о-бриона, который стоял и дожидался на подносе).
- Пока у человека есть здоровье, весьма полезно путешествовать и возвращаться время от времени, - заметил пастор.
- О, несомненно да, - (сержант проглотил остаток своего заказа).
- Надолго ли господин сержант оставляет Стокгольм?
- Я получил трехмесячный отпуск. Могу ли я угостить вас стаканчиком, господин пастор? Чего бы вам хотелось? Портеру или портвейна?
- Да, желудок доставляет волнения на Меларене. Если уж на то пошло, posito портвейн! Или портер!
Сержант заказал оба напитка; пастор же, не в состоянии отдать предпочтение, отхлебнул и того, и другого; дело закончилось теплейшим и гостеприимнейшим приглашением молодого военного совершить визит в Ульрисхамн и Тиммельхед, где ему будет оказана ответная любезность.
Сержант поклонился, оплатил счет и снова побежал наверх на палубу в веселом настроении.
Когда он посмотрел на берега, мимо которых проплывал пароход, то заметил, что тот скоро причалит в Стренгнесе. Большой кафедральный собор виден плывущим под парусом издали, а его величественная башня господствует над низинами Сёдермансланда на много миль окрест. Только когда путешественник приближается, он открывает стайку маленьких красных деревянных домиков, беспорядочно разбросанных под церковью, и только здание гимназии и школы с красной черепицей выделяется своей высотой среди остальных страдальчески выглядящих строений. А когда в конце концов подплываешь к старому сломанному мосту и останавливаешься, можно сказать себе: это Стренгнес.
Примечание :
[1] Необычный случай, описанный здесь, когда молодая буфетчица готовит бутерброд из ржаного хлеба, а затем, когда ей вежливо напоминают о том, чтобы сделать его из французской булки, берет таковую целиком, не разрезая, составляет убедительное доказательство скромности и непритязательности рестораторов и ресторатриц - ведь они иногда позволяют попытать счастья даже неизвестным девушкам из далеких провинциальных местечек. Первый шаг в образовании часто труден, и достаются подзатыльники. Но тогда каждому следует взять себя в руки и отправиться в путь, вооружившись благородной храбростью, как это было здесь!
Вторая глава
Здесь нет признаков благородного - ни того, что есть в дворянских поместьях, ни денежной спеси богатой и гордой буржуазии, ни того старинного достоинства, что живет среди самостоятельной части крестьянского сословия.
Пассажир, что смотрит со сходней, не видит перед собой ни порта, ни площади; он даже не видит настоящей улицы, а только холм; большая часть домов довольно невежливо обращает к его лицу коньки крыш. Тем не менее, пока пароход стоит в течение примерно получаса, сходят на землю. Здесь нет впивающихся стружек, как в Шёдертелье, но все-таки можно добраться в город живым, если только , когда ставишь ногу на мостик, посмотришь вниз и не станешь наступать в дыру между сгнившими досками.
Именно так и случилось с сержантом и кое с кем еще. Когда он стоял на палубе и смотрел, как бросается мостик, то заметил, что розовая головка смотрит на город горящими глазами неподалеку. Внезапно им овладела храбрость; он решил отбросить все эти опасные слова - 'барышня', 'мадемуазель', и вообще все титулы.
- Одно словечко! - сказал он, непринужденно поворачиваясь к ней; одно словечко! - Давайте сойдем на берег! Здесь на пароходе сейчас небезопасно: будут заносить дрова и начнется рабочая неразбериха. Внизу в столовой тоже скверно: есть там очень неприятно и к тому же - гм - я знаю чудесное и приятное место здесь в Стренгнесе. Я полагаю, завтрак пришелся бы очень кстати сейчас, после столь долгого поста?
Она позволила ему без церемоний взять себя под руку и сойти по сходням, держась к нему поближе на опасном мостике - и вот они в Стренгнесе.
- Как мне нравится этот маленький городок! - непринужденно сказала она, бросая вокруг себя веселые взгляды. Здесь совсем не так, как в Стокгольме!
- Когда заходишь подальше, здесь действительно очень мило, - заметил сержант.
- Посмотрим - посмотрим! - отвечала она. Ах, я задыхаюсь - но - о да - да-да, Лидчёпинг еще красивее.
Молодой военный, очарованный тем, что внезапно и почти против ожидания его знакомая вдруг стала разговорчивым человеком, сам начал находить Стренгнес достаточно приятным. И ведь на самом деле так и есть. Все там - без претензий. Поднимаешься от озера и встречаешь только извилистые, узкие аллеи или улицы, петляющие по холмам. Надменной чопорности в этом обществе не чувствуется. Маленькие домики - старые и дружелюбные; скоро находишь, что у них есть не только коньки на крышах, но и боковые стороны с милыми окошками, и дверцы, куда очень хочется войти. Здесь нет признаков благородного - ни того, что есть в дворянских поместьях, ни денежной спеси богатой и гордой буржуазии, ни того старинного достоинства, что живет среди самостоятельной части крестьянского сословия и видно в их образе жизни - нет, здесь только простонародная культура самого непритязательного рода. Кажется , что все дома принадлежат шкиперам, стекольщикам, щеточникам, рыбакам.
Конечно же, здесь подразумевается лишь тот Стренгнес, который встречает пассажира, поднимающегося от озера, и окружает его, пока он не доберется до возвышающегося, поросшего деревьями холма с кафедральным собором, по соседству с которым дом епископа и несколько других строений дают представление о более высоком обществе. Но сержант под руку со своей дочкой стекольщика еще не поднимались на возвышенность. Они даже еще не дошли до площади. Они, после того как девушка издала удивленный возглас рядом с маленьким домиком с белыми ставнями, остановились в удивительном лабиринте узких улочек и домов, что находится между берегом озера и площадью. Здесь он повел свою компаньонку к высокой лестнице, которая выходила прямо на улицу и спускалась во двор. По двору они пошли к дверям дома. Здесь, шепнул сержант, живет богатый красильщик, который к тому же держит милый и опрятный ресторан.
- Скоро увидим, как здесь уютно.
Девушке дышалось как у себя дома, хотя она часто повторяла, что в Лидчёпинге еще красивее.
Они перешагнули порог прихожей и поднялись внутрь дома по другой лестнице, которая вела в большую комнату на втором этаже с буфетом снаружи. Стало быть, это что-то вроде гостиницы, - поняла Сара Видебек. Сержант подошел к опрятному и приветливому человеку, который сушил тарелки перед стойкой.
- Позвольте нам занять одну из маленьких комнат - ту, что справа - или ту, что слева - все равно - и позавтракать. Что у вас есть?
- Малина и сливки.
- А что-нибудь посолиднее?
-Жареные перепела и свежая форель.
-Давайте сюда малину и сливки, только побыстрее. И ( шепнул сержант, уводя свою спутницу в левую комнатку, но вновь обратившись в дверях к человеку с тарелками,) - пару стаканов вишневого вина!
Когда они оба вошли в комнатку и ради удобства - на случай, если кто-то еще войдет в столовую - закрыли дверь, Сара Видебек сняла с себя шелковую шаль и открыла голову, украшенную темно-каштановыми сияющими волосами, красиво причесанными и без ниспадающих локонов на висках (сержант вспомнил, что они исчезли вместе с батистовой шляпкой); но с парой подобных же, и достаточно красивых, за обоими ушами. И перчатки - лилового цвета - она сняла и обнажила две маленьких белых полных кисти рук, которые, кажется, никогда не занимались грубой работой, но внимательное наблюдение открыло бы, что они немного широки и обладают пальцами, которые, хотя и весьма приятны на вид и украшены ямочками наверху у суставов, все же чуточку толсты. То, что эти пальцы никогда не играли на лютне, не трогали клавиш, не водили кистью, не привыкли листать страницы изысканных книг (для чего требуются узкие, точеные кончики пальцев) - сержант понял, как прописную истину; и уж конечно, они никогда не держали лопату, не чистили конюшню, не выколачивали белье и тому подобное; хотя он не мог ответить на вопрос, не месили ли они в свое время замазку, ибо от замазки делается белая и нежная кожа. Но закончим с руками. Сама же персона не была ни короткой, ни пухлой, а довольно стройной и даже немного высоковатой.
Девушка не стала сидеть в смущении наедине со своим сержантом. Она отломила небольшой побег лаванды из кувшина в окне, растерла его в ладонях и затем с удовольствием понюхала свои пальцы. Сержант, чтобы не оставаться без дела, оторвал лист герани и сделал с ним то же самое.
- Красивая и просто приятная комната! - вымолвила она. А посмотри-ка на этот изящный дорожный сундучок. Это грецкий орех, я полагаю, или дуб? Нет, это верно полированное грушевое дерево - а может быть, это яблоня?
Сержант, который никогда не бывал в столярной мастерской, не мог дать ответа. Вместо этого он обратился к другому предмету и выпалил: Ей-богу! Широкая позолоченная рама вокруг зеркала! Но ведь она накладная; должно быть, это рама из махагони.
- Рама из махагони? Ого! Я знаю кое-что получше: сделать саму раму из стекла вместе с зеркалом: из узкого, сверкающего кронгласа, из полос, которые остаются после полировки листов. Потом собирают целую раму и кладут под нее раскрашенную бумагу: получаются красивые рамы. Ведь дело в том, что человек смотрится в само зеркало, а на раму смотрит ради удовольствия, и можно положить под раму какую угодно бумагу; может получиться очень красиво... не видели такого?
Казалось, она была в легком замешательстве о том, как к нему обратиться. Но как раз тут подоспел заказ: на стол легла белая, как мука, хотя и не очень изысканная салфетка, а на нее были поставлены только что высушенные тарелки.
- А если они уплывут на пароходе без нас?
- Никак нет, - ответил сержант. Перед отплытием будет дан сигнал выстрелом; после того, как залп прогремит, мы успеем спуститься на берег. [2];
Буфетчица, принесшая кушанья, снова вышла и дверь была закрыта. Сержант взял свой стакан вишневого вина и сказал:
- За удачное путешествие!
Сара Видебек немедленно взяла другой стаканчик, чокнулась со своим спутником, весело кивнула и сказала:
- Спасибо!
- Одно словечко, или даже два, прежде чем выпьем, - сказал сержант. Неудобно и неприятно не знать, как зовут друг друга - и поэтому - я никогда не хочу обижать, злить или оскорблять других - скажем так, не могли бы называть друг друга - скажем 'ты' - по крайней мере на время еды - или -
- Ты? - да, так можно говорить.
С этими словами она чокнулась еще раз, дело было обговорено, а вишневое вино - выпито.
Сержант почувствовал себя новым человеком после того, как этот камень упал с его души, он поднимался и ходил по комнате, был вдвойне непринужден, весел и любезен. Но с красивой дочкой стекольщика, напротив, не произошло ни малейшей перемены. Она сидела за столом, ела и выпивала, правда, в весьма приятной манере, но не проявляла большей милости в своих жестах. Она называла своего нового знакомого 'ты' на каждом восьмом слове, без всяких помех, рождаемых застенчивостью или жеманностью. Кажется, ей было бесконечно уютно.
Сержант, который, по крайней мере из уважения к приличию, чувствовал себя смущенным, был тем счастливее от этого чувства. Он сказал:
- Дорогая Сара, еще немного малины? Ведь сливки были весьма хороши?
-Замечательны! Спасибо! - Мне помнится, на водах в Лунде, на холме летом.....
Он вышел и заказал еще малины.
В это мгновение раздался хлопок сигнального выстрела с корабля.
- Нам пора, - сказала она, поднимаясь и надевая перчатки. Отмени заказ.
- Дорогая Сара, присядь! Малина будет прямо сейчас, и мы еще успеем вниз на берег.
- Нет-нет! Всегда нужно быть пунктуальным. Спроси, сколько это стоит? - заявила она, надела шаль и достала носовой платок, из которого торчал кончик кошелька.
- Что? - ответил сержант.- Ведь я должен...- Вперед, вперед! - Она сама прошла мимо него к стойке в столовой и спросила, сколько стоили блюда.
- Один риксдалер и двадцать четыре скиллинга.
- Вот, дорогая мадмуазель! ( Она вынула свой зеленый шелковый кошелек) - 36 скиллингов на мой счет: это ровно половина. Прощайте, юнгфру! - кивнула она затем буфетчице, вошедшей с подносом.
Кивки, как для мадмуазели, так и для юнгфру, были дружескими, но смущенного рода; казалось, она намекает, что ей не нужно ничего подобного взамен.
Сержант, со своей стороны, побледнел и хотел пробормотать, что приглашал он, и заплатить за все должен был он. Но Сара Видебек была уже в дверях, время торопило, он оставил свои 36 скиллингов, укусил губу от раздражения и вышел следом.
Когда они вышли за порог прихожей, прошли по двору и должны были подниматься по лестнице на улицу, она сделала легкое движение, из которого можно было заключить, что сержанту следовало взять ее под руку. Он так и сделал.
- Спасибо за то, что привел меня сюда в это милое место! - тихо заметила она нежнейшим голосом, дотронувшись до его ладони своей, делая словно медленный шлепок. - Ты сказал, здесь живет богатый красильщик? - Ха, святой крест!
- Не стоит благодарности, - отвечал он. - Ведь ты платила сама! - заметил он про себя с неудовольствием.
- Нет, большое тебе спасибо: я была очень голодна. Здесь повсюду скромные и красивые люди - а этот город называется Стренгнес?
- Да. Мне бы так хотелось отвести тебя к собору и показать лучшие части города; там много красивых, тенистых деревьев, под которыми приятно прогуливаться.
- Это пустяк. Нет, нам нужно на пароход. Они уже ждут.
В то время, как они весело шагали через перекрестки, Сара с удовольствием кивала всем стайкам людей, которые проходили мимо; внезапно, как бы невзначай, она спросила:
- Откуда ты знаешь, что меня зовут Сара? Мне бы тоже очень хотелось знать, какое имя ты носишь.
-Альберт, - ответил сержант.
-Альбер... дайте подумать.... да, правильно, кажется, я читала это имя в альманахах, если не ошибаюсь. Еще так зовут сына старого столяра Альгрена, которому я была крестной матерью прошлым летом. Он очень милый мальчик, видишь ли, Альберт: глазки блестят, как эмаль.
-Ведь твой дом в Лидчёпинге? И сейчас ты, вероятно, плывешь туда? - отважился спросить сержант.
-Осторожно! Ступай осторожно! - сказала она, потому что как раз в этот момент они были на шатких мостках. Но им удалось в безопасности пройти по трапу и они вновь очутились в мире парохода. Люди с берега прибыли, колесо закрутилось; облако дыма и глухой шум отметили прощание плавающего дракона со Стренгнесом.
Примечание :
[2] Этот обычай ныне не употребляется при отплытии из города, а только по прибытии.
Третья глава
Тому, кто желает резать стекло, мой господин, надобен алмаз!
Сержант твердо решил в душе, что он должен оказать своей знакомой какую-нибудь любезность. Поэтому он спустился в столовую и спросил вазочку конфет. Их никогда не продают на пароходах, отвечали ему. - Что за дьявол! Есть ли здесь тогда апельсины? Ведь это, кажется, они, лежат вон там в корзине? -Да. - Хорошо, дайте мне четыре.
Когда он пришел со своими фруктами в руках, палуба была занята и поделена следующим образом. Большая часть высшего общества - господа, фру и дети - спустилась вниз в салон. Несколько пар еще сидели на корме, но разговаривали не очень живо, хотя и не вполне спали, тем не менее будучи совершенно безучастными ко всему, что их окружало. Далекарлийцы, далеко у самой передней мачты, кажется, склонились над своими тросами с кольцами и дремали. Четыре или пять вышеупомянутых барышень собрались вместе, повернувшись спиной к наполовину развернутому парусу. Капитан, видимо, находился в своей каюте: его не было на палубе. Машинисты возились со своим оборудованием. - Где же моя розовая? - спросил себя сержант.
Наконец он обнаружил ее сидящей на выкрашенном в зеленый цвет садовом диванчике, который стоял у поручней в нише позади будки над колесом. Сержанту показалось весьма приятным столь уединенное место, он пошел туда со своими апельсинами, сел рядам и пригласил отведать.
Она дружелюбно кивнула и достала свой кошелек.
-Миллион и сто семнадцать гранат! - подумал сержант, с кровью, прихлынувшей к лицу: неужели она хочет сразу и наличными деньгами заплатить мне за апельсины? Эта мелкая буржуазия...
Но так плохо она не поступила; она вынула из своего расшитого кошелька нож с серебряной ручкой и очистила им апельсин, который затем вежливо протянула Альберту. Затем она очистила себе другой апельсин, разрезала его на шесть долек и стала блаженно вкушать.
- Спасибо, дорогая Сара! - сказал Альберт и взял свой апельсин. Он попросил занять ее нож, чтобы разрезать плод. Он рассматривал нож с некоторым удивлением: нож был замечательно тупой, даже совершенно круглый на конце, и все-таки не походил на перочинный нож. В остальном же он был новый и достаточно острый с одной стороны. Альберт не стал больше задумываться об этом, а сказал после некоторой паузы:
-Теперь, Сара, нам бы следовало познакомиться ближе, и ты должна мне сказать, в насколько близком родстве ты со своей тетей, той, которая ...
- Не успела прийти утром? Совершенно нетрудно сказать, как я полагаю, в какой степени родства я нахожусь со своей тетей.
- Конечно, но...
- Да, я очень опечалена, что ей нет со мной, бедная тетя Улла; теперь ей придется или плыть на корабле самой, или ехать на гётеборгском дилижансе; один бог знает, где в дороге мы встретимся, и случится ли это вообще. Может быть, она все еще остается в Стокгольме, раз уж с отъездом все пошло так плохо. У меня есть еще одна тетя, должна тебе сказать, незамужняя, по имени Густава: она живет в Лидчёпинге и ухаживает за моей больной матерью, пока я в отъезде. Но вот тетя Улла давно живет в Стокгольме, и сейчас должна была съездить на родину, просто чтобы немного освежиться; получилось глупо, что она так обленилась сегодня, но с бедной тетей Уллой это часто случается. Я была опечалена и из-за себя самой: всегда хорошо иметь тетю, или что-нибудь наподобие, когда путешествуешь. Но я была уверена, что и в дороге мне обязательно встретится какой-нибудь путешественник, который - ешь сам, Альберт! Я одна не справлюсь со всеми.
-Спасибо, - сказал он, радуясь возможности сказать слово самому. Ты часто ездишь в Стокгольм? Ведь между Стокгольмом и Лидчёпингом долгий путь.
-Я никогда не была в Стокгольме прежде. Сейчас мне нужно было это, чтобы купить масла и алмазов и увидеть новейшую моду.
Сержант удивленно смотрел на девушку и молчал. - Масло? - думал он. Я, должно быть, совершенно ошибся насчет рода ее занятий. Гм! Новейшая мода? Он измерил ее фигуру от макушки до пят: она была весьма элегантна, особенно для своего сорта. Наконец он спросил вполголоса: - Алмазы?
-Да, всего лишь алмазы, мой господин! Ха-ха...может быть, ты думаешь, что годится кремень? Ну уж нет. Чтобы высекать огонь, также как в ружейном замке, нужен кремень, но тому, кто желает резать стекло, мой господин, надобен алмаз!
Ее глаза широко раскрылись и засверкали при этом слове, словно от врожденного, высокого чувства собственного достоинства. Она чувствовала себя почти гордой, хотя гордость обычно никогда не проявлялась в ее взоре, за исключением тех случаев, когда она поворачивалась к кому-либо спиной. И в этот раз она немедленно опустилась в доверительный тон, заметив, что Альберт вот-вот выронит апельсин от изумления. Она продолжила: Мы всегда приобретаем мел в Гётеборге, и могли бы сделать так же и с маслом, но моя мать узнала из письма, что его можно купить на двенадцать скиллингов за жестянку дешевле в Стокгольме - тогда мне пришло в голову поехать туда и проверить, раз уж у меня там давно есть тетя, у которой можно пожить. Ну а новая мода, о которой столько говорят в Лидчёпинге, как в Стокгольме придумали красить стекла в церковных окнах, меня не волнует. Я и не видела такого в Стокгольме - я прилежно обошла все церкви в городе, и это была нелегкая работа, потому что их невероятно много, но ни в одной нет раскрашенного стекла. Не знаю, откуда пошла эта выдумка - уж не из Упсалы ли, говорят, там один асессор раскрашивает окна в хорах на алтаре. Но мне хотелось бы выучиться этому, потому что и у нас много заказов на церковные окна до самого...да, даже до округа Скары. Потому что в Скаре нет никого, кто умеет обращаться со стеклом, и было бы замечательным и прекрасным достижением, если бы мы смогли окрашивать стекло в мастерской. Тогда мы стали бы почти единственными, кто умеет работать по новой моде, и заказы шли бы к нам, как только в церкви что-нибудь треснет. Но не важно - я слышала, что эту моду нигде не применяют, и тогда она ничего не стоит. Алмазы мне очень понравились, так что я вполне довольна поездкой; затем масло...
- Но зачем, во имя Господа, тебе нужно столько масла?
-На замазку, конечно же. Для чего другого оно было бы нужно в жизни?
-Но почему твой отец сам не отправится по таким важным и долгим делам?
-О Господи! Он умер вот уже шесть лет тому назад. Это совсем другое. Моя мать, бедняжка, заведовала мастерской с тех пор, по праву вдовы, разумеется; но вот уже два года, как она не встает с постели, так что можно сказать, что всем руковожу я одна.
-Но скажи мне, милая Сара, сколько же тебе тогда лет, если я смею об этом спросить?
- Двадцать четыре года и немного еще.
-Что? Разве это возможно? Я принял тебя за восемнадцатилетнюю. Такие щеки - и этот цвет лица...
-Да, у меня были такие же щеки и в восемнадцать лет. Говорят, что дочери сборщиков налогов, мещаночки и фрёкен выдают себя за более молодых, чем они есть, я слышала, что так делают на водах в Лунде; но я нахожу мало чести в том, чтобы казаться старой в молодом возрасте. Уж куда лучше поступать наоборот. А сколько лет ...если я смею спросить?
- Мне? Мы почти ровесники; мне двадцать пять лет.
- А я приняла тебя за человека, которому едва исполнилось девятнадцать лет и которой еще не получил звания. Ты так открыто ведешь себя.
-Звания? Да, послушай, откровенно говоря, у меня его еще нет и может быть, никогда не будет.
-Кто...кто же ты тогда?
-Всего лишь унтер-офицер.
-Я видела таких прежде среди жителей Скарборга, и это были честные парни. Помнится, на водах в Лунде... Там бездельники подходили к барышням и притворялись, что пьют воду то от одного, то от другого; еще там был целый рой лейтенантов, капитанов, майоров и тому подобных так называемых офицеров из Вестйётадала и Скараборга, которые тоже притворялись больными и разговаривали с барышнями. Но всякий раз, когда я встречала на водах в Лунде унтер-офицеров, это всегда были серьезные парни с непритворными болезнями, и они пили воду не из удовольствия.
-Но что ты-то делала на водах в Лунде, Сара? Ведь ты здорова, и, верно, ездила туда, чтобы любоваться чудесной природой?
-Я была там всего один день и выгодно продала коробки. Мне нужно было съездить туда, чтобы посмотреть за двумя нашими учениками, которых туда послали вставлять в салоне питьевых вод стекла, которые выбили расшалившиеся гости курорта, играя в мяч 4 июля. Никогда нельзя быть уверенным в мальчишках - они разбивают товар, не умеют резать стекло и плохо обращаются с алмазами. Поскольку работа была значительная, я поехала туда сама и не жалею об этом. Что ты думаешь, Альбе? Я вставила 56 листов, 22 из зеленого стекла попроще и - только послушай! - 34 листа прекрасного оконного стекла. Кроме того, я продала десять стеклянных коробок, таких, какие делаем только мы в мастерской, с золотой бумагой под гранями, и шесть больших фонарей, которые им нужны, когда они спускаются в подвал за зельцерской водой, минеральной водой, кройцервриммелем и тому подобным. Так вот, я видела там только двух унтер-офицеров с подагрой, обоих из Вестйётадала. Как может так быть, что ты стал унтер-офицером и все еще так молод?
- В Стокгольме порой требуются более молодые унтер-офицеры... в особенности, которые...да, видишь ли, я, собственно не далеко от офицера... я сержант.
-Шерзант? Ну что же, то что есть, неплохо. Никогда не стремись стать офицером, лейтенантом или кем-то еще из этой ветреной компании. Эти лодыри не занимаются ничем другим, кроме как болтать чепуху днем с барышнями, а по вечерам со служанками. Бездельники! Галстуки-манжеты, желудки на диете.
Пауза.
Военный сидел слегка ошеломленный красноречием и бесстрашными выпадами своей простодушной подруги. Он знал по себе, что он весьма охотно стал бы лейтенантом, и надеялся получить это повышение благодаря своему тайному родству с некоей влиятельной семьей в столице; он знал также, что его наличность в данный момент почти целиком состояла из средств, выделенных на своего рода инспекционную поездку по некоторым поместьям, куда его послали на время летнего отпуска. Поэтому ему не хотелось примеривать на себя печальные стихи: галстуки-манжеты и так далее. Но он не мог отрицать, что болтовня подобного рода с барышнями и юнгфру порой приходилась ему по вкусу. Поэтому он обеспокоено взирал на Сару, произносящую столь решительные речи. Он смотрел на ее лицо; веселые, дружелюбные глаза, казалось, вступали в противоречие с ее последней строгой речью; да, когда он наблюдал за красными, полными, почти прелестно очерченными губами, с ровными, сверкающими белизной зубами внутри и порой выглядывающим маленьким кончиком языка, ярко-красным и изящным, то невольно у такого человека, как он, возникал молчаливый вопрос: неужели никто на свете не целовал эти уста?
Сара тоже смотрела ему в лицо, как и он на нее, и наконец спросила мягким голосом, покраснев: - На что это ты так смотришь?
Совершенно не думая, он нахально ответил: - Я сижу и удивляюсь - неужели ни один человек никогда не целовал эти уста?
Мимолетная улыбка была ее единственным ответом, она отвела взгляд и стала смотреть на фьорды Меларена. В ее взгляде не чувствовалось ни малейшего кокетства и не было ни тени раздражения: но с другой стороны, там было нечто не просто романтическое, мечтательное, возвышенное. То была смесь необъяснимого рода. Она не была уродливой, но не была и глубоко прекрасной. Ее взгляд был одним из тех, о которых люди обычно говорят с веселой миной: Что-то нас еще ждет впереди!
Ободренный тем, что она по крайней мере не отвергла его, не повернулась к нему спиной и не ушла прочь, сержант продолжал:
- Я бы смог сказать тебе многое, милая Сара, того же рода, что, по твоим словам, мужчины обычно говорят барышням и юнгфру, и я признаюсь, что я и сам не чужд таких речей. Но ты объяснила мне, как ты ненавидишь это: я даже не буду упоминать о сердце, ведь я помню, что некоторое время назад...и, кроме того, откровенно говоря, я думаю, что твое сердце - из стекла; я же - я не имею в моей власти алмаза, единственного инструмента, который мог бы прочертить след в таковом.
- Останешься ли ты в Арбоге, куда пароход приплывет вечером, Альберт? - Она спросила это, бросая испытывающий взгляд.
-Я? Конечно, нет. Я должен отправиться в округ Вадсбо, в несколько поместий, а потом, может быть, еще дальше в глубь Вестерйётланда.
- Тогда поедем вместе (снова испытывающий взгляд ) - тогда мы можем запрячь в коляску две лошади... и поделим расходы... и... потому что я вижу, что у тебя нет собственного экипажа. На крестьянских телегах очень неприятно ездить, а куча мальчишек-возниц рядом - это не моя компания, они редко бывают чистыми.
Сержант подскочил и, вероятно, заключил бы ее в объятия, не находись они на палубе. У нее есть сердце! - подумал он.
-Сядь, Альберт, мы должны вместе развлечься подсчетом дорожных расходов. Помоги мне, если я ошибусь: я очень люблю складывать в уме. Давай посмотрим: во-первых, из Арбоги мы направляемся в Феллингсбро?
Сержант сел рядом с ней, веселый и воодушевленный, словно ему только что выписали доверенность. А она была в этот момент, как ему казалось, такой сияющей, или вернее такой нежно прекрасной...насколько девушка в его вкусе вообще могла быть. Все в ней было столь рассудительным и умным, и все же столь притягивающим.
- Ну что, ты не хочешь мне отвечать? - сказала она и легонько ударила его ладонь перчаткой лилового цвета, которую она предусмотрительно сняла, еще когда она чистила апельсин.
-Совершенно верно, коляска направляется в Фельсингбро, а оттуда в Глансхаммар, - сказал он.
-А потом Вретсторп?
-Нет-нет. Сначала нужно проехать через Эребро и Кумлу.
-А уже потом Вретсторп, это точно. Затем Бодарне и Хова, и вот мы и дома.